Chanda

Кулакова Милана Анатольевна Брелок Сказка про дурака Зябким осенним вечером, ничем кроме пакета с макаронами и рулоном туалетной бумаги не обременённый, Гоша Коркин решительно шагнул из автобуса, поскользнулся на окаменевшей луже, раскатанной школьниками до зеркального блеска, и с грохотом, под одобрительные возгласы пассажиров, навернулся. Взметнулись неуместной викторией тощие коркинские ноги в убелённых сединами джинсах, кулёк с макаронами улетел на проезжую часть. Затылком Коркин хорошо приложился о ступеньку автобуса. Пока он вставал, пока отряхивался, пока вытаскивал из грязного пакета травмированные спагетти, автобус захлопнул двери и поехал. Под колёсами у автобуса нехорошо хрустнуло. "Ключи" - мрачно подумал Гоша. Так и было. Когда Коркин растянулся, треклятый закон сохранения импульса вытолкнул звенящую связку из широкого кармана куртки и унёс в бездну под днищем автобуса. Чертыхнувшись, Гоша выловил ключи из ледовитой грязи, тщательно вытер туалетной бумагой и понял, что серебристая подковка-брелок лопнула. "Нет счастья на земле" - догадался он, сунул осиротевшие ключи в карман и широким страусиным аллюром отправился домой, зажав спагетти подмышкой. Гоша Коркин не был хозяином жизни. И даже наоборот, жизнь всё время сама пыталась то парфорсной, то пряничной дрессировкой вырабатывать у него условные рефлексы и приставить к какому-нибудь важному делу. Дрессировался Коркин плохо, поэтому жил не очень сыто, но зато свободно и весело. В аспирантуру его не взяли, зато чуть было не взяли в армию. Армии Коркин не боялся. Представлялось ему в интимных грёзах, как он, уверенный, мускулистый и немногословный, возвращается в родную лабораторию после службы. А там откосивший Мальцев прячет глаза и уступает ему дорогу в узком коридоре. И Маша Пичугина, тушуясь и подбирая слова, аккуратно расспрашивает его о ранении и просит глянуть фотки с блокпоста. И он спокойно рассказывает ей про смерть, про растяжки и про служебную овчарку, отдавшую за него свою собачью жизнь. Но армии не случилось. В первый же месяц после призыва Коркин чуть сам не отдал богу душу из-за страшной аллергии на какой-то невычисляемый компонент армейской жрачки. Сначала он просто покашливал, потом задыхался, а к исходу третьей недели его раздуло, как дирижабль, и нервы командира части не выдержали. Коркина списали за полной армейской непригодностью, он провалялся в больнице ещё месяц, вышел оттуда осунувшийся и зелёный, а все кругом считали, что он так хитро откосил. Нынешняя жизнь устраивала Гошу даже больше, чем героическое служение в армии. Необременительное лаборантство и свободные вечера для фриланса оказались той уютной нишей, заселив которую, он смог, наконец, почувствовать себя счастливым. Коркин почти дошагал до самого дома, похлопал себя по карманам и решил с пользой потратить звенящую медь. Благо, не вся она высыпалась на остановке. Он нагнулся к окошечку тускло освещённого киоска, углядел внутри надменную рыжую тётку в красных бусах и попросил какой-нибудь брелок. - Какой вам надо? - ледяным тоном спросила тётка, не шелохнувшись. - Покажите все что есть, - строго сказал Коркин. Тётка с неодобрительным бормотанием полезла по коробкам, шарилась там не меньше минуты и, наконец, высыпала перед Коркиным штук шесть разнокалиберных брелков made in china. Самый приличный из них выглядел неброско. Это был чёрный металлический параллелепипед размером со спичечный коробок, холодный и глянцевый. Гоша со знанием дела повертел брелок, подёргал за кольцо-карабин так, словно это была деталь парашютного ранца и от неё зависела его, Гоши Коркина, жизнь, и, наконец, купил. Перед входом в парадную он долго навешивал ключи на тугое колечко брелка и выяснил, что тот по совместительству ещё и лазерная указка. На лестнице дрались коты. Два кота - один прикормленный, второй домашний, сошлись в бою между этажами. Волосатый-полосатый серый наседал на круглого рыжего. Орали коты артистично. Гоша прислонился к стене и заслушался. После низкого угрожающего гудения коты обменялись визгливыми оскорблениями, а затем, на последнем градусе презрения, исторгли простуженные вопли, от которых кровь застыла в жилах. Коты пафосно прокляли друг друга, отдышались и сцепились в клубок. Гоша крикнул соседке, что Басю обижают, не дождался отклика и решил вмешаться. И напрасно. Клубок распался. Оба кота, забыв о распре, кинулись на Коркина и вцепились с двух сторон ему в штанины. Теперь у них обнаружился общий враг, совместная победа над которым сгладила пограничный инцидент и прибавила им воинской доблести. Исполосованный Коркин позорно бежал. Дома он помянул добрым словом Шарикова, стащил с себя куртку и понял, что её нужно стирать. Стирать срочно, а потом сушить, иначе завтра не в чем будет идти на работу. Он вытряхнул ключи и деньги из карманов, мельком взглянул на брелок и увидел, что сбоку мерцает светодиод. Маленький, бесцветный, не замеченный ранее. Индикатор заряда батарейки? Возможно. Больше Коркин про брелок не вспоминал вплоть до следующего вечера. День у него выдался муторный. Всё валилось из рук, в довершение он кокнул охладитель и поругался с Мальцевым. Устало взобравшись на четвёртый этаж, Коркин встретил перед своими дверьми круглого Басю. - Ну что, свинья кошачья, - мрачно сказал Гоша, присев на корточки. - Не стыдно? Бася муркнул и полез обниматься. - Гляди-ка, чего у меня есть! - многообещающе сказал Коркин и вытянул из кармана связку. Брелок приятно холодил ладонь. Белый светодиод горел ровно, не мигая. Гоша нажал на кнопку, и яркая алая точка заплясала по бетонному полу. Бася потоптался толстыми лапами и грузно прыгнул. И ещё. И с пируэтом. А теперь кувырком. - А ещё? - весело предложил Коркин, выводя каллиграфичные кренделя на полу. Бася кувыркнулся ещё раз. И опять кувыркнулся, как дрессированный медведь в цирке. - Да ты, брат, фокусник, - удовлетворённо сказал Гоша, убрал ключи, но тут же достал их, чтобы открыть дверь. Странное дело, светодиод на брелке теперь не горел. Коркин жил в однокомнатной отцовской квартире, уютной и похожей на пенал для карандашей. Несмотря на компанейский коркинский нрав и общую радушность, друзья редко заходили к нему в гости именно по причине страшной тесноты. Мало того, что комнатка была крошечная, а кухня и вовсе лилипутская, на стенах висели отцовские трофеи - огромные зубастые щучьи головы и чучела каких-то неведомых зверьков. Чучела отец набивал сам, полагая, что дело это не хитрое, а потому распознать в них исходники удавалось не сразу. Всё это падало при взаимодействии с плечом или затылком, билось и рассыпалось. Коркин несколько раз просил отца ликвидировать зоомузей, отец клялся, что увезёт коллекцию в дачный домик, но тщетно. Решив, что в брелке где-то отходит контакт, Гоша машинально постучал им о вешалку. Светодиод даже не моргнул. Лазер, между тем, включался без проблем. У Коркина возникла смутная, ещё не оформившаяся до конца потребность расковырять вещицу и выяснить причину неполадки. Влекомый этой вивисекторской идеей, он пришёл на кухню, к шкафчику с инструментами, потоптался рядом, внимательно посмотрел на холодильник и принялся готовить ужин. Глазунья с колбасой скрасила дневные Гошины злоключения. Он, не спеша, изучил все новости "ВКонтакте", проверил ящик, обнаружил там две статьи с пометкой "Срочно!", и совсем уж было изготовился сесть за перевод, как вдруг вспомнил про чай. Чаю он не выпил. Пока закипал чайник, Коркин взялся мыть заскорузлую вчерашнюю посуду и ставил её, намыленную, аккуратной стопочкой на широкий край раковины. И, конечно, как бывало уже не раз, в момент неловкого па к истошно орущему чайнику, он эту стопку уронил. - С-с-зараза! - сказал Коркин. - First level, - мелодично чирикнул брелок. Огонёк у него в боку сиял зелёным. Ключи лежали на кухонном столе. Коркин выбросил осколки и хмуро брелок осмотрел. С досадой отметил он, что безделушка лишена каких-либо окон доступа вовнутрь, кроме как через дырки лазера и светодиода. Возможно, последний всё-таки был индикатором заряда. И заряжался девайс, к примеру, от громкого звука. Или, если сделавшие его китайцы превзошли самоё себя, от бранных слов. Коркин брякнул по столу крышкой кастрюли, щёлкнул пальцами и кудряво ругнулся погромче, но ничего не изменилось. "Надо тебя слегка разрядить" - назидательно сказал он брелку и подошёл к окну. Лазер был довольно мощный. Багровая нить дотянулась до стены детского сада на другом конце двора. Росчерк указки прошёлся по тёмным окнам, по чудовищному мухомору, нависшему над песочницей, потом огонёк юркнул в живую изгородь и заскользил по узкой аллее, обсаженной редкими фонарями. Гоша невольно представлял себя снайпером. Не обнаружив изменений в поведении светодиода, он поскрёб в затылке и отправился работать. Утра, как такового, Коркин не осознал. Он нашёл себя во дворе, уже умытым, одетым, в меру сытым, на полпути к автобусной остановке. Было непривычно темно и под ногами хрустело битое стекло. "Какая же, интересно, гадина расфигачила все фонари" - подумал он с раздражением, вспоминая вчерашние экзерсисы с лазерной указкой. Смутное и недоброе заворочалось в нём подозрение. Он забрался в автобус, машинально оплатил проезд, забыв про карточку, и всю дорогу до институтского корпуса размышлял о возможной связи между брелком и дворовым вандализмом. Светодиод в брелке не горел. И странность была в том, что слабо помаргивать он начал сразу после того, как в автобус ввалился испитой и смердящий бомж. Кряхтя и почёсываясь, бомж повлёкся через весь салон, вполне пустынный в это раннее время, чтобы сесть аккурат напротив Коркина и завести с ним душевную беседу на языке, все слова которого брали начало от матерных. На работе думать о брелке стало невозможно. Лаборанту вменялась в обязанность калибровка pH-метра, плановая порка двух нерадивых студентов за грязный и со вчерашнего дня включённый спектрофотометр (дай бог ему здоровья!), и традиционный спор с Мальцевым о роли младшего и вспомогательного персонала в развитии отечественной науки. О том, в частности, что лаборант имеет право на собственное виденье методов экстракции и электрофореза липофильных белков, особенно, если эти методы работают в его руках лучше, чем у некоторых мэнээсов. Про брелок Коркин вспомнил только вечером и опять в полупустом автобусе. "А может, ты волшебный? А?" - устало подумал он, вертя в руках тяжёлый, такой приятный на ощупь металлический кирпичик. Лампочка в брелке уверенно светила белым. Что, если брелок - аккумулятором неприятностей с встроенным конвертером и реализатором оных в пожелания. Выполнятор! "Хочу какую-нибудь радость" - тут же подумал Гоша и отправил огненную нить гулять вдоль салона. У перекрёстка, в среднюю дверь прямо напротив Коркина вошёл парень с шестимесячным сенбернаром на поводке. Гоша любил собак, и любовь всегда была взаимной. Чумазый и взлохмаченный, он проехал свою остановку. - First level, - жизнерадостно сказал брелок. Коркин улыбнулся. Аккуратно вышел он из автобуса и, не торопясь, отправился домой через тёмный пустырь. - Second level, - сообщил брелок. Лампочка горела синим. Коркин начал нервно озираться. Он миновал заброшенную стройку, компанию из нетрезвых местных гопников и вышел, наконец, на освещённый тротуар. Правый его ботинок был вымазан легко угадываемой субстанцией. К каблуку прилипла салфетка. Гоша выругался и принялся чистить обувь об асфальт. В тот момент, когда он почти управился, мимо пронеслась тонированная Audi. Бахая низкочастотным техно, машина подпрыгнула на колдобине, обрушилась в талое придорожное море, и Гошу с ног до головы окатило грязевым прибоем. - Third level, - учтиво сказал брелок. Светодиод горел угрюмым красным, как глаз терминатора. Дома Коркин снял с брелка ключи и положил его на стол. Создавалось нехорошее впечатление, что прибор не только аккумулятор, но ещё и аттрактор неприятностей. - Ты злая вещь, - озабоченно сказал Коркин брелку. - Или я, дурак, не умею тобой пользоваться. Брелок отмалчивался, тускло светил красным и ждал. Утром Гоша решительно проспал на работу, поднялся в десятом часу, быстро позавтракал и кинулся к киоску. За прилавком сидела интеллигентного вида бабушка, которая вежливо объяснила Коркину, что работает без сменщицы. Вот уже два года. До семи часов вечера. И никаких брелков она на этой неделе никому не продавала. А все брелки что есть - вот они, на витрине. И конечно, Коркин не нашёл среди них своей модели. Чёртова безделушка вынырнула из ниоткуда. На работу Гоша явился к полудню, приготовил среду для клеток, поболтал с Пичугиной о жизни и взялся спасать спектрофотометр (СФ), который по милости шпаны впал-таки в коматозное состояние и ноль не выставлял. За этим занятием он просидел до десяти вечера. Воинственно настроенная вахтёрша не поленилась подняться на третий этаж, чтобы самолично Коркина выгнать. Переругиваясь с вахтёршей, Гоша мрачно поднимал и опускал шторку. СФ с надменным упорством выставлял вместо нуля число "?" с точностью до четвёртого знака после запятой. Коркин озлился, плюнул, сказал, что уходит, услал негодующую вахтёршу вниз и принялся закрывать этаж. Тут-то он и вспомнил о брелке, который валялся отдельно от ключей, в кармане сумки. Ещё днём Гоша хотел сходить в подвал, в мастерскую, чтобы вскрыть его электрорезаком, но не успел. Вернее, забыл. Идея починить СФ с помощью "конвертера неудач" была заманчивой. И конечно, Коркин на провокацию поддался. Он вернулся, навёл указку на прибор и внятно сформулировал желаемое. А желал Коркин ни больше ни меньше - новый спектрофотометр. Брелок тоненько пискнул, и лампочка погасла. Вежливый женский голос сказал: - Lending is open. Interest rate is five percent. Одного взгляда на СФ было достаточно, чтобы понять - чудо состоялось. Вместо заезженной, два года назад снятой с производства модели, на тумбе стоял восхитительно-новый современный прибор, с матовой плёночкой на жидкокристаллическом дисплее, в ослепительно-белом, не зацапанном ещё корпусе. Коркин забыл как дышать. Потом он выдохнул и твёрдой походкой отправился искать папку с общелабораторной технической документацией. Всё оказалось на месте. Нашёлся и техпаспорт и счёт-фактура. СФ приехал неделю назад. Мальцев собственноручно расписался в накладной. Когда Гоша понял, что забыл брелок на работе, было уже поздно за ним возвращаться. Скорее всего, это случилось на выходе. Сдавая ключи, он положил брелок возле вахтенного журнала и не взял обратно. Утрата вызывала смутную тревогу и, вместе с тем, какое-то шкодливое удовлетворение. Спал Гоша плохо. Ему мерещились поезда, сошедшие с путей и взрывы на атомных станциях. Утром он первым делом вспомнил про брелок и заспешил на работу. При входе в институт надо было кутать нос - так ядовито воняло горелым полистиролом. Вахтёрша-сменщица всем входящим рассказывал с причитаниями, что у Веры Петровны ночью загорелся электрочайник. Судя по копчёной стене вахтенной, горело будь-здоров! Гоша попытался разузнать про брелок, но вахтёрша посмотрела на него, как на людоеда. В лаборатории уже кто-то был. Коркин взлетел на третий этаж и поздоровался с Мальцевым. Тот сидел перед ламинаром и что-то сеял. Увидев Гошу, Мальцев деловито кивнул и продолжил. Сеятель. Коркин быстро оббежал лабораторию в поисках брелка, но безуспешно. Девайс канул. Зато спектрофотометр сиял на самом видном месте. За ночь на нём появился фирменный прозрачный чехол с пижонским логотипом производителя. Коркин осмотрел прибор со всех сторон, будто свадебный торт. Сумасшедшая идея о том, как озолотить родную лабораторию по части оборудования, шевельнулась в коркинской