Chanda

Отчего-то вчера не загрузились картинки По краю где стянула, где, наоборот, добавила бисерин. Приплела шипики и "гриву" Готовый конёк:

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 22 мая - Международный день биологического разнообразия Из книги Л. Семаго "Гнездо над крыльцом" Еще бедны у большинства горожан знания о жизни окружающих их птиц, зверей, насекомых. Часто не замечают они ее совсем, даже если голоса природы раздаются рядом: воспринимать, чувствовать их обаяние в суетной повседневности мешает стереотип городской жизни. На берегу тихой речушки можно ночь напролет наслаждаться пением какого-нибудь посредственного певца. Но сколько раз в неуютном уголке городского сквера останавливались пролетом на один-единственный денек настоящие чародеи, могущие пленить самых взыскательных знатоков птичьего пения, но никто из тысяч прохожих даже не замедлил шага, проходя мимо. Будто не птица пела, а гремел из магнитофона заигранный шлягер. Первые мухи на стенах, первые песни синиц, грибы на остатках тополевых и кленовых пней, вороньи игры над куполами и башнями, голоса улетающих щурок и журавлей, осенняя паутина, листопад… Да нет в городе ни одного дня даже среди унылого, затяжного предзимья, который не преподнес хотя бы небольшой подарок. Живые создания природы переходят городские границы без разрешения и самовольно становятся постоянными или временными обитателями скверов, улиц и даже наших жилищ. Не хотят они покидать города даже тогда, когда поначалу их все-таки удалось вытеснить. Можно представить, что где-нибудь, когда-нибудь будет построен город, в котором не останется свободной земли даже с детскую ладошку, все уйдет под асфальт и бетон, а жителям того города будет строго-настрого запрещено сажать у домов деревья, разводить на балконах цветы и вывешивать кормушки для синиц. Но рано или поздно в какой-нибудь щели запиликает летней ночью сверчок, паук сплетет на проводах ловчую сеть и поймает в нее первую муху, в трещине тротуара прорастет летучее семечко одуванчика. Городов таких, конечно, не было и не будет, но улицы, заасфальтированные до последнего сантиметра так, что и спичку воткнуть некуда, есть. И много лет растет на одной из них кустик одуванчика. Когда-то у самой стены каменного дома коротконогий богатырь-шампиньон, насидевшись под землей, выломал в двойном слое асфальта небольшую, в пятак, дырку, в которую занесло ветром травяное семечко. Растет, цветет. Весной прилетает на его цветы пестрая бабочка, дети срывают пушистые шарики. Иногда ради порядка и чистоты его срубают под корень лопатой, но он, как ни в чем не бывало, отрастает снова и радует своей простенькой красотой. Основы экологии можно изучать на любой городской, а тем более сельской улице в любое время года. Из окна городского дома можно подсмотреть интересные и забавные сценки из птичьей жизни, не опасаясь помешать своим любопытством даже самым осторожным воронам. Наблюдая за животными в городе, можно сделать настоящее открытие, узнать о таких их способностях и повадках, которые не проявляются среди дикой природы. Именно на одной из городских улиц удалось установить, что красивая, звучная флейта иволги вовсе не песня семейного самца: с еще большим чувством свистят и самки, и тем же свистом прощается с родиной новое поколение.

Закрепила бусинку-глазок и сформировала четырёх- а потом и пятигранный жгут.

Сплела полосу ажурным крестиком в одну нить. Вторым концом то же самое в зеркальном отображении. На конце хвоста сформировала трёхгранный жгут (при плетении второй стороны, он переходит в квадратный). Сплела вторые ряды.

А далее морской конёк. Сначала - подобие эскиза.

Александр Иванович Куприн Механическое правосудие Ложи, партер и хоры большой, в два света, залы губернского дворянского собрания были битком набиты, и, несмотря на это, публика сохраняла такую тишину, что, когда оратор остановился, чтобы сделать глоток воды, всем было слышно, как в окне бьется одинокая, поздняя муха. Среди белых, розовых и голубых платьев дам, среди их роскошных обнаженных плечей и нежных головок сияло шитье мундиров, чернели фраки и золотились густые эполеты. Оратор, в форме министерства народного просвещения, - высокий, худой человек, желтое лицо которого, казалось, состояло только из черной бороды и черных сверкающих очков, - стоял на эстраде, опираясь рукою на стол. Но внимательные глаза публики были обращены не на него, а на какой-то странный, массивный, гораздо выше человеческого роста предмет в парусиновом чехле, широкий снизу и узкий вверху, возвышавшийся серой пирамидой тут же, на эстраде, возле самой рампы. Утолив жажду, оратор откашлялся и продолжал: - Резюмирую кратко все сказанное. Итак, что мы видим, господа? Мы видим, что поощрительная система отметок, наград и отличий ведет к развитию зависти и недоброжелательства в одних и нежелательного озлобления в других. Педагогические внушения теряют свою силу благодаря частой повторяемости. Ставить на колени, в угол носом, у часов, под лампу и тому подобное - это часто служит не примером для прочих учеников, а чем-то вроде общей потехи, смехотворного балагана. Заключение в карцере положительно вредно, не говоря уже, о том, что оно бесплодно отнимает время от учебных занятий. Принудительная работа лишает самую работу ее высокого святого смысла. Наказание голодом вредно отзывается на мозговой восприимчивости. Лишение отпуска в закрытых учебных заведениях только озлобляет учеников и вызывает неудовольствие родителей. Что же остается? Исключить неспособного или шаловливого юношу из школы, памятуя святое писание, советующее лучше отсечь, болящий член, нежели всему телу быть зараженным? Да, увы! - подобная мера бывает подчас так же неизбежна, как неизбежна, к сожалению, смертная казнь в любом из благоустроенных государств. Но прежде, чем прибегнуть к этому последнему, безвозвратному средству, поищем... - А драть? - густым басом сказал из первого ряда местный комендант, седой, тучный, глухой старец, и тотчас же под его креслом сердито и хрипло тявкнул мопс. Генерал повсюду являлся с палкой, слуховым рожком и старым, задыхающимся мопсом. Оратор поклонился, приятно осклабившись. - Я не имел в виду выразиться так коротко и определенно, но в основе его превосходительство угадали мою мысль. Да, милостивые государи и милостивые государыни, мы еще не говорили об одной доброй, старой, исконно русской мере - о наказании на теле. Однако она лежит в самом духе истории великого русского народа, мощного своей национальностью, патриотизмом и глубокой верой в провидение! Еще апостол сказал: ему же урок - урок, ему же лоза - лоза. Незабвенный исторический памятник средневековой письменности - "Домострой" - с отеческой твердостью советует то же самое. Вспомним нашего гениального царя-преобразователя - Петра Великого с его знаменитой дубинкой. Вспомните изречение бессмертного Пушкина, воскликнувшего: ...