All Activity
This stream auto-updates
- Last week
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 23 февраля – православный Валентинов день, а также в России День защитника отечества, по старому – День советской армии и военно-морского флота Про Василья-солдата Русская народная сказка Раньше была служба солдатская, служили двадцать пять лет. Он служил далеко, примером так сказать, где-то на Бруцкой границе. Примером, отслужил службу, двадцать пять лет, и стал собираться к дому. Ему полковник за хорошую службу подарил двадцать пять рублей денег. Вот тогда еще дорог железных не было. Отправился он домой пешком. Вот он и шел день, шел два. Потом лес. Вот он лес и шел. День прошел — все лес, дальше - больше лес. Да, стало темно, а деревни нет. Вот он зашел в сторонку от дороге и сел под дерево, разжег огонечек, дров наносил, примером. Вот он сидел, примером, часов до одиннадцати вечера. Вот, знаешь, слышит разговор. Идут люди к нему. До двенадцати человек, разбойников. Подошли к нему, спрашивают у него: „Ты кто такой?“ Он отвечает, говорит: „Солдат, иду со службы на родину“. Один из них говорит: „У него деньги есть“. Спрашивает его: „Есть у тебя деньги?“ Он говорит: „Есть двадцать пять рублей“, говорит. Вот говорят: „Давай нам их“. Атаман шайке: „Товарищи, говорит, не нужно брать у солдата деньги“. Они не послушали, отобрали деньги и пошли. Вот прошли саженей десять. Атаман говорит: „Товарищи, не пойдет ли он с нам в одну шайку. Вернемтесь-ка, спросим его“. Вот они вернулись, спросили его: „Как вас звать?“ — „Василий“. — „Ну вот, Василий, не желаешь ли с нам в одну к нам партию — работать с нами“. Вот Василий раздумал, и что идти на родину — отец померши и мать. „Желаете, я пойду с вам работать“. Вот они и пошли. И шли они — там не знаю, куда вели его. Привели в лес: огромадные горы, и в горах понаделаны такие просто называется, как тебе сказать, чтобы проще писать: склепа. Вот они пришли, открыли, там горит огонь. Да навешено по стенам разные ружья, разные шашки, разные ривольверы, разная одежда хорошая, разные водки хорошие, разные закуски. Вот они сели. Ну вот, товарищи, давайте-ка выпьем, устали. Выпили, закусили, ну, легли спать. Вот они спали так что до двенадцати часов дня. Вот они встали, спрашивают у этого Василья-солдата: „Не можешь ли ты нам кушанье справлять?“ Василий говорить: „Могу!“ Ну, вот атаман говорит: „Мы тебя не будем брать с собой на работу, а ты только нам будешь перед нашим приходом кушанье справлять“. Да. Вот они провели время дня до девяти часов вечера. В девять часов отправляются; ему говорит атаман: „Что так — к двум часам ночи, чтобы был ужин готов“, и отдает ему девять ключей. Вот они отправились. Вот и Василий с этими ключами стал ходить по комнатам, к восьми ключам нашел замки, а от девятого ключа не найти замка. Вот он долго ходил, по стенам присматривался. Вот одно местечко нашел, будто неплотно обои приставши к стенке. Вот он отворотил немного обои, бумагу, аккурат тут ключ туда девятый пришелся. Там оказалась царевна Маша, похищенная разбойниками во время катанья на лодке. Атаман принуждал ее выйти за него замуж и держал взаперти до получения согласия. Она научила Василия угостить разбойников вином с сонными каплями, которых у разбойников было много. Солдат напоил их вином с этими каплями. Они тотчас заснули. Он взял вострую шашку, отрубил всем головы. Потом вывел царевну. Она ухватила его за шею, обещала выйти за него замуж; дала ему свой именной перстень, от него взяла его простое колечко. Они взяли денег и ушли жить в один город, под именем брата и сестры. Там Василий купил дом, где раньше был магазин, и открыл торговлю. Раз в магазин пришел тот полковник, который отпускал Василия со службы, узнал его и царскую дочь и решил ей овладеть. Полковник позвал Василия с Машей к себе в гости. Они поехали морем — полковник жил недалеко от их города, приморского, на острове; он выслал за ними своих лошадей и свое судно. Когда они сели, у полковника уже были подговорены матросы — выбросить Василия в море. Царевна Маша стала плакать, уговаривать полковника не топить Василья, а хотя заколотить его в ящик и бросить в воду. Его раздели, посадили в сколоченный из досок ящик, бросили ему рогожку и опустили в воду. Ящик принесло к берегу. Василий уперся ногами и головой, разломал ящик и побежал голый берегом. Там был лес, пилили мужики дрова, подошли к нему. Он им сказал, что с ним было. Они дали ему прикрыться рваную верхнюю одежду и сказали, чтобы он шел в город; там есть трактир на окраине, где принимают всех рваных, пьяных, босяков. Хозяин трактира призрел Василия, одел его, дал ему приют и пищу. Василий рассказал ему свое приключение и показал оставшийся на руке перстень царевны. Город этот был столица, где жил царь — отец Маши. В это время пришли афиши, что на царской дочери будет жениться полковник, который ее спас от разбойников и едет с ней в этот город. Василий выпросил у трактирщика денег и устроил свой полк из босяков. На них мундиры, кепки, все было рогожное. С этим полком он вышел на встречу царевны. Он велел своим солдатам идти впереди всех и занять первое место при встрече царской дочери. Она узнала Василия и решила выйти за него, а не за полковника. Маша потребовала, чтобы отец позвал на свадьбу рогожный полк. По приглашению царя — причем Василий не пошел по зову посланных и министров, а потребовал, чтобы царь пригласил его лично — он приходит на свадьбу с двумя подчиненными ему товарищами. Они входят во время пира, подходят к царскому месту — Василий выдергивает стул из-под полковника, а его товарищи из-под сидящих с ним рядом министров. Царь гневается, но царевна объясняет, что это ее настоящий жених, а полковник — ее злодей, овладевший ею обманом. Полковника выбрасывают в окно с верхнего этажа — пир продолжается с настоящим женихом Василием.
- Earlier
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 17 февраля - День спонтанного проявления доброты Кудрявая девочка Чукотская народная сказка Ловили однажды медведь с лисой рыбу. Подошла к ним девочка. - Здравствуйте, говорит. - Хорошо ли ловится рыбка? А лиса посмотрела на девочку и закричала: - Уходи, уходи отсюда! Ты нечёсаная, лохматая! Ты нам всю рыбу распугаешь! Вступился медведь за девочку: - И совсем она не лохматая, а кудрявенькая. Хорошая девочка. Вдруг подул ветер, набежала туча, повалил снег. Стало девочке холодно. Медведь снял свою кухлянку и отдал ей. - Смотри не замёрзни! Надела девочка медвежью кухлянку. Тепло в ней! - Ой,- говорит медведь, какая ты красивая девочка! Как моя дочка! Пришла девочка домой. Подивилась мать, откуда у дочери такая длинная и тёплая кухлянка, а девочка говорит: - Это мне медведь дал! - Позови доброго медведя в гости, - говорит мать. Привела девочка медведя в ярангу, напоила его сладким чаем, угостила жареной рыбой, а на прощанье целую связку больших рыбин подарила для медвежат. Тащит медведь рыбу, а навстречу ему лиса: - Где это ты таких больших рыб наловил? - А я их не ловил,- отвечает медведь,- мне кудрявая девочка дала! Побежала лиса к девочке. - Пусти в ярангу, кудрявенькая! Я тоже рыбки хочу! Молчит девочка и полог не открывает. Заговорила лиса сладким голоском: - Какая ты красивая! Какая ты кудрявая! Откинула девочка полог и бросила лисе рыбий хвост. Ушла лиса ни с чем. Идёт домой и думает: «Ну и хитрец этот медведь! Похвалил лохматую девочку - она и дала ему целую связку рыбин». А медведь был совсем не хитрый, просто он был добрый.
