Сказочный мир

[Chanda 14]

Музыкант-чародей

Белорусская сказка

 

Жил как-то на свете музыкант. Начал он играть еще с малых лет. Пасет, бывало, волов, срежет лозину, сделает себе дудочку и как заиграет, так волы и перестанут щипать траву - насторожат уши и слушают. Птички в лесу притихнут, даже лягушки по болотам не квакают.

Поедет в ночное - там весело: хлопцы и девчата поют, шутят - известное дело, молодость. Ночь теплая, так и парит. Красота.

А тут возьмет музыкант да и заиграет на своей дудочке. Все хлопцы и девчата мигом, как по команде, утихнут. И каждому тогда кажется, будто сладость какая-то пролилась ему на сердце, какая-то неведомая сила подхватила его и несет все выше и выше - в чистое синее небо к ясным звездам.

Сидят ночные пастухи, не шелохнутся, позабыли, что болят натруженные за день руки и ноги, что голод донимает.

Сидят и слушают.

И хочется сидеть так вот всю жизнь и слушать игру музыканта.

Умолкнет дудочка. Но никто не посмеет и с места сдвинуться, чтоб не вспугнуть этого волшебного голоса, что рассыпался щекотом по лесу, по дубраве и подымается под самое небо.

Опять заиграет дудочка, но что-то печальное. И тут такая тоска-грусть всех охватит... Идут поздней порой с панщины мужики и бабы, услышат ту музыку, остановятся, заслушаются. Вот так и встает перед глазами вся ихняя жизнь - бедность и горесть, злой пан да тиун с приказчиками. И такая тоска на них нападет, что голосить хочется, как над покойником, будто сыновей в солдаты провожают.

Но вот заиграет музыкант веселое. Побросают мужики и бабы косы, грабли, вилы, подбоченятся и давай плясать.

Пляшут люди, пляшут лошади, пляшут деревья в дубраве, пляшут звезды, пляшут облака - все пляшет и веселится.

Вот такой был музыкант-чародей: что захочет, то с сердцем и сделает.

Подрос музыкант, смастерил себе скрипочку и . пошел ходить по свету. Куда придет - поиграет, накормят его за это, напоят, как самого желанного гостя, да еще на дорогу дадут что-нибудь.

Долго ходил так по свету музыкант, веселил добрых людей. А злым панам без ножа сердце резал: куда ни придет он, перестают там люди панов слушаться. И стал он им поперек дороги, как кость в горле.

Надумали паны его со свету сжить. Начали подговаривать одного, другого, чтоб музыканта убить или утопить. Да не нашлося такого охотника: простые люди любили музыканта, а приказчики боялись - думали, что он волшебник.

Сговорились тогда паны с чертями. А известно: паны и черти - одной шерсти.

Идет раз музыкант по лесу, а черти наслали на него двенадцать голодных волков. Загородили они музыканту дорогу, стоят, зубами щелкают, глаза горячими угольками горят. Нету ничего у музыканта в руках, только скрипка в котомке. “Ну, - думает он, - конец мне пришел”.

Достал музыкант из котомки скрипку, чтобы еще раз поиграть перед смертью, прислонился к дереву и провел смычком по струнам.

Как живая заговорила скрипочка, пошел по лесу щекот. Замерли кусты и деревья - листик не шелохнется. А волки как стояли, разинув пасти, так и застыли.

Слушают во все уши и голод забыли.

Перестал музыкант играть, а волки, как сонные, в лес потянулись.

Пошел музыкант дальше. Солнышко уже за лес закатилося, только светится на самых макушках, будто золотыми потоками их заливает. Так тихо, что хоть мак сей.

Сел музыкант на речном берегу, достал из котомки скрипку и заиграл. Да так хорошо, что заслушались и земля, и небо. А когда заиграл полечку, все кругом пошло в пляс. Звезды носятся, как зимою метелица, тучки плавают по небу, а рыба так разгулялась, что река кипит, как вода в горшке.

Не выдержал и водяной царь - в пляс пустился. Да так разошелся, что вода залила берега; испугались черти и выскочили из речных затонов. Все злющие, зубами скрежещут, а ничего с музыкантом поделать не могут.

А музыкант видит, что водяной царь наделал людям беды - залил поля и огороды, и перестал играть, спрятал скрипку в котомку и пошел себе дальше.