Наши предки чем древнее, Тем больше съели батогов... Вспомним, наконец, нашего удивительного Гоголя, сказавшего устами простого, немудрящего крепостного слуги: мужика надо драть, потому что мужик балуется... Да, господа, я смело утверждаю, что наказание розгами по телу проходит красной нитью через все громадное течение русской истории и коренится в самых глубоких недрах русской самобытности. Но, погружаясь мыслью в прошедшее и являясь таким образом консерватором, я, милостивые государи и милостивые государыни, тем не менее с распростертыми руками иду навстречу самым либеральнейшим из гуманистов. Я открыто, громогласно признаю, что в телесном наказании, в том виде, как оно до сих пор практиковалось, заключается много оскорбительного для наказуемого и унизительного для наказующего. Непосредственное насилие человека над человеком возбуждает неизбежно с обеих сторон ненависть, страх, раздражение, мстительность, презрение и, наконец, зловредное взаимное упорство в преступлении и в наказании, доходящее до какого-то зверского сладострастия. Итак, вы скажете, господа, что я отвергаю телесное наказание? Да, я отвергаю его, но только для того, чтобы снова утвердить, заменив человека машиной. После многолетних трудов, размышлений и опытов я выработал, наконец, идею механического правосудия и осуществил ее, - хорошо или дурно - это я сейчас же предоставлю судить почтеннейшему собранию. Оратор сделал знак головой в сторону, туда, где в дни любительских спектаклей помещались кулисы. Тотчас же на эстраду выскочил бравый усатый вахтер и быстро снял брезент со странного предмета, стоявшего у рампы. Глазам присутствующих предстала, блестя новыми металлическими частями, машина, несколько похожая на те самовесы, которые ставятся в увеселительных садах для взвешивания публики за пять копеек, только сложнее и значительно больше размерами. По залу дворянского собрания пронесся вздох удивления, головы заходили влево и вправо. Оратор широко простер руку, указывая на аппарат. - Вот мое детище! - сказал он взволнованным голосом. - Вот аппарат, который по чести может быть назван орудием механического правосудия. Устройство его необыкновенно просто и по цене доступно бюджету даже скромного сельского училища. Прошу обратить внимание на его устройство. Во-первых, вы замечаете горизонтальную площадку на пружинах и ведущую к ней металлическую подножку. На площадке помещается узкая скамейка, спинка которой состоит также из весьма эластических пружин, обвитых мягкой кожей. Под скамейкой, как вы видите, свободно вращается на шарнирах система серповидных рычагов. От действия тяжести на пружины-скамейки и платформы рычаги эти, выходя из состояния равновесия, описывают полукруг и смыкаются попарно на высоте от пяти до восемнадцати вершков над поверхностью скамейки, в зависимости от силы давления. Сзади скамейки возвышается вертикальный чугунный столб, полый внутри, с квадратным поперечным сечением. В его пустоте заключается мощный механизм, наподобие часового, приводящийся в движение четырехпудовой гирей и спиральной пружиной. Сбоку столба устроена небольшая дверца для чистки и выверивания механизма, но ключи от нее, числом два, - прошу это особенно отметить, господа, - хранятся только у главного инспектора механических самосекателей известного района и у начальника данного учебного заведения России. Таким образом, этот аппарат, однажды приведенный в действие, уже никак не может остановиться, не закончив своего назначения; если только не будет насильственно поврежден, что, однако, представляется маловероятным в виду исключительной простоты, прочности и массивности всех частей машины. Часовой механизм, пущенный в ход, сообщает посредством зубчатых колес движение небольшому, находящемуся внутри столба, горизонтальному валу, на поверхности которого, по спиральной линии, составляющей неполный оборот, вставлены в стальные зажимы, перпендикулярно к оси, восемь длинных гибких камышовых или стальных прутьев. В случае изнашивания их можно заменять новыми. Необходимо также пояснить, что вал имеет еще некоторое последовательное движение влево и вправо по винтовому ходу, чем достигается разнообразие точек удара. Итак, вал приведен в движение, и вместе с ним движутся, описывая спиральные круги, прутья. Каждый прут совершенно свободно проходит внизу, но, поднявшись вертикально наверх, он встречает препятствие - перекладину, в которую он сначала упирается своим верхним концом, затем, задержанный ею, выгибается полукругом наружу и затем, сорвавшись с нее, наносит удар. А так как эта перекладина может быть передвигаема по желанию, вверх и вниз, на двух зубчатых рейках и закрепляется на любой высоте специальными защелками, то вполне понятно, что чем мы ниже опустим перекладину, тем более выгибается прут и тем энергичнее наносится удар. Этим мы регулируем силу наказания, для каковой надобности на рейках имеются соответствующие деления от ноля до двадцати четырех. Цифра ноль - самая верхняя, она употребляется только в тех случаях, когда наказание носит лишь условный, так сказать, символический характер, при шести чувствуется уже значительная боль. Пределом для низших учебных заведений мы считаем силу удара, означенную делением десять, для средних - пятнадцать, для войск, волостных правлений и студентов - двадцать и, наконец, для исправительных арестантских отделений и бастующих рабочих полную меру, то есть двадцать четыре. Вот в сущности схема моего изобретения. Остаются детали. Эта рукоятка сбоку, совершенно такого же вида, как ручка у шарманки, служит для завода внутренней спиральной пружины. Эта движущаяся в полукруглой щели стрелка регулирует малую, среднюю или большую скорость вращения вала. На самом верху столба, под стеклом - механический счетчик. Выскакивающие в нем цифры, во-первых, позволяют контролировать правильность действия аппарата, а во-вторых, служат для статистических и ревизионных целей. Ввиду второго назначения счетчик устроен таким образом, что может показывать до шестидесяти тысяч. Наконец у подножия столба вы, господа, видите некоторое подобие урны, внутри коей на дне находится круглое отверстие величиной в чайное блюдечко. В нее бросают один из этих вот жетонов, после чего весь механизм мгновенно приходит в действие. Все жетоны разной величины и различного веса, от самого маленького, величиною с серебряный пятачок и соответствующего минимальному наказанию в пять ударов, до этого, размером с серебряный рубль, который, будучи опущен в урну, заставляет машину отсчитать ровно двести ударов. Различными комбинациями изо всех жетонов мы можем получить любое, кратное пяти, количество ударов от пяти до трехсот пятидесяти. Но... - и тут оратор скромно, улыбнулся, - но мы сочли бы нашу задачу невыполненной до конца, если бы остановились на этой предельной цифре. С вашего изволения, господа, я прошу вас отметить и запомнить ту цифру, которую показывает в настоящую минуту счетчик. Кстати, почтеннейшая публика может убедиться, что до момента опускания жетонов в урну можно совершенно безопасно стоять на подножке. Итак... счетчик показывает две тысячи девятьсот. Следовательно, по окончании экзекуции стрелка должна будет отметить... три тысячи двести пятьдесят... Кажется, я не ошибаюсь?.. Достаточно бросить в урну любой предмет с кругообразным сечением, все равно, продольным или поперечным, и вы можете увеличить количество ударов если не до бесконечности, то во всяком случае до тех пор, пока хватит пружинного завода, то есть приблизительно до семисот восьмидесяти - восьмисот. Конечно, я имел также в виду и то, что в общежитии жетоны, весьма вероятно, будут заменяться обыкновенной разменной монетой. На этот случай к каждому механическому самосекателю прилагается сравнительная табличка веса медной, серебряной и золотой монеты с количеством ударов. Вы ее видите здесь, сбоку главного столба. Кажется, я уже кончил... Остаются некоторые подробности относительно устройства вращающейся подножки, качающейся скамейки и серповидных рычагов. Но так как оно несколько сложно, то я предоставляю почтеннейшей публике увидеть его действие во время демонстрации, которую я буду иметь честь немедленно же произвести. Вся процедура наказания состоит в следующем. Сначала мы, тщательно разобравшись в мотивах и свойствах преступления, определяем меру наказания, то есть количество ударов, их скорость и энергию, а иногда и материал прутьев. Затем человеку, заведующему аппаратом, посылается в машинное отделение краткая рапортичка или сообщается по телефону. Машинист приготовляет все, что нужно, и немедленно удаляется. Заметьте, господа, человека нет, остается только машина. Одна беспристрастная, непоколебимая, спокойная, справедливая машина. Сейчас я перехожу к опыту. Преступника нам заменит кожаный манекен. Для того чтобы показать машину в самом блестящем виде, мы условимся, что перед нами находится наитягчайший преступник. - Сторож! - крикнул оратор за кулисы. - Приготовьте: сила двадцать четыре, скорость малая. При общем напряженном молчании усатый вахтер завел рукояткой машину, опустил вниз перекладину, передвинул стрелку указателя и скрылся за кулисами. - Теперь все готово,- сказал оратор, - и комната, где стоит самосекатель, совершенно