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых) Автор под ником Svengaly 14 февраля для дракона — Девица! Накрывай, дракон пришёл! — Дракон добавил в кучу несколько брусков золота, маску фараона Тутанхамона и бронзовую статую писца. — Далеко летал? — спросил бес из своего уголка. — В Каир. Там сегодня ночь музеев, дают всякое. — Прямо дают? — Дают не дают, а брать не мешают! — огрызнулся дракон. — У нас сегодня баранина или оленина? Жрать хочу! Дракон потянул носом. Съестным не пахло. — А где девица? — Гуляет, — тоненько протянул бес. — По полям, по лугам. Подумывает, не уйти ли жить к маме. Дракон так и сел. — Что у нас случилось?! — Случился день святого Валентина, — бес попытался принять скорбный вид, но не сумел. — Кого? — дракон был не силён в святцах. — День всех влюблённых, — произнёс бес по слогам. — И кто тут у нас влюблённый? — гоготнул дракон. — Кто хочет сытный ужин, ласковый взгляд и почесать за ушком, тот и влюблённый, — популярно разъяснил бес. — А кто не влюблённый, от того уходят к маме. Дракон выругался и сплюнул огнём. Куча золота закоптилась, перестав блестеть. Дракон представил, как пещера стремительно зарастает копотью, пылью и паутиной, отвычные уже трапезы из овец (на гарнир руно) и долгие зимние вечера в глумливой компании беса… — Не надо! — застонал он. — Я согласен быть влюблённым! А что делать-то? Бес оживился, потёр лапки и вспрыгнул дракону на шею, поближе к ушной раковине. — Чем влюблённый отличается от нормальных людей? — спросил он лекторским тоном и заглянул дракону в левый глаз. — Эээ… жар, лихорадка, потеря сна и аппетита, бред, галлюцинации, покраснение кожного покрова… вплоть до высыпаний… — Кто ж тебя так просветил? — бес хихикнул. — Нахватался по верхам, — уклончиво сказал дракон. Он любил подслушивать у принцессиных башен: сначала куртуазная поэзия, потом — песни и пляски, а потом — самое интересное. — Это не любовь, а сифилис! — гаркнул бес. — Не путай причину со следствием! Запомни, салага: влюблённый должен иметь вид лихой и придурковатый, готовый на подвиги! В руках — букет цветов, бутылка шампанского и коробка конфет! А в кармане — колечко! — Всевластья? — робко спросил деморализованный дракон. — Какое достанешь. Можно просто с бриллиантом. Другой подарок тоже сойдёт. Как говорится, дорого внимание. А дорогое внимание особенно дорого. — Бес спрыгнул на пол. — Ну, чего уставился? Девица ждёт! Мыкается там одна, в лугах… а то, может, уже и у мамы. Хлопая крыльями, дракон выбежал из пещеры и штопором взвился в поднебесье. *** — Обернись и сразись со мной, чудовищное чудовище! — Отвали, Гавейн, — мрачно сказал дракон. — Не видишь, занят? Горе у меня. День святого Валентина. — Цветочки рвёшь? — рыцарь опустил копьё. — Ну. — А какие цветочки твоя девица любит, знаешь? — А какая разница? — дракон осмотрел собранное. — Цветочки и цветочки. Главное — много! — Вижу, что много. Вот Моргана обрадуется, когда увидит, как её цветник ободрали. — Я Морганы не боюсь, если надо, отобьюсь, — захохотал дракон. — Чхал я на Моргану. Своя девица ближе к телу. — В первый раз день святого Валентина отмечаешь, — рыцарь кивнул. — Ну. — Дракон насторожился. Кисло-горький вид рыцаря предвещал неприятные сюрпризы. — Сразу видно, что букетом по морде тебя ещё не били. — За что? — опешил дракон. — За то, что ты подарил ЖЁЛТЫЕ цветы! А тебе сто раз было говорено, что она не любит жёлтые, а любит КРАСНЫЕ! И вообще не любит лилии, а любит РОЗЫ! А ты, глухая, бессердечная скотина, всё пропустил мимо ушей, только и думаешь, что о пиве и турнирах! Гавейн махнул рукой и пришпорил коня. Дракон растерянно посмотрел ему вслед, перевёл взгляд на собранные цветы. Разложил их на земле и принялся сортировать. *** — Д-д-ды, — заикался трактирщик. — Не трясись, не за тобой, — сказал дракон благодушно. — Моя девица покупает шоколадки у тебя? — Н-не-не… — Да знаю, что у тебя. Тащи сюда самую большую коробку самых её любимых. И перевяжи красиво. Бантики там, ленточки — ну, ты понял. — Я и говорю, — ожил трактирщик, — д-д-ды-дыва золотых. — Что? — завопил дракон. — Да это грабёж! — Н-не-не-не… это предпринимательство. *** — Мне нужен самый лучший подарок для моей девицы, — сказал дракон строго. — День святого Валентина, чё. — Подарите ей колечко, — посоветовала златокудрая менеджерица. — Вся пещера в колечках, — отмахнулся дракон. — Надоели, поди. — Тогда шубу. — Зачем ей шуба? — удивился дракон. — У нас жарко. — Медведя плюшевого. — Не любит она медведей. Я ей приносил из леса; не надо, говорит, неси откуда взял. И тигра не захотела, и жирафа. — Вы совершенно правы, — вкрадчиво промолвил владелец лавки, делая менеджерице страшные глаза. — Мы подберём вам самый лучший подарок. Вы его долго не забудете. И девица ваша тоже. *** — Ты где был? — грозно спросила девица, уперев руки в бока. — Так это… день святого Валентина… всех влюблённых… вот! — дракон высыпал букеты к ногам девицы. — А почему их столько? — Девица подозрительно прищурилась. — А! Я поняла! Ты хотел подарить их нескольким девицам! Но они не взяли! И ты их принёс мне! Потому что надо же их куда-то девать! — Это всё для тебя, дорогая! — дракон ударил себя лапой в грудь. — Я просто не знал, какие цветы ты любишь больше. — Я не люблю садовые цветы, — горько прошептала девица. — И вообще не люблю цветы срезанные! Я люблю ромашки в горшочке! — И ты мне сто раз об этом говорила, — пробормотал дракон. — А я всё пропустил мимо ушей. Только и думаю, что о золоте и сражениях! — Да, — удивилась девица. — Не такой уж ты и глухой. — Ну вот видишь! Не сердись, — дракон протянул ей бутылку и конфеты. — Я вкусненькое принёс… — Как ты мог?! — Глаза девицы наполнились слезами. — Что опять не так?! — взревел дракон. — Не кричи на меня! — девица зарыдала. — Я на диете! Уже второй месяц! А ты даже не заметил! Или заметил? — она сверкнула заплаканными глазами. — Точно, заметил и специально принёс мои любимые! Чтоб поиздеваться! — Срочно скажи ей, какая она красивая, — просуфлировал бес. — Скажи, что ей не надо худеть. — Тебе не надо худеть! — радостно заорал дракон. — Это ты раньше была тощая, а теперь бочки наела — самое оно. Кругленькая, сладенькая, пампушечка моя! Бес присел и накрылся хвостом. — Не надо так, милая! — взывал дракон, пятясь под градом предметов, выхваченных из золотой кучи. — Нет! Нет! Только не писцом! Лучше посмотри, какой подарок я тебе купил! Девица опустила статуэтку писца. — Подарок? — Вот! — дракон развернул крыло. Подарок со звоном выпал на пол. Глаза девицы округлились. — Это?! — Нравится? — радостно спросил дракон. — Видишь, всё для тебя! Ты столько раз жаловалась на дурацкое дно, к которому всё прилипает и пригорает. Мол, если бы не оно, ты бы готовила, как богиня… Так вот она — самая большая сковорода с самым антипригарным покрытием, какую я только сумел найти! Владей, любимая! Девица взяла сковороду как теннисную ракетку и улыбнулась. Бес лёг на пузо и пополз в тень. *** Дракон рискнул вернуться только к рассвету. По всей пещере были расставлены цветы в красивых вазах. Девица спала на своей тахте, разметав косы и сладко посапывая. Рядом валялась пустая коробка из-под конфет. Дракон подошёл к ней на цыпочках, укрыл одеялом. — Ты, конечно, ужасный, — прошептала девица, приоткрыв один глаз. — Грубый, невоспитанный и нечуткий. Но я тебя всё равно люблю, хоть ты и чудовище. Сама не знаю за что. Уж такие мы, женщины — всё прощаем! Она свернулась клубочком и засопела дальше. Прощённый дракон обернулся кольцом вокруг тахты и заснул счастливым сном. — Зачем влюблённому мозги, когда у него такое большое сердце? — прошептал никогда не спящий бес. — Спи, дракон, набирайся сил. Восьмое марта не за горами.