Идет он, идет, вдруг подбегают к нему два панича.

- У нас нынче игрище, - говорят. - Поиграй нам, пане музыкант. Мы тебе щедро заплатим.

Подумал музыкант - ночь на дворе, ночевать-то негде, да и денег нету.

- Ладно, - говорит, - поиграю.

Привели паничи музыканта во дворец. Глядь - а там паничей и панночек хоть пруд пруди. И стоит на столе какая-то большая и глубокая миска. Паничи и панночки подбегают к ней по очереди, сунут палец в миску и мажут себе глаза.

Подошел к миске и музыкант. Намочил палец и помазал себе глаза. И только он это сделал, видит, что вовсе это не панночки и паничи, а ведьмы и черти, что он не во дворце, а в аду.

“Ага, - думает музыкант, - вот на какое игрище затащили меня паничи! Ну, ладно. Я ж вам сейчас заиграю!”

Настроил он скрипку, ударил смычком по живым струнам - и все в аду в прах разлетелось, а черти с ведьмами разбежались кто куда

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

19 декабря - Международный день помощи бедным

Шах и кузнец

Уйгурская сказка

 

Служили у знатного шаха два визиря. Тугодумы, каких свет не видел! Во всем они старались угодить и подольстить своему господину, но это не прибавляло им ума. О чем бы их ни спросил шах, они покорно склонят голову и говорят робко:

— Разрешите, господин, подумать?

Надоели шаху эти глупые визири, и решил он от них избавиться.

Однажды, в месяц рамазана, шах надел одежду простолюдина, приказал визирям сопровождать его и вечерней порой вышел из дворца погулять по городу, послушать, о чем говорит народ.

Долго ходил шах по базару среди торговых рядов. Но, видно, не понравились ему шумные бестолковые разговоры торговцев и отправился он в квартал ремесленников.

В это время здесь никто уже не работал. Загрустил шах и хотел было уже уйти, как вдруг услышал звон, беспрерывный и мелодичный, и сразу повеселел.

Шах торопливо пошел на звон и оказался перед распахнутыми дверями кузницы. Остановился и смотрит, как работает кузнец.

Визири тоже смотрят, но ничего особенного здесь не находят: у горна стоит высокий чернобородый кузнец бьет молотом по наковальне. Искры по всей кузнице разлетаются — порога не перешагнешь. Голова у кузнеца седая — стар он, а работа у него идет бойко.

— Все работаете? — спрашивает шах кузнеца. Кузнец сразу понял, кто перед ним и, поклонившись,

ответил:

— Да, господин, работаю.

— Когда вы появились здесь? — спрашивает шах.

— Уже пятьдесят лет.

— А когда выпал снег на этих горах?

— Три года в снегу! — с гордостью ответил кузнец.

— Что же вы так мучаетесь? Взяли бы себе одиннадцать, да освободили бы один, — посоветовал шах.

— Бедность не позволяет, господин, — ответил кузнец.

— Коль так, пришлю я вам двух быков. Себе возьмете мясо, а их шкуры продадите в мастерскую шорнику. Пусть он побольше наделает из них ремней для наказания льстецов. — сказал шах и вышел из кузницы.

Ничего не поняли визири из этого разговора. Идут они вслед за шахом, еле поспевают за ним и спросить боятся. Наконец, один из визирей осмелился и спрашивает шаха:

— Помилосердствуйте, господин наш, скажите, о чем вы говорили с кузнецом?

Рассердился шах на недогадливость своих вельмож, насупил черные брови и грозно говорит:

— Если вы до утра не разгадаете этого разговора, висеть вам обоим на виселице, — и взмахом руки отпустил своих вельмож.

Визири тут же побежали к кузнецу. Работу у него остановили, начали расспрашивать. Но кузнец молчит, ничего объяснять не хочет.

— Объясни, дорогой, сто рублей дадим, — просят визири и деньги достают.

Но кузнец и слова не говорит в ответ.

— Мы и триста дадим! — обещают они. А кузнец опять молчит.

— Пятьсот рублей дадим. Это — все, что у нас есть, только объясни! — взмолились визири.

Так и быть, — заговорил, наконец, кузнец, — давайте ваши деньги, объясню.