пуста. Нам остается только призвать наказуемого, объяснить ему степень его виновности и размер наказания, и он сам - заметьте, господа, сам! - сам берет из ящичка соответствующие марки. Конечно, можно устроить так, что он тут же опускает их в отверстие, устроенное в столе, а они по особому желобу падают вниз, прямо в урну... Но это уж деталь - очень легко выполнимая и несущественная. С этого момента виновный весь находится во власти машины. Он идет в уборную, где и раздевается. Отворяет дверь, становится на подножку, опускает жетоны в урну и... кончено. Дверь за ним герметически запирается. Он может простоять на подножке хоть до второго пришествия, но непременно кончит тем, что бросит жетоны в урну. Ибо, милостивые государи и милостивые государыни, - воскликнул педагог с торжествующим смехом, - ибо подножка и платформа строены таким образом, что каждая минута промедления на них увеличивает число ударов на количество от пяти до тридцати, в зависимости от веса наказуемого... Но едва только он опустит свои марки, как подножка делает вращательное движение снизу вверх и вперед, скамейка в то же время подымается головным концом вертикально вверх, и брошенный на ее спину преступник охватывается в трех местах - за шею, вокруг поясницы и за ноги - серповидными рычагами, скамейка принимает прежнее горизонтальное положение. Все это совершается буквально в одно мгновение. В следующий миг наносится первый удар, и теперь никакая сила не может ни остановить действия машины, ни ослабить ударов, ни увеличить или уменьшить скорость вращения вала до тех пор, пока не совершится полное правосудие. Это физически невозможно сделать, не имея ключа. - Сторож, принесите манекен. Прошу уважаемую аудиторию назначить число ударов... Просто какую-нибудь цифру... желательно трехзначную, но не более трехсот пятидесяти. Прошу вас... - Пятьсот! - крикнул комендант. - Бэфф! - брехнул мопс под его стулом. - Пятьсот слишком много,- мягко возразил оратор. - Но, во внимание к желанию, высказанному его превосходительством, остановимся на максимальном числе. Пусть будет триста пятьдесят. Мы опустим в урну все имеющиеся у нас жетоны. В это время сторож внес под мышкой уродливый кожаный манекен и поставил его на пол, поддерживая сзади. В искривленных ногах манекена, в растопыренных руках и в закинутой назад голове было что-то вызывающее и насмешливое. Стоя на подножке, оратор продолжал: - Милостивые государи и милостивые государыни! Еще одно последнее слово. Я не сомневаюсь в том, что мой механический самосекатель должен в ближайшем будущем получить самое широкое распространение. Мало-помалу его примут во всех школах, училищах, корпусах, гимназиях и семинариях. Мало того - его введут в армию и флот, в деревенский обиход, в военные и гражданские тюрьмы, в участки и пожарные команды, во все истинно русские семьи. Жетоны постепенно и неизбежно вытеснятся деньгами, и таким образом не только окупается стоимость машин, но получатся сбережения, которые могут быть употребляемы на благотворительные и просветительные цели. Исчезнет сам собой бич наших финансов - вечные недоимки, потому что при взыскании их с помощью этого аппарата крестьянин неизбежно должен будет опустить в урну причитающуюся с него сумму. Исчезнут пороки, преступления, лень и халатность; процветут трудолюбие, умеренность, трезвость и бережливость... Трудно предугадать более глубокую будущность этой машины. Разве мог предвидеть великий Гуттенберг, устраивая свой наивный деревянный станок, тот неизмеримо громадный переворот, который книгопечатание внесло в историю человеческого прогресса? Однако я далек от мысли, господа, кичиться перед вами в своем авторском самолюбии, тем более что мне принадлежит лишь голая идея. В практической разработке моего изобретения мне оказали самую существенную помощь учитель физики в здешней четвертой гимназии господин N и инженер X. Пользуюсь лишним случаем, чтобы выразить им мою глубокую признательность. Зала загремела от аплодисментов. Два человека из первого ряда встали и застенчиво, неловко поклонились публике. - Для меня- же лично, - продолжал оратор, - величайшим удовлетворением служит бескорыстное сознание пользы, принесенной мною возлюбленному отечеству, и - вот эти вот - знаки милостивого внимания, которые я на днях имел счастье получить: именные часы с портретом его высокопревосходительства и медаль от курского дворянства с надписью: Similia similibus (Подобное подобным - лат.) Он отцепил и поднял высоко над головой огромный старинный хронометр, приблизительно в полфунта весом; на особой коротенькой цепочке болталась массивная золотая медаль. - Я кончил, господа, - прибавил тихо и торжественно оратор, кланяясь. Но еще не успели разразиться аплодисменты, как произошло нечто невероятное, потрясающее. Часы вдруг выскользнули из поднятой руки педагога и с металлическим грохотом провалились в урну. В тот же момент машина зашипела и защелкала. Подножка вывернулась кверху, скамейка быстро качнулась вверх и вниз, блеснула сталь сомкнувшихся рычагов, мелькнули в воздухе фалды форменного фрака, и вслед за отчетливым, резким ударом по зале пронесся дикий вопль изобретателя, - 2901! - стукнул механический счетчик. Трудно описать в быстрых и отчетливых чертах то, что произошло в собрании. Сначала все опешили на несколько секунд. Среди общей тишины раздавались лишь крики невольной жертвы, свист прутьев и щелканье счетчика. Потом все ринулись на эстраду... - Ради бога! - кричал несчастный. - Ради бога! Ради бога! Но помочь ему было невозможно. Мужественный учитель физики протянул было руку, чтобы схватить прут, но тотчас же отдернул ее назад, и все увидели на ее наружной поверхности длинный кровавый рубец. Передвинутая перекладина не поддавалась никаким усилиям. - Ключ! Скорее ключ! - кричал педагог. - Он у меня в панталонах! Скорее! Преданный вахтер кинулся обыскивать карманы, едва уклоняясь от ударов. Но ключа не оказалось. - 2950-2951-2952-2953, - продолжал отщелкивать счетчик. - Ваше высокоблагородие! - сказал со слезами на глазах вахтер. - Дозвольте снять панталоны. Жалко, если пропадут... Совсем новые... Которые дамы, так они отвернутся. - Убирайся к черту, идиот! Ой, ой, ой!.. Господа, ради бога!.. Ой, ой... Я забыл... Ключи у меня в пальто... Ой, поскорее! Побежали в переднюю за пальто. Но и там ключа не оказалось. Очевидно, изобретатель забыл его дома. Кто-то вызвался съездить за ним. Предводитель дворянства предложил своих лошадей. Отрывистые удары сыпались через каждую секунду математической правильностью; педагог кричал, а счетчик равнодушно отсчитывал: - 3180-3181-3182... Какой-то гарнизонный подпоручик вдруг выхватил шашку и принялся с ожесточением рубить по машине, но после пятого же удара в руках у него остался один эфес, а отскочивший клинок ударил по ногам председателя земской управы. Панталоны изобретателя уже превратились сверху в лохмотья. Ужаснее всего было то, что нельзя было предугадать, когда остановится действие машины. Часы оказались чересчур тяжелыми. Человек, уехавший за ключом, все не возвращался, а счетчик, уже давно переваливший за назначенное изобретателем число, спокойно отсчитывал: - 3999-4000-4001. Педагог не прыгал больше. Он лежал с разинутым ртом и выпученными глазами и лишь судорожно дергал конечностями. Но комендант вдруг затрясся от негодования, налился кровью и заревел под лай своего мопса: - Безобразие! Разврат! Немысленно! Подать сюда пожарную команду! Эта мысль была самой мудрой. Местный губернатор был большим любителем пожарных выездов и щеголял их быстротой. Меньше чем через пять минут, и именно в тот момент, когда счетчик отстукивал 4550-ый удар, молодцеватые пожарные с топорами, ломами и крючьями ворвались на эстраду. Великолепный механический самосекатель погиб на веки вечные, а вместе с ним умерла и великая идея. Что же касается до изобретателя, то, проболев довольно долго от телесных повреждений и нервного потрясения, он возвратился к своим обязанностям. Но роковой случай совершенно преобразил его. Он стал на всю жизнь тихим, кротким, меланхолическим человеком и, хотя преподавал латынь и греческий, тем не менее вскоре сделался общим любимцем своих учеников. К своему изобретению он не возвращался. <1907>

Доплела "лицо", сшила снизу, сделала плавнички. Нарисовала в глазах точки маркёром. Готовая щука:

А потом было задание с щукой. Мозаикой сплела две половины, доплетала кирпичным стежком Сшила по спинке через бисеринки и выплела клинышек для головы. Плести хвост и плавники оказалось весьма увлекательно, так что процесс я не сняла. Набив пакетом, зашила брюшко. Прикрепила бусину. Окружив её низкой бисера, начала выплетать жаберные крышки. Ручным ткачеством сплела основу для носа.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 9 мая — ДЕНЬ ПОБЕДЫ Булат Окуджава Война Я познакомился с тобой, война. У меня на ладонях большие ссадины. В голове моей — шум. Спать хочется. Ты желаешь отучить меня от всего, к чему я привык? Ты хочешь научить меня подчиняться тебе беспрекословно? Крик командира — беги, исполняй, оглушительно рявкай «Есть!», падай, ползи, засыпай на ходу. Шуршание мины — зарывайся в землю, рой ее носом, руками, ногами, всем телом, не испытывая при этом страха, не задумываясь. Котелок с перловым супом — выделяй желудочный сок, готовься, урчи, насыщайся, вытирай ложку о траву. Гибнут друзья — рой могилу, сыпь землю, машинально стреляй в небо, три раза… Я многому уже научился. Как будто я не голоден. Как будто мне не холодно. Как будто мне никого не жалко. Только спать, спать, спать… Потерял я ложку как дурак. Обыкновенная такая ложка. Алюминиевая. Почерневшая. С зазубринами. И все-таки это ложка. Очень важный инструмент. Есть нечем. Суп пью прямо из котелка. А если каша… Я даже дощечку приспособил. Щепочку. Ем кашу щепочкой. У кого попросить? Каждый ложку бережет. Дураков нет. А у меня — дощечка. А Сашка Золотарев делает на палочке зарубки. Это память о погибших. А Коля Гринченко кривит губы в усмешке: — Не жалей, Сашка. На наш век баб хватит. Золотарев молчит. Я молчу. Немцы молчат. Сегодня. Лейтенант Бураков ходит небритый. Это для форсу. Я уверен. Огонь открывать не приказано. Идут какие-то там переговоры. Вот и ходит наш командир от расчета к расчету. А минометы стоят в траншеях, в ложбинке. А траншеи вырыты по всем правилам устава. А уставы мы не учим. Ко мне подходит наводчик Гаврилов. Подсаживается. Смотрит на мою самокрутку: — Ты что это раскурился? — А что? — Искры по ветру летят. Темно уже. Заметят, — говорит он и оглядывается. Я гашу самокрутку о подметку. Ярким фейерверком сыплются искры. И тут же на немецкой стороне отзывается шестиствольный миномет. И где-то позади нас шлепаются мины. И Гаврилов ползет по снежку. — Говорил… твою мать! — кричит он. Разрыв за разрывом. Разрыв за разрывом. Ближе, ближе… А мимо меня бегут мои товарищи. А я сижу на снегу… Я виноват… Как я буду смотреть в глаза ребятам! Вот бежит лейтенант Бураков. Он что-то кричит. А мины падают, мины падают. И тогда я встаю и тоже бегу и кричу: — Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант! Охает первый миномет. Сразу становится уютнее. Словно у нас объявились сильные спокойные друзья. И смолкают крики. И уже все четыре миномета бьют куда-то вверх из ложбинки. И только телефонист, худенький юный Гургенидзе, восторженно вскрикивает: — Попадалься!.. Эвоэ!.. Попадалься! Я делаю то, что мне положено. Я подтаскиваю ящики с минами из укрытия. Какой я все-таки сильный. И ничего не боюсь. Таскаю себе ящики. Грохот, крики, едкий запах выстрелов. Все смешалось. Ну и сражение! Побоище! Дым коромыслом… Впрочем, я все выдумываю… По нам ни разу не выстрелили. Это мы сами шутим. Но я виноват. И все знают об этом. И все ждут, когда я сам приду и скажу, как я виноват. А уже становится темнее. Болит моя спина. Я еле успеваю хватать снег и глотать его. — Отбой! — кричит Гургенидзе. Я все расскажу командиру батареи. Пусть не думает, что я таюсь. — Товарищ лейтенант… Он сидит на краю окопчика и водит пальцем по карте. Он смотрит на меня, и я понимаю: ждет, когда я признаюсь. — Я виноват. Я совсем не подумал об этом… Делайте со мной что хотите… — А что я должен с тобой делать? — задумчиво спрашивает он. — Ты что, натворил что-нибудь? Смеется? Или забыл? Я рассказываю ему все. Начистоту. Он смотрит с удивлением. Потом машет рукой: — Послушай, иди отдыхай. При чем тут твоя самокрутка! Просто мы перешли в наступление. Просто нужно было стрелять. Иди, иди. Я иду. — Смотри не засни. Замерзнешь, — говорит вслед лейтенант. Через час мы снова на ногах. Мы снова палим в немцев. Наступление. Я не вижу его. Какое наступление, если мы сидим на месте? Неужели так будет всегда? Грохот, запах пороха, крик Гургенидзе «Попадалься! Не попадалься!..» и эта проклятая ложбинка, из которой ничего не видно. А где-то наступление. Идут танки, пехота, кавалерия, поют «Интернационал», падают, знамен не выпуская из рук. И когда небольшое затишье, я бегу на наблюдательный пункт. Я посмотрю хоть краешком глаза: а какое оно, наступление? Я подышу им. А НП — это не что-нибудь, а просто верхушка холма, и там на склоне лежат, едва высунув головы, наблюдатели, а комбат Бураков смотрит в стереотрубу. Я ползу по крутому склону и высовываюсь до пояса. И слышу, как запевают птицы. Птицы! Кто-то стягивает меня за ногу вниз. — Жить надоело? — шипит комбат. — Ты что здесь околачиваешься? — Посмотреть хотел, — говорю я. Наблюдатели смеются. — Птицы откуда-то, — говорю я. — Птицы? — переспрашивает комбат. — Птицы… — Какие птицы? — спрашивает из окопчика телефонист Кузин. — Птицы, — говорю я и уже сам ничего не понимаю. — Разве это птицы? — устало смотрит на меня комбат. — Птицы… — смеется Кузин. Я уже начинаю понимать, что это такое. Один из наблюдателей напяливает на палку свою шапку и поднимает над собой. И тотчас запевают птицы. — Понял? — спрашивает комбат. Он хороший человек. Другой бы начал топать ногами и материться. Он хороший человек, наш комбат. Сейчас бы меня убили, если бы не он. Это он, наверно, за ноги меня подтянул. Становится темнее, темнее. Серые сумерки окутывают холмы. И я слышу, как далеко-далеко бьет пулемет. — Пулемет! — кричу я. Никто не обращает на меня внимания. — Пошли наши, — говорит комбат Бураков, — сейчас начнем. — И потом говорит мне: — На-ка, погляди. Я припадаю к стереотрубе. Я вижу степь. На краю ее, на дальнем, на фоне серого неба вытянулся полоской населенный пункт. И там из конца в конец, как фейерверк, протянулись разноцветные линии трассирующих пуль. И я слышу тарахтение пулеметов, дробь автоматов. Но я не вижу наступления. Я не вижу людей. — Пошли, пошли! — кричат за моей спиной. — Где, где? И вдруг я вижу: по степи кое-где перебегают, согнувшись в три погибели, одиночные фигурки. Редко-редко. — Хватит, — говорит комбат, — иди на батарею. Я скатываюсь с холма. Я бегу. А навстречу мне плывет, покачиваясь на холмах, «виллис». А в нем сидит генерал. Я не знаю, что мне делать: пробежать или пройти строевым, приложив ладонь к козырьку… Генерал Багров. Он меня не видит. Он размахивает руками. А «виллис» приближается к наблюдательному пункту. И там уже вытянулся в ожидании комбат. И ребята стоят. И стереотруба стоит на своих трех ногах неподвижно. И генерал выскакивает из машины, подбегает к комбату: — По своим бьешь! По своим?! Комбат молчит. Только голова мотается из стороны в сторону. А потом генерал смотрит в стереотрубу, а комбат что-то объясняет ему. И генерал жмет ему руку. «Чудеса!» — думаю я. — Отбой! — кричит в телефон Кузин. На батарее тишина. Все словно прислушиваются. А минометы, как собаки, присели на задние лапы и тоже молчат. — Что у тебя с ладонями? — спрашивает старшина. Ладони мои в крови. Я не понимаю, откуда может быть кровь. Я пожимаю плечами. — Это от минных ящиков, — говорит Шонгин. Сейчас мне будут делать перевязку. Старшина поворачивается и уходит. Это он, наверно, пошел санинструктора звать. Я стою с вытянутыми руками. Сколько, наверно, крови вытекло! Сейчас меня перевяжут, и я напишу домой письмо… — Иди вымой руки, — говорит, обернувшись, старшина, — сейчас позицию менять будем.

Утро вечера мудренее - переплела лапки и закончила их. Скомкала фольгу для набивки. Загнула проволочки у глаз и, прикрепив их тонкой проволокой, выплела передние лапки. Вложив внутрь фольгу, тонкой леской заплела брюшко. Готовый лягушонок:

Как оказалось, я благополучно пропустила целый этап марафона. Была задана лягушка. Давно собиралась попробовать сплести жабу или лягушку из биконусов и вот наконец появился повод. Плету в крестик от середины. Стянула сзади и сплела две полоски (по три "крестика" в каждой) для задних лап.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 3 мая - День солнца Сказка о солнце Саамская сказка Давным - давно была на севере страна, где не светило солнце. И луна не светила. Совсем темная была страна. Только звезды виднелись в черном небе. Но от звезд какой свет? Почти никакого. Одно мерцание... Черное небо висело над страной, и так было темно, что люди различали друг друга по голосам. И огня не знали люди Темной страны. Жили они в вежах из дерна и прутьев, утепляли эти жилища как могли - землю насыпали, мхом утыкали... Но все равно дрожали от холода, потому что в Темной стране всегда дул лютый ветер с холодного моря, глухо закрытого льдом. Худо было людям в Темной стране. Совсем худо. И была в Темной стране высокая круглая гора. Полнеба закрывала круглая гора, никто никогда не видел, какие звезды светят по ту сторону круглой горы... А у подножия горы стоял длинный и высокий черный забор. Такой длинный и такой высокий, что никто не мог его обойти. И никто не мог перелезть через этот забор, чтобы увидеть, что там. Знали вежники только: стоит за забором большой дом из черных бревен, обитый для тепла оленьими шкурами. И живут в том доме семьдесят черных братьев. И пасутся за высоким забором сто тысяч оленей. И теплы шкуры оленей, и горяча их кровь, и вкусно их мясо... Но вежники только слыхали про все это - не было у них самих ни оленей, ни домов, и ели они только рыбу, которую вытаскивали из-под черного льда. Так жили люди в Темной стране тысячу лет. И еще тысячу. И еще тысячу лет, и еще... И не думал никто из вежников, что можно жить как-то иначе. Но однажды случилось: увидели вежники - едет вдоль высокого черного забора старик на олене. На белом олене, на чудесном олене. Олень был такой красивый и такой белый, что от него исходило тихое сияние. И в этом сиянии увидели вежники лицо старика, простое и мудрое лицо старого человека, который много жил, много видел, никому не завидует и хочет оставить людям добрую память о себе. - Здравствуйте, люди! - сказал старик и остановил оленя. - Какая глухая тьма в вашей стране, - сказал старик, и люди увидели его длинную седую бороду, почти до колен. - Неужели вы, вежники, никогда не видели солнца? - спросил старик. Но никто ему не ответил, никто не понял, о чем он спрашивает. Вежники не знали солнца. И луны не знали. Знали только звезды - тусклые светлячки в черном небе. - Да, - сказал старик, - я вижу, вы не знаете солнца... А солнце-это большая радость и большое тепло. И живет солнце по ту сторону круглой горы, за высоким забором. На самом быстром олене долго ехать, чтобы увидеть солнце. А пешком вдоль высокого забора до солнца никогда не дойти, для этого мало жизни человеческой... Слушали вежники старика и молча дивились: что же это за штука такая - солнце, которое сразу и большая радость, и большое тепло?.. Услышали старика и черные братья. Услышали - и вдруг закричали: - Глупые вы, вежники! Глупые и темные! Разве может быть что-то такое, что сразу и радость и тепло? Разве может быть что-нибудь такое, чего бы мы не знали? Приехал на белом олене старый обманщик и рассказывает вам сказки, словно маленьким детям! Побьем его и прогоним! Нет на земле цвета лучше черного!.. Побьем старика и прогоним! Побьем! И прогоним! Побьем! И прогоним! Задумались вежники. Разве за сказку бьют? А семьдесят черных братьев уже пошли на старика, уже окружили его вместе с оленем. Покачал головой мудрый старик, и погасли его глаза, и лицо его потемнело, и потухло сияние от белого оленя. Сказал старик: - Трудно поверить в то, чего не видел. Но если есть забор - есть что-то и за забором. Если есть гора - есть земля и за горой. Если есть светлячки-звезды - может быть и такая большая звезда, яркая как сто тысяч звезд сразу, теплая и радостная... И есть на земле много разных красок, не одна черная. А черный цвет - это цвет большой неправды, цвет обмана и злой силы. Я ухожу. И покажусь теперь только тому, кто поверит в солнце. Черные братья протянули руки, чтобы схватить старика, но белый олень ударил копытом, расступилась земля - и исчез олень, и старик исчез. Разошлись люди по своим вежам, по своим делам. А черные братья ушли в свой большой дом, за высокий забор. И все стали жить, как жили. И только один юноша не мог больше жить по-старому. Запомнил он слова старого человека о неведомом солнце, которое дает сразу и тепло и радость. Пошел юноша к темным озерам, туда, где растет ягель - олений мох. Посмотрел он на черное небо, посмотрел он на черную воду, посмотрел он на черную землю и сказал: - Как бы хорошо, если бы не все черное! Так хочется поверить в солнце! Так хочется увидеть солнце! Но пропал старик, обидели старика. И белый его олень пропал. Как теперь я найду их, в такой тьме?.. Только юноша сказал эти слова - раскрылся ягель и явился перед юношей чудесный олень. Был он такой белый, что от шкуры его исходило сияние... - Я здесь, - сказал олень. - Я жду тебя. Садись верхом. Юноша очень удивился и сел верхом на оленя. И помчались они по мхам и болотам, через черные озера, над черными лесами, над угрюмыми сопками... Долго ли мчались, коротко ли - остановился чудесный олень. И видит юноша: перед ним на гранитном камне сидит тот самый старик, седая борода до колен, лицо простое, мудрое, независтливое. - Здравствуй, - сказал старик. - Спасибо тебе, что поверил ты в солнце. Среди самого темного народа всегда найдется герой. Не может быть народа без героев... - Спасибо тебе за доброе слово, - сказал юноша. - Но скажи, как мне достать солнце для вежников? Хоть кусочек солнца, которое сразу и тепло и радость... - Достанешь ты солнце, - сказал старик. - Но чтобы солнце всех согрело и всех обрадовало, нужно, чтобы все люди твоего племени поверили в солнце. Хоть на волосок, но поверили бы. Только тогда солнце дастся тебе в руки. Только тогда согреет всех. - Хорошо, - сказал юноша, сел на оленя и вернулся обратно в свою Темную страну. Приехал, рассказал, как было. И попросил у каждого по волоску. Задумались вежники, но дали юноше по волоску, каждый дал по волоску, целый ворох набрался. Только черные братья не дали ни волоса. Но у черных братьев юноша и не просил ничего. Начал юноша плести из волосков шкатулку. Трудная это была работа. Семьдесят дней и семьдесят ночей плел он шкатулку. Но это только так говорится - семьдесят дней. Потому что в Темной стране дни были похожи на ночи, а ночи - на дни. Не было разницы между днем и ночью - одинаково темно. А в темноте, на ощупь, сплести прочную шкатулку - непростое дело. Но юноша крепче всех поверил в солнце - и он сплел шкатулку. И вышел он снова к озеру, на берегу которого рос высокий ягель, олений мох. Посмотрел на черное небо и сказал: - Готова моя шкатулка. Семьдесят дней и семьдесят ночей в глубокой тьме плел я ее. И вера многих людей вошла в меня через эти волоски, через глаза мои и через пальцы. Теперь я готов достать солнце для вежников. Только он это сказал - раскрылся ягель, олений мох, и явился перед юношей белый олень. - Садись, - сказал олень. - Садись на меня верхом. И снова помчались они по черным мхам, над черными озерами, над черными лесами и черными болотами. Долго мчались, так долго, что юноша счет времени потерял. И вдруг вспыхнул вдали густой красный свет. Видит юноша: на самом краю земли стоит огромное красное солнце. Стоит, переливается, жаром пышет, глаза слепит. - Стой, - сказал юноша белому оленю. - Стой, погоди, глазам больно, дай привыкнуть. Остановился олень и говорит юноше: - Посмотри, какое солнце огромное, какое яркое, какое горячее! Такое солнце одному никак не унести. Мы с тобой отколем кусочек, покажем людям в Темной стране. Понравится им кусочек солнца-пусть сами приедут и возьмут остальное. А не понравится - придется вернуть на место и кусочек. - Понравится! - сказал юноша. - Не может солнце вежникам не понравиться, не может такого быть! Едем скорей, глаза привыкли, рукам пора дело делать - скорей! - Раскрой свою шкатулку, - говорит олень, - и держись покрепче за меня. Раскрыл юноша шкатулку - и понеслись они прямо на солнце. На полном скаку ударил олень своими рогами по солнцу, отскочил от солнца кусочек и упал прямо в шкатулку. Юноша сразу крышку шкатулки захлопнул, а чудесный олень помчался обратно. Достигли они Темной страны, слез юноша с оленя и низко поклонился ему. А олень ударил копытом - и пропал. Стоит юноша среди своих людей, среди вежников, и говорит: - Все вы дали мне по волоску. Сплел я шкатулку и привез вам кусочек солнца. Совсем маленький кусочек. Давайте выпустим его, пусть он осветит наше небо и нашу землю. И если частица солнца придется вам по душе - я знаю, как достать остальное солнце. Оно много больше, мне одному не под силу, нужно всем взяться. Только он сказал эти слова, прибежали с круглой горы из-за высокого забора семьдесят черных братьев. Бегут, руками машут, кричат во все горло: - Не смей выпускать! Высохнут наши озера! Железо в земле расплавится и зальет наши дома! Сам ты ослепнешь, и все мы сгорим! Отвечает им юноша: - Не высохнут озера, и не расплавится железо. Видел я солнце, видел я землю вокруг настоящего солнца. Прекрасна та земля, нет ничего красивее! Потому что солнце не терпит черного цвета! Обступили черные братья юношу со всех сторон, хотят вырвать шкатулку. Но тут вежники заступились за своего. - Нет, - сказали они, - не дадим вам шкатулку. Она из нашей веры сплетена, она из нашей надежды. И если он привез частицу солнца, пусть покажет всем! Но черные братья схватили юношу и потащили его к черному болоту, чтобы утопить вместе со шкатулкой. Видят вежники - плохо дело, не помогают слова. Подняли они с земли камни и кинулись на черных братьев. Началась битва, и поднялся черный ветер, настоящая черная буря. И вдруг раскрылась шкатулка. И кусочек солнца вылетел из нее. Ветер подхватил и поднял маленькое солнце над черной землей. Сначала тусклой звездочкой замерцало солнышко над людьми. Потом ветер начал раздувать его, как раздувает угли в костре. И солнышко засветилось, все ярче, все ярче, и красным светом вспыхнуло небо. Озарились болота, озарились озера, и ягель на берегу, олений мох, засветился... Смотрят вежники: вода в озерах стала голубой, мхи окрасились в желтый цвет, в розовый, в зеленый... И даже камни стали разноцветными. Никогда не думали вежники, что так красива их Темная страна. А черные братья стали еще чернее, совсем как мокрые уголья. Потом вспыхнули жарким пламенем и сгорели без остатка. И ветер развеял пепел. Потому что тот, кто не верит в солнце, не сможет выдержать света его и тепла. Кому солнце не в радость - тому оно на беду. - Спасибо тебе! - закричали вежники юноше. - Спасибо тебе! Научи нас, как добыть все солнце! Научи! - Идите туда, где жили черные братья, - сказал юноша. - Идите и сломайте высокий забор. И возьмите сто тысяч оленей. И тогда мы все вместе поедем и добудем солнце. Вежники так и сделали. Сломали высокий забор, взяли оленей и поехали туда, куда указывал юноша. Долго ехали, и показалось вдали огромное красное солнце. Слезли вежники с оленей и низко поклонились солнцу. Юноша сказал: - А теперь поставьте оленей большим кругом, головами в одну сторону. Вежники так и сделали. И вдруг расступилась земля, и появился чудесный белый олень, тот самый, на котором когда-то приезжал в Темную страну мудрый старик. Чудесный олень тронул солнце рогом, оно качнулось, приподнялось и плавно легло на рога всех оленей. И сто тысяч оленей бережно понесли солнце в Темную страну. И они донесли солнце в целости и сохранности, и Темная страна перестала быть темной: поднялись навстречу солнцу цветы и травы, потянулись в небо деревья. И люди в тундре научились улыбаться друг другу, детям и солнцу. С тех пор и светит над тундрой солнце. И тысяча лет прошла с тех пор, а потом еще тысяча и еще... Другие люди живут в тундре, и они совсем не знают, как это может быть сплошная тьма, когда день не отличить от ночи. Но память о смелом юноше, который поверил в солнце, - память до сих пор живет и никогда не умрет, она вечна. Как вечно само солнце - Большая Радость и Большое Тепло.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ Первомай — праздник весны и труда Ленивая Арина Русская народная сказка Жил-был мужик Иван да жена Арина. Послал он ее в поле рожь жать. Вот Арина пришла на полосу, выжала такое местечко, чтоб можно было одной улечься; улеглась, выспалась хорошохонько и отправилась домой, будто и впрямь потрудилась-поработала. — Что, жена, — спрашивает муж, — много ли сегодня выжала? — Слава тебе господи, одно местечко выжала. «Ну, это хорошо! — думает мужик. — Одна полоса, значит, покончена». На другой день опять пошла Арина в поле, выжала местечко и проспала до вечера; и на третий день — то же самое, и на четвертый — то же самое; так всю неделю и проволочила. Пора, думает мужик, за снопами в поле ехать. Приезжает — а рожь стоит вся нежатая; кое-где, кое-где выжато местечками, да и то такими, что только человеку улечься. Стал жену искать и видит: лежит она на одном местечке да так-то храпит! Мужик сейчас домой, захватил ножницы, воротился на жниву, остриг свою бабу наголо; сделал все это и воротился на деревню. Вот Арина спала, спала, да, наконец, и проснулась; хватилась рукой за голову и говорит сама себе: — Чтой-то попритчилось! Кажись, я — Арина, а голова не моя! Пойду домой: коли собака залает, так я, значит, — не Арина. Пришла на деревню прямо к своей избе и спрашивает под окошком: — Что, ваша Арина дома? Муж смекнул и говорит ей: — Дома! Тут вылезла из-под ворот собака, не признала хозяйки и бросилась на нее словно на чужую; так за полы и хватает. Арина бегом да бегом, как бы только живой от своего дома уйти! И пошла она бродить по полю. Мужик сжалился, простил ее, и с той поры стала Арина жать бесхитростно. СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ А ещё, 1 мая — Бельтайн Фея и котёл Шотландская сказка Островок Сандрей, один из Внешних Гебридских островов, расположен к югу от острова Барры, и его омывает безбрежный Атлантический океан. Вокруг островка кипят волны с белыми гребешками, а на берегу всегда дует соленый резкий ветер. Над островком, пронзительно крича, проносятся морские птицы: чайки с жалобными голосами и устрице еды, что, выпятив грудь и распластав крылья белым крестом, летают с криком: «Би-глик! Би-глик! Би-глик!» (Осторожней! Осторожней! Осторожней!) На этом островке когда-то жил один пастух. Жену его звали Мэриред. Она дружила с одной «мирной женщиной», как в старину называли фей. (А еще племя фей называли: «добрые соседи» и «маленький народец».) Эта фея была крошечная женщина с остреньким личиком, блестящими глазками и смуглой кожей орехового цвета. Жила она в зеленом, поросшем травой холмике, что возвышался неподалеку от дома пастуха. Каждый день фея семенила по тропинке к его дому, сразу же входила в комнату и, подойдя к очагу, где горел торф, снимала с огня и уносила с собой большой черный котел. Все это она проделывала молча, а перед самым ее уходом Мэриред ей говорила: В горн кузнец насыплет углей И чугун раскалит докрасна. Надо котел, полный костей, Ко мне принести дотемна. Вечером фея возвращалась и оставляла на пороге дома котел, полный вкусных мозговых косточек. И вот как-то раз пришлось Мэриред отправиться на остров Барру, в его главный город – Каслбей. Утром перед отъездом она сказала мужу: – Когда придет «мирная женщина», скажи ей, что я уехала в Каслбей. А она пусть возьмет котел, как всегда берет. Потом Мэриред уехала, а муж ее, оставшись один в доме, принялся крутить жгут из стеблей вереска. Немного погодя он услышал чьи-то легкие шаги, поднял голову и увидел, что к дому подходит «мирная женщина». И тут ему почему-то стало жутко. Он вспомнил вдруг все рассказы о том, как феи заколдовывают людей, вскочил с места и, как только «мирная женщина» подошла к порогу, захлопнул дверь. Надо сказать, что «маленький народец» очень вспыльчив и легко обижается. Блестящие глазки феи засверкали гневом – так ее рассердила грубость пастуха. Она ступила ножкой на выступ под окном, а оттуда вскарабкалась на крышу. Потом наклонилась над дымовым отверстием и что-то крикнула. Это был зловещий, пронзительный крик. Пастух в ужасе прижался к двери и вдруг увидел, как большой черный котел подпрыгнул раз, потом еще раз и… вылетел в дымоход. Но там его сейчас же ухватила чья-то сухонькая смуглая ручонка. Не скоро осмелился пастух открыть дверь своего дома, а когда открыл, феи уже не было. В тот же вечер Мэриред вернулась с корзинкой, полной свежей сельди, и первым долгом спросила мужа, почему котел не вернулся на свое место в очаге. – Ведь «мирная женщина» всегда возвращала его засветло, – добавила она. – Неужто позабыла? Не похоже это на нее. Тут муж рассказал ей про все, что с ним приключилось, пока она была в отъезде, а когда досказал, Мэриред крепко выругала его за глупость. Потом она встала, взяла фонарь и побежала к зеленому холму, где жила фея. Светила луна, и при ее свете Мэриред отыскала свой котел. Он стоял у подножия холмика и, как всегда, был полон вкусных мозговых костей. Мэриред подняла котел и уже повернулась, чтобы идти домой, как вдруг чей-то нечеловеческий голос крикнул: Молчунья-жена, молчунья-жена, Что к нам пришла из дремучих лесов, И ты, что стоишь на вершине холма, Пустите по следу злых, яростных псов! И тут с вершины холмика донесся дикий визг. Кто-то темный, что там стоял, спустил со своры двух лежащих у его ног заколдованных псов. С громким протяжным лаем псы сбежали с холмика. Хвосты их были закручены над зелеными спинами, языки вывалились и болтались между острыми клыками. Мэриред услышала, что кто-то за нею гонится, оглянулась и пустилась бежать, не помня себя от страха. Она знала, что псы фей могут догнать и растерзать все живое, что встретят на своем пути. Но как ни быстро она бежала, зеленые псы стали ее нагонять – она уже чувствовала, как их дыхание обжигает ей пятки, и подумала: «Еще миг, и они схватят меня зубами за щиколотки!» И тут Мэриред вспомнила про кости в котле и догадалась, как ей спастись. Она сунула руку в котел и на бегу стала бросать на землю кости, перекидывая их через плечо. Псы фей жадно хватали кости, и Мэриред обрадовалась, когда они немного отстали. Наконец она увидела свой дом и вскоре подбежала к двери. Но вдруг услышала, что псы опять ее догоняют, и в отчаянии крикнула мужу из последних сил: – Впусти меня! А как только ворвалась в дом, рухнула на пол за порогом. Муж тотчас захлопнул за нею дверь. И тут они услышали, как псы фей свирепо царапают когтями дверь и яростно воют. Всю ночь Мэриред с мужем просидели, дрожа от страха, – спать и не ложились. Когда же утром, наконец, отважились выглянуть за дверь, увидели, что она с наружной стороны вся исцарапана когтями зеленых псов и обожжена их огненным дыханием. С тех пор «мирная женщина» больше не приходила за котлом, а Мэриред и ее муж всю свою жизнь боялись попасться на глаза своим «добрым соседям» – феям. СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ Ну, и наконец, 1 мая — День гитариста Арина Башарова Сашина гитара Женщина провела по струнам. Те зазвучали точно так, как и должны были – никак. Она стала играть. Вернее, глухой, глядя на неё, сказал бы, что она играет; а слепой уверил бы вас, что в этой комнате нет не только гитары, но и женщины. В комнату вошёл опрятный светловолосый мужчина. Женщина остановилась и улыбнулась ему. – Можешь не прекращать, дорогая, – сказал мужчина по-немецки. Пошутил: – Тебе не грозит перебудить этим весь дом. Женщина усмехнулась. Спросила: – Ты не сердишься? – Что ты вспоминаешь предыдущего мужа? Нет, конечно. Мужчина сел рядом с ней. – Хотя мне хотелось бы знать, что это значит. Зачем ты играешь на этой гитаре, если она не поёт? Это какая-то русская забава? – Не то чтобы… Женщина отложила гитару. – Прости, мне было слишком грустно, чтобы рассказать сразу. И я немного боюсь, что ты не поверишь мне… Но ты ведь знаешь, что гитара звучит в руках любого, кроме меня. И ещё есть письмо. Мужчина ждал продолжения. Но женщина замолчала. Её взгляд потерялся где-то в небе в проёме белого окна. – Так что там в письме? Женщина глубоко вздохнула и начала: – Эта гитара принадлежала моему первому мужу, ты помнишь, Саше. А потом его отцу, моему свёкру. После Сашиной смерти Гаврил Иваныч переехал в его квартиру… *** Он нашёл гитару на антресолях. Старая, совсем простая, с деревянно-жёлтым корпусом и гладкими тёмными боками. На ней играли ещё Саша и Валерия в походах и на студенческих посиделках. Муж и жена оба любили играть и петь, вместе учились, вместе ходили в походы – только утонул Саша в одиночку. Гаврил Иваныч стёр с гитары пыль и положил её на диван. Скоро должна прийти Валерия. Они повспоминают вместе, отец и вдова, и старый камень на душе немного подтает, вытечет тонким светлым ручейком. Чуть меньше станет давить на грудь. Гаврил Иваныч со снохой плоховато ладили. У обоих непокорные, твёрдые характеры – они, как в песне, вроде бы не хотят чужой земли, но ни вершка своей не уступают. Валерия уходит с головой в работу, забывается с друзьями, знакомыми; а Гаврилу Иванычу поздно делаться карьеристом, и нет таких, с кем он был бы очень близок. С возрастом и после внезапной гибели сына он стал мрачен, ворчлив. Горе сблизило их с Валерией, но без ссор не обходится. Гаврил Иваныч продолжает доставать старьё с антресолей. Скоро приходит Валерия. Она как-то скованна, почти сразу переходит к делу – как всегда. Ухоженная, хотя не молодящаяся, подтянутая женщина со спокойным макияжем, в одежде хороших тканей и модного покроя. Рядом с ней лысеющий, располневший, никогда не разбиравшийся в «тряпках» Гаврил Иваныч всегда чувствовал себя медведем. – Лучше скажу сразу: Гаврил Иваныч, я выхожу замуж. Свёкор приоткрыл рот. – Да, знаю, что вы чувствуете, но прошло уже пять лет, я люблю Фабиана, и Саша бы хотел, чтобы я была счастлива. – Ты? Знаешь, что я чувствую? – Свёкор заговорил полушёпотом, но голос медленно повышался. – Да ты, видно, не больно скорбишь по нему, коли уже выскакиваешь… – Гаврил Иваныч! – предостерегающе воскликнула Валерия. – «УЖЕ пять лет»!.. Ну конечно! – Я не забуду Сашу, но он хотел бы… – Не смей говорить, чего он хотел бы, а чего не хотел! – А вы думаете, что знаете это лучше меня? Что то, что вы возненавидели весь род человеческий, даёт вам право одному по-настоящему любить его? Чёрта с два! Я буду делать то, что я хочу! – Девчонка… – Стойте! Валерия сделала резкое движение рукой. В её голосе прозвучало столько металла, что свёкор замолк. – Вы что, не поняли – а, я не сказала? – я с вами прощаюсь. Я уезжаю в Швейцарию, выхожу за швейцарца. Мы не увидимся много лет, а может быть, никогда. Свёкор молчал минуту. Он не знал, что чувствует – море внутри него потемнело, и на поверхность то выходило сожаление о расставании, то накрывала злость на сноху, променявшую сына… – На какого-то швейцара! – Не говорите неуважительно о моём избраннике, – с нажимом ответила Валерия. – Я никому не позволю этого. И не буду оправдываться за то, что люблю и хочу счастья. – Любишь!.. – Но я лю… – Она не смогла этого выговорить. – …Я жалею и вас, и мне жаль, что я оставляю вас одного. Из голоса её вдруг пропала вся злость, как это могло внезапно случаться только у Валерии, он зазвучал почти ласково. – Давайте расстанемся без ругани. Гаврил Иваныч молчал. Он никак не мог решить, какому чувству отдаться. Валерия окинула комнату взглядом и заметила гитару. – Давайте я вам сыграю на прощанье. Она потянулась к инструменту, но свёкор вдруг прыгнул к дивану и дёрнул за гриф. Гитара выскользнула из-под рук Валерии, не успевших коснуться её… Но раздался звон. Свёкор застыл. Гитара прозвенела так, словно по струнам провели рукой, и это не от движения Гаврила Иваныча. Он тряхнул головой. – Убирайся! – Как скажете. Лёд и сталь вернулись к Валерии. Поджав накрашенные губы, она удалилась. *** Валерия сформулировала верно, сказав, что оставляет свёкра одного. Она улетела, и квартира Гаврила Иваныча как будто опустела, притихла, даже потемнела… Редко-редко звонили телефон и домофон, так что Гаврил Иваныч подолгу не замечал, что один разряжается, а второй отключают за неуплату. Тишина. Траурный марш одиноких. Можно включить телевизор, допотопный радиоприёмник, магнитофон с кассетами, можно даже всё сразу. Но так писк комара и жужжанье мухи не заглушают марша. Гаврил Иваныч сидел в кресле-качалке с газетой, когда гитара заиграла. Он встал и осторожно подошёл к ней. Никто не трогал струны, но они подрагивали, невидимая рука зажимала их. Брала аккорды… Гаврил Иваныч опустился на колени. Смотрел и слушал, пока гитара не замолчала. – Саша? – прошептал он тогда. – Ты здесь? Гитара отозвалась грустным перебором. – Ты вернёшься? Дрогнула одна-единственная тонкая нотка, но Гаврил Иваныч понял её: нет, не вернётся. *** Гаврил Иваныч не умел играть. И уже не научился. Он говорил себе иногда, что узнаёт игру сына, но на самом деле и на это не хватало его слуха и памяти на музыку. Однако не было сомнений, что играет друг. Кто ещё станет утешать вредного, неприятного, никому не нужного старика, когда накатывает на него невыносимая хандра – целыми часами петь, звенеть, уводить в страны счастья и молодости чарующей музыкой? Гитара как инструмент незатейлива, ей часто нужен голос. Но Гаврил Иваныч наслаждался ей мучительно остро, и через время осмелился подпеть. Гитара, казалось, приняла это дружески, хотя хриплый, слабый голос старика без слуха никуда не годился. Гаврил Иваныч желал большего только по одной причине: он мечтал бы услышать голос сына… Шли годы. На большие праздники Валерия и Гаврил Иваныч посылали друг другу открытки; но конверты, которые несли почтальоны по новогоднему морозу, едва ли были холоднее содержимого. Ни сноха, ни свёкор не умели писать задушевных писем. Но последнее вышло лучше. Гаврил Иваныч написал его уже в больничной палате, куда врач после пустых угроз, чёрной ругани и стариковских слёз разрешил взять гитару. *** Валерии в Швейцарию, где она жила с Фабианом и двумя дочерями, пришли сразу два письма и ящик. В ящике была гитара. В одном письме – извещение о смерти Гаврила Ивановича Санина, завещавшего Валерии часть своего имущества и распорядившегося отослать ей старую гитару после его смерти. Вот второе письмо, написанное немного дрожавшей рукой: «Здравствуй, Валерия! Я умираю. Я слышал твой голос, когда гитара играла в последний раз, и понял, что это была ты…» Валерия, непонимающе хмурясь, перечитала эти слова, но они ничего не открывали. «Должно быть, это всегда была ты. А значит, Саша простил тебя. Я знаю, это он сделал… Прости меня, и я тебя прощаю. Знаю, что ты простила: ты ведь играла и пела мне. Спасибо, Лера! Гитара будет со мной, когда я буду умирать. Будь счастлива. Привет семье. Гаврил Иваныч» Лера вытерла слёзы. Подошла к гитаре, лежавшей тут же, рядом с ящиком, в котором была прислана, и осторожно взяла её. Желтоватое дерево показалось немного теплее обычного. Лера провела по струнам. Они молчали. Женщина заиграла. Гитара пела тишину, тишь пустого дома, залитого солнцем. Звуки словно впитывал, как капли воды, мягкий слой многолетней пыли. Кто-то изнутри подсказывал ей любимые Сашины слова. Женщина закрыла влажные глаза – она словно погружалась в шёлково-тёплую глухую глубь временной реки. Лера запела прошедшему. Источник: https://vk.com/wall-74962618_17566

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ С 30 апреля на 1 мая - Вальпургиева ночь Александр Афанасьев Сказка про ведьму В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, у этого царя был сын. Когда царевич стал на возрасте, отец его женил; но жена его не любила: начинал ли он к своей жене ласкаться, она сейчас его отталкивала. Царевич часто жаловался на нее своему отцу и, наконец, стал с горя проситься по чужим землям странствовать. Отец позволил. Вот он оседлал своего доброго коня и отправился в путь-дорогу; долго ли, коротко ли — приезжает в одно отдаленное государство. Тамошний царь увидал Ивана-царевича, обласкал его и стал говорить: «Послушай, Иван-царевич, будь мне брат, сослужи мне службу: вызывает меня соседний король на войну, так помоги своей силою!» Иван-царевич не отказался, и, как утро настало, оба они отправились на войну. Иван-царевич побил все неприятельское войско и самого короля в плен взял. После бою, воротившись домой, царь его угостил-употчевал и положил спать на свою постель. Только царевич улегся и стал засыпать, вдруг прилетела колпица, сняла перья — сделалась девица; будит его, сама приговаривает: «Возлюбленный мой царь! Аль не хочешь для меня проснуться да поговорить со мной? Мой муж Ванька в чистое поле уехал, уж его давно собаки разорвали!» Не успела она речь скончать, как Иван-царевич узнал в ней свою жену, вскочил с постели, махнул мечом и отрубил ей правую руку. Вскрикнула она, обратилась колпицею и улетела домой. Долго ли, коротко ли — воротился Иван-царевич в свое государство и спрашивает: «Где моя жена?» Отец говорит: «Дома». — «А коли дома, пусть ко мне выйдет». Вышла она об одной руке. Иван-царевич рассказал отцу, отчего у ней рука отрублена; тотчас же велел ее на воротах расстрелять, а сам после на другой женился.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 29 апреля - Международный день танца. Танцующий скелет Японская сказка Жили в старину два неразлучных друга. Одного звали Ками-Ситибэй, а другого Симо-Ситибэй. Как-то раз отправились они вдвоем в дальние края на заработки. Усердно трудился Симо-Ситибэй и скопил немало денег. А Ками-Ситибэй связался с компанией кутежников» Так прошло три года. Собрался Симо-Ситибэй в обратный путь на родину и зовет с собой друга. Тот ему в ответ: — Я бы и рад идти домой, но надеть мне в дорогу нечего. Весь-то я обносился… Подумал Симо-Ситибэй: «Вместе мы ушли, вместе надо и возвращаться в родную деревню. Не годится оставлять друга одного на чужбине». Подарил он Ками-Ситибэю и новое платье и денег дал в придачу. Отправились они вдвоем в обратный путь. Но на безлюдном горном перевале убил Ками-Ситибэй своего друга, взял его деньги и вернулся в деревню один. А в деревне стал он рассказывать: — Как попали мы в чужие края, Симо-Ситибэя словно подменили. Пустился он во все тяжкие. За все это время не скопил он денег даже на обратную дорогу, потому и не вернулся со мной вместе. Не на пользу пошло Ками-Ситибэю награбленное добро. Стал он играть в кости и спустил мало-помалу все краденые деньги — до последнего гроша. Пришлось снова идти на заработки. Поднялся он на тот самый перевал, где убил когда-то своего друга, и вдруг слышит чей-то голос: «Ситибэй! Ками-Ситибэй! « «Кто это «меня зовет?» — подумал он. Оглянулся — никого. «Наверно, мне почудилось»,- решил Ками-Ситибэй и пошел дальше. Но вот опять раздался зов, громче прежнего: «Ситибэй! Ками-Ситибэй!» — Странные дела бывают на свете! — удивился он и стал прислушиваться. Голос шел из бамбуковых зарослей, что густели возле самой дороги. Заглянул Ками-Ситибэй в глубь бамбуковой чащи. Белеет там скелет, а череп зубы оскалил, словно смеется. Вдруг череп заговорил: — Здравствуй, старый приятель, давненько мы с тобой не виделись. Ведь я тот самый Симо-Ситибэй, кого убил ты три года назад, чьи кровные, трудом нажитые деньги ты украл и унес с собой. Каждый день с тех пор я поджидал тебя. Наконец сегодня исполнилось мое заветное желание: увиделись мы снова. Нет на свете большей радости! Хотел было убежать испуганный Ками-Ситибэй, но скелет крепко схватил его костлявой рукой за полу. — Ты куда идешь? — спрашивает. — Вышли у меня все деньги, и я снова иду в чужие края на заработки. Отпусти же меня, я тороплюсь. — Вот оно что! И я при жизни, случалось, в деньгах нуждался. Этому горю можно помочь! Хочешь, я буду плясать, а ты меня будешь за деньги показывать? Много заработаешь, ничего не делая. Положи меня в дорожный ящик и возьми с собой. Я не пью, не ем,- не надо меня ни кормить,.ни одевать. Где ты найдешь такого товарища? Но, может, ты сомневаешься, умею ли я плясать? Погляди сам, я покажу тебе свое искусство. И тут скелет вскочил и, гремя костями, пустился в пляс, руки и ноги так и замелькали. Он то подпрыгивал, то кружился волчком. — Ну, Ситибэй, видел? Я и еще лучше могу. Ты — только хлопай в ладоши да подпевай. Мы с тобой вместе много денег наживем. Ради этого стоило и умереть,- уговаривал скелет своего прежнего друга. «В самом деле,- подумал тот.- Пожалуй, это не худо!» — и согласился. Стал Ками-Ситибэй повсюду показывать пляски скелета. Люди стекались толпами и дивились чуду< пошла слава о танцующем скелете по городам и селеньям и наконец дошла до ушей владетельного князя. Позвали Ками-Ситибэя в княжеский дворец. Сидит князь в парадной зале своего замка и ждет представления, а Ками-Ситибэй достал скелет из ящика и велел ему: «Пляши!» Но тот не шелохнулся. Ками-Ситибэй то бледнеет, то краснеет. Уж он и в ладоши хлопал, и песни пел — ничего не помогает. Наконец пришел он в ярость и хлестнул скелет бичом. Тут поднялся мертвый остов на ноги, подошел к князю и сел перед ним. — Милостивый князь,- заговорил он,- я столько времени плясал лишь для того, чтобы попасть пред твои очи. Знай, что этот человек убил меня и ограбил на горном перевале. Изумился князь: — Каких только чудес на свете не бывает! Вяжите убийцу и сделайте розыск. Связали княжеские воины Ками-Ситибэя. Сознался он во всем и был распят на кресте. Вот что случилось в давнишние времена.