голове. "Конвертация горелых чайников в первоклассный приборный парк - это ли ни задача всякого труженика науки?" - спрашивал Гоша и сам себе резонно отвечал - "Это наиглавнейшая задача и есть!". Оставалось найти брелок. В этот момент внимание его привлёк странный звук за стеной. Гоша отправился глянуть, что там приключилось, и остолбенел на пороге. По комнате молча прыгал Мальцев в безуспешных попытках скинуть с себя горящий халат. К чести Коркина, паралич приключился с ним лишь на мгновение. Он бросился к Мальцеву, содрал с того горящие лохмотья и они вместе затоптали пламя, бьющее из обрывков, словно из вороха сухих газет. Потом они отдышались и осмотрелись. - Дим, ты как? - испуганно спросил Коркин. - Живой, вроде, - Мальцев был странно заторможенным. Казалось, он чего-то не понимал или просто не успевал за текущей реальностью. - Представляешь, - вяло сказал он - впервые в жизни не закрыл бюкс со спиртом. Задел случайно, и прямо на спиртовку... На запястьях у Мальцева начинали вздуваться большущие розовые пузыри. Правое ухо и шея тоже пострадали. Хорошо, что он был в толстом свитере, а не в рубашке. Хорошо, что в институте ещё не включили отопление, и было холодно. Хорошо. Коркин поехал с Мальцевым в поликлинику. По дороге тот немного отошёл, начал шутить и удивляться. Он, оказывается, хотел и даже успевал перехватить падающий бюкс, но не смог. Как будто время остановилось. Как во сне. Вот же странность! Гоша вернулся в лабораторию уже под вечер, выпроводил студентов, отзвонился Николаю Егоровичу по поводу "как там Мальцев", глотнул чаю с Машей Пичугиной, выпроводил и её, и в панике кинулся искать брелок. - Ну где ты, сволочь! Брелок не откликался. Устав метаться по этажу Коркин сел и задумался. И почти сразу угадал. Брелок висел на связке лабораторных ключей. Сама связка лежала в урне, в кармане мальцевского халата. Тихо ужасаясь, Гоша вытянул из урны горелые ошмётки и произвёл обыск. Получалось, что вахтёрша знала, кто оставил брелок, и прицепила его не абы куда, а на сданную Коркиным связку. Но это не спасло её от неприятностей. Мальцев с утра взял ключи и чуть не сгорел, причём Коркин на момент происшествия явно был в пределах досягаемости брелка. Из всего этого следовало, что долг по кредиту выплачивает всякий, кто к брелку прикасается. Как в старинной сказке про золотого гуся. Гоша взял персональный кредит, и способ погашения (да, да, процесс "выплаты" оказался семантической калькой) целиком и полностью лёг на его, Гошину, совесть ровно так же, как случилось бы с деньгами настоящими. А деньги, как известно, не пахнут. Их замысловатая траектория в мутном потребительском русле безразлична банковской системе. Сумму, необходимую к выплате, можно добыть мошенничеством или грабёжом. Что, собственно, и произошло. Гоша закрыл этаж, положил брелок в сумку и отправился домой пешком. Такой тяжести на душе он не испытывал давно. Крошечный неопрятный бар на пути заманивал Коркина прекрасным "Burn" за авторством Iggy Pop & The Stooges. И Гоша всерьёз подумывал, а не выпить ли там "огненной" воды, а то, может, и схлопотать "горячего леща" в честной бессмысленной драке. К счастью, он вовремя сообразил, что при текущем уровне везения, отравиться "палёным" алкоголем для него куда как вероятней. Дома Коркин размашисто сел в кресло и включил комп. Хотелось забыться. Балду какую-нибудь попинать. Аннигилировать базу зергов. Но тут вышибло пробки. - You has pay off the loan, - празднично сообщил брелок из прихожей. Сгорел южный мост. Коркин вынул плату, нашёл к ней гарантийку и узнал, что срок сервисного ремонта и замены вышел в прошлом месяце. Почему-то он не удивился и совсем не огорчился. Для болвана, которому хватило ума ввязаться в ссудную афёру с неизвестным итоговым капиталом займа, он сравнительно легко отделался. Коркин положил брелок прямо перед собой - на чёрных глянцевых боках ни пылинки, ни царапинки, ни папиллярного отпечатка. И всё же, инородность брелка не могла замаскировать его утилитарную природу. Никакой это был не "выполнятор". В руки Коркину попал банковский терминал из большого мира, где имеет хождение универсальная валюта вероятностного баланса. И в самом деле, если где-то во вселенной научились управлять вероятностью, трудно представить более удобную разменную монету, чем контролируемая, дискретизированная удача. Несомненно, брелок имел огромную ценность, как предмет надчеловеческой культуры - той, до которой человечество рано или поздно дорастёт. В том, что оно дорастёт, вернее, имеет к тому хороший потенциал, убеждённый оптимист Коркин не сомневался. Но что с ним делать сейчас? Бесспорная ценность брелка уравновешивалась его же разрушительной властью над человеком сегодняшним. Что если вещица гуляет по миру уже давно? А вдруг эхо её странствий - непредсказуемые карьерные взлёты и такой же спонтанности бедствия в масштабах целых государств? Коркин представил, как беспринципный мерзавец берёт огромный кредит, а затем швыряет безделушку в беспечное людское море. И в ответ, в уплату процентного займа, приходит цунами. По зрелом размышлении, Гоша даже пытаться не стал ломать брелок физически. Ясно было, что это ему не под силу, а если и под силу, то непонятны последствия. За мелкое хулиганство и вандализм земное законодательство предусматривает штрафы. Досадно "получить на орехи" от неизвестной могущественной цивилизации. А вот дуракам закон не писан. И полноценной защиты от дурака никогда не было и не будет. Эту убеждённость Коркин заработал, когда ассистировал на лабораторных занятиях. Недолго думая, он вышел в коридор и затолкал брелок в щучью пасть, так, чтобы тот застрял. При этом хрупкий частокол бесчисленных щучьих зубов вдавил кнопку лазерной указки, и красный луч ударил в дверь платяного шкафа. - По щучьему веленью... - Одобрительно сказал Коркин и, полюбовавшись на инсталляцию, отправился спать. Всю ночь мело. К утру снег закрыл дырявой простынёй гнилую чёрную осень. Суббота выдалась тихая. Гоша поздно встал, потянулся, без интереса посмотрел на гуляющих под окнами собачников и пошёл завтракать. Лазер в щучьей пасти иссяк. Коркин на всякий случай потыкал в кнопку пальцем, но брелок не ожил. И то хорошо. Ближайший компьютерный магазин требовал дальнего путешествия. Уже в ботинках, в куртке, стоя на пороге квартиры, Гоша подумал вдруг, что без шапки непременно замёрзнет. Зима всё же. Он полез в шкаф и тихо охнул. За скрипучей дверью начинался галечный пляж огромной спокойной реки. Дымилось в утренних лучах ленивое зеркало, стрекозы грелись на круглых камнях, золотился сосновым редколесьем дальний берег. Коркин рассеянно слушал кукушку и думал, где же теперь взять шапку, и как вообще теперь жить с этой дверью в лето. И если случится обмен - как считать метраж? Эти мысли роились над ним, словно болотная мошкара, но в глубине души Гоша знал - ему по-настоящему сказочно повезло. Ведь с любым сказочным дураком это время от времени происходит.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 9 мая - День Победы Александр Розен Самсон Е. А. Самойлович-Ераниной 1 Самсон родился на фронте. Собственно говоря, он родился в собачьем питомнике под Ленинградом, но в то время и Ленинград, и его пригороды былина линии фронта. Маленький хилый комочек чем-то напоминал Лиде пекинскую болонку по кличке Самсон, названную так, вероятно, в шутку. Эта болонка принадлежала известному балетному артисту, жившему до войны на одной площадке с Лидой. Ах, какое это было дивное время! Оно казалось теперь далеким-далеким… Но ведь все это было: и балетный артист, эвакуированный в начале июля на Восток, и комната, оклеенная перед войной новыми белыми обоями, и полка с книгами, и собака Шери, и тетя Надя, с которой они жили вместе и которая не была ей ни тетей, ни даже родственницей, а просто когда-то знала Лидиных родителей. Лида смутно помнила мать и совсем не помнила отца. Они погибли далеко от Ленинграда, в Средней Азии, во время ночного налета басмачей, и тетя Надя часто говорила: «Не надо было Ивану брать с собой маму». Она говорила так и плакала, а потом, наплакавшись, говорила: «Знаешь, какая она была, твоя мама: если бы Иван не взял ее с собой, она бы все равно за ним поехала». Когда началась война, тетя Надя почти сразу пошла «на окопы», так в то лето называли оборонные работы. И Лида со школьными подружками тоже работала «на окопах». Тетя Надя строила противотанковый ров недалеко от Колпина, а Лида работала под Лугой, а потом под Сиверской, а потом под Гатчиной, все ближе и ближе к Ленинграду. И с ней была собака Шери, потому что собаку не оставишь в пустой квартире. Девчонки смеялись над Лидой: это надо же, на окопы с собакой! Но потом они поняли, что Лида не могла поступить иначе. Да и Шери славная собака, на нее можно положиться: увидев чужого, сразу шум поднимет. И ласковая. И чистеха. И смелая. Когда лагерь впервые обстрелял немецкий самолет, Шери здорово испугалась, бросилась в палатку, залезла под койку и завыла. Но потом она уже боялась только за Лиду. И когда дежурный кричал в рупор: «Воздух!» — и все, побросав лопаты, ложились на землю, Шери ложилась рядом с Лидой и все пыталась укрыть ее от опасности. Гатчина, Красное Село и еще какой-то поселок, а из этого поселка на трамвае в Ленинград… И в тот же день пришла домой тетя Надя, и снова они стали жить все вместе. Лида в сентябре тушила зажигалки, а в октябре пошла в школу, ей до окончания оставался один класс. Но занятий почти не было, и Лида больше помогала в госпитале, чем училась. До войны она сдала нормы на значок «Готов к санитарной обороне» и могла ухаживать за ранеными. А собака Шери почти целый день сидела дома одна. И Лида, и тетя Надя тревожились за ее судьбу. Как в такое время прокормить собаку? Шери ужасно отощала, все позвонки можно было пересчитать. И глаза у нее дурно слезились. — Не лучше ли усыпить? — сказала тетя Надя. — Нет, тетя Надя, нельзя, — ответила Лида. — Нельзя: Шери скоро станет мамой. — Но это невозможно! Как же так… Подумай, о чем ты говоришь! В такое время! — У нее будут щенята, — упрямо повторила Лида. — Ее нельзя усыплять. В декабре жить стало еще хуже. Еще страшнее голодали, еще свирепей становилась зимняя стужа. Умерла тетя Надя. Пошла на работу, но только вышла на улицу, как упала, и все было сразу кончено. На второй неделе декабря Лида и Шери отправились в трудный поход. Накануне Лида узнала, что существует военный питомник. Она надела Шери ошейник и, взяв самый короткий поводок, вышла с собакой на улицу. Ночь была безлунной, дул ледяной ветер, Лида старалась идти как можно быстрее. И Шери тоже старалась. Иногда на пустынных улицах слышался слабый возглас: «Собака!» — и тогда Шери грозно рычала, а Лида до предела натягивала поводок. Когда они добрались до питомника, то еле держались на ногах. Их впустили, дали немного поесть, обогрели, Лида сразу заснула и проспала целые сутки. И Шери столько же… Обо всем этом доложили начальнику, и надо сказать, что он не очень-то был доволен. Здесь занимались важными делами, готовили собак для связной службы, готовили истребителей танков, а несчастная Шери никуда не годилась. А что делать с Лидой? Отоспавшись и отогревшись, она собралась домой, но новые ее подружки побежали просить за Лиду: нельзя отпускать, погибнет. У начальника было доброе сердце, но он не знал, как поступить: Лиде еще не исполнилось восемнадцати лет, как ее призвать в армию? И он взялся за свою короткую пенковую трубку, которую все здесь хорошо знали и называли «задумчивой трубочкой». В тот же день положение еще больше осложнилось: появился на свет Самсон. Шери недолго кормила щенка, для этого она была слишком слаба, а у маленького хилого комочка был страшенный аппетит. Шери умерла, а щенок хныкал, просил есть и не соображал, что теперь одна только надежда — на людей. — Утопить к чертовой бабушке, — говорил старый повар Алиджан, и Лида прятала от него Самсона. Но однажды, когда Алиджан снова повторил свою угрозу, а Лида сунула щенка за пазуху, перед ними возник начальник питомника. — Это еще что такое «утопить»? Как это «утопить»? Не сметь говорить здесь такое слово. Вот именно, — сказал он, заметив, что Самсон высунулся. — Дай-ка мне его, — начальник питомника взял щенка и подержал на ладони, словно взвешивая этот случайный дар. — Кто у него в роду был лайкой — мать или отец? — Дедушка… — сказала Лида. Повар засмеялся, но, к счастью для него, начальник питомника был занят своими мыслями. — Напишешь заявление, — сказал он Лиде. — Укажешь там, что к чему, ну, биографию, как положено, и все прочее… — Спасибо, товарищ майор, — сказала Лида. А на Самсона не надо было заполнять никаких бумаг. Он остался в питомнике под личную ответственность начальника. Самсон был единственным щенком среди взрослых собак, образованных и весьма родовитых. То, что собаки взрослые, а только он один маленький, Самсон быстро сообразил и, сколько мог, извлекал из этого пользу для себя: в свободную минуту взрослые собаки играли с Самсоном и защищали его друг от друга. Труднее было понять, чем эти взрослые собаки здесь занимаются, но, приглядевшись, он все-таки кое-что понял. Но чего он совершенно не мог понять, так это собачьей спеси. Был там эрдельтерьер, который при встрече с Самсоном презрительно выпячивал нижнюю губу: ведь он был эрдельтерьер уже в четырех поколениях и даже во сне видел все четыреста медалей, которые получили его деды и прадеды. Между тем это была на редкость неспособная собака, доставлявшая много горя своей вожатой. Самсон жил нелегко, но весело. Еды не хватало, приходилось ловчить, чтобы получить лишний кусочек, но он не опускался до подхалимства. Лишения на собак действуют по-разному: одни быстро озлобляются, а другие смотрят весело, как бы ни было трудно. К таким собакам принадлежал Самсон. А ведь он рос без матери, у него даже воспоминаний не осталось о том, как он, маленький, хилый комочек, лежал с Шери на случайной подстилке и как Шери слабо, но ласково вылизывала его. И с каждым часом все ласковее и все слабей. Но иногда ему снились черные неподвижные стеклышки, которые только что были живыми; странная мутная пелена накатывалась на эти стеклышки, а за ней уже ничего не было видно. Он не помнил мать и потому больше, чем другой щенок, нуждался в ласке. Но ведь и ласку следует принимать не от первого встречного. И если этому не научишься щенком, то потом в жизни будет плохо. Даже недоступный эрдель может в минуту царственного своего досуга милостиво обнюхать щенка. Беги от него, — это не ласка, просто его величеству стало скучно. И если тебя захотел погладить повар Алиджан, — прочь, прочь от него: повар хочет выслужиться перед начальством, а после он не простит своего унижения. Но если тебя позовет знакомый негромкий голос, чуть слышно: «Самсон!» — голос, не обязательно обещающий ласку, или игру, или обед, просто: «Самсон!» — и ничего больше, не раздумывай, бери с места третью скорость, не бойся никаких препятствий, прыгай вот через эту страшную канаву, вперед, проваливаясь в сугробах так, что только уши торчат, вперед, если тебя больно хлещут злые и разлапистые ели, и даже если близко что-то грохнуло, словно повар Алиджан ударил в пустую кастрюлю, и даже если рядом вздрогнул огонь, — вперед, вперед! Потому что этот негромкий голос — голос самого главного человека на земле. Усталый, счастливый, бесстрашный, ткнись в милые ладони и постарайся визжать не так глупо, не так по-щенячьи. Но совсем не визжать невозможно, немножко повизжать можно, а потом услышать: — Тихо, Самсон, ну, тихо, тихо, — и совсем непонятные слова: — Глупая, глупая, глупая собака… Лида, конечно, не