Получил кузнец от визирей пятьсот рублей и рассказал:

— Расспрашивал меня шах о моей жизни. Первый непонятный вопрос: «Когда вы появились здесь?» означает сколько мне лет? Я ответил. Потом он спросил: «Когда выпал снег на этих горах?» Узнавал, значит, когда поседела моя голова. Ответил я ему. А он посоветовал: «Взяли бы себе одиннадцать, да освободили бы один». Это означало: проработав одиннадцать месяцев в году, взял бы я один месяц для отдыха. Вы сами слышали, как я объяснил: бедность не позволяет брать время для отдыха. Ну, а потом шах сказал: «Пришлю я вам двух быков. Себе возьмите мясо, а их шкуры продадите в мастерскую шорнику...»

На этом кузнец прекратил свои объяснения.

Выхватил он из горна раскаленное железо, бросил его на наковальню и тяжелым молотом начал колотить так, что искры по всей кузнице разлетаются. Испугались визири, забились в дальний черный угол кузницы, а не уходят — последнюю тайну узнать хотят.

Кузнец рассмеялся и говорит:

— Два быка — это вы, недогадливые визири. Мясо — это весь ваш капитал, который, по совету шаха, я взял себе. А вашими шкурами пусть занимается сам шах: шорнику они и на ремни не годятся.

Оба визиря смутились и, не сказав ни слова, поспешили удалиться.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С 21 на 22 декабря - самая длинная ночь. Новогодье.

Римантас Будрис

Сказка ели

 

Вот и Новый год. Пройдёт несколько дней, и он будет здесь. Ещё несколько вечеров, долгих зимних вечеров. А потом белый праздник белой морозной зимы.

Сколько зелёных ёлок пришло в город! Какие они густые, пушистые! Одни высокие – прямо до потолка, другие совсем маленькие. Дивятся городские воробьи, никогда не видевшие леса, чирикают, выглядывая из-под застрехи, шумят, спорят, откуда столько ёлок и зачем они выросли в углу рынка.

«Лесное дерево, лесное дерево…» - каркает ворона, усевшись на верхушку столба, и высокомерно захлопывает большой клюв.

Ворона дальше летает и поэтому больше знает. Но подобает ли долго беседовать с воробьями такой важной птице? Ворона снимается со столба и отправляется по своим делам. Хорошо бы наведаться в лес, но весна ещё далеко, и ворона летит на окраину города, на свалку. Что поделаешь, зимой только там и прокормишься.

Идёт мальчик, придерживая ёлку за верхушку. Отец несёт, а он помогает. Они выбрали самую пышную. Принесут домой, повесят на неё большие блестящие шары, в которых видно и себя и трепетные огоньки свечей на зелёных ветках.

И вот ёлка в комнате. Тихая и нарядная. Пахнет лесом. Голубыми лесными далями, пушистым снежным одеялом, которое подбито мягким мхом. К вам в дом явилась крохотная частица леса и смотрит на вас широко раскрытыми зелёными глазами. Вслушайтесь получше, и вы услышите, как шумят вдали ели и раскачиваются ветки сосен.

Ёлка рассказывает старую снежную сказку о далёком лесе, о ясной морозной ночи, когда с вершины ступает на землю Новый год.

Тучи несут снег. Несут и швыряют горстями, сыплют мешками. Спят деревья. Спят дубы, понурив тяжёлую голову, раскинув навстречу ветру узловатые руки. Глубок сон дуба.

«Ночь, долгая ночь… Мы не знаем, когда приходит к людям Новый год. Зима для нас – как одна ночь, лето - один день. Только весной мы узнаем, что начинается Новый год, новый долгий день»,

Спят деревья, грезя о солнечном небе. А под снегом тихо скребутся лесные мыши, ищут оставшихся с осени желудей. Барсук у себя в норе не слышит. Пусть гуляет и завывает ветер, стряхивая ледышки с еловых лап. Барсук мирно спит, свернувшись в тёплый ком в своей норе на ворохе сухих листьев.

Заяц жмётся к кустарнику. Попадётся ему ёлочка повыше – обогнёт, а если только верхушка из-под снега торчит – перемахнёт. Через тёплую шкурку острыми иголками всё-таки покалывает мороз. Заяц останавливается у толстой осины. Ставит уши торчком.