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 12 февраля наступает год Быка (или коровы) Татьяна Старицева Вишня Рассказ написан на основе реальных событий. Старик вернулся из хлева, вытирая мокрые от слёз глаза. "Всё," - подумала она, - "вот и Вишни больше нет." - Не смог я, Анна... - Что не смог? - не поняла жена. - Не смог я Вишню... - Ты что, сдурел, что ли? - опешила старуха. - Не знаю. Не смог, и всё. - Что это вдруг? - Не могу я её... - старик вытер мокрый лоб и тяжело опустился на табурет, - не знаю, может старый стал, а может, потому что Вишня... Старуха поняла, что объяснять бесполезно, и от этого разозлилась. - А мне что прикажешь, соседей нанимать на разделку?! - Не знаю, мать. Но сам не могу. Ты ж её сейчас не видела... Глаза не видела... Анна застыла в замешательстве. Что такое коровьи глаза перед смертью она сама прекрасно знала, - сама не раз видела, как плачут коровы перед убоем. - Петь, - выключив конфорку с кипящей на плите водой, начала, было, она, - думаешь, мне не жалко? У самой сердце обливается кровью от жалости, но ведь недойная же Вишня, а недойная корова - это ж не просто корова, её ж кормить надо, сено на всю зиму заготавливать, а на сенокос сил уже нет, дети не ... - Да что ты мне объясняешь?! - оборвал её старик, - Я что, сам не знаю?! - И тыча с силой себя в грудь, почти закричал, - Просто не могу я Вишню, понимаешь ты это или нет?!?! Семья Камышей в Даниловке не даром пользовалась уважением - работящие серьёзные люди. Давным-давно, будучи совсем молодыми, они приехали на заработки в этот рабочий северный посёлок из тёплой и солнечной южной полосы. Обосновались. Родили трёх сыновей, с южным размахом завели подсобное хозяйство. Соседям казалось даже, что для Камышей их хозяйство было самым важным делом в жизни - всю свою жизнь они посвятили быкам, коровам, поросятам, курам и прочей дворовой мелюзге. Пётр, среднего роста кряжистый мужик, с широкими плечами и огромными кулаками был похож на кузнеца. Для общей картины не доставало только бороды. Анна - не уступающая мужу ни в росте, ни в комплекции, крепкая женщина, красивая, однако, внешне, с огромным шмаком теперь уже убелённых сединой густых каштановых волос на голове. Такая должна была народить Петру ребятишек с десяток... Но им нечего было пенять на судьбу - все трое их сыновей вышли хорошие да ладные - один красивее другого, - высокие, плечистые, одним словом, родителям гордость, девкам - ночи без сна! Пётр в прошлом сплавщик, а, выйдя на пенсию, ставший пастухом, и Анна, до пенсии работавшая заведующей продуктовым магазином, - понятно, гордились сыновьями. Двое старших стали лётчиками, а младший возил какого-то большого начальника. Все были устроены в жизни, были женаты и имели детей. Именно коровы позволили родителям поставить детей на ноги, выучить, купить дома и квартиры. Но старость брала своё, и сил на содержание трёх-четырёх коров уже не было, да и сыновья всё реже могли помочь с сенокосом. Так постепенно с годами в хозяйстве осталась одна Вишня, любимица старика. Любимицей она стала у Петра с рождения, завоевав его любовь самозабвенной своей любовью и преданностью. Порой такая коровья любовь вызывала умиление, а порой и злость... Тёлочка Вишня родилась слабенькой. Роды были затяжными и тяжёлыми. Потом у Зорьки случился послеродовой парез, и местный ветеринар от Бога Павел Афанасьевич попросту перебрался жить в камышевский хлев. Он спал рядом с Зорькой, чем только не лечил её, сам кормил... Анна тоже целыми днями была рядом, и Петру ничто не оставалось делать, как взять заботу о Вишне на себя. Зорьку пришлось зарезать, - она так и не оправилась, и для Вишни Пётр стал и мамой, и хозяйкой. Он, и только он, мог подоить молодую корову. И даже, когда он заходил в хлев не к ней, она не пропускала его мимо - прижимала несильно рогом к стене, и только после того, как получала достаточную порцию ласки, ослабляла нажим, отпускала хозяина в следующее стойло. Странно, но к Анне она не испытывала и сотой доли тех нежных чувств, которыми сполна одаривала Петра... Пришло лето, и вместе с летом пришла пора выгонять коров на выпас. Это был первый Вишнин выпас. Рано поутру, старик Камыш вывел Вишню и ещё двух коров из хлева и повёл в сторону луга. Взрослые коровы знали дорогу и сами побрели в сторону реки, оглядываясь и недовольно мыча на Вишню, которая то и дело прижималась к Петру, не желая отойти от него ни на шаг. - Ну, иди, иди! Я же тут, рядом! - подталкивая Вишню в упругий бок, улыбался Камыш. Так тихонько и добрели они до пастбища. Пётр прикурил "Приму", угостил разговорчивого местного пастуха, "познакомил" его с проказницей Вишней, и за разговором попросил быть с ней начеку: - Молодая она ещё, глупая, потеряется, не дай Бог - с любовью в голосе, выпуская струйку дыма, с улыбкой тихо проговорил он. Пастух понимающе улыбнулся и кивнул: - Будет сделано, не переживайте. Будьте здоровы! Пётр направился в сторону дома и тут же услышал за спиной укоризненный голос пастуха: - Вишня! Вишня, ты куда? А Вишня ни мало не обращающая внимание ни на стадо, ни на его окрик, ни на молодую травку, которая манила всех коров, пошла обратно за хозяином. Ну, а как же иначе? Куда хозяин, - туда и она! Пётр улыбнулся: - Ну уж нет, Вишенка, ты тут оставайся, а я вечером приду за тобой! - улыбка Петра стала растерянной, так как Вишня даже ухом не повела, - как шла в сторону дома, так и шла... - Вишня! Я кому сказал? А ну-ка! - Пётр положил руку тёлочке на хребет и стал направлять её в обратную сторону. Вишня повиновалась. Но не надолго. Как только хозяин пошёл домой, она тут же пошла за ним. - Да что ж это такое?! Я ж не могу тут с тобой целый день торчать, мне на работу надо!!! В этот день Пётр пробыл около коров до обеда, и они с Вишней пошли домой. Всю дорогу он недовольно ворчал: - Что, думаешь, я каждый день так с тобой торчать на лугу буду? Я не пастух, я - сплавщик!!! Давай-ка, привыкай оставаться с Милкой и Мусей... Мать нам с тобой сегодня задаст... И пошевеливайся, я, между прочим, на смену опаздываю! Вишня, словно поняв, что её торопят, прибавила шагу... ... На следующий день Пётр, как посоветовала Анна, попробовал Вишню обмануть. Когда они с коровами пришли на луг, и Вишня замешкалась на лужайке, он опустился на колени и ползком по тропинке стал удаляться от стада. - Это надо же! Дожил! Кто-нить из наших увидит - на смех поднимут на весь посёлок, скажут, что Камыш так нализался, что идти не может... - чертыхался про себя старик. Убедившись, что пропал из виду у стада, кряхтя, поднялся, и, отряхнувшись, оглядываясь, потрусил в сторону дома, довольный тем, что на этот раз трюк удался. Но радоваться пришлось недолго. Когда он вошёл во двор дома, от увиденного у него отвисла челюсть. На лужайке двора преспокойно паслась Вишня! Увидев хозяина, она укоризненно промычала, что на её коровьем языке определённо означало: "Где ты ходишь? Я уже заждалась тут тебя!" Вот тут Пётр разозлился. - Ты что, в самом деле?! Издеваешься?! Мне тебя что, к дереву что ли привязывать?! На его шум в окно кухни выглянула улыбающаяся жена: - Ну, что, Петь, придётся тебе пастухом стать. Её теперь не обманешь - она теперь дорогу домой знает! - Ещё чего! - Заорал Пётр. - Я хоть и на пенсии, пока пастухом быть не собираюсь! Тоже мне удумала!!! Я рабочий человек! Не бывать этому!!!... ... Так Пётр Камыш стал пастухом. Радости Вишни не было предела, - она почти целый день проводила с хозяином, вечером он её доил, и она не могла в стойле дождаться следующего утра... Так прошли девятнадцать лет... И теперь, когда Вишня состарилась, перестала телиться, а, значит, и доиться, Анна, несмотря на сопротивление мужа, настаивала на убое. Об этом около коров вообще не говорили, знали, что те всё понимают. Старик наотрез отказался от помощи сыновей. Он давно для себя решил, что в последние минуты жизни Вишни рядом с ней должен быть только он один. Чтобы не стесняться своих слёз, чтобы никто не помешал прощаться. Но он не подозревал, что прощание со в сущности простой коровой может быть таким мучительным. Он заходил в хлев, подолгу стоял, плакал, уткнувшись в проваленный костлявый бок старой коровы, потом выходил, курил, снова возвращался. Потом для решительности выпил стакан водки. Но это не помогло... Вишня смотрела на него долгим взглядом и даже не мычала. Ждала. И вот, старик, набравшись мужества, перевернул ещё стакан, и, молча, вывел Вишню к месту забоя. Он взял в руки топор, и тут... Вишня подняла голову. Он старался не смотреть в её большие и добрые чёрные глаза, которые были наполнены слезами. Сердце то останавливалось, то бешено колотилось от невыносимой душевной боли. А Вишня ... Вишня сама заглянула ему в глаза, моргнув огромными ресницами, от чего слёзы в глазах не удержались и потекли по морде... - Не смотри ты так на меня! Не смотри... - старик положил ладонь на глаза коровы, пытаясь укрыться от этого доброго всепрощающего взгляда. Вишня, увернувшись от руки, неловко лизнула старику подбородок своим шершавым языком и ... покорно склонила перед топором голову. Старик выронил из рук топор, и, спотыкаясь, держась за стену сарая, пошёл домой... *** - Она ж сама, сама голову мне склонила под топор!... - Как?! - В общем, - заключил старик, - хоть меня самого режь, а Вишню... Вишню не могу, Ань... "Не дай Бог, сам ещё сляжет!" - подумалось ей. - "Исхудал весь, осунулся, есть перестал, как узнал, что в этом году будем Вишню резать. Да и Вишня уже три дня от еды отказывается... Как они, коровы, всё чувствуют?" - Ладно, что с вами сделаешь, - вздохнув, нехотя согласилась жена, - поживём-увидим... Но тут же на её лице промелькнула лукавая улыбка, и она пригрозила мужу пальцем: - Но сено для своего ребёнка сей год, как хочешь, заготавливать будешь сам! Вот ни грамма тебе не помогу!!! Старик счастливо улыбнулся... август 2009г. (Взято здесь: http://samlib.ru/s/staricewa_t_n/story.shtml )
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 11 февраля - Всемирный день больного А. П. Чехов Беглец Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, по при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились и молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал: — Мама, гляди: воробей! — Молчи, детка, молчи! — сказала мать. В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер. — Подходи записываться! — пробасил он. Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи. Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором: — Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе прийти в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет! Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался просить милостыню, заморгал и сказал: — Сделайте такую милость, Иван Миколаич! — Тут нечего — Иван Миколаич! — передразнил доктор. — Сказано в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё... Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора: — Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно! Настала очередь Пашки. — Павел Галактионов! — крикнул доктор. Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком. — Что болит? — спросил он, не глядя на вошедших. — У парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой. — Раздень его! Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и стал не спеша стаскивать тулупчик. — Баба, не в гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут. Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью матери снял рубаху... Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по голому животу. — Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, — сказал он и вздохнул. — Ну, показывай свой локоть. Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на докторский фартук и заплакал. — Ме-е! — передразнил доктор. — Женить пора баловника, а он ревет! Бессовестный. Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я в больнице плакал!» Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, потом опять подавил. — Бить тебя, баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит! — Вам лучше знать, батюшка... — вздохнула баба. — Батюшка... Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться. Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие. Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже: — Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его в больнице оставить. — Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить? — Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, — сказал доктор, хлопая Пашку по плечу. — Пусть мать едет, а мы с тобой, брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А? Пашка вопросительно поглядел на мать. — Оставайся, детка! — сказала та. — Остается, остается! — весело закричал доктор. — И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх! Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки — всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную желтую краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно. Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку. С Паншиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, очень похожий на бабу. Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа в охапке кучу одежи. — Это тебе, — сказала она. — Одевайся. Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик. В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую — перед Пашкой. — Ешь! — сказала она. Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса, в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот раз в мисках было жаркое с картофелем. — А где же хлеб-то? — спросила сиделка. Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух. — Ну, зачем сожрал? — сказала укоризненно сиделка. — А с чем же ты жаркое есть будешь? Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и съел свой кусок. Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков. — Тетка, зачем они такие? — спросил Пашка у сиделки. — У них, парнишка, воспа. Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул: — Михайло! Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В ожидании доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то свистело и пело на разные голоса. — Дед, что это у тебя свистит? — спросил Пашка. Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил: — Дед, а где лисица? — Какая лисица? — Живая. — Где ж ей быть? В лесу! Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей; Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он леденцы, обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну... и ему стало вдруг скучно и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, улыбнулся и закрыл глаза. Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил полушёпотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати Михайлы двигались три фигуры. — Понесем с кроватью аль так? — спросила одна из них. — Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство небесное! Один взял Михайлу за плечи, другой — за ноги и приподняли: руки Михайлы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий — это был мужик, похожий на бабу, — закрестился, и все трое, беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты. В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с кровати. — Ма-а-ма! — простонал он басом. И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные, потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой. Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда в коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал искать выходной двери. Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, спотыкаясь, выбежал на двор. У него была одна мысль — бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные кресты. — Ма-амка! — закричал он и бросился назад. Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно освещенное окно. Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка, обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему. Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки, хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени. Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него: — Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.
-
СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ 2 февраля — не только Всемирный день водных и болотных угодий, к которому я так и не подобрала сказку, но и День сурка Леонид Семаго Дорога в Дикое поле (из книги «Перо ковыля») Под Верхним Мамоном асфальтовая лента шоссе Москва — Ростов, перекинувшись через Дон, уходит к югу по высокому правобережью. Тут с любого бугра видно, как всюду змеятся балки. То суживаясь и углубляясь, то распахиваясь широко и полого, маленькие вливаются в большие, большие уползают к Дону. Ровного места совсем мало. Это не «раны» земли, не голые овраги с обвалами и оползнями, вырезанные в ее теле буйными вешними водами. Склоны каждой выглажены временем и не паханы от сотворения. Кое-где сочатся роднички, короткий путь которых до глубокой осени обозначен свежей зеленью. Но русла большинства балок безнадежно сухи. Весной серебрятся там ковыли, к осени густеет седина полыни и сухоцвета, и лишь кое-где удалось укрепиться колючим кустам боярышника. Все это видно с шоссе. Однако скорость и расстояние, сотни попутных и встречных автомобилей, шеренга столбов, плотные лесополосы, автобусные павильончики лишают степной пейзаж его первобытной живописности. Но если свернуть за рекой Богучаркой в одну из безымянных балочек, по дну которой извивается едва заметный проселочек с почти заросшей колеей, попадешь на дорогу в мир прошлого наших степей — в Дикое поле. Там на более или менее ровных местах, на самых пологих склонах — поля, а среди полей оставлен заповедным кусок целины (Хрипунская степь), где в мае волнуется ковыль, цветут колокольчики и желтоцветный русский василек, а в середине лета стрекочут серые степные кузнечики. Есть и другие куски целины, незаповеданные: никто не собирается их пахать, потому что никакого урожая не собрать с мелкощебнистой, скудной почвы, где даже дикие травы не образуют прочных дерновин. Однако здесь даже в середине самого засушливого лета нет унылого однообразия выгоревших пустошей. Повсюду разбросаны рослые кустики кермека — травы азиатского происхождения. И в зной, и в сушь на безлистых веточках раскрыто множество крошечных сиреневых цветочков. В самую жару цветут солонечник и желтая резеда. Сухоцвет, даже высохнув, сохраняет скромную красоту цветения: сиренево-розовые лучистые корзиночки создают впечатление, что они только-только раскрылись навстречу утреннему солнцу, хотя из них давно уже высыпались созревшие семена. Много бледно-желтой скабиозы, соцветия которой будто обкусаны мелкими, неровными зубами, за что трава получила название чертова обгрызка. Днем по этим соцветиям перепархивает множество крупных темнокрылых бабочек бризеид. Это настоящие степные бабочки, но и их полуденное солнце заставляет прятаться в промоины, широкие трещины и глубокие колеи. Ночью насекомых больше. К огню костра слетается масса мелких бабочек. Привлеченные их мельканием, прилетают поохотиться бесстрашные богомолы. Выползают из неведомых убежищ осторожные ночные охотники — степные гадюки. Они мельче лесных, не так смелы, и о их присутствии узнаешь по старым, пересохшим шкуркам-выползкам. Иногда в отблеске пламени мелькнет рикошетом большой тушканчик или бесшумно пробежит светлоиглый ушастый еж. Есть здесь охотник и на ежа, и на тушканчика, и на зайца-русака. Филин. Гнездится на земле, днем отсиживается то в промоине, то под обрывчиком, а когда не жарко — на открытом склоне. Прижмурив оба глаза, напоминает небольшой валун, каких немало натащил сюда в давние времена ледник. Рыжеватый пером, он не выделяется на рыжеватой почве. На таком фоне трудно заметить не только одинокого филина, но и табунок дроф, распластавшихся на выгоревшей траве. Крупные птицы становятся невидимками там, где, кажется, жаворонку спрятаться некуда. Напуганные, они, разбежавшись вниз по склону, сильными взмахами вылетают из балки и скрываются за бугром. И во всех балках, на их склонах и днищах и даже на плотинах старых и новых прудов — широкие рыжие и белые плешины с черными жерлами нор степных сурков-байбаков. Сурчиная нора — это подземная крепость, которая строится годами и переходит по наследству, пока существует род, может быть, сто и даже больше лет. Глубоко уходят в землю многометровые ходы. Выброшенный наверх грунт холмиком поднимается вокруг выхода. По высоте и ширине таких холмиков легко угадать, какая из нор у семьи главная, в которой гнездо. Есть еще несколько нор помельче, запасных. От главной к ним торные тропинки протоптаны. Пока холмики рыхлые, на них невесть откуда появляются всевозможные сорняки и бурьян, чьим корням не под силу одолеть твердую, задерненную целину. Словно цветочные клумбы, разбросаны они по седоватой степи, когда цветут чертополохи, катран и раскидистая хатьма. Но проходят годы, плотнеет и оседает сурчина, и сами звери утаптывают и утрамбовывают ее основательно, и тогда степные травы изживают и белену, и чертополох, и лебеду. Семейным укладом сурки отличаются от родни по семейству — белок и сусликов. Зверей с такими крепкими семьями немного. Как у бобра, волка, дети в семье сурка живут почти два полных года и на пороге своего двухлетия уходят искать новые земли. Покинув отчий дом, молодые сурки не становятся бродягами, а роют свои норы и до конца дней остаются домоседами. Заведя собственную семью, становятся молодые пары родоначальниками новых колоний. Корма для них в достатке везде, и даже на суходольных сенокосах, где косари сбривают все до травинки, байбаки так отъедаются к осени, так жиреют, что с трудом протискиваются в собственные норы, а после полугодовой спячки не выглядят ни поджарыми, ни тощими. Никакого запаса на зиму сурки не делают. Когда стоит разжиревший байбак столбиком на холмике, столько в его фигуре сходства с каким-то толстопузым настоятелем или монахом высокого сана, столько надменности и высокомерия, что не хватает только четок в лапках да толпы преклоненных перед ним в смирении пилигримов. И даже неловко становится за зверя, когда он свистнет погромче, не выдержав приближения человека, и юркнет в нору, дрыгнув задними ногами и позабыв о своей важности. Конечно, нет таких качеств в сурчиной натуре, а становится сурок столбиком, чтобы подальше видеть. Заметив что-то, посвистит соседям, чтобы тоже посмотрели и настороже были. А когда зверь одиночкой живет, не видя поблизости своих, не слыша их предупредительного свиста, он и сам не подает голоса. Больше всего верит сурок собственным глазам. Свист — это лишь предупреждение. А там уже смотри каждый сам — прятаться всем, или только детей в нору загнать, или отбой дать. Он очень осторожен, и если чувствует близкую опасность, будет сидеть в норе хоть несколько дней. А лезть в нору к бодрствующему хозяину смелых не находится: обратно не вылезешь. Укладываясь спать на зиму, сурки ставят в норе такой земляной заслон, что ни вода, ни мороз, ни хищник сквозь него не пройдут. Даже при специальных раскопках не всегда удается определить, где забитый пробкой ход, а где нетронутый грунт. Спит сурок сном могучим и непробудным, как заколдованный. К осени, когда еще теплы по-летнему и дни и ночи, сонливость одолевает его все больше. Чуть ли не на ходу засыпает байбак. Выходя из норы довольно поздно, когда от росы и следа не остается, он почти не пасется. Посмотришь в бинокль: из одной норы вылез до пояса раздобревший толстяк и словно заснул на солнышке, у другой — кто-то из взрослых и двое подростков растянулись на пригреве и тоже неподвижны, у третьей — рослый здоровяк стоит как степной каменный идол, вросший в землю, у четвертой — небольшой зверек что-то жует неторопливо, оглядываясь по сторонам и то и дело прекращая свое занятие, словно вспоминая, зачем он это делает. Но когда уснут по-настоящему, ничем не разбудить, хоть режь. Полгода проводит сурчиная семья под землей в спячке, да и летом большую часть времени отсиживается там же. Главное, выходит, у этих зверей — сон, потом — еда и работа. Если не надо копать новые норы, незачем углублять главную, то почистить ее к зиме надо обязательно, гнездо в ней соорудить, просушить кое-что. Несмотря на внешнюю неуклюжесть, сурок проворен и быстр, реакции у него мгновенны. В сурчиной колонии в Каменной степи несколько лет жил слепой зверь. От норы он никуда не отходил — корма хватало. Из своих его никто не обижал. Бродячие собаки, забегавшие на залежь, охотились на молодняк, но опасались подкрадываться к взрослым, а что был тот одинокий слеп на оба глаза, они не знали. Его поведение ничем не отличалось от поведения зрячих. Но под шорох травы к этому слепцу можно было подойти так близко, что различались отдельные волоски его короткого меха, Сфотографировать его не удавалось никак. Услышав щелчок спуска, он рывком опережал движение затвора, и все снимки получались смазанными. Зрячего сурка снять оказалось проще, потому что такой больше доверяет своим глазам. Байбаков много, даже очень много. Звери уже смело поселяются чуть ли не около дворов степных хуторов и деревень. А ведь в этих искони сурчиных местах лет двадцать-тридцать назад даже старожилы стали забывать, как по-здешнему называть этих животных. Ровные места были распаханы, а сурки не переносят распашки. Лишь изредка молодая семья оседала по весне на краю парового или озимого поля, но после первого же сезона исчезала. Неконтролируемый промысел тоже подрывал жизнеспособность поселений на уцелевших целинных участках, залежах, суходольных сенокосах. И на шестидесяти семи гектарах Хрипунской степи осталось тогда лишь несколько осевших сурчин с заплывшими следами нор. На склонах же сурки не селились, и никаких следов их пребывания в балках обнаружить не удалось. С самолета хорошо видно, как плотно заселены возвратившимися байбаками балочные системы к западу от Дона. Глушь и безлюдье делают балки своеобразным заповедником, не требующим особой охраны, кроме простого егерского надзора. И здесь сам собой восстанавливается животный мир прежней степи. Сурки вернулись не одни, вслед за ними возвратилась степная утка огарь. Стали обычны ушастый еж и каменная куница. Конечно, сюда никогда сами не вернутся горбоносые антилопы — сайгаки, но жить тут они могут вполне. Граница сплошных поселений сурков продвигается к северу со скоростью не менее пяти километров в год. Но сила экологического взрыва не будет нарастать беспредельно, ибо дальше лежат территории, которые осваивать зверям или трудно, или невозможно. Маленькие реки не помеха расселяющимся на север суркам. Молодые звери уходят из родительских поселений ранней весной, когда на степных реках еще не утихло половодье и не иссякли потоки талой воды в балках. Где можно, перебегают вброд, только брызги летят. Широкие и глубокие потоки переплывают легко и быстро. Выйдя на берег, не останавливаются на первом подходящем месте, а продолжают движение. Одни оседают поближе, другие уходят за несколько километров, основывая дальние выселки; через несколько лет они становятся колониями, из которых снова будут уходить их потомки осваивать новые земли. Охотоведы решили ускорить процесс восстановления ареала байбаков и, отловив зверей в самых плотных поселениях, доставили новоселов на Окско-Донскую равнину, выпустив их в тех местах, которые почти безнадежны для лесоразведения, где ни косить, ни сеять, ни скот пасти. Так возникла и укрепилась маленькая колония на коренном берегу Битюга. И по числу нор, по количеству выброшенного грунта можно судить, что суркам место понравилось, что живут там уже крепкие семьи с приплодом. А вот колонию сурков, жившую на заповедных залежах Каменной степи, сохранить не удалось. Ее вымирание началось еще в те годы, когда в описанных выше местах не было ни одного сурка, и было воспринято как безвозвратная потеря в местной фауне. Сурки жили на двух ежегодно выкашиваемых участках площадью тридцать пять гектаров. Их насчитывалось полторы тысячи. Видимо, это число было пределом для равнинных поселений вида. С ростом лесных полос в Каменной степи прекрасные разнотравные залежи становились все более непригодными для байбаков. Все выше поднимались деревья, все выше поднимались и грунтовые воды, и в одну из весен верховодка остановилась чуть ли не в метре от поверхности земли — это на гребне водораздела между Хопром и Битюгом! Но все-таки колония сурков за несколько лет до своего исчезновения успела дать начало двум небольшим выселкам в ближайших балках: равнинные сурки перешли жить на сухие склоны, где им не грозит ни распашка земли, ни подтопление верховодкой. Когда дорога от Дикого поля снова выводит на асфальт шоссе, впечатления от посещения всех его балок и балочек, яруг и бугров так сильны, что кажется: вот-вот с обочины взлетят огромные дрофы, а на холме засвистит сторожевой сурок.
-
-
-
Готовый пудель.
-
Прудик вид с другой стороны
-
Добавила объёма а потом распушила обратной иглой. Осталось всё это аккуратно подровнять.
-
Из обрезка фоамирана и штифта сделала ошейник. Приваляла веки, сделала линию рта и надела ошейник. Прикрепила ушки. Завтра буду причёсывать.
-
vmillustrator joined the community
-
Сваляла хвост , приклеила нос и глазки. Всёприкрепила.
-
Оклеила шерстью и уваливаю.
-
Взгляд сквозь нерифмованый стих и другие формы
Alex Wer Graf replied to Alex Wer Graf's topic in Алнилам
Природа -
Следующая буква - "П". Тут без раздумий - конечно, пудель. У нас жили такие собаки, мама собирает фигурки пуделей. Подарю его на день рождения. Сваляла уши, голову и лапки, согнула из проволоки каркас.
-
СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ 25 января — Татьянин день Владислав Бахревский. Нормальная температура - Ты зачем бросал в старую ворону льдышками? - спрашивает мама. Что тут ответишь? Молчит Илюха. - Ты почему у Танечки отнял лыжи? - Я ей отдал. - Он с обрыва прыгал! - кричит Танечка. - Подумаешь, один раз, - мрачно соглашается Илюха. - Не один, а два раза ты прыгал. - С какого обрыва? - Глаза у мамы становятся круглые, как копеечки. - От сосны? - От сосны! - злорадствует Танечка. - Ты забыл, что твой отец, настоящий лыжник, на этом злосчастном обрыве сломал ногу? - Я же маленький! - не соглашается Илюха. - У маленьких кости гибкие. - Кости у него гибкие! - кричит мама гневно. - Разве это сын? Это!.. Сосульку грыз, со взрослыми, со здоровенными парнями снежками кидался... Бабушку Веселкину с ног сшиб... - Я извинился. Я ее из снега достал. - Но ведь и это не все! - скорбно говорит мама. - Не все! - торжествует противнейшая из самых противных девчонок, доставшаяся хорошему человеку в родные сестры. - Ты еще мне и моей подруженьке Аллочке натолкал снегу за воротник. И теперь у меня - температура! Илюха опускает голову. - Они наябедничать грозились. Чего ж было делать-то? - А что делать? Одевайся, мама, обувайся и ступай за доктором. Ты ведь, дорогая мамочка, мало сегодня работала... Илюха бросается в прихожую за пальто. - Я сам сбегаю! - Ну уж нет! - твердо говорит мама. - Посиди, дружочек, дома! Будешь сидеть, покуда Танечке не разрешат выходить. Чтоб ты понял, наконец! Ступай в свою комнату и учи таблицу умножения. Такой вот невеселый выдался вечер. А ночь получилась и того хуже. Хоть врач приходил, хоть Танечке еще два раза ставили градусник, и лекарство она пила, температура у нее поднялась высокая. Девочка бредила, и все убегала в бреду. От него, от Илюхи. Она так и кричала: "Илюха! Илюха! Прячься!" Только под утро лекарство, наконец, подействовало, Танечка вспотела и уснула крепким сном. Тогда и мама уснула. А Илюха уснуть никак не мог. Ну, спрашивается, чем ему помешала старая ворона? Она у них, как своя. Если ее нет на верхушке сосны, и поглядеть не на что. Илюха, прежде чем задачки решать, всегда на сосну глядит. У него своя примета: сидит ворона - значит, задачка простая, а не сидит - лучше и не браться. Ни за что с ответом не сойдется. И с большими дураками зря связался. Они разве понимают, что ведь и вправду - лбы. Федул этот такие снежки жмет - хуже булыжника. Илюха пощупал синяк на боку. Здоровенный. Если бы не бабушка Веселкина, Федул ни за что бы в него не залепил! Илюха убегал, а бабушка - вот она. Тропа узкая, снег глубокий. Сама виновата, загородила дорогу и кричит: "Светы! Светы!" Какие "светы"? Илюхе стало вдруг стыдно: взялся себя выгораживать. Чего уж там! С девчонками ума хватило связаться. Танечка-то, как сосулька, тоненькая, недаром мама говорит: "Светочка ты моя!" Каждую зиму болеет. И вот опять. Из-за братца родненького. "Вырасту большой, возьму я тебя, сестричка, к себе на корабль. И на экватор махнем! Пропалю до черноты. Чтоб уж никакая простуда не брала". И опять Илюха оборвал себя: "Экватор! Ты еще вырасти, выучись". Горько стало Илюхе: ни разу - вот ведь, что обидно! - ни единого разу не сделал он для Танечки что-нибудь хорошее. Всегда у них вражда: крики, щипки, затрещины и всякое другое. Черные окна не торопились не то чтобы порозоветь - посинеть как следует. Такое уж время пришло. Не хочется утру людям показываться. Зима стоит непонятная: то мороз, то оттепель, небо серое. "Привести бы Танечке Снегурочку! - подумал Илюха. - Вот, пожалуйста, сестричка. Играйте". - Опять выдумки! - сказал вслух Илюха, встал и потихоньку оделся. Ноги были ватные после бессонной ночи. Мама и Танечка спали. Надел пальто, шапку, валенки. "А мамин запрет? - подумал Илюха, отпирая дверь, и сразу нашелся: - А я в булочную! Танечке горячую булку принесу. Она любит с пылу с жару". Ночью приморозило и ветром намело снега в подъезд. Илюха вышел на улицу: люди уже проснулись, по делам бегут. Булочная уже издали поманила душистым запахом теплого хлеба. Продавщица поглядела на Илюху с одобрением. - Вот и вырос матери помощник. Покраснел Илюха, будто крапивой его стеганули, - хорош помощник. Ничего не скажешь. Взял булку, побежал домой. Ветер дул в лицо, и пришлось нагнуть голову. Под ноги глядел. А поднял глаза уже возле дома, когда сворачивал с дороги на тропинку, - Снегурочка. Снегурочка стояла отвернувшись, словно бы кого поджидала. - Эй! - вежливым голосом позвал Илюха. - Пойдем к нам. К Танечке! К сестренке моей!.. У нее знаешь какие куклы! И говорящие, и которые танцуют. Ей слона купили. Уши хлопают, хобот в колечко свертывается. Пошли, чего тебе? Ну хоть на полсекундочки. Илюха глазам своим не поверил: Снегурочка сошла с дороги на его тропинку. По лестнице он первым взлетел, дверь отомкнул, пальто скинул, чтоб холодом Танечку не обдать. Дверь в спальню настежь. - Танюха! Держи, тепленькая. А эта тоже к тебе! Танечка, хлопая ресницами, смотрела на Илюху с булкой в руках, на Снегурочку и вдруг всхлипнула: - Илюша, миленький! Спасибо тебе. И тут из Илюхиных глаз потекли слезы. Ручьем! И оба сквозь свои всхлипы услышали: дзинь! дзинь! Это упали на пол ледяные слезинки Снегурочки. - Ты-то что плачешь? - испугался Илюха. - Да вы поиграйте! Мама! Где слон-то Танечкин, у которого уши хлопают? А мама стояла в темной прихожей и говорила: - Это она от радости. На вас, дурачков, глядя. - Мама! Илюша! Снегурочка! - крикнула Танечка, трогая голову. - У меня нормальная температура. Совершенно нормальная. И глотать не больно.
-
Топорок.
-
Приклеила глазки, клюв и лапки, лапки слегка обваляла. Сделала жёлтые брови, немножко добавила белого.
-
Последним заданием марафона была игуана, но мне так и не удалось придумать что-нибудь достойное. А в новом году - новый марафон по новым правилам. Не собиралась участвовать, но выпала буква "Т". Давно собиралась свалять такую птицу. И это не тупик.
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 января — Старый Новый год Максим Горький. Старый Год В последний день своей жизни Старый Год — пред тем возвратиться к Вечности — устраивает нечто вроде торжественной встречи своему преемнику:—он собирает пред своё лицо все человеческие Свойства и беседует с ними до двенадцати часов — до рокового момента своей смерти, до момента рождения Нового Года. Вот и вчера было так же — вечером в гости к Старому Году стали собираться странные и неопределённые существа, — существа, чьи имена и формы известны нам, но чьи сущности и значения для нас мы ещё не можем представить себе ясно. Раньше всех пришло Лицемерие под руку со Смирением, за ним важно выступало Честолюбие, почтительно сопровождаемое Глупостью, а вслед за этой парой медленно шла величественная, но истощённая и, очевидно, больная фигура — это был Ум, и хотя в его глубоких и проницательных очах много сверкало гордости собой, но ещё более было в них тоски о своём бессилии. За ним шла Любовь — полураздетая и очень грубая женщина, с глазами, в которых было много чувственности и ни искры мысли. Роскошь, следуя за ней, предупреждающим шёпотом говорила: — О Любовь! Как ты одета! Фи, разве такой костюм соответствует твоей роли в жизни? — Ба! — откликнулось Суемудрие, — чего вы хотите от Любви, сударыня? Вы всегда были и всё ещё остаётесь романтичкой, вот что-с скажу. По мне — чем проще, тем яснее, тем лучше, и я очень довольно, что мне удалось сорвать с Любви покровы фантазии, в которые её одевали мечтатели. Мы живём на земле, она тверда, и цвет её грязен, а небеса так высоки, что никогда между ними и землёй не будет ничего общего! Не так ли? А сама Любовь молчала — язык её давно уже почти нем, нет у неё прежних пылких слов, её желания грубы, и кровь жидка и холодна. Явилась также Вера — разбитое и колеблющееся существо. Она кинула взгляд непримиримой ненависти в сторону Ума и незаметно скрылась от его очей в толпе, пришедшей к Старому Году. Потом за нею мелькнула, как искра, Надежда, мелькнула и скрылась куда-то. Тогда явилась Мудрость. Она была одета в яркие и лёгкие ткани, украшенные массой фальшивых камней, и насколько ярок и блестящ был её костюм, настолько сама она была темна и печальна. И вот пришло Уныние, и все почтительно поклонились ему, потому что оно в чести у Времени. Последней же пришла Правда, робкая и забитая, как всегда, больная и печальная, она, тихо и не замеченная никем, прошла в угол и одиноко села там. Вышел Старый Год, посмотрел на своих гостей и усмехнулся усмешкой Мефисто. — Здравствуйте и прощайте! — заговорил он. — Прощайте потому, что я умираю, как то предписано Судьбой. Я смертен, и я рад, что смертен, ибо, если б время жизни моей продолжилось хотя на день один, — не вынес бы я тоски бледной жизни моей. Так скучно жить всегда, имея дело только с вами! Искренно жалею вас — вы бессмертны. И за то ещё жалею, что в день рождения моего все вы были более сильны, свежи и цельны, чем сегодня, в день смерти моей. Да, я искренно жалею вас — все вы страшно истасканы людьми, обесцвечены ими, измельчены, и все вы так близки друг другу в общем вашем уродстве. И это вы-то — человеческие Свойства? Вы — без сил, без цвета, без огня! Жалею вас и людей. И Старый Год усмехнулся и потом снова, осмотрев гостей, спросил у Веры: — Вера! Где сила твоя, двигавшая людей на подвиги и одухотворявшая жизнь? — Это он ограбил меня! — глухо сказала Вера, показывая в сторону Ума. — Это я ей обязан тем, что до сей поры люди всё ещё уверены в моём могуществе. В борьбе с ней я растратил лучшие силы мои! — гневно откликнулся Ум. — Не ссорьтесь, несчастные! — снова бесстрастно улыбнулся умирающий Старик и, помолчав, сказал ещё: — Да, страшно бледны и изжиты все вы. Как, должно быть, тошно быть человеком и иметь с вами дело день за днём в течение многих лет? Кто это там утвердительно качает головой? А, это ты, Правда! Ты всё такая ж... не в чести у людей... Ну, что же?.. Прощайте, бывшие спутники мои. Прощайте, мне нечего больше сказать вам... Но... среди вас я не вижу кого-то? Да? Где же Оригинальность? — Её давно уж нет на земле, — робко ответила Правда. — Бедняга земля! — пожалел Старый Год. — Как скучно ей! Жалки и бесцветны люди, если они потеряли оригинальность дум, чувств, поступков. — Они даже костюма не умеют себе создать такого, который хотя бы несколько скрашивал уродство их форм, лишённых древней красоты, — тихо пожаловалась Правда. — Что с ними? — задумчиво спросил Старый Год. — Они потеряли желания и остались жить только с похотями... — объяснила Правда. — Разве они тоже умирают? — изумился Старый Год. — Нет, — сказала Правда. — Они ещё живут. Но как живут? Большинство по привычке, некоторые из любопытства, а все — не отдавая себе отчёта, зачем именно живут. Старый Год холодно засмеялся. — Пора! Ещё минута, и пробьёт мой час — час моего освобождения от жизни. Уходя, я немного скажу... Я существовал и нашёл, что это очень грустно. Прощайте же ещё раз и последний. Жалею я вас, жалею, что вы бессмертны и что вам недоступен покой. Сын Времени — я бесстрастен, но всё же жалею я вас и людей. Первый удар! Два... Что это? Ударив дважды — часы остановились бить. В изумлении все взглянули на них, и странное увидели они. Некто, с крыльями на голове и на ногах, стоял у часов, прекрасный, как один из богов Эллады, и, придерживая рукой минутную стрелку часов, смотрел в очи Старого Года, угасавшие в предчувствии смерти. — Я — Меркурий и послан сюда от Вечности, — сказал он. — Она сказала — зачем Новый Год ветхим людям? Скажи им, что Нового Года не будет до нарождения новых людей. Останется с ними тот, что уже был, — пусть он переоденется из савана в платье юноши и живёт. — Но это пытка! — сказал Старик. Останешься ты! — непреклонно повторил Меркурий. — И доколе люди не обновят дум и чувств своих, ты останешься с ними, Старик! Так сказала Вечность, — живи! И он исчез — посланник Вечности... И, когда он исчез, часы бросили в тишину изумления десять глухих ударов. И Старый Год, умиравший с торжеством, остался снова жить с Унынием, скорбно улыбавшимся в его морщинистое лицо. Тихо и печально расходились гости Старого Года. И Надежда, уходя, — молчала, а Лицемерие, выражая на лице своём скорбь, заигрывало с Суемудрием, говоря с ним что-то об Уме, что-то о Терпении, и, говоря, всё боялось, как бы Уныние не подслушало речей его и не выразило ему порицания за его речи. И, наконец, все ушли. Остался только Старый Год, уже переодевшийся в платье Нового, да Правда — всегда и везде последняя!
-
Слонёнок:
-
СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 7 января - Рождество Христово по юлианскому календарю (Православное Рождество) Звезда печалей Рождественская сказка Автора не знаю. Взято отсюда: http://skazki.org.ru/tales/zvezda-pechalej-rozhdestvenskaya-skazka/ Случилась эта история в канун Рождества. Ехал в троллейбусе Бедный Студент. Ехал и сам не знал, куда, от холода ежился: пальтишко на нем было плохонькое. Вчера студент безнадежно завалил Самый Главный Зачет, а нынче утром из-за какой-то ерунды в пух и прах поссорился с Лучшей Девушкой На Свете. И так у него на душе было скверно, что и сказать нельзя! Стоит у промерзшего окошечка, отчаивается, себя жалеет. А тут на остановке зашла в троллейбус женщина. Лицо — обыкновенное, усталое, самую малость легкой улыбкой согретое, одежда немодная, а на голове — шаль синяя, огромная, до полу. И вся эта шаль серебристыми звездами расшитая, похоже, из фольги нарезанными. И вся эта шаль серебристыми звездами расшитая, похоже, из фольги нарезанными. — Ишь, — думает Студент, — вырядилась! Праздновать, наверное, собралась. А может, не в себе… И от женщины той отодвинулся. А та постояла рядом недолго да через остановку и вышла. Глядит Студент, а одна из звезд тех серебряных к его рукаву прицепилась. Хотел стряхнуть — не вышло: лежит звезда на ладони, чуть светится и на ощупь теплая. Удивился студент и на пассажиров покосился: не смеется ли кто над ним за то, что на фольговую звезду залюбовался. Глянул — и обмер, как будто на миг дышать ему нечем стало! Иль нет, не так! Точно в груди у него заныло больно-больно и тонко… Показалось ему, что всех этих людей в троллейбусе он много лет знает. Вот мальчик, что на заднем сиденье скорчился, в черную прогалину на стекле засмотревшись… Он ведь из больницы едет, матушка его больна, а его к ней не пустили: вчера только прооперировали, тяжелая еще… А вот старик, он внукам гостинцев накупил, а продавщичка лоточная обсчитала его и конфет недодала. Не знает он пока, домой приедет, хватится — заплачет. Женщину в проходе, принявшую гордый и неприступный вид, дома муж бьет. Который день в запое он уже. У прыщавой девчушки в уголке — любовь несчастная, месяц назад отравиться хотела, дурочка, благо, врачи откачали… Страшно стало Студенту. Выскочил он на улицу, а там не легче. На кого Студент не посмотрит, у каждого видит на душе печаль, иной раз — невеликую, а порой такую, что не приведи Господь! А ему, Студенту, ни от одной не отмахнуться, чувствует он чужую боль, как свою, людей этих всех так ему жалко, что слез не сдержать. Идет, плачет чуть не в голос, а лицо — счастливое. Люди вслед ему смеются: "Раненько, браток, нализался!" И тут чует Студент рядом Отчаянье чье-то страшное. Видит, трясется у витрины богатого магазина Нищий Пьяница, милостыню просит. Физиономия у него синяя, опухшая, вот никто и не подает. "Помру ведь, — думает Пьяница, а сам зубами стучит, — помру, если не выпью! Ох, худо-то как! Хоть бы одна сволочь копейку бросила! Да будьте вы все прокляты! Ведь помру же! Да и выпью, поди, помру…" Порылся Студент в карманах — пусто, ничего у него подходящего нету. Студенческий билет не подашь ведь! Взял и положил Пьянице в ладошку звездочку из фольги. И дальше пошел, полегче ему на душе стало, люди на пути все больше веселые попадаться начали. Полквартала не прошел, встретил друга, хорошего друга, настоящего, старого. И тот Студента на праздник к себе домой пригласил. А Нищий Пьяница стоит у витрины, в кулаке звезду волшебную прячет да по сторонам испуганно башкой нечесаной вертит. Глядит он на прохожих и всех жалеет. Старушку с палочкой — за то, что дочка писем ей не пишет, дядьку в очках — за то, что работу не может найти, тетку в вязаной шапочке — за то, что зарплату ей не платят. А тут к ногам его прибился Желтый Щенок. Его хозяева из дому выгнали, когда он у них паспорта съел. "Подумаешь, паспорта! — возмутился Нищий Пьяница. — Кому они нужны! Я вот уж три года, почитай, без паспорта — и ничего! А щенок-то какой хороший! Замерз…" Нагнулся Пьяница, давай Щенка оглаживать. А звезда серебряная к желтому бочку пристала. Умиляется Пьяница, и смеется, и носом шмыгает. Вдруг, откуда ни возьмись, подлетает к нему паренек молодой, малость в подпитии, но видно, что из богатеньких. "Что, — говорит, — мужик, все на бутылку не наскребешь? Вот, держи, выпьешь за мое здоровье!" И отвалил Пьянице целый полтинник. Тот аж затрепетал весь. Побежал в магазин, взял водки да колбасы маленько. Щенка хотел угостить, да того уж и след простыл. Ну что ж! Пошел к себе в подвал, в нору свою крысиную. Тепло там и свет есть, в общем, все же жить можно! По дороге бутылку открыл, выпил, хорошо ему стало. В подвале отогрелся, закусил, снова выпил. Начал жизнь свою горемычную вспоминать. Доброго-то ничего не было… Жаль! К чему такая жизнь, прости, Господи! Мука одна! Сидит, шепчет: "Прибрал бы ты меня, Господи, родимый! Прости, Господи, меня! Дурно жил я, людей нынче зря ругал. Неправда в том, добры люди…" Шептал, шептал, да и уснул. И снился ему Бедный Студент с Желтым Щенком на руках. Утром нашел Нищего Пьяницу приятель, Старый Бомжик. Долго он потом удивлялся, какая улыбка счастливая на лице у мертвого Пьяницы была… А Желтый Щенок со звездой на боку все бежал, бежал по улицам и выбежал наконец на площадь. Людно там, памятник стоит. Глядит Щенок на Памятник и думает: "Тоже ведь не любит его никто! И холодный он какой — дальше некуда! Погрею его…" Ботинок каменный лизнул, о штанину каменную потерся спинкой. Тут ветер подул, холодный-прехолодный, звезду со щенячьего бока сдул и в поднятую каменную руку бросил. Потеплел Памятник. Голову наклонить он не может, людей ему не видно, а видно елку рождественскую, она, Памятника чуть не в два раза выше, посреди площади стоит. И составлена та елка из настоящих маленьких деревьев. Пожалел их Памятник. "Бедные милые деревца! — думает. — Не видать вам весны!" И уронил звезду с руки на колючую ветку. А ветер вновь подхватил ее и унес на самую верхушку огромной елки. И в этот миг… Звезда засияла ярко-ярко, на елке зажглись огни, и начался праздник. Люди веселились, пели и катались на ледяных горках. Столько народу собралось на площади, почти весь город! Пришли туда и Бедный Студент, и Лучшая Девушка На Свете. Конечно же, они встретились. И Лучшая Девушка На Свете сказала Студенту: "Любимый! Я весь день проплакала! Знаешь, по-моему, я не могу без тебя жить!" А Бедный Студент сказал: "Давай поженимся!" И получил согласие. Они долго гуляли по площади, болтая о разных чудесных пустяках и строя планы на будущее. На ступеньках Памятника они нашли Желтого Щенка, и Бедный Студент посадил его за пазуху своего немудреного пальтишка. "Наверное, он будет грызть книжки," — вздохнул Студент. "Пусть грызет, — улыбнулась Лучшая Девушка На Свете, — ведь он — наше первое семейное приобретение!" А потом они пошли домой, Студент и Девушка целовались, а Желтый Щенок норовил по очереди лизнуть их в нос. Студент был так безгранично, так невозможно счастлив, как можно быть счастливым только единожды в жизни. На мгновение он вспомнил, что несколько часов назад брел по улице, задыхаясь от жалости к совершенно чужим, незнакомым людям. "Это все звезда виновата," — удивленно подумал он и оглянулся на елку. Желтый Щенок смотрел на него понимающе. Потом студент вспомнил женщину в синей шали, ту, из троллейбуса, и сердце его сжалось: как она там? Сколько же у нее на шали таких звезд было нашито?! Но счастья в мире было так много, что он скоро перестал о ней думать. Так бывает каждый год… .
-
Взгляд сквозь нерифмованый стих и другие формы
Alex Wer Graf replied to Alex Wer Graf's topic in Алнилам
Зима -
Приваляла голову и уши, слегка затонировала румянами. Слон готов. Жду относительно светлого дня, чтобы сфотографировать.
-
Взгляд сквозь нерифмованый стих и другие формы
Alex Wer Graf replied to Alex Wer Graf's topic in Алнилам
Коровушка