думала, что Самсон — глупая собака, она видела, что щенок растет совсем не глупый. Просто она очень любила Самсона, а чего не скажешь, когда очень любишь. Но началась весна и разлучила их. Наступил день, когда Лиду по всем правилам призвали в армию, она получила собаку и под руководством опытного инструктора начала ее дрессировать. Лида до самого лета работала в питомнике, но для Самсона уже началась разлука. Как все собаки, Самсон был ревнив, и все-таки он был ревнивей других собак. Может быть, потому, что не был подготовлен к такому трудному испытанию, как ревность, ведь ему не приходилось драться за местечко поближе к Шери и скулить, когда счастливый соперник прочно это место занимает. Самсон считался ничьей собакой. Но так считали люди, а Самсон этого отнюдь не считал. Ничья собака! Ничего глупее люди не могли придумать! У свирепого бульдога есть хозяйка — вон та длинноногая девица, которую именуют товарищ младший сержант, и у коричневого добермана есть хозяин — серьезный, неразговорчивый парнишка, рядовой Емельянов, к нему почему-то все относятся с большим уважением, наверное, потому, что он все молчит и молчит. И у большой овчарки есть хозяин, и у колли. А Самсон «ничей»? Как бы не так! Самая лучшая, самая красивая, самая добрая хозяйка как раз у Самсона, та, у которой негромкий ласковый голос и теплые ладони. Все ее называют Лидой, и когда при Самсоне произносят имя хозяйки, он настораживается: не грозит ли ей какая-нибудь опасность? И вот теперь она зовет к себе не Самсона, а другую собаку, овчарку по прозвищу Тулуп, и этот самый Тулуп, ловко пружиня тело, несется на голос хозяйки. За одну неделю Самсон так похудел, что Лида пригласила ветеринарного врача. И пока врач выслушивал щенячье сердце и щенячьи легкие, Самсон стоял спокойно и смотрел куда-то в сторону. Но когда врач стал заглядывать в щенячьи глаза и протирать их тряпочкой, Самсон заволновался: ну, теперь они все поймут — и стал брыкаться, но в это время врач сказал: «И глаза в полном порядке», а Лида спросила: «Так что же с ним?» И тогда Самсон взглянул на Лиду с укоризной: зачем же спрашивать об этом врача, ведь это не по его части. И чем дальше, тем труднее было с Самсоном. В часы занятий он вместо того чтобы пользоваться своим свободным щенячьим положением, пробовал подключаться к делу. И конечно, путал команды, не к месту подавал голос и не вовремя бросался за поноской. А старый повар Алиджан, с ожесточением рубя мороженую тушку, хрипел: «Расстрелять к чертовой бабушке!» Но начальник питомника был на этот счет другого мнения. — Ничего, ничего, — говорил он. — Время военное, а щенок деловой. Не лентяй, не трус. Пусть привыкает понемногу. Ничего, ничего, время военное… Самсон действительно не был лентяем. Он старался как мог и во всем подражал взрослым собакам. А уж трусом его и старый повар не решался назвать. Наступили теплые летние дни. Это было первое лето в жизни Самсона. Он и не знал, что бывает такая чудесная погода. Какое наслаждение погреться на солнышке, вытянуться, зевнуть и, если ты никому сейчас не нужен, подремать часочек!.. Но судьба приготовила Самсону новое испытание. В один из таких добрых солнечных дней к питомнику подъехала большая крытая машина. Самсон давно ее приметил, потому что эту машину всегда окутывал какой-то особенно ядовитый дым. Бензина в блокаду не хватало, и приходилось работать, как тогда говорили, «на чурках». Самсон давно приметил эту машину, но никогда не связывал ее с Лидой. Он очень удивился, когда Лида вместе с Тулупом, а за ними и другие хозяйки с собаками забрались в кузов. Отвратительное облако окутало машину, но в это время Лида выскочила из кузова, подбежала к Самсону и потрепала его по нежному загривочку. Конечно, это было против правил, да и когда-нибудь должен был прийти день разлуки, но ведь теперь только Самсон связывал Лиду с ее прежней жизнью, со всем тем, что было здесь и что уже поросло быльем. — Спокойно, Самсон, спокойно! — сказала Лида. И Самсон успокоился, спокойно спал ночь и только на следующее утро понял, что произошло. Он стал метаться по питомнику, искал хозяйку, заискивал перед каждым встречным, даже забежал на кухню: может быть, повар что-нибудь знает, все-таки человек. А потом Самсон сел на задние лапы, задрал морду и завыл, как воют взрослые собаки. — Списывать будут, — радовался Алиджан, — плакали государственные денежки. Но повар ошибся. Прошли всего сутки — и Самсон перестал выть и вообще повел себя образцово. Доложили начальнику питомника, он вызвал самого опытного собаковода Илюшу Баратова. — Начинай учить по всем правилам, но не спеши. При всем том, он еще щенок, понял? — Так точно, понял, — ответил Илюша. Две недели Самсон вел себя безупречно, а через две недели, когда Илюша пришел утром к Самсону, вольер был пуст. Пропала собака! Бросились на поиски — никаких следов… И только к вечеру нашли потайной лаз. Бегство было хорошо подготовлено, подкоп замаскирован еловыми ветками, и отчаянный щенок ждал только случая, принюхиваясь к машине, которая продолжала курсировать между питомником и фронтом: именно в этом ядовитом дыму исчезла хозяйка… Как удалось Самсону спрятаться в машине? Водитель, серьезный, почтенный человек, с медалью «За отвагу» на груди, утверждал, что понятия не имел ни о какой собаке, пока не прибыл на фронт. Но едва машина остановилась, как из кузова пулей выскочил большой щенок и помчался по расположению стрелкового полка. Щенка втащили в чью-то землянку и послали за девушками-связистками, которые работали здесь с собаками. Вот так Самсон нашел Лиду. Вокруг этого немало было разговоров. Говорили, что начальник питомника приказал вернуть дезертира, но что Самсон бежал из воинской части, и теперь уже неизвестно куда; говорили и о том, что наложено строгое взыскание на Илюшу Баратова, а Лиду вообще решено демобилизовать. Но все эти слухи прекратились после того, как начальник питомника, посасывая свою «задумчивую трубочку» и ни к кому персонально не обращаясь, сказал: «Что же это за собака, которая своего хозяина разыскать не может?..» Лида и обрадовалась Самсону, и испугалась: а как же Тулуп? Ведь Тулупу ничего не известно о решении начальнику питомника поставить щенка на все виды довольствия, Самсон для Тулупа как был личностью непрописанной, таким и остался. Но Тулуп оказался благороднейшей собакой. И вместо того, чтобы украдкой задать щенку хорошую взбучку — такую взбучку, после которой нахальный щенок забудет сюда дорогу, — вместо этого Тулуп спокойно обнюхал беглеца, и Лиде даже не пришлось подтянуть поводок. Самсон сидел чуть живой. Шерсть у него встала дыбом, от страха он не мог даже прорычать что-нибудь толковое. А вокруг стояли красноармейцы из роты связи, и никто не смеялся: ведь над собаками смеются только плохие люди. Самсон тихо-тихо вышел из этого живого круга, а на том месте, где его только что обнюхивал Тулуп, осталась довольно большая лужица. — Ну что, Тулуп, — сказала Лида. — Неужели же мы дадим пропасть этой собаке? И они пошли вслед за щенком. Вопреки всем опасениям, Тулуп и Самсон подружились. И это была самая чистая дружба, какая только бывает у собак. И Лида за это еще больше полюбила обоих. Каждого по-своему, конечно… Тулуп был взрослой военной собакой. С того момента, как ему поручили отнести пакет из одной роты в другую, ничто не могло его остановить: ни обстрел, ни бомбежки. Он весь был во власти службы. Самсон только учился службе. Смешно было смотреть, как летит Тулуп, а за ним трусит Самсон, и на его щенячьей морде точно такое же выражение — сосредоточенное, независимое и волевое. Теперь уже никто не относился к Самсону как к несмышленышу. Но каждый раз, когда Самсон бегал с Тулупом, у Лиды замирало сердце: а вдруг что случится? И только тогда она успокаивалась, когда Самсон возвращался и тыкался хозяйке в ладони. Тулуп в эти минуты хмуро смотрел на них: Тулуп знал, что молодежь надо приучать не к теплым ладоням, а к суровой жизни. Со многим Самсону пришлось встретиться впервые. Впервые в своей жизни он увидел большую многоводную реку и был так потрясен, что громко и неприлично залаял. А Лида смеялась и говорила: — Это ж Нева, дурачок, слышишь, дурачок: Не-ва… А спустя неделю они с Самсоном пошли в лес. Лес он тоже увидел впервые. Он даже и представить себе не мог, что столько деревьев может быть собрано вместе, И никаких дорог, тут самому надо тропить и запоминать, иначе отсюда не выйдешь. Запоминающее устройство у Самсона было самое совершенное: каждая вещь пахнет по-своему, каждое дерево и каждый цветок и даже две лесные землянички на одном и том же кустике пахнут по-разному. Он был потрясен великолепием лесных запахов, лесных звуков, лесных красок. Он шел не спеша, приподняв голову, раздувая ноздри, иногда делая стойку, которой его никогда не учили. — Кто у него в роду был лайкой — мать или отец? — спросил Лиду снайпер-сибиряк. К осени Самсон так вырос, что казался вполне взрослой собакой. «Скоро год…» — думала Лида, глядя на него, и вспоминала прошлую жизнь. Но не время было вспоминать прошлое. Наши войска на правом берегу Невы готовили боевую операцию, бросок через реку, чтобы прорвать блокаду. Ждали крепкого льда, а по реке все еще шло сало. В конце ноября было приказано готовить собачьи упряжки для вывоза раненых с переднего края. И этот приказ все изменил. Та самая машина, на которой пять месяцев назад бежал Самсон, увезла его и других собак назад в питомник. И тот же пожилой водитель с медалью «За отвагу» крутил баранку. К счастью, водитель не узнал Самсона, — ведь до сих пор над ним подтрунивали товарищи: дезертира вез… 2 — Вымахал-то как! — сказал начальник питомника и взглянул на повара Алиджана, колдовавшего над кастрюлей. Никто не спросил, какую собаку имеет в виду начальник питомника, и Алиджан тоже промолчал. Тулупа поставили вожаком в Лидину упряжку, а Самсон занял место позади, в первой паре собак. Теперь его все признали взрослой собакой, к тому же такой, которая сама заставила себя уважать. Приезжал корреспондент из газеты и фотографировал Самсона. Забавно видеть, когда человек, да еще с какой-то блестящей штучкой на груди, ползает перед тобой на четвереньках. Самсон не понимал, что за подвиг он совершил, но после фотокорреспондента научился по-особому держать голову, отчего вид у него становился необычайно важный. К упряжке он привык очень быстро, но теперь нашел способ не переутомляться: надо тяжесть груза переложить на других собак, четыре собаки тянут, а пятая только ногами перебирает. Такое случается у собак, и обычно вожак быстро наводит порядок: так куснет нарушителя, что тот сразу же начнет работать на совесть. Но Тулуп, кажется, ничего не заметил, и на обратном пути Самсон повторил свой номер. И когда собак распрягли, он, резвясь и играя, побежал обедать. Но обедать Самсону в тот день не пришлось: Тулуп не подпустил его к миске. Самсон, еще не зная, что его ожидает, решил, что лаской легко можно все уладить. Он завилял хвостом и, приглашая поиграть, весело подпрыгнул, небольно задев лапой своего старшего друга. Бац! Он получил такую затрещину, что едва удержался на ногах. Бац, бац!.. В ярости Тулуп укусил Самсона в бок, а потом опрокинул миску и разбросал обед. На, получай за хитрость, за лень, за всякие там позы и фото. (Единственное, в чем Самсон не был виноват.) Но тут прибежала Лида. Драка? Значит, она что-то недосмотрела, это ее вина, если завтра Самсон не сможет работать в упряжке. Но начальник питомника лучше Лиды разбирался в собаках. — Ничего, ничего, — сказал он, узнав о ЧП. — Собаки знают, что вожак никогда зря не наказывает. Да еще такой справедливый вожак, как Тулуп. А если сильно покусал, дай денек отлежаться… Но Самсон не стал отлеживаться. Лида смазала ему бок йодом, он терпеливо перенес боль, но на следующее утро долго не подходил к миске, поглядывая на вожака. Но Тулуп больше не обращал на него внимания, и Самсон быстро вылакал похлебку. В упряжке тоже было спокойно; бок болел ужасно, и царапины на морде саднило, но Самсон тащил упряжку в полную силу. Да и другие собаки старались как никогда: уж ежели признанному своему любимцу Тулуп задал такую трепку, то что же их ожидает, если они будут лениться… Прошло три дня, бок у Самсона перестал болеть, в знак прощения Тулуп даже повозился с ним на морозном солнышке. Через неделю в питомник снова приехал корреспондент из газеты, но Самсон, едва увидев блестящую штучку на груди, спрятался, да так, что даже Лида не могла его найти. С каждым днем упряжка становилась все тяжелей. Теперь с собаками работала еще одна девушка, Лидина помощница, веселая краснощекая Катя. Иногда. Лида ложилась в нарты на носилки, а Катя бежала рядом с упряжкой, подгоняя собак, а потом они менялись — и на носилки ложилась Катя, а рядом бежала Лида. Однажды нарты перевернулись. Вообще-то ничего страшного: в нартах в это время лежала Катя, а не Лида, но начальник питомника стал сердито кричать, и Лида стояла перед ним руки по швам. Впервые Самсон видел этого человека таким рассерженным. И это всего-навсего из-за краснощекой Кати! В питомнике они прожили до сильных морозов, а потом снова вернулись на берег Невы. Самсон всегда спал крепко, а после переезда тем более. Но тут ему приснилось, что Лида не спит, и он проснулся посреди ночи. В самом деле, хозяйка не спала. Краснощекая Катя спала и даже тихонько храпела, а хозяйка не спала. Ничего ей не угрожало, а она все-таки не спала, и Самсон, стряхнув с себя ночь, подошел к хозяйке и, как бывало когда-то, сунулся ей в ладони. И вот, наконец, пришло утро, которое так ждали. Еще было темно, когда вокруг загремело. Все вскочили и выбежали из землянок. И Лида тоже выбежала и молча смотрела на противоположный берег. Там, в морозном тумане, уже рвались снаряды и с каждой минутой зимний гром становился все сильней и сильней. Это Красная Армия рвала кольцо блокады. Рассвело. Нева почернела. Сражение началось. Лида потрепала Самсона по мускулистому загривку: — Держись веселей! А Самсон отлично знал, что после этих слов ему надлежит держаться весело и бодро. Как ни странно, но весь день и Самсон и другие собаки болтались без дела. И только поздно вечером их запрягли. На этот раз упряжка спустилась к самой Неве и помчалась по льду на левый берег, да так быстро, что сыпались искры с полозьев. Было куда тише, чем утром и днем, гремело не близко, луна светила не ярко, а потом совсем зарылась в тучи. В полной темноте они поднялись вверх по крутому берегу. И это было самое трудное из всего, что пришлось пережить за эту ночь. Они поднимались медленно, но не только потому, что было скользко, а потому, что здесь повсюду лежали люди. Лежали молча и неподвижно, по-видимому, спали, хотя никогда раньше Самсон не видел, чтобы люди спали прямо на льду и в таких неудобных позах. Еще менее понятным было поведение Лиды и Кати. Они остановили собак и стали с фонариком обходить спящих, словно пытаясь их разбудить. Иногда, когда спящий спал лицом вниз, они поворачивали его на спину. Но если человек все-таки не просыпался, они оставляли этого спящего и спешили к другому. Но один из спящих все-таки проснулся и застонал. Лида и Катя взяли его на носилки и положили на нарты. Вот это уже дело другое, это напоминает питомник. Сейчас Тулуп двинет вперед — и поехали, а это радость — бежать в упряжке вместе с другими собаками. Но еще один человек проснулся, и ему тоже помогли сесть в нарты. Странно — в питомнике упряжка брала только одного человека. Теперь они бежали через реку домой. Гремело близко, и на льду то там, то здесь возникали столбы черного дыма. Самсон не обращал на них внимания. Точно так же рвались на учениях взрывпакеты, и бывало, что Самсона или другую собаку выпрягали, а на ее место ставили другую… У людей каждая игра имеет свои законы. На своем берегу они задержались недолго: Лида и Катя вынесли носилки с людьми — и упряжка снова двинулась в тот же путь. Все было бы ничего, если бы не крутой подъем. Но и крутой подъем не страшен, а страшно, когда приходится пробираться среди спящих людей и вдруг выходит луна, и у спящих начинают блестеть глаза… Только утром их распрягли, и только тогда Самсон понял, как он устал. Ноги стали совсем не свои. И даже есть не хотелось. Другие собаки сразу накинулись на еду, вылавливали мясо из супа, а потом уже лакали суп и догрызали кости. Самсон ел нехотя. Суп показался ему не то слишком горячим, не то пересоленным. Он поворчал, поворчал, сделал неловкое движение и опрокинул миску. Немедленно он получил (Слово удалено системой) от Тулупа, опомнился и стал подбирать обед. Днем собаки спали. Когда Самсон проснулся, почти зашло солнце. Он чувствовал себя освеженным, с аппетитом поел и даже поиграл в сторонке. Вчера он нашел старый, почти пустой детский мячик и закопал в снегу, а теперь выкопал и поиграл с ним. А вечером снова началась та же работа. Но рейсы стали длиннее. Стонущих людей они подбирали не на кромке берега, а куда дальше. И с каждой ночью они пробивались все дальше и дальше. И Самсон стал уже привыкать к этой странной ночной жизни и к спящим людям и только старался не смотреть им в глаза, на которых так странно стынет лунный свет. На пятую ночь, как всегда, они выехали поздно вечером. В это время на фронте становится тише, меньше бомбят, реже бьют орудия и только слышно, как от края до края стучат пулеметы и автоматы. Они взяли раненых и на большой скорости — рейс был первый, собаки еще не успели устать — помчались домой. Когда они были на середине реки, что-то грохнуло невдалеке, и неожиданно вслед за этим упал Тулуп. Самсон не сумел остановиться и налетел на упавшего вожака. В эту минуту Лида остановила упряжку — и Самсон быстро поднялся. Но почему не встает Тулуп? Это беспокоило Самсона, другие собаки тоже нервничали, рвались, пытались высмотреть, что же случилось с вожаком… — Стоять! — прикрикнула Лида на собак и села возле Тулупа. — Тулуп, Тулуп, — слышал Самсон ее голос. — Тулуп! — Лида приподняла его морду, и глаза Тулупа заблестели, как у спящих людей на том берегу. И это было так ужасно, что Самсон подался назад. — Стоять! Но собаки не слушались Лиду, злобно рычали и пятились. — Стоять, стоять!.. Впервые собаки вышли из повиновения. Чистокровная лайка, соседка Самсона, пыталась перегрызть постромки. Самсон видел ее налитые страхом глаза. А когда собака боится, она перестает слушаться хозяина — и только вожак может восстановить порядок. Но Тулуп по-прежнему лежал без движения. — Стоять, стоять!.. Самсон услышал в Лидином голосе отчаяние. Ну что ж, если Тулуп почему-то не может осуществить свою власть, значит, надо действовать самому. Изо всех сил он укусил свою соседку, чистокровную лайку, а потом с такой яростью укусил собаку, стоявшую во второй паре, что та завизжала на всю реку. Только бы навести порядок, только бы не слышать отчаяния в голосе хозяйки. А Лида думала лишь о том, чтобы воспользоваться моментом и укрепить новую власть. Она выпрягла Самсона и поставила его на место Тулупа. Что будет, то будет: вперед! Самсон медленно тронул нарты, медленно-медленно обошел неподвижное тело Тулупа. Вперед! Собаки испуганно косились на своего бывшего вожака, но теперь у них был новый вожак, которого необходимо слушаться, потому что власть не только наказание, но и защита тоже. Самсон так и не понял, что случилось с Тулупом, почему тот не смог подняться и почему его оставили на льду. Так решила Лида, Лида поставила Самсона вожаком — значит, так надо. Но он помнил Тулупа и скучал без него и мечтал, что вот-вот Тулуп появится и даст Самсону хорошую затрещину. За что? Да ни за что, просто как аванс на будущее… Да, было бы хорошо, было бы просто отлично получить затрещину от Тулупа. Но Тулупа не было, он остался на льду, и тело его давно замела пурга, а вожаком теперь был Самсон, и теперь он следил, чтобы собаки не ленились и не дрались из-за лишнего куска, а когда было надо, отвешивал нарушителю режима крепкую затрещину. И только изредка, убедившись, что упряжка крепко спит, Самсон подходил к Лиде и тыкался ей в ладони. Всю зиму они работали на вывозке раненых, и Лидина упряжка считалась лучшей. Сначала на Неве, а после прорыва блокады под Красным Бором — и всюду, где громили фашистов. Но весной эта работа кончилась; последний раз вывезли раненых в апреле и еле дотащили нарты до дому. Собаки были по брюхо в воде, а Лида простудилась, и почти неделю у нее держалась высокая температура. Потом собак распрягли и уже больше не запрягали, но они все равно спали днем, а вечером просыпались и ночью ждали, когда же их запрягут, и косились на своего вожака. Самсон тоже не спал, он чувствовал себя без вины виноватым: собаки не работают, паек идет прежний, живут сытно, вокруг весенняя благодать, а делать нечего. Время от времени он грозно посматривал на свою упряжку, но в такую безработицу грозные взгляды никого не пугают. Зимняя эпопея кончилась тем же, чем и началась. Пришла знакомая машина, вожатые погрузили собак, и к вечеру все были в питомнике. Если вам случалось возвращаться на места, где прошло ваше детство, то вы знаете, как не просто заново узнавать то, что было когда-то хорошо знакомо. Забор, окружавший питомник, не казался больше Самсону крепостным валом, учебное поле сильно уменьшилось за этот год, через спортивный снаряд, который у людей называется «конем», Самсон перелетал легко. А ведь когда-то он с завистью смотрел, как это проделывают взрослые собаки. Теперь Самсон сам был взрослой собакой, к тому же собакой, хорошо знающей, что такое война и что такое власть на войне. Но Самсон нервничал: с того момента, как их привезли в питомник, он никого из своей упряжки больше не видел. Что же это такое и как ему собрать свое войско? И на следующий день, когда Лида вывела его из вольера, Самсон все осматривался по сторонам и искал свою старую упряжку… Первый день новой игры не понравился Самсону. Для собаки, которая только что была вожаком санитарной упряжки, все это были какие-то щенячьи пустяки и перевод времени. Лида дала понюхать ему сильно пахнущий небольшой ящик — Самсон этот запах слышал сто тысяч раз, потом она спрятала ящик, а Самсон должен был его найти. Понимает ли хозяйка, что Самсон давным-давно вырос для таких пустяков? Тем не менее всякий раз, когда он приносил ящик, Лида давала ему что-нибудь вкусное. Самсон сразу присмотрелся к новому мешочку, который, по-видимому, был переполнен самой вкусной едой, и понял, что теперь каждая находка будет вознаграждаться. С каждым днем Лида запрятывала ящик все сложнее. Известно, что только люди умеют так запрятывать вещи, известно и то, что находить эти вещи могут только собаки. И на следующий день и еще через день была все та же игра. А потом ящик стали зарывать в землю. Сложно, но не для такой бывалой собаки! Самсон нашел место, где был зарыт ящик, но только стал рыть землю — как последовала команда: «Сидеть!» Он сел, хотя и был обижен, что ему не дали достать ящик, а за него это сделала Лида. Но Самсон знал, что с людьми спорить бесполезно. Теперь, когда он слышал знакомый запах, он не ждал команды «сидеть!», а просто садился и ждал, пока Лида выкопает ящик. И тогда он немедленно получал вознаграждение. И с каждым днем запах становился все отдаленнее, все глуше. Лида теперь закапывала ящик очень глубоко. Но Самсон отгадывал безошибочно, отгадывал и садился. И так было не раз и не два, а наверное, сотни раз. Потом упражнение стало еще сложнее. Лида шла вместе с Самсоном, держа поводок в левой руке, а в правой руке у нее была какая-то палка, которой она прощупывала землю. Похоже было, что теперь не Лида, а кто-то другой зарывал ящик… А потом этих ящиков становилось все больше и больше. Едва найдешь один, как рядом слышится все тот же запах, терпение — надо сесть, на мешочек с вкусной едой смотреть вовсе не обязательно, сейчас Лида будет осторожно рыть землю, слой за слоем, а потом вынет предмет, который весьма отдаленно напоминает учебный ящик, а потом очень осторожно она что-то вывинтит, а потом вздох облегчения — и вкусный мешочек открывается. И так было изо дня в день. Самсон видел, как старается хозяйка, и тоже очень старался. Как-то раз они пошли в гости к начальнику питомника и едва пришли, как Самсон почувствовал знакомый запах. В первую минуту он не понял, откуда слышится запах, да и Лида, по-видимому, была искренне удивлена поведением Самсона. Но гости гостями, а Самсон давно понял, что он находится на ответственной работе. Он присел около печки и взглянул на Лиду. Лида взглянула на начальника, а начальник улыбнулся и сказал: — Ну, Лидия, поздравляю. Лида в это время вытащила из дымохода серо-зеленый сверток и даже не стала его развертывать, а просто вручила начальнику. Неужели Самсону придется напоминать о вознаграждении? Нет, люди в этом питомнике хорошо воспитаны и никогда не забывают о собаках. А на следующий день приехала знакомая машина. Только теперь она была куда менее вонючей, а новому водителю решительно было все равно — удирал ли Самсон на этой машине или нет… Еще было тепло, но скоро начались дожди, самое зябкое и самое неуютное время года. Работать в такое время неприятно и трудно. Но Самсон был не из тех собак, которые боятся промочить лапы и которым вяжут специальные тапочки. Он смело шлепал по холодным лужам и только иногда отряхивался, когда вместе с дождем падали холодные снежные хлопья. Лида гордилась Самсоном. С того момента, как он нашел толовую шашку в дымоходе начальника питомника, все заговорили о его удивительном чутье. Он слышал запах тола на полуметровой глубине. «Замечательный нюх!» — восхищались начальники, которые проверяли, как работают на фронте разминеры с собаками. А Лиде хотелось сказать, что дело не только в замечательном нюхе. Главное совсем в другом. Но в чем? Ну, прежде всего Самсон трудолюбив, его не надо заставлять работать. Утром он нетерпеливо высматривает хозяйку: «Пора!» Он никогда не жалуется на усталость, вид у него бодрый и утром и вечером. Другие собаки тоже обладают прекрасным чутьем, но, случается, халтурят: «проскакивают» опасные места. Хорошо, если сапер быстро заметит такую нечистую работу, а если он доверится собаке и на том месте, где осталась фашистская мина, будет сделана надпись «Мин нет»? И все-таки главное было в том, чего установить ни один инспектор не может: Самсон любил свою хозяйку так, как ни одна другая собака любить не может. Уж это-то они оба точно знали. И Лида и Самсон. Но начинался новый день — и снова начиналась работа, и было не до нежностей. Они шли по освобожденной земле. Отступая, фашисты оставили тысячи мин-ловушек. Где только не находили их саперы: в колодцах и водокачках, в гаражах и в пекарнях, в дровяных складах и в кино, в клубах, библиотеках, прачечных, церквах, музеях, под садовыми скамейками, в купальнях под лодками, в лифтах, в подвалах, на чердаках… Гатчина, Сиверская, Луга. Где-то здесь три года назад работала Лида «на окопах»… Заминированные фашистами завалы на улицах, и заминированные дворы, и заминированные вокзалы и пристани. «Мин нет», — писала Лида мелом. И тогда на эти места возвращались люди. Из лесных землянок, из каких-то неведомых нор выходили древние старики и старухи и женщины с детьми, а один маленький мальчик, увидев Самсона, стал с ним играть. Лида испугалась: Самсон почти не видел раньше детей, да и тех, кого он видел, он видел издали; к тому же у паренька какая-то скверная железяка в руках, а этого Самсон вообще не выносит. Но, к счастью, Лидины опасения были напрасными. Самсону паренек понравился. Поначалу он, конечно, насторожился: это что еще за чудо такое в оборванных штанах, в куртке с драными локтями движется прямо на большую собаку? Но потом все обошлось. Самсон стал прыгать вокруг паренька и, не сердито ворча, хватал железяку и делал вид, что грызет ее, а когда паренек бросил железяку в кусты, Самсон вежливо принес ее и снова играл с пареньком, пока Лида не позвала. Они двигались по берегу Луги. Было тепло, поднималась трава, не робкая, как в городских садах, а буйная, рослая. Такой рослой трава бывает только после войны… Немцы и здесь оставили свои «сюрпризы». Вот ящик с рожью. Проволочка от чеки взрывателя выведена через малозаметное отверстие в задней стенке ящика и прикреплена к стене. Если сапер не обнаружит этого «сюрприза», произойдет катастрофа; едва начнут выбирать рожь из ящика, как заряд сползет в сторону и силой собственного веса выдернет чеку. А вот ящик с печеньем, а вот крышка противогаза, соединенные со взрывателем. А пот знаменитые немецкие «шахматы». Самсон вполне овладел их кодом: клеточка с миной — значит, клеточка с миной и справа от тебя, и слева, и впереди, а позади уже ничего нет, потому что ты эту мину раньше обнаружил, а хозяйка ее обезвредила. Уже был мир на этих местах, уже пахло жильем в полусожженных сараях, где они останавливались на ночлег. Самсон просыпался от пения петуха. Еще только вчера он впервые в жизни увидел эту птицу и не выдержал, залаял, хотя знал, что собака должна вести себя тихо. Петух нахохлился, его красный гребешок и красная борода еще больше покраснели, он не столько угрожал Самсону, сколько любовался собой, своим гневом, своим умением презирать всех, кроме самого себя. По утрам петух кричал подъем, потом в сарай заглядывала босая девчонка и говорила: «Тетя Лида, выпейте с нами молочка», — Лида шла за девчонкой. Самсон смирно шел рядом, хотя ему хотелось поиграть с черными пятками девчонки, или погоняться за курами, или хотя бы поглазеть на утят, но он шел смирно, потому что был настоящей военной собакой. А война еще была не кончена. «Война, товарищи, не кончена, — так говорил командир взвода саперов Костя Крутилин, собирая девушек на росистой полянке, — война не кончена, зверь сопротивляется в своем логове, а наша задача разминировать населенный пункт Большие Кузьминки». И вот они идут по населенному пункту Большие Кузьминки, где не осталось ни одного целого дома и где до сих пор тлеет каменное здание, в котором когда-то помещался райком. Можно подумать, что немцы создали в Больших Кузьминках специальный музей для своих мин: мины тарельчатые и дощатые, и мины из консервных банок, и мины из гранат, и шрапнельные мины, и противопехотные, и противотанковые, и противотранспортные… «Мин нет, мин нет, мин нет!» Самсон отлично знал, что, как только Лида вынимает мелок, значит, все хорошо, значит, можно двигаться вперед. А за Большими Кузьминками — Кузьминки Малые. Была большая деревня, стала заминированным полем. Снова знакомый запах, и снова Самсон садится возле едва заметного бугорка. А в стороне Лида осторожно удаляет взрыватель из другой мины. Она не замечает, что Самсон по-прежнему сидит на старом месте, а может быть, она просто не верит, что там еще что-то осталось… — Самсон! Конечно, не верит, думает, что он зря сидит здесь, просто выканючивает награду. — Самсон!.. И в это время под ногами раскалывается земля, черный фонтан подбрасывает Самсона и снова бросает его на землю. И это было последнее, что видела Лида, потому что той же миной ранило и ее, отшвырнуло в сторону, и она потеряла сознание. Потом говорили, что виноват был Самсон, что будто бы специальная комиссия установила, что он начал подкапывать мину, а ведь это строжайше запрещено собакам-разминерам. Но говорили и другое: кажется, один из членов этой авторитетной комиссии записал свое особое мнение: виновата Лида, которая далеко ушла от собаки, а этого делать ни в коем случае нельзя. Но теперь, спустя двадцать пять лет, когда я стал спрашивать, что же на самом деле произошло и кто же на самом деле был виноват, мне отвечали: война, фашисты. И никто не вспомнил ни о какой комиссии, так что возможно, что никакой комиссии и не было. Лида долго лежала в госпитале. Она была ранена в ногу и контужена, и врачи полгода не позволяли вставать и просили всех, кто навещал Лиду, рассказывать ей только веселое. От Лиды скрывали гибель Самсона. Ее подружки приходили в госпиталь и рассказывали всякие небылицы, о том, что Самсон жив и работает по-прежнему с саперами. А в День Победы в госпиталь пришел повар Алиджан и, подарив Лиде банку варенья собственной варки, сказал, что демобилизован и что будет работать в ресторане «Метрополь». Алиджан тоже подтвердил, что Самсон жив и что это такая умная собака, которую он готов взять в ресторан для охраны. Лида отчетливо помнила, как все было, и все-таки иногда думала: «А вдруг я ошиблась, а вдруг Самсон действительно жив?» Никогда не знаешь, как лучше с больными, говорить им правду или скрывать… Когда Лида выздоровела, был уже мир на всей земле. Подружки в складчину взяли такси и отвезли ее домой. Комната стала совсем новой — потолок отмыли от блокадной копоти и пол натерли до блеска. Лида поблагодарила подружек, и вскоре они ушли, потому что одним давно было пора на работу, а другие уже начали учиться. Лида села у открытого окна и стала читать. Ей было все равно, что читать, просто приятно открыть книгу, которую читала до войны. И в это время она услышала громкий мужской голос: — Самсон, Самсон! Лида уронила книгу, вскочила, подбежала к окну и схватилась за косяк. По улице мимо ее окон шел балетный артист и звал маленькую болонку, названную когда-то Самсоном, вероятно в шутку. 1969

Готово. Со спины девица, а с лица - дисица

Сшила кимоно и надела на лису (сделать так, чтобы оно снималось, не получилось). Украсила парик и проклеила детали.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 3 мая - День солнца Ихара Сайкаку Божественное прорицание зонтика (из сборника "Расссказы из всех провинций") Широко разлилось милосердие Будды в нашем мире, и посему люди тоже стремятся вершить добро на благо ближним. Пример тому — двадцать зонтиков, каковые можно одолжить в храме богини Каннон, что в селении Какэдзукури, в области Кии. Давным-давно некий человек пожертвовал те зонтики храму, с тех пор каждый год их заново обтягивают промасленной бумагой, и так висят они в храме и по сей день. Каждый, кого застигнет здесь внезапный дождь или снег, может, не спрашивая ничьего разрешения, взять себе зонтик; когда же непогода утихнет, зонтик, честь по чести, возвращают в храм, и ни разу не случалось, чтобы хоть одного недосчитались. И вот однажды, во втором году эры Кэйан, некий житель селения Фудзидзиро позаимствовал в храме зонтик; когда же подошел он к окрестностям Фукиагэ, внезапно налетел божественный ветер, дувший с острова Тамадзусима, где стоит храм великой богини Аматэрасу, подхватил зонтик и унес его в неведомую даль. Как ни сокрушался этот человек, помочь беде было уже невозможно. Между тем зонтик летел по ветру и упал в захолустном селении Анадзато, в горной глуши, в краю Хиго. Жители сей деревни испокон веков жили замкнуто, отгородившись от всего света, зонтика отродясь не видали (велико еще невежество в нашем обширном мире!) и потому весьма удивились. Собрались старики и мудрейшие люди деревни, и все сошлись на том, что до сих пор и слыхом не слыхали ни о чем подобном. Тут выступил вперед некий умник, пересчитал бамбуковые спицы и сказал: — Спиц ровно сорок. Бумага тоже отличается от обычной. С трепетом осмелюсь сказать — сие есть не что иное, как сам достославный бог Солнца, божественный дух из священного храма Исэ, самолично соизволивший прибыть в нашу местность! При этих словах жители деревни затрепетали от страха, тотчас же окропили все кругом священной водой, поставили зонтик на грубые свои циновки, а затем всем миром отправились в горы, нарубили деревьев, нарезали камыш, соорудили молельню, точь-в-точь такую, как в священной обители Исэ, и стали сему зонтику поклоняться. И со временем божественный дух снизошел на зонтик, и, когда наступила пора дождей, алтарь божества стал непрерывно звенеть и сотрясаться. Тогда решили вопросить божество о причине сего, и оракул возвестил: «Этим летом священный очаг мой содержали в нечистоте, в священных сосудах сварилось множество тараканов, осквернен даже главный мой храм в Исэ! Повелеваю истребить по всей стране тараканов, всех до единого! И еще есть у меня пожелание: выберите прекрасную юную деву, и пусть она будет моею жрицей. В противном случае не пройдет и недели, как я низвергну на вас такой страшный ливень, что дождевые струи будут толщиной в ось колеса, и на всей земле род человеческий прекратится!» — так возвестил оракул. Поселяне перепугались, вновь собрались на совет, созвали самых красивых девиц со всей деревни и принялись судить да рядить, которую лучше всего назначить жрицей. Но незамужние девицы, с еще не покрытыми чернью белыми зубами, отказывались, плача и причитая. — Отчего вы в таком горе? — спросили их. И девушки воскликнули: — Да разве останешься в живых, проведя с таким супругом хотя бы одну-единую ночку? - и в страхе и слезах указывали на острый конец сложенного зонтика. Жила в этой деревне пригожая вдовушка. «Так и быть, - сказала она, - послужу божеству, пожертвую собой ради спасения юной девицы!». Всю ночь напролет ожидала вдовушка в молельне от божества хотя бы намека на ласку, да так и не дождалась. Рассердившись, вбежала она в святилище, схватила божественный зонтик и со словами «Подлый обманщик!» разломала его на куски и швырнула наземь.

Весьма живо выглядит.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 2 мая - Международный день астрономии Влас Дорошевич Звездочет (Из китайских сказок) В Китае, как это всем известно, существует обычай, что богдыхан дерет за косу придворного звездочета, когда тот сообщает ему, что дни стали убывать. Обычай этот ведется издавна, - и еще в глубокой древности всегда делалось так. Когда дни начинали делаться короче, а ночи длиннее, - придворный звездочет торжественно и с церемониями являлся к богдыхану сообщить ему эту новость. Богдыхан принимал его, сидя на троне, окруженный всем своим придворным штатом. Звездочет делал, сколько полагалось, поклонов и говорил, дрожа от страха: - Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, могущественнейший повелитель земли и морей, пусть драконы всегда будут благосклонны к тебе! Я принес тебе известие: с сегодняшнего дня дни начнут убывать. Богдыхан, по обычаю, говорил: - А ну-ка, ну-ка, подползи сюда, червяк, осмелься повторить, что ты сказал! Звездочет, не помня себя от страха, подползал на коленях так близко, чтоб богдыхану стоило только протянуть руку, чтоб взять его за косу, - и говорил, наклонясь к земле: - С сегодняшнего дня дни начнут убывать! - Как же так? - строго спрашивал его богдыхан. - Дни будут становиться все короче, а ночи все длинней. - Так что меньше будет оставаться времени для труда, для веселья, для молитв, для мудрых разговоров, и больше для лени, для сна, для лежебокства? Не так ли? - спрашивал богдыхан. - Так, повелитель вселенной. - Что же ты за звездочет, и чего же ты смотришь? - восклицал богдыхан. - Подай-ка мне сюда свою негодную косу! Звездочет обертывал косу желтым шелковым платком и подавал ее богдыхану. И богдыхан начинал его таскать за косу "в поучение всем". Это не было простой церемонией, одной из десяти тысяч двух китайских церемоний. Обычай требовал, чтоб богдыхан таскал звездочета за косу до тех пор, пока не только у богдыхана, но и у звездочета не выступит от усталости на лбу пот. И богдыханы всегда точно исполняли обычай. Богдыхан Юн-Хо-Зан был не только премудрым, но и добрым богдыханом. Вступив на престол небесных драконов, он глубоко задумался над обычаем брать звездочета за косу по случаю убывания дней. - Это ведется издавна, - однако улучшения нет. Дни, в свое время, каждый год начинают все равно убывать, а ночи становиться длиннее. Так говорят все старые летописи. Очевидно, звездочет тут ни при чем. За что же наказывать беднягу? И не пора ли отменить этот жестокий обычай, в котором я не вижу смысла? Все придворные, конечно, поспешили заявить, что богдыхан тысячу раз прав, и громко восславили его мудрость. Только один старый мандарин Тун-Ли-Чи-Сан поднял вверх указательные пальцы обеих рук в знак почтения и покачал головой из стороны в сторону: - Ой! Я боюсь, чтоб с нашей страной не случилось какого-нибудь несчастия из-за отмены старого обычая! Юн-Хо-Зан был добр и улыбнулся страхам Тун-Ли-Чи-Сана. - Конечно! - с поклоном сказал старый Тун-Ли-Чи-Сан. - Ты можешь поступать, как советует тебе твоя собственная мудрость. Но только я думаю, что и наши предки, да будет всегда благословенно их имя, не были глупы. Раз они установили такой мудрый обычай! - Отлично! - улыбаясь сказал Юн-Хо-Зан. - Вот ты и разыщи нам, в чем состоит мудрость этого обычая, - и я даю клятву верно ему следовать! - Я не знаю, в чем тут состоит мудрость! - покачал головою из стороны в сторону Тун-Ли-Чи-Сан. - Но раз предки установили такой обычай, в нем должна быть заключена какая-нибудь мудрость! Между тем, приблизилось обычное время, когда дни должны были начать убывать. Особым постом изнурив свое тело так, чтоб его поскорее прошибал пот, и помолившись предкам, придворный звездочет, по обычаю, сообщил блюстителю дворцовых церемоний, что он имеет сделать богдыхану весьма важное сообщение. Тот предупредил об этом богдыхана, - и в назначенный час звездочет, - чтоб не утомлять богдыхана, сделав 686 поклонов в соседней комнате, - был на коленях введен в зал. Едва дыша от страха, он сделал пред богдыханом остальные 14 поклонов и сказал: - Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, да будут благосклонны к тебе все драконы! С сегодняшнего дня ночи станут делаться длиннее, а дни короче. Казни меня за это как хочешь! Юн-Хо-Зан улыбнулся и ответил: - Что ж с этим делать! Это всегда так было, и наказывать тебя не за что! Иди спокойно и считай звезды, стараясь делать это честно. Ушам своим не верил звездочет. Ног под собой не чувствовал от радости, когда делал богдыхану благодарственные поклоны. Преступил даже этикет, сделавши двумя поклонами больше, чем следовало. Добрый Юн-Хо-Зан улыбался. Придворные в один голос славили его мудрость за отмену жестокого обычая. Один старик Тун-Ли-Чи-Сан качал головой из стороны в сторону, предчувствуя неминуемое несчастие. Известие о том, что жестокий обычай тасканья звездочета за косу уничтожен, - с легкостью и быстротой ветра распространилось по всей стране. Все славили мудрость богдыхана. И через десять дней пятнадцать юношей из лучших мандаринских фамилий явились к блюстителю дворцовых церемоний, поклонились и сказали: - Мы хотим послужить богдыхану ученьем считать звезды. Мы желаем быть придворными звездочетами. Блюститель дворцовых церемоний поблагодарил их и принял в звездочеты. Как отказать человеку, который хочет быть звездочетом? На каком основании? Звезды может считать каждый. Если они на этом поприще хотят послужить богдыхану? Через три дня явилось еще сто юношей лучших и знатнейших фамилий. А затем желающие стать придворными звездочетами начали являться каждый день. Никто не хотел ни служить, ни судить, ни писать, ни командовать войсками, - все хотели быть звездочетами. Не стало ни судей, ни военачальников, ни главных писарей, - все кругом были только звездочетами. Не только все юноши знатных фамилий, но даже многие из стариков записались в придворные звездочеты. И все дела пришли в упадок. По истечении года, когда снова пришло время убывания дней, в зал богдыхана вошел уже не один звездочет, - а целая толпа звездочетов, молодых, пожилых и совсем старых, и в один голос объявила, что дни стали убывать. Шум был такой, что богдыхан должен был даже заткнуть уши. С недоумением обратился он к старому Тун-Ли-Чи-Сану, который сидел около и покачивал головой из стороны в сторону: - Что мне с ними делать? Старый Тун-Ли-Чи-Сан поклонился и сказал: - Я нашел премудрость, заключавшуюся в древнем обычае предков! Сейчас же после приема звездочетов богдыхан принял Тун-Ли-Чи-Сана с глаза на глаз в комнате совета и разрешил ему: - Говори, действительно, то, что ты думаешь! Тун-Ли-Чи-Сан много раз поклонился, поблагодарил за позволение и сказал: - Старинные летописи, которые я читал в течение этого года, пока все записывались в звездочеты, повествуют, что не только никогда при дворе богдыхана не было более одного звездочета, - но иногда двор оставался даже и вовсе без звездочета. Так что приходилось назначать в звездочеты силою, в наказание за проступки и дурное поведение. Обычай быть оттасканным за косу до того пугал всех, что только самый ленивый и праздный из молодых людей соглашался идти в звездочеты и подвергаться наказанию в присутствии всех. Да и такой, как мы видим, находился не всегда. С мудрым уничтожением этого мудрого обычая никто не захотел быть, кроме как звездочетом. И дела страны пришли в упадок. Всякому хочется стать придворным звездочетом. Только звездочетом, и никем более! Звездочет пользуется всеми прелестями придворной жизни, и пойди, усчитай его: делает ли он свое дело? Он говорит: насчитал пока 10 000 звезд. Где они? Он показывает пальцем на небо. Проверь его! И все только считают звезды. Воля твоя, и решение принадлежит твоей мудрости, но я нахожу обычай предков не лишенным рассудительности! Юн-Хо-Зан отпустил его мановением руки и долго сидел в задумчивости. Выйдя же из задумчивости, он приказал созвать весь двор и сказал: - Вот дела в нашей стране пришли в величайший упадок. В этом я вижу наказание неба и мщение духов предков за неисполнение их премудрых обычаев. А потому я объявляю, что впредь буду свято исполнять обычаи предков, и со следующего же года восстановляется обычай драть за косу придворного звездочета, если он сообщит, что дни начинают убывать. Вы слышали? Теперь ступайте, и будем надеяться, что наше послушание заставит смилостивиться разгневанных предков и праведное небо. Все придворные в один голос восславили мудрость богдыхана, но на следующий же день половина звездочетов пожелала перейти на какие-нибудь другие должности. С каждым днем число звездочетов таяло, как кусок льда на солнце. А когда, через год, снова настало время убывать дням, в зал, дрожа от страха, вполз на коленях всего один, прежний звездочет. Это был самый ленивый и праздный из молодых людей. Но и он хотел накануне отказаться от звания звездочета и сделаться судьей. Ему не позволили только, чтоб не нарушать этикета. Сделав остальные 14 поклонов пред богдыханом, он, заикаясь от страха, сказал: - Сын неба, брат солнца, старший родственник луны, пусть все драконы охраняют тебя и день и ночь. Дни нынче стали короче, а ночи длиннее, - но клянусь всеми моими предками и всеми моими потомками, я в этом не виноват! И заплакал. Юн-Хо-Зан улыбнулся, подозвал его поближе, взял сквозь желтый шелковый платок за косу и принялся таскать во всем согласно с обычаем предков. Напрасно звездочет кричал: - Я вспотел уж! Я вспотел! Юн-Хо-Зан продолжал таскать его за косу, приговаривая: - Я тебе покажу, червяк, как сообщать богдыхану неприятные известия. Так был восстановлен в Китае мудрый обычай предков. И дела страны, - как говорят летописи, - в скором времени процвели.

Подготавливаю детали. Из поломанных замочков для бус делаю ручки для зонтика и веера, а из таких же, только маленьких - головки шпилек-"канзаши". Отрезав от рекламного проспекта полоску, согнула её гармошкой. Тонкой бисерной иглой выдернула поперечные нити из ресничек.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 1 мая - Бельтайн Жокей Нед Валлийская легенда Некий Эдвард Джонс, прозванный Жокей Нед, проживал, если мне память не изменяет, в одном из придорожных коттеджей неподалёку от Лланидлоса, на Ньютаун-Роуд. Как-то раз он возвращался домой поздним вечером и — так уж случилось — наткнулся на целую компанию фей и эльфов. Те, понятно, не были особо довольны тем, что какой-то смертный грубо прерывает их скачки, прыжки и развлечения. Они потребовали от него немедленно убраться вон и вежливо предложили свою помощь. «Мы можем вас доставить, сэр, — сообщили они, — в любое достаточно отдаленное от нас место любым из трёх способов, на ваш выбор: это может быть легкий ветерок, обычный ветер и сильная буря». Жокей Нед собрался с духом и выбрал путешествие по воздуху при помощи бури. Его желание было немедленно осуществлено — в следующий миг он обнаружил себя высоко на землёй: ветер крутил его, подбрасывал, тряс и мотал из стороны в сторону; чувства его смешались и он ничего не видел и не слышал, влекомый бурей по небу с невероятной скоростью. В следующий миг он почувствовал под собой твердую землю: ветер швырнул его прямо в середину клумбы, расположенной в парке Венор на Брин-дю-Роуд, где-то в миле от места, из которого он начал своё воздушное путешествие. Жокей Нед торжественно поклялся в подлинности описанных событий; в доказательство истинности своих слов он приводил тот факт, что никто не видел его входящим в парк перед тем, как он был найден в центре цветочной клумбы. Дальнейшая судьба нашего героя весьма печальна. Через некоторое время после описанных событий он возвращался из паба домой и, будучи слегка пьян, перепутал Ньютаун-Роуд с речкой Северн; его тело нашли на следующее утро под Длинным Мостом. СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ А ещё, 1 мая - День гитариста. Автор под ником Larre Taierrin https://ficbook.net/readfic/2142739 Сказка о Гитаре Доброго вечера. Позвольте представиться, моё имя Эрик и я... гитара, как бы глупо это ни звучало. Самая обычная деревянная гитара. А тот кретин, что неловко сжимает меня - Томас, менестрель. Во всяком случае, этот недотёпа искренне считает себя таковым. На самом деле, не сказать, чтобы он был совсем уж безнадёжен... Репертуар у Томми, прямо сказать, слабоват, ну да что поделать. Меня этот горе-герой нашёл всего пару месяцев назад. Смешно сказать, "нашёл"... Я просто валялся в канаве. Как самая обычная вещь. Ну... не думали же вы, сударь, что говорящие гитары у нас в порядке вещей. На самом деле, я человек. Точнее, я им когда-то был. А теперь вот я такой. Подумать только, из отличнейшего кленового дерева! Тьфу! В общем, однажды мне, как и большинству героев подобных историй, не посчастливилось обидеть ведьму. Стыдно признаться, но я действительно очень виноват перед ней. Тогда я был сыном богатого вельможи. В тот день, когда я принял свой нынешний облик, мы с моими друзьями что-то праздновали. Если честно, сейчас я уже не вспомню, что именно, но вина мы выпили изрядно и, будучи под хмельком, отправились в город на поиски развлечений. Мы с диким гиканьем неслись верхами по узким улочкам, распугивая редких прохожих. И вот, я вдруг заметил девушку. Никогда раньше мне не доводилось видеть никого, столь же красивого. Одета она, должен заметить, была самым обычным образом, но боже, как же она была прекрасна! Она несла на сгибе локтя корзинку, очевидно, возвращаясь с рынка. А я не придумал ничего умнее, как помчаться прямо на неё. Однако, когда до девушки оставалось не более трёх шагов, она вдруг резко подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Мой конь встал, как вкопанный, а я не мог вымолвить ни слова. Девушка смотрела на меня, словно ждала чего-то, но спустя минуту прикрыла глаза, со вздохом покачав головой. Стоило ей отвести взгляд, как я разом обрёл дар речи и осмелел. - А ну пошла с дороги, девка! - Крикнул я, заставляя коня встать на дыбы. Девушка снова подняла взгляд и горько произнесла. - Чурбан. Самый настоящий. Наглый и невоспитанный чурбан. - И, подумав, добавила. - Кленовый. Да. И быть тебе таким, пока не поумнеешь. Она поправила корзину и ушла. Я не мог понять, отчего мои друзья так громко кричат, и почему всё вокруг такое огромное. Мои друзья оказались настолько добры, что доставили меня домой. Мой отец пришёл в ужас, услышав их историю. В наше поместье были спешно приглашены лучшие чародеи страны, но никто из них не мог меня расколдовать. Отец начал подозревать, что это лишь глупая шутка, но нас почтил визитом сам мэтр Деянир, придворный маг его Величества. Чародею хватило одного взгляда. - Бедный мальчик... - Только и сказал мэтр, а потом отозвал моего отца в сторонку и о чём-то долго с ним беседовал. Отец вернулся крайне опечаленный и сообщил мне, что расколдовать меня не представляется возможным. Чародейка, проклявшая меня, оказалась не обычной ведьмой, а внучкой самого мэтра Августина, величайшего чародея нашей эпохи. Так что ничего не оставалось, кроме как ждать выполнения условия, поставленного чародейкой, то бишь, пока я не поумнею. Как сказал отец, видимо, придётся мне оставаться гитарой до конца дней своих. Я, разумеется, был с этим категорически не согласен, но выразить свой протест не мог. Меня со всеми почестями поместили на подставку из красного дерева, обитого бархатом, и заперли в семейной сокровищнице. Возможно, там бы мне и сгнить, но однажды ночью нас... ограбили. И вор, помимо всего прочего, прихватил и меня. Зачем? Понятия не имею. Не спрашивал. Таким образом, я, можно сказать, пошёл в народ. Тот вор оказался крайне безответственным типом. Он совершенно за мной не следил и, однажды, в изрядном подпитии возвращаясь из трактира, этот... нехороший человек... попросту уронил меня в канаву Именно в ту, где позже меня нашёл Томас. Вот так я и попал к своему горе-менестрелю. Забавно, я провёл с этим мальчишкой, года на три младше меня, всего пару месяцев, а уже успел основательно привязаться. Забавный он. Как вам, например, нравится его привычка разговаривать с гитарой? Впрочем, не знаю как вам, а мне нравится. Ибо разговаривает-то он со мной! Итак, мой непутёвый друг изволил... влюбиться. Совершенно дурацким образом втрескался в дочку местного градоправителя. Девица, прямо скажем, не ахти, но Томми чем-то зацепила. На вкус и цвет, как говорится... Не стану осуждать его. Сам по молодости, помнится... впрочем, не считайте меня стариком, мне всего двадцать один год. Ну да ладно, вернёмся к Томасу. Конкретно сейчас он в нерешительности мнётся под балконом предмета обожания, перебирая свой, как уже упоминалось, крайне убогий репертуар, решая, что спеть. Наконец, этот горе-менестрель выбрал. Ну-ка, ну-ка, что у нас тут... "Легенда лебединого плеса"?... Мдааа... Песня-то хороша, не спорю, да и голос неплох, а вот музыка подкачала. Прямо скажем, не умеет Томми толком играть... Ну вот! Опять лад перепутал! Неуч чёртов! Это играется совсем по-другому! Ух ты! Мне показалось, или мелодия зазвучала иначе? Кажется... нет! Действительно! Крайне сложно вам описать, что я почувствовал, когда понял, что могу играть, без участия этого недоразвитого. Ну, как без участия... почти. Итак, дело пошло на лад. Осталось дождаться появления прекрасной дамы. Однако, за место дамы высунулась какая-то старуха и плеснула в нас водой из вазы. Затхлой, застоявшейся водой! - Чёртова старая крыса! - Не удержавшись, ругнулся я. Томас с криком шарахнулся в сторону. Я замер, пытаясь понять, что его так напугало. - Кто здесь?! - Юноша диковато озирался, ища источник звука. Я же тем временем обнаружил, что вода попала в деку, удачно миновав струны. - Чтоб тебя приподняло и прихлопнуло! Если корпус от воды попортится и это отразится на моём теле, я специально сюда приеду, что бы искупать тебя в каком-нибудь болоте и накормить тиной! Томас замер, медленно опустил взгляд вниз, на меня, висящего на ремне поперёк его груди. - Это... ты разговариваешь? - Осторожно спросил юноша. - Что?! Разговариваю?! Ты... ты меня слышишь?! Слышишь, Томас?! - Д-да, сэр... - Менестрель кивнул. - Так. Живо возвращайся на постоялый двор, пока меня не услышал кто-нибудь ещё. Бегом! Юноша послушно перебросил меня подмышку и, придерживая локтем, помчался к постоялому двору, где снял комнату. - Так, для начала познакомимся. - Сразу взял я быка за рога, едва юноша закрыл за собой хлипкую дверь нашей комнатушки. - Меня зовут Эрик. И да, с сегодняшнего дня я главный. А ты - меня слушаешься во всём. Ясно, пацан? - Слушаться... гитару? - Осторожно спросил Томас, укладывая меня на стол и садясь на кровать. - Я человек, балда. - Аааа... Почему вы тогда выглядите, как гитара? - Потому что заколдован! Не перебивай меня, остолоп! - Разозлился я. - Простите. - Томас потупился. - Продолжайте. - Так. С сегодняшнего дня я возглавляю наш дуэт. Так уж вышло, малец, что я невольно был свидетелем почти всех твоих разговоров и, раз уж я по какой-то причине обрёл дар речи, поблагодарим бога и... Что ты делаешь? - Молюсь. - Не открывая глаз отозвался юноша. - Вы же сами сказали "поблагодарим бога" - Это была метафора, дубина! Устойчивое выражение. - Простите. - Томас поднялся с колен и сел обратно на постель. - И не обзывайте меня больше. - Замётано. И... Нечего мне "выкать", я не намного старше. Так вот, как я уже говорил, с сегодняшнего дня мы приступим к самому главному! - К чему? - Томас с интересом подался вперёд. - К становлению тебя как менестреля, конечно. Поёшь ты неплохо, но вот играешь... Как можно путать первый лад с третьим? Позор!........ С тех пор прошло почти два года и, как вы знаете, Томас Ардейский сейчас, считается одним из лучших менестрелей, чем я заслуженно горжусь. Не буду лгать, что это полностью моя работа, сам Томас тоже не сидел сложа руки, так что теперь о нём знает едва ли не каждая крыса в помойной куче на задворках самого захолустного городишки в наших краях. Последнее время Томас играет на мне только во время выступлений, предпочитая для репетиций обычную гитару. Мой корпус, однако, ощутимо поистрепался за время наших странствий, а струны уже слегка провисают. Томаса это очень беспокоит, поскольку неизвестно, как эти изменения отразятся на моём обычном теле. А я, признаться, уже не особенно надеюсь снова стать собой. Я как-то даже привык быть гитарой. А что, это не так плохо! Меня везде носят, ходить самому не нужно. Есть или пить мне не хочется. Вот только... Я и помочь Томасу ничем не могу. Однажды его поймали в переулке какие-то ублюдки, избили и отняли деньги. Так он, совсем не думая о себе, свернулся калачиком, защищая меня, а потом неделю отлёживался. Ну не дурак ли? Сегодня очень важный день. Моему другу предстоит выступать при дворе Графа Дорренского, дочь которого выказывает Томасу особое расположение. Думается, если всё пойдёт удачно, у него есть шанс жениться на юной графине. Сам граф ничуть не против, насколько я его знаю. Он давний знакомец моего батюшки. Томас сейчас отправился к портному, забрать свой новый костюм, пошитый специально для сегодняшнего приёма. Дверь открылась, но как-то неуверенно и медленно. Я мгновенно насторожился. В комнату вошёл незнакомый мужчина, осторожно огляделся, увидел меня и просиял. Ох, что-то не нравится мне это всё... Ну, разумеется! Этот говнюк запихнул меня в какой-то мешок. Тёмный, пыльный и воняющий мышами. Чёрт... Если честно, единственное о чём я тогда думал, так только о том, что будет делать бедняга Томас. Как бы он не кинулся меня искать, наплевав на приём! А ведь от этого зависит его будущее! - Принёс? - Неожиданно спросил над моей головой какой-то грубый голос. - А как же, ваша светлость! Вот, та самая волшебная гитара! - Меня вытащили из мешка и предъявили прыщавой роже моего "любимого" двоюродного брата. Чтоб его! Какого чёрта?! Братишка схватил меня своими жирными лапами, оставляя отвратительные следы на полировке и, неумело поставив пальцы, что есть дури рванул струны. Те, разумеется, не выдержав такого обращения, попросту порвались, напоследок чувствительно рассекая кожу на руке этого грубияна. - Чёртова деревяшка! - Взревев, братец швырнул меня на землю и принялся топтать, с треском ломая хрупкое дерево сапогами. Странно, но больно мне совсем не было. Только горько и обидно. Не за себя, за Томаса. Похитители давно ушли, а я всё думал, как там мой друг, когда вдруг почувствовал нежное касание к исковерканным щепкам. - Гитарный век короток, не так ли, друг мой? - Тихо произнёс нежный девичий голос. - Скажи, тебе не жаль окончить свой жизненный путь? - Госпожа ведьма! - Наконец, узнал я. - Пожалуйста, если можете, соберите меня! Я очень прошу вас! У Томаса сегодня важный день, он будет играть на приёме у Графа Дорренского, а потом он хотел попросить у старика руки его дочери, и если меня не будет, Томми... - Ну, тише, Эрик, тише... - Девушка мягко погладила меня по голове. - Ну-ка.... Я закрыл глаза, наслаждаясь её прикосновениями и лёгкими дуновениями ветра, шевелящего мои волосы. Постойте... Волосы?! Что за... Я вскочил, изумлённо глядя на свои руки. Чародейка сидела, устало прислонившись спиной к какому-то забору. Целёхонькая гитара лежала у неё на коленях. Я замер на минуту, внимательно оглядывая себя. Одежда больше напоминала лохмотья. Наверное, оттого, что струны порвались. Но, в общем и целом, я выглядел точь-в-точь так же, как и два года назад. Я осторожно отложил гитару, понимая, что Томасу на ней ещё играть, а потом подхватил чародейку на руки и закружил по проулку. Она испуганно вцепилась в мои плечи. - Чёртова ведьма! - С чувством произнёс я, ставя девушку на землю и осторожно целуя. - Я сейчас отнесу Томасу гитару и вернусь. И только попробуй меня не дождаться!

Поскольку лиса мне очень нравится, очень боюсь её испортить. Сваляла из шерсти основу. и приваляла к ней пряди вискозного волокна. Приколола этот "парик" к голове будущей кицунэ и сделала подобие японской причёски (для тех, кому интересно, сайт: https://aoimevelho.blogspot.com/p/blog-page.html )

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ С 30 апреля на 1 мая - Вальпургиева ночь Ведьмы на Лысой горе Украинская сказка Была у мужика жена-ведьма. Только наступит глухая полночь, проснется он, а жены возле него и нету, оглядится он кругом, хата на крючок заперта, сенцы на задвижке, а ее нету. Он и думает себе: “Давай-ка выслежу”. Прикинулся раз спящим и дождался полночи. Жена встала, засветила каганец, достала с полки пузыречек с каким-то снадобьем, взяла черепочек, влила туда из пузырька того снадобья, насыпала сажи, размешала, положила серы и купоросу, сбросила с себя сорочку, положила на постель, накрыла ее рядном, а сама помазала себе мочалкой с черепочка подмышками, да и вылетела через устье печи в трубу. Поднялся мужик, намазал и себе подмышками, сам тоже вылетел вслед за ней. Летит она, а он за ней. Пролетели они уже все села и города, стали к Киеву подлетать, как раз к Лысой горе. Смотрит мужик, – а там церковь, возле церкви кладбище, а на кладбище ведьм с ведьмаками и не счесть, и каждая со свечкой, а свечки так и пылают. Оглянулась ведьма, видит – за ней муж летит, она к нему и говорит: — Чего ты летишь? Видишь, сколько тут ведьм, как увидят тебя, и дохнуть тебе не дадут – так и разорвут тебя в клочья. Потом дала она ему белого коня и говорит: — На тебе этого коня, да скачи поскорей домой! — Сел он на коня и .вмиг дома очутился. Поставил его у яслей, а сам вошел в хату и лег спать. Утром просыпается, глядь – и жена возле него лежит. Пошел он тогда к коню наведаться. Пришел, а на том месте, где коня привязывал, воткнута возле сена большая верба с ободранной корой. Вошел в хату и рассказывает жене, что вместо коняки стоит один лишь дрючок. — Возьми, – говорит жена, – этот дрючок и спрячь его в сарай под навес, а то как увидят ведьмы, будет тебе горе, а ночью встань да выбрось его через порог, тогда ничего не будет. Лег он на следующую ночь спать, а в полночь проснулся и пошел в сарай. И только выкинул вербу за порог, а из нее враз конь сделался и как загремит копытами, как загремит по улице, и кто его знает, куда он и скрылся. Музыкальная иллюстрация - WOLF HOFFMANN - Night On Bald Mountain

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 29 апреля - Международный день танца Заворожённый пудинг Ирландская сказка Молли Роу Раферти была отпрыском – я имею в виду дочерью – того самого старика Джека Раферти, который прославился тем, что всегда носил шляпу только на голове. Да и вся семейка его была со странностями, что уж верно, то верно. Так все считали, кто знал их хорошенько. Говорили даже, – хотя ручаться, что это истинная правда, я не стану, чтоб не соврать вам, – будто если они не надевали башмаков или, там, сапог, то ходили разутые. Правда, впоследствии я слышал, что, может, это и не совсем так, а потому, чтобы зря не оговаривать их, лучше не будем даже вспоминать об этом. Да, так, значит, у Джека Раферти было два отпрыска, Пэдди и Молли. Ну, чего вы все смеетесь? Я имею в виду сына и дочь. Все соседи так всегда и считали, что они брат с сестрой, а правда это или нет, кто их знает, сами уж понимаете; так что с божьей помощью и говорить нам тут не о чем. Мало ли какие еще безобразия про них рассказывали, даже и повторять тошно. Вот будто и старый Джек и Пэдди, когда ходят, сначала одной ногой шагают вперед, а потом уж только другой, все не как у людей. А про Молли Роу говорили, что у нее престранная привычка, когда спит, закрывать глаза. Если это и в самом деле так, тем хуже для нее, ведь даже ребенку ясно, что когда закроешь глаза, то ничего ровным счетом не видно. В общем-то, Молли Роу была девушка что надо: здоровая, рослая, упитанная, а миленькая головка ее горела словно огонь – это из-за огненно-рыжих волос. Потому ее и прозвали Молли Роу, то есть Рыжая. Руки и шея у нее по цвету не уступали волосам. А такого премиленького приплюснутого и красного носавы уж наверное ни у кого не встречали. Да и кулаки – ведь бог наградил ее еще и кулаками – очень сильно смахивали на большущие брюквы, покрасневшие на солнце. И – чтобы уж до конца говорить только правду – по нраву она была тоже огонь, как и ее голова, и ничего в этом удивительного нет, ну, горячая, так ведь кто не испытал на себе сердечной теплоты всех Раферти? А так как бог ничего не дает напрасно, то здоровые и красные кулачищи Молли – если только все, что мы сказали о них, была правда – служили ей не для украшения, а для дела. Во всяком случае, имея в виду ее бойкий характер, можно было не опасаться, что они изнежатся от безделья, и на это уж имелись верные подтверждения. Ко всему, она еще и косила на один глаз, правда, в некотором роде это даже шло ей. Но ее будущему бедняге мужу, когда бы она завела его, следовало бы на всякий случай вбить себе в голову, что она видит все даже за углом и уж, конечно, раскроет все его темные делишки. Хотя ручаться, что это именно потому, что она косая, я не стану, чтоб не соврать вам. Ну вот, и с божьего благословения Молли Роу влюбилась. Так случилось, что по соседству с нею жил врожденный бродяга по прозвищу Гнус Джилспи, который страдал даже еще большей красотой, чем она сама. Гнус, да хранит нас всевышний, был, что называется, проклятым пресвитерианцем и не желал признавать сочельника – вот нечестивец-то, – разве что только, как говорится, по старому стилю. Особенно хорош Гнус был, если разглядывать его в темноте, впрочем, как и сама Молли. Что ж, ведь доподлинно известно, если верить слухам, что именно ночные свидания и предоставили им счастливый случай уединиться от всех людей, чтобы обрести друг друга. А кончилось все тем, что вскоре обе семьи стали уже всерьез подумывать о том, что же делать дальше. Брат Молли, Пэдди О'Раферти, предложил Гнусу два выхода на выбор. Говорить о них, может, и не стоит, однако один поставил-таки Гнуса в тупик, но, хорошо зная своего противника, Гнус довольно быстро уступил. Так или иначе, свадьбы было не миновать. И вот решили, что в следующее же воскресенье преподобный Сэмюел М'Шатл, пресвитерианский священник, соединит влюбленных. А надо вам сказать, что за все последнее время это была первая свадьба между проклятым иноверцем и католичкой, ну и, конечно, с обеих сторон посыпались возражения. Если бы не одно обстоятельство, этой свадьбе никогда не бывать. Правда, дядя невесты, старый колдун Гарри Конноли, мог бы успокоить всех недовольных с помощью средства, известного ему одному, но он вовсе не желал, чтобы его племянница выходила замуж за такого парня, а потому всеми силами противился этому браку. Однако все друзья Молли не обращали на него внимания и стояли за свадьбу. И вот, как я уже говорил вам, было назначено воскресенье, которое навсегда бы соединило влюбленную парочку. Долгожданный день настал, и Молли, как ей и подобало, отправилась слушать мессу, а Гнус – в молитвенный дом. После этого они должны были снова встретиться в доме Джека Раферти, куда после обедни собирался заглянуть и католический священник, отец М'Сорли, чтобы отобедать с ними и составить компанию пресвитеру М'Шатлу, который и должен был соединить молодых. Дома не осталось никого, кроме старого Джека Раферти и его жены. Ей надо было состряпать обед, потому что, по правде говоря, несмотря ни на что, ожидался пир горой. Быть может, если бы знать все наперед, этому самому отцу М'Сорли следовало, помимо обедни, совершить еще обряд венчания, – ведь друзей Молли все-таки не очень устраивало, как освещает брак пресвитер. Но кто бы стал об этом заботиться: свадьба тут – свадьба там? И вот что я вам скажу: только миссис Раферти собралась завязать салфетку с большущим пудингом, как в дом вошел разъяренный Гарри Конноли, колдун, и заорал: – Громом вас разрази, что вы тут делаете?! – А что такое, Гарри? Что случилось? – Как что случилось? Ведь солнце-то скрылось совсем, а луна взошла и вон уж куда подскочила! Вот-вот начнется светопреставление, а вы тут сидите как ни в чем не бывало, словно просто дождь идет. Выходите скорее на улицу и трижды перекреститесь во имя четырех великомучениц! Вы разве не знаете, как говорит пророчество: «Скорее наполни горшок до краев» (он, наверное, хотел сказать: не переполняйте чаши терпения). Вы что, каждый день видите, как наше светило проваливается в тартарары? Выходите скорее, говорю я вам! Взгляните на солнце и увидите, в каком ужасном оно положении. Ну, живей! О господи, тут Джек как бросится к двери, и жена его поскакала, словно двухгодовалая кобылка. Наконец оба очутились за домом, возле перелаза через изгородь, и принялись высматривать, что не так в нсбе. – Послушай, Джек, – говорит ему жена, – ты что-нибудь видишь? – Лопни мои глаза, ничего, – отвечает он. – Разве только солнце, которое скрылось за облаками. Слава богу, ничего как будто не стряслось. – А если не стряслось, Джек, что же такое с Гарри, ведь он всегда все знает? – Боюсь, это все из-за свадьбы, – говорит Джек. – Между нами, не так уж благочестиво со стороны Молли выходить замуж за проклятого иноверца, и если бы только не... Но теперь уж ничего не поделаешь, хотя даже вот само солнце отказывается смотреть на такие дела. – Ну, уж что до этого, – говорит жена, заморгав глазами, – раз Гнусу подходит наша Молли, то и слава богу. Только я-то знаю, в чьих руках будет плетка. И все-таки давай спросим Гарри, что это с солнцем. Они тут же вернулись в дом и задали Гарри вопрос: – Гарри, что же такое стряслось? Ведь ты один во всем свете можешь знать, что случилось. – О! – сказал Гарри и поджал рот в кривой усмешке. – У солнца колики, его всего скрючило, но не обращайте внимания. Я только хотел вам сказать, что свадьба будет еще веселее, чем вы думали, вот и все. – И с этими словами он надел шляпу и вышел. Что ж, после такого ответа оба вздохнули свободно, и, крикнув Гарри, чтобы он возвращался к обеду, Джек уселся со своей трубкой и хорошенько затянулся, а его жена, не теряя времени, завязала салфетку с пудингом и опустила его в горшок вариться. Какое-то время все так вот и шло, спокойно и гладко. Джек попыхивал своей трубкой, а жена готовила, стряпала, словом, торопилась, как на охоте. Вдруг Джеку, – он все еще сидел, как я и сказал, устроившись поудобнее у очага, – почудилось, будто горшок шевелится, словно пританцовывает. Ему это показалось очень странным. – Кэтти, – сказал он, – что за чертовщина у тебя в этом горшке на огне? – Обыкновенный пудинг, и больше ничего. А почему ты спрашиваешь? – Ого, – говорит он, – разве горшок станет ни с того ни с сего танцевать джигу, а? Гром и молния, погляди-ка на него! Батюшки! И в самом деле горшок скакал вверх, вниз, из стороны в сторону, такую джигу отплясывал, только держись. Но любому было сразу видно, что он танцует не сам по себе, а что-то там внутри заставляет его выписывать подобные кренделя. – Клянусь дырками моего нового пальто, – закричал Джек, – там кто-то живой, иначе горшок никогда бы не стал так подпрыгивать. – О господи, ты, наверно, прав, Джек. Тут дело нечисто, кто-то забрался в горшок. Вот горе-то! Что же нам теперь делать? И только она это сказала, горшок как подпрыгнет, точно прима-балерина какая-нибудь. И от такого прыжка, который утер бы нос любому учителю танцев, с горшка слетела крышка, из него собственной персоной выскочил пудинг и ну скакать по комнате, словно горошина на барабане. Джек стал божиться, Кэтти креститься. Потом Джек закричал, а Кэтти завопила: – Во имя всего святого, не подходи к нам! Тебя никто не хотел обижать! Но пудинг направился прямо к Джеку, и тот вскочил сначала на стул, а потом на кухонный стол, чтобы улизнуть от пудинга. Тогда пудинг поскакал к Кэтти, и она во всю глотку стала выкрикивать свои молитвы, а этот ловкий пройдоха пудинг подскакивал и пританцовывал вокруг нее, как будто забавлялся ее испугом. – Если б только достать мне вилы, – заговорил Джек, – я б ему показал! Я бы всю душу из него вытряс! – Что ты, что ты! – закричала Кэтти, испугавшись, что в этом деле замешано колдовство. – Давай поговорим с ним по-хорошему. Мало ли, на что еще он способен. Ну, успокойся, – обратилась она к пудингу, – успокойся, миленький. Не трогай честных людей, которые даже не собирались тебя обижать. Ведь это не мы, ей-ей не мы, это старый Гарри Конноли заворожил тебя. Гоняйся за ним, если тебе так уж хочется, а меня, старуху, пожалей. Ну, тише, тише, голубчик, не за что меня так пугать, вот те крест – не за что. Что ж, пудинг, казалось, внял словам женщины и поскакал от нее опять к Джеку. Но тот, убедившись вслед за женой, что пудинг и впрямь заколдован, а стало быть, разговаривать с ним лучше помягче, решил, подобно жене, обратиться к нему с самыми нежными словами. – Верьте, ваша честь, – сказал Джек, – моя жена говорит сущую правду. Клянусь здоровьем, мы были бы чрезвычайно благодарны вам, если бы ваша честь немного успокоились. Конечно, мы прекрасно понимаем, не будь вы истинным джентльменом, вы вели бы себя совершенно иначе. Гарри, старый негодник, вот кто вам нужен! Он только-только прошел по этой дороге, и если ваша честь поспешит, вы его вмиг нагоните. Однако, клянусь моим отпрыском, учитель танцев не зря тратил на вас время! Всего хорошего, ваша честь. Гладенькой вам дорожки! Желаю вам не повстречаться со священником или ольдерменом! Когда Джек кончил, пудинг, казалось, понял его намек и, не торопясь, поскакал к выходу, а так как дом стоял у самой дороги, пудинг сразу же свернул к мосту по тому самому пути, которым только что прошел старый Гарри. Само собой, конечно, Джек и Кэтти выбежали следом за ним, чтобы посмотреть, куда он пойдет, а так как день был воскресный, то, само собой, конечно, по дороге шло народу больше, чем обычно. Что верно, то верно. И когда все увидели, как Джек и его жена бегут за пудингом, вскоре, наверное, целая округа увязалась за ними. – Что случилось, Джек Раферти? Кэтти, да скажите, наконец, что все это означает? – Ах, это все мой праздничный пудинг! – ответила Кэтти. – Его заворожили, вот и теперь он спешит но горячим следам за... – но тут она запнулась, не желая произносить имени своего родного брата, – за тем, кто его заворожил. Этого оказалось достаточно. Встретив поддержку, Джек снова обрел отвагу и говорит Кэтти: – Ступай-ка ты назад! И, не мешкая, приготовь новый пудинг, да не хуже того, первого. Кстати, вот и Бриджет, жена Пэдди Скэнлена. Она предлагает тебе варить его у них дома. Ведь на своем очаге тебе придется готовить остальной обед. А сам Пэдди одолжит мне вилы, чтобы преследовать нахального беглеца до тех пор, пока с помощью моих верных соседей я не подколю его. Все согласились с этим, и Кэтти вернулась готовить новый пудинг. А тем временем Джек и добрая половина всех жителей пустились в погоню за тем, первым, прихватив с собою лопаты, заступы, вилы, косы, цепы и прочие орудия, какие только бывают на свете. Однако пудинг несся вперед, делая почти что шесть ирландских миль в час, – неслыханная скорость! Католики, протестанты, пресвитерианцы – кто только не гнался за ним – и все вооруженные до зубов, как я уже говорил вам. И если б бедняга не так спешил, ему бы плохо пришлось. Но вот он подскочил, и кто-то хотел уже посадить его на вилы, да только пудинг подпрыгнул еще выше, и какой-то проныра, желая отломить от него кусок с другого боку, получил вместо пудинга вилы себе в бок. А Большой Фрэнк Фарелл, мельник из Бэллибул-тина, получил удар в спину, от которого так завопил, что слышно было, наверно, на другом конце прихода. Кто-то отведал острой косы, кто-то тяжелого цепа, а кто и легкой лопаты, от которой искры из глаз посыпались. – Куда он идет? – спрашивал один. – Клянусь жизнью, он направляется в молитвенный дом на собрание. Да здравствуют пресвитерианцы, если только он свернет на Карнтолу. – Душу вынуть из него надо, если он протестант, – орали другие. – Если он повернет налево, на блины раскатать его мало! Мы не потерпим у себя протестантских пудингов! Ей-богу, добрые соседи вот-вот готовы были из-за этого уже передраться, как вдруг, на счастье, пудинг свернул в сторонку и стал спускаться по узенькой боковой тропинке, которая вела прямо к дому методистского проповедника. Ну, тут уж все партии принялись единодушно поносить методистский пудинг. – Да он вовсе методист! – закричало несколько голосов. – Но все равно, кто бы он ни был, а в методистской церкви ему сегодня не бывать. Вот мы ему сейчас покажем! Вперед, ребята, берись-ка за вилы! И все очертя голову бросились за пудингом, но не так-то просто было схватить его. Они уж думали, что прижали его к церковной ограде, как пудинг вдруг ускользнул от них, махнул через ограду, прыгнул в реку и стал быстро-быстро уплывать, прямо у них на глазах, легкий, будто скорлупка. А надо вам сказать, что пониже этого места, вдоль самой воды, по обоим берегам речки высилась ограда владений полковника Брэгшоу. И как только преследователи натолкнулись на такое препятствие, они тут же разошлись по домам, все до одного, и мужчины, и женщины, и даже дети, не переставая, однако, ломать себе голову, что это за пудинг такой, куда он спешит и что у него на уме. Конечно, если б Джек Раферти и его жена вздумали поделиться с ними своим мнением, что это Гарри Конноли заворожил пудинг, – в чем они нисколько не сомневались, – бедняге Гарри пришлось бы худо от распаленной страстями толпы. Но у них хватило ума оставить это мнение при себе, – ведь старый холостяк Гарри был верным другом семьи Раферти. И вот, само собой, поползли разные толки: одни говорили одно, другие другое; партия католиков утверждала, что пудинг ихний, а партия пресвитерианцев отрицала это и настаивала, что нет, он их веры, и все в таком роде. А тем временем Кэтти Раферти была уже дома и, боясь опоздать к обеду, быстренько приготовила новый пудинг, точь-в-точь такой же, как тот, первый, что убежал. Потом отнесла его к соседке, в дом Пэдди Скэнлена, опустила в горшок и поставила на огонь вариться. Она надеялась, что пудинг будет готов вовремя: ведь они ожидали в гости самого пастора, а тот, как истинный европеец, совсем не прочь был отведать добрый кусок теплого пудинга. Словом, время летело. Гнус и Молли стали мужем и женой, и более влюбленной парочки вы, наверное, не встречали. Друзья, приглашенные на свадьбу, прогуливались перед обедом, разделившись на дружественные маленькие кружки, болтали и смеялись. В центре всеобщего внимания был пудинг; все стремились установить его личность, потому что, говоря по правде, о его приключениях толковал, наверное, уже весь приход. Обед между тем приближался. Пэдди Скэнлен сидел с женой у огня и, устроившись поудобнее, ждал, когда закипит пудинг. Вдруг к ним врывается взволнованный Гарри Конноли и кричит: – Громом вас разрази, что вы тут делаете! – А что такое, Гарри? Что случилось? – спрашивает миссис Скэнлен. – Как что случилось? Ведь солнце-то скрылось совсем, а луна вон уже куда подскочила! Вот-вот начнется светопреставление, а вы тут сидите как ни в чем не бывало, словно просто дождь идет. Выходите скорее на улицу и поглядите на солнце, говорю я вам! Вот увидите, в каком ужасном оно положении. Ну, живей! – Постой-ка, Гарри, что это у тебя торчит сзади из-под куртки, а? – Да бегите скорей! – говорит Гарри. – И молитесь, чтоб не было светопреставления, ведь небо уж падает! Ей-богу, трудно даже сказать, кто выскочил первым: Пэдди или его жена – так напугал их бледный и дикий вид Гарри и его безумные глаза. Они вышли из дома и принялись искать, что такого особенного в небе. Смотрели туда, смотрели сюда, но так ничего и не высмотрели, кроме яркого солнца, которое преспокойно садилось, как обычно, да ясного неба, на котором не было ни облачка. Пэдди и его жена тут же повернули со смехом обратно, чтобы распечь как следует Гарри, – тот и в самом деле был большой шутник. – Чтоб тебе пусто было, Гарри... – начали было они. Но больше ничего не успели сказать, так как в дверях столкнулись с самим Гарри. Он вышел, а за ним следом из-под куртки тянулась тонкая струйка дыма, словно из печи. – Гарри, – закричала Бриджет, – клянусь моим счастьем, у тебя горит хвост куртки! Ты ведь сгоришь! Разве не видишь, как из-под нее дым идет? , – Трижды перекрестись, – проговорил Гарри, продолжая идти и даже не оглядываясь, – ибо пророчество говорит: скорее наполни горшок до краев... Но более ни слова до них не долетело, так как Гарри вдруг начал вести себя как человек, который несет что-то слишком горячее, – так, во всяком случае, можно было подумать, глядя на поспешность его движений и на странные гримасы, которые он строил, удаляясь от них. – Что бы такое он мог унести под полой куртки, (Слово удалено системой) возьми? – гадал Пэдди. – Батюшки, а не стянул ли он пудинг? – спохватилась Бриджет. – Ведь за ним водятся и не такие еще делишки. И оба тут же заглянули в горшок, но пудинг оказался на месте – цел и невредим. Тогда они еще больше удивились: что же такое в конце концов он унес с собой? Но откуда им было знать, чем был занят Гарри Конноли, пока они глазели на небо! Так или иначе, а день кончился. Угощенье было готово, и уже собралось избранное общество, чтобы отведать его. Пресвитер встретился с методистским проповедником еще по дороге к дому Джека Раферти. В предвкушении еды у него разгорелся дьявольский аппетит. Он прекрасно понимал, что может позволить себе этакую вольность, а потому даже настоял, чтобы методистский проповедник обедал с ним вместе. Что ж, в те времена, слава богу, священнослужители всех вероисповеданий жили в мире и согласии, не то что теперь, ну да ладно. И вот обед уже подходил к концу, когда сам Джек Раферти спросил Кэтти про пудинг. И не успел спросить, как пудинг тут же явился, большой и важный, как походная кухня. – Господа, – обращается ко всем Джек Раферти, – надеюсь, никто из вас не откажется отведать по ломтику пудинга. Я имею в виду, конечно, не того плясуна, который пустился сегодня путешествовать, а его славного добропорядочного близнеца, которого приготовила моя женушка. – Будь спокоен, Джек, не откажемся! – отвечает пресвитер. – Ты положи-ка вот на эти три тарелки, что у тебя под правой рукой, по хорошему ломтю и пришли сюда, чтоб уважить духовенство, а мы уж постараемся, – продолжал он, посмеиваясь, потому что был большой весельчак и любил поострить, – мы уж постараемся показать всем хороший пример. – От всего сердца примите мою нижайшую благодарность, господа, – сказал Джек. – Могу поручиться, что в подобных делах вы всегда показывали и, надеюсь, будете показывать нам самый лучший пример. И я только хотел бы иметь более достойное угощение, чтобы предложить его вам. Но мы ведь люди скромные, господа, и, конечно, вам вряд ли удастся найти у нас то, к чему вы привыкли в высшем обществе. – Лучше яичко сегодня, – начал методистский проповедник, – чем наседка... «Завтра» – хотел он кончить, но запнулся, потому что, к его великому изумлению, пресвитер вдруг поднялся из-за стола, и не успел проповедник отправить в рот первую ложку пудинга и сказать Джек Робинсон, как его пресвитерианское преподобье пустился отплясывать превеселую джигу. В эту самую минуту вбегает в комнату соседский сын и говорит, что к ним идет приходский священник, чтобы поздравить молодых и пожелать им счастья. И только он сообщил эту радостную весть, как священник уже появился среди пирующих. Однако сей святой отец не знал, что и подумать, когда увидел пресвитера, кружащегося по комнате, словно обручальное колечко. Правда, особенно размышлять ему было некогда, потому что не успел он сесть, как тут вскакивает и методистский проповедник и, сделав руки в боки, этаким залихватским манером пускается вслед за его пресвитерианским преподобьем. – Джек Раферти, – говорит католический отец (да, между прочим, Джек был его арендатором), – что это все означает? Я просто удивлен! – И сам не знаю, – говорит Джек. Отведайте вот лучше [...? То есть не успел и глазом моргнуть.] этого пудинга, ваше преподобье, чтоб молодым было чем похвастать: мол, сам святой отец угощался у них на свадьбе. А ежели вы не будете, то и никто не станет. – Ладно уж, ладно, – соглашается священник, – разве чтоб уважить молодых. Только совсем немного, пожалуйста. Однако, Джек, это настоящий разгул, – продолжал он, отправляя себе в рот полную ложку пудинга. – Что же получается, уже все напились? – Черта с два! – отвечает Джек. – Сдается мне, эти джентльмены успели хватить где-то раньше, хотя дом мой полон вина. Куда-нибудь уже заглянули. А что я могу поделать... Но не успел Джек закончить, тут вдруг сам святой отец, – а он был человечек такой прыткий, – как подскочит на целый ярд; и не успел никто глазом моргнуть, как уже все три священнослужителя отплясывали, да так старательно, словно их нанял кто. Ей-ей, у меня не хватает слов, чтобы описать, что сделалось с добрыми прихожанами, когда они увидели подобные дела. Некоторые давились от смеха, другие отводили в недоумении глаза; большинство считало, что преподобные отцы просто спятили, а все остальные полагали, что они, наверное, прикидываются, как это частенько с ними бывает. – Вон их! – кричал один. – Можно со стыда сгореть, глядя на таких служителей церкви. Богохульники! Еще совсем рано, а они уже ни на кого не похожи! – Вот так чертовщина, да что это с ними? – удивлялись другие. – Можно подумать, их заворожил кто. Святой Моисей, вы только поглядите, какие прыжки выделывает методистский проповедник! А пресвитер-то, пресвитер! Кто бы мог подумать, что он умеет так быстро работать ногами! Ей-богу, он выкидывает коленца и отбивает чечетку не хуже самого учителя танцев Пэдди Хорегана! Смотрите-ка, и священник туда же! Ах, будь ему неладно, ведь не хочет отстать от этих заводил. Да еще в воскресенье, тьфу! Эй, господа, вы что, шуты разве? Пфф, тогда пожелаем успеха! Но тем было не до шуток, сами понимаете. Представьте же себе, что они почувствовали, когда вдруг увидели, как и сам старый Джек Раферти тоже пустился вприпрыжку вместе с ними, да еще так лихо начал отплясывать, что даже их за пояс заткнул. Право слово, ни одно зрелище не могло бы сравниться с этим. Со всех сторон только и слышались, что смех да подбадривающие крики, все хлопали в ладоши как безумные. Ну, а когда Джек Раферти бросил резать пудинг и вышел из-за стола, его место сразу же занял старый Гарри Конноли: для того, конечно, чтобы и дальше посылать по кругу пудинг. И только он сел, в комнату вошел – ну кто бы вы думали? – сам Барни Хартиган, волынщик. К слову сказать, за ним посылали еще днем, но тогда его не застали дома, а потому он не получил вовремя приглашения и не смог прийти раньше. – Ба! – удивился Барни. – Раненько вы начали, господа! К чему бы это? Но, (Слово удалено системой) подери, вы не останетесь без музыки, пока есть воздух в моей волынке! И с этими словами он исполнил для всех «Рыбью джигу», а потом «Поцелуй меня, красотка», – в общем, старался, как мог. Веселье разгоралось дальше – больше, ведь старый плут Гарри оставался все время у пудинга, и этого забывать не следует! Быть может, он нарочно не спешил обносить пудингом всех сразу. Первой он предложил невесте, и не успели бы вы ахнуть, как она уже отплясывала рядом с методистским проповедником, а тот, чтобы не отстать от нее, так бойко подпрыгнул, что все просто со смеху покатились. Гарри пришлось это по вкусу, и он решил тут же подобрать партнеров и остальным. Не теряя ни секунды, он роздал всем пудинг, и вот, кроме него самого да волынщика, во всем доме не осталось ни одной пары каблуков, которая не отплясывала бы так старательно, как будто от этого зависела сама жизнь. – Барни, – не удержался Гарри, – попробуй и ты кусочек этого пудинга! Клянусь, ты в жизни не ел такого вкусного пудинга. Ну же, голубчик! Возьми вот хоть столечко. До чего ж хорош! – Конечно, возьму, – сказал Барни. – Вот еще, от добра отказываться, не на такого напали. Только не тяни, Гарри! Ведь сам знаешь, руки у меня заняты. Разве это дело, оставлять всех без музыки? Все так хорошо под нее пляшут. Вот спасибо, Гарри! И в самом деле, знаменитый пудинг. Аи, батюшки-светы, что это... Не успел он это выговорить – и вдруг как подскочит вместе со своей волынкой, как кинется в самую гущу танцующих. – Ура! Вот это веселье, (Слово удалено системой) возьми! Да здравствуют жители Бэллибултина! А ну, еще разок, ваше преподобие, поверните-ка вашу даму! Так, на носок, теперь на пятку. Красота! Еще разок! Так! Ура-а-а! Да здравствует Бэллибултин и ясное небо над ним! Более прискорбного зрелища, чем это, свет еще не видал и, наверное, не увидит. Так я полагаю. Однако худшее их ожидало еще впереди. Когда веселье было в самом разгаре, вдруг посреди танцующих появился – ну кто бы вы думали? – еще один пудинг, такой же проворный и веселенький, как тот, первый! Это было уж слишком. Все, в том числе и священники, конечно, наслышались о странном пудинге, а многие даже видели его и знали уж наверное, что он был заворожен. Да, так вот, как я сказал, пудинг протиснулся в самую толпу танцующих. Но одного его появления оказалось достаточно: сначала три преподобных отца, приплясывая, поспешили прочь, а за ними и все свадебные гости вприпрыжечку, скорей, скорей, каждый к своему дому. И все продолжали плясать, нипочем не могли остановиться, хоть убей их. Ну, право же, разве не грешно было смеяться над тем, как приходский священник приплясывал по дороге к своему дому, а пресвитер и методистский проповедник вприпрыжку скакали в другую сторону. Словом, все в конце концов доплясали до своего дома и даже не запыхались. Жених с невестой доплясали до кровати. А теперь и мы с вами давайте спляшем. Только, перед тем как сплясать, чтобы уж все было ясно, я хочу рассказать вам, что, когда Гарри пересекал в Бэллибул-тине мост, что на две мили пониже ограды владений полковника Брэгшоу, он вдруг увидел плывущий по реке пудинг. Что ж, Гарри, конечно, подождал его и, как сумел, вытащил. Пудинг выглядел совершенно свеженьким, сколько вода ни старалась. Гарри спрятал его под полу своей куртки и, как вы уже, наверное, догадались, весьма ловко подсунул его, пока Пэдди Скэнлен и его жена разглядывали небо. А новый пудинг заколдовал так же просто, как и первый – напустил на него колдовские чары, и все тут, – ведь всем хорошо было известно, что этот самый Гарри на короткой ноге с бесами. Что ж, вот я вам и рассказал про приключения спятившего пудинга из Бэллибултина. А что произошло с ним дальше, я, пожалуй, рассказывать не стану, чтоб не соврать вам.

Сделала бумажную выкройку и по ней вырезала развёртку халатики из фетра. Расшила ветками с цветами. Листики вообще-то излишни, но мне нужно, чтобы было хоть чуть-чуть зелёного. Обшила лентой.

Доделала ручки и приваляла. То же самое сделала с хвостом.