Высоко на осине живёт белка. В сильный мороз она затыкает отверстие в дупле пучком мха и греется, укрывшись пушистым хвостом. Грызёт орехи, жёлуди, припасённые с осени. Хорошо белке. Хотел бы заяц быть белкой и сидеть в дупле. Ну, если не белкой, то хотя бы ёжиком. Спал бы теперь где-нибудь под толстым корнем, и не надо было бы бегать по морозу, искать, чего бы погрызть.

Смотрит заяц на вершину дерева. Высоко белкин дом, а верхушка осины и того выше. А там так много вкусных нежных веточек! Только не достать их зайцу. Трусит длинноухий дальше по студёной зимней тропе.

Даже в самую тёмную ночь снег белый. Хуже всего, что на этом снегу остаются следы. Как ни петляй, как ни запутывай, всё равно остаются. Выбегает заяц на равнину, разгребает снег, покусывает озимь. Ест воровато и всё по сторонам оглядывается. Как знать, может, там, в чаще, лиса уже обнюхивает его следы. Тревожно зайцу…

А у косуль сегодня настоящий пир. Заботливый лесник подрубил для них осину. Он давно присмотрел её для косуль, зайцев и лосей. Тонкие побеги у верхушки – лучшее лакомство зимой. Косули жуют, наклоняясь к торчащим на снегу веткам, а издали видны лишь их куцые белые хвостики. И зайцы подкрадываются к поваленной осине. Обгрызут верхушку добела.

Птицы знают: самая долгая ночь и самый короткий день уже позади. Возвращается солнце, начинается новый год.

«Сир-сир…» - говорит комочек перьев – свиристель, ероша свой густой чуб. Печально, тихо, словно себе самому, посвистывает красный, как горсть рябины, снегирь, поклёвывая ссохшиеся ягоды можжевельника. Должно быть, тоскует по своей родине и нескончаемому полярному дню. И свиристель, и этот снегирь прилетели к нам как в тёплые края. Они прилетают сюда только на зиму, а весной снова возвращаются к себе на север. Всё-таки у нас теплее, чем в ледяных просторах.

Гудит лес. Гуляет ветер по вершинам, стучит мёрзлыми ветками. Вихрем струится по земле позёмка. Наступает праздник Нового года и солнцеворота.

У вас в доме зелёная ёлка. И когда придёт вечер, она расскажет вам свою снежную сказку. Надо только уметь её слушать.

 

1969

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 декабря – Рождество Христово по григорианскому календарю (Католическое Рождество)

Как черт работал чертом

Словацкая сказка

 

За неделю до Нового года в Братиславе начинались веселые времена, с гуляньями на улицах, с шутками и смехом. Все жители города радовались празднику, но больше всех – вечно голодные студенты, школяры, дети из бедных семей.

В эту пору из дома в дом ходят колядовать веселые, шумные толпы, и всем что-нибудь перепадает от гостеприимных хозяев. Во главе каждой толпы идет Дед Мороз – Микулаш, с посохом, с заплечной корзиной, в корзине – медовые пряники для послушных детей. А рядом с Микулашем – его непременный спутник, веселый черт Крампус, подпоясанный цепью, рогатый, с красным суконным языком и с метлой в руках.

Черт бренчит цепью, корчит рожи, пугает непослушных детей и шлепает их метлой. Такой вот Крампус ходил за своим Микулашем по набережной под Братиславским замком. Он ухал, неуклюже подпрыгивал, а его рога свисали с головы как плохо начиненные колбаски.

"И это называется Крампус?" возмущался настоящий братиславский черт, которому всё было отлично видно из его логова на склоне Замкового холма. Он жил там с незапамятных времен и не убрался даже тогда, когда прямо у него над головой возвели церковь святого Микулаша.

"И это называется Крампус? Рога тряпичные, хвост веревочный, а копыт и вовсе нет!"

Черт рассвирепел, закутался в свой форменный красный плащ и помчался к своему начальнику, сатанинскому князю Вельзевулу.

– Ваше превосходительство, – черт отвесил низкий поклон, – нельзя ли мне сыграть роль Крампуса, уж очень хочется.

Вельзевул сидел в своем красном кресле и мыслил.

– Не думай, что это такая уж невинная игра, – сказал он после непродолжительного размышления. – Но поскольку ты черт способный и шустрый – разрешаю. Верю, что в роли Крампуса ты не только повеселишься на славу, но и сотворишь что-нибудь полезное для нашего ада.

Взвизгнул черт от радости и поспешил домой, переодеваться Крампусом. Ха–ха, что значит переодеться? Да разве пекарю нужно наряжаться пекарем? Или трубочисту – трубочистом? Или угольщику угольщиком? Вот так и черту незачем было рядиться. Повесил на гвоздь красный плащ надел бараний полушубок и подпоясался цепью. Глянул на себя – то что надо! Вот как должен выглядеть настоящий Крампус!

Что–то он не припомнит, чтобы ему случалось когда-нибудь появляться в своем подлинном чертовском обличье. Кажется, это – первый раз.

Внизу, на площади, народ так и кишит. Кто просто гуляет, кто запасается лакомствами к Новому году: у торговок выложены в корзинах яблоки, орехи.

Ходит черт среди корзин, там хапнет яблоко, тут горстку орехов. Никто глазом не успевает моргнуть – на то он и черт! Вскоре карманы у него полны.

– Крампус! Крампус! – выкрикивают дети. – А где твой Микулаш?

Осклабился черт, задребезжал цепью: у-ух, сейчас всех проглочу! Дети завизжали, разбежались, а через минуту начинают снова: – Крампус! Крампус!

Сбежал черт от детей, забрел на соседнее кладбище. Гуляет по свежему снежку, радуется, какие славные отпечатки делают его копыта, а еще больше радуется, когда ему удается свалить какой-нибудь покосившийся надгробный камень. Как приятно среди бела дня чувствовать себя самим собою! Еще бы только подыскать себе подходящего Микулаша!

А вот и Микулаш откуда–то появился: в руках посох, за спиной короб.

– Хочешь быть моим Крампусом? – спрашивает Микулаш.

– С удовольствием! – Черт подпрыгнул от радости и забренчал цепью. Очень ему понравился этот Микулаш.

– А ты Крампус хоть куда! – с восхищением разглядывает его Микулаш. – Волосатый, с копытами – и прямо–таки пахнешь адской серой!

– Зато ты, хоть и Микулаш, а попахиваешь добрым винцом! – засмеялся черт.

И у Микулаша от добродушного смеха пряники в коробе запрыгали.

И вдруг – бац! Здоровенный снежок залепил черту глаз и чей–то злобный голос выкрикнул:

– Какого черта ты лезешь на чужой участок?

Перед чертом возник Крампус в черном наряде, с жалкими надломленными рогами и с красным суконным языком, съехавшим с подбородка на шею.

Размахивая кулаками, он набросился на черта.

– Крампусы дерутся! Крампусы дерутся!–верещали дети, прыгая вокруг них.

Даже в пылу боя Крампус успел показать им свой длинный язык: бэ–э!

– Крампус с двумя языками! Крампус с двумя языками! – вопили дети.

Черт не был привычен к подобным сражениям, а к перестрелке снежками и подавно. Руки у него быстро озябли. Сгребая снег для снежков, он ободрал себе руки, потому что снегу выпало не так уж много. Тогда он присел на корточки и начал сгребать снег в кучу хвостом, да так ловко, что Микулаш заподозрил неладное.

– А кто ты, собственно, есть? – спросил он.

– Я? – Черт стал дуть на ободранные руки, чтобы выиграть время. – А вы меня разве не знаете? Я подмастерье у кузнеца Нагеля, Варга меня зовут. Уже второй месяц у него работаю.

– А живешь где? – включился в допрос Крампус.

– Да прямо здесь, на горе, под церковью Микулаша, – ответил черт.

– Выходит, ты живешь у нас, – примирительно сказал Микулаш. – И ты, Крампус, не имеешь права бить его или прогонять отсюда.

– Тогда что ж нам делать? – пробурчал Крампус.

– Пойдете со мной оба и баста! – решил Микулаш. Забренчали цепи: одна от радости, другая от злости. Крампус и черт еще потолкались, кто пойдет за Микулашем первым, а кто вторым, но в это время Микулаш уже стучался посохом в двери ближайшего дома. Им тут же отворили, так как хозяева давно уже наблюдали за этой троицей в окно.

Посреди небольшой комнаты, прячась за мамину юбку, стояли у стола мальчик и девочка.

– Ну, дети, хорошо ли вы себя вели в старом году? – спросил Микулаш.

Дети робко кивнули, но отец, сидевший за столом, неумолимо сказал:

– Да не так уж и хорошо. Слушались не всегда, а то и врали. А ну, Крампусы, всыпьте–ка им!

Крампус с суконным языком тут же принялся охаживать их по спине метлой,

"Как, наказывать за непослушание и вранье? – возмутился в душе черт. – А вот я их за это вознагражу!"

Он незаметно дунул на метлу Крампуса, и она тут же рассыпалась. Потом дал мальчику и девочке по яблоку, украденному на площади.

– Врать нужно так, чтобы все думали, будто вы говорите правду, – прошептал он им на ухо и при этом так завертел хвостом, что дети весело рассмеялись.

– А чему вы научились за этот год? – спросил Микулаш.

Дети прочитали по стихотворению и получили в награду по медовому прянику. А благодарные родители сунули в карман Микулашу серебряную монету.

Для Крампуса день выдался на редкость неудачный. Во-первых, появился неприятный соперник, во-вторых, развалилась метла, и любой прутик, который он подбирал по дороге, ломался при первом же ударе. Оставалось только пугать детей цепью и суконным языком.

Фрукты в кармане черта убывали. Румяной Зузке он отдал последний орех, этого было чертовски мало для такой девчонки; ведь она, как выяснилось, не только дерзит и врет, но еще и тащит где что плохо лежит.

– Когда стащишь что-нибудь, обязательно говори "спасибо", – шепнул ей черт и ласково погладил по волосам.

– И всё–то ты делаешь не так, как надо! – выговаривал ему Крампус. – Сразу видно, что никогда не был чертом!

А черт заливался веселым ржанием и высекал копытом искры. Дети ликовали, такого веселого Крампуса они еще не видели. Они табуном ходили за ним от дома к дому, от двери к двери.

На Рыбной площади тоже были разбиты палатки с лакомствами и игрушками. У детей слюнки текли при виде знаменитых братиславских медовых пряников, соблазнительных рожков с маком и орехами. За самую мелкую монетку здесь можно было купить „сливового чертика", сделанного из чернослива.

Микулаш с обоими Крампусами и стайкой детей начали обход палаток. Они не столько покупали, сколько любовались сладостями, игрушками, картинками, изображавшими Микулашей, Крампусов, королей и солдат в красочных мундирах.

Мороз крепчал, над Дунаем сгущалась белесая мгла. Вся компания топала ногами, дышала на пальцы, слушая хриплый голос шарманки, наигрывавшей новогодние колядки.

У Микулаша уже опустел короб, придется сходить к кондитеру Хаберману, который продает ему медовые пряники со скидкой.

Интересно, как это получается, что у черта опять полны карманы и он раздает сливовых чертиков всем подряд? У каждого в перемазанной ручонке по черному чертику из чернослива, у каждого радостно и гордо сияют глаза, хотя все озябли не на шутку. И черт сияет. На душе у него почему–то радостно, а почему – он сам толком не понимает. "Наверное, оттого, что я сегодня столько народу облапошил!" – думает он.

– И мне! И мне дайте! – Перед чертом встал мальчишка в грязной рубахе и дырявых штанах; лицо неумытое, волосы забыли, что такое гребень, глаза горят, как у голодного волчонка.

„Ну, брат, ты, я вижу, мой будущий клиент, – обрадовался черт, – уж тебя–то непременно нужно угостить!" Стал шарить по карманам, вывернул их наизнанку – пусто, хоть бы одна черносливинка нашлась! И стащить негде, палатки давно уже остались позади.

"Что же тебе дать? – думает черт. – Неужто ты уйдешь от меня с пустыми руками? Ну нет, сегодня каждому перепало, значит, и тебе нужно что–то подарить". И в неожиданном порыве черт скинул свой полушубок и набросил его на плечи мальчика:

– На, держи!

– Спасибо, пан Крампус! – хрипло сказал мальчик, схватил черта за волосатую руку и поцеловал ее.

– Эх, ты! – черт дружелюбно хлопнул его по спине.

А Микулаш и Крампус тем временем куда-то исчезли.

Побрел черт домой. Идет, то и дело копытом искры высекает, вспоминая сегодняшнее веселье. И все время ему кажется: где-то в чем-то он маху дал. Но в чем?

Ввалился он в свое логово – и что же он видит? В хорошо знакомом ему красном кресле сидит сам сатанинский князь Вельзевул.

– Ваше превосходительство, случилось что-нибудь? – выдавил из себя черт.

– Обманул ты мое доверие, братиславский черт, – произнес Вельзевул ледяным тоном.

– Чем же я, простите, провинился?

– Ты сделал доброе дело, а страшнее этого греха у чертей не бывает.

– Ваше превосходительство, не может этого быть!

– Тем не менее! Скажи-ка, братец, где твоя шуба?

Черт задрожал. Точно, в ней все дело!

- Ваше превосходительство, я ее отдал одному оборванцу. Он был совсем одичавший и злой, как бродячая собака.

– Ха–ха! – мрачно засмеялся сатанинский князь. – Да знаешь ли ты, кто он такой, этот оборванец? Это самый несчастный сирота в Братиславе, которого никто знать не хочет. Не сегодня-завтра из него вышел бы душегуб или мошенник, наш человек. А ты своим подарком повернул всю его судьбу. Страшно вымолвить: ты вернул ему веру в людей! Да знаешь ли ты, что он сейчас делает? Он сейчас кутается в твою баранью шубу и мечтает, как выбьется в люди, чтобы отблагодарить тебя, доброго Крампуса! Тьфу!

Черт взвыл, словно его огрели плетью.

– Смилуйся, владыка ада!

Он рухнул на землю и стал кататься у подножия красного кресла.

Наконец Вельзевулу это надоело, и он поднял руку.

– Ну всё, довольно! До сих пор у тебя была безукоризненная репутация, поэтому я прощаю тебя. Первый раз не считается – это правило и в аду в ходу. Но играть в Крампуса я тебе запрещаю раз и навсегда. Этот предновогодний дух для тебя опасен. Люди делают друг другу подарки, желают всяческого добра. Тут даже хорошо подкованный дьявол может заразиться добрыми людскими помыслами. Итак, запомни: никаких Крампусов! Запрещено – и баста!

Вельзевул ударил кулаком по подлокотнику кресла – и был таков.

[Chanda 14]

Алан Александер Милн.

Принц кролик

 

Когда-то давно жил король, у которого не было детей. Иногда он говорил королеве: "Если бы только у нас был сын!" И королева эхом отвечала: "Если бы!" А в другой день он говорил: "Если бы у нас была дочь!" И королева вздыхала в ответ: "Да, если бы только у нас была дочь". Но детей у них не было.

Шли годы, но в королевском дворце по-прежнему не слышалось детских криков, и люди начали спрашивать друг друга, кто же будет их следующим королем. Некоторые предполагали, что им станет канцлер, и печально качали головами, потому что в королевстве канцлера не любили. Но все продолжали надеяться, что во дворце родится маленький принц, который, однако, так и не появился.

Однажды на королевской аудиенции канцлер решил поговорить с ним о том, что волновало народ.

- Ваше величество, - начал канцлер и замолчал, не найдя подходящих слов.

- Да? - ответил король.

- Ваше величество позволяет мне высказать то, что накопилось у меня на душе?

- Говори, - милостиво кивнул король.

Вдохновленный разрешением монарха, канцлер решил сразу перейти к делу.

- В случае смерти вашего величества...- он закашлялся и начал снова. - Если ваше величество когда-нибудь умрет, чего, без всякого сомнения, не произойдет еще много лет... мне нет нужды говорить, ваше величество, что ваши верные подданные надеются, я хочу сказать, они надеются, что этого никогда не случится. Но допуская хоть на секунду, позволив себе это печальное допущение...

- Ты собирался говорить о том, что накопилось у тебя на душе, - прервал его король. - Так?

- Да, ваше величество.

- Надо яснее выражать свои мысли.

- Разумеется, ваше величество.

- Ты хотел спросить: "Кто будет следующим королем?"

- Совершенно верно, ваше величество.

- Ага! - король помолчал. - Я могу сказать тебе, кто им не будет.

Канцлер воздержался от следующего вопроса. Слишком уж очевидным казался ответ.

- Что бы ты мог предложить сам? - спросил король.

- Ваше величество могло бы выбрать преемника среди молодых людей высокого происхождения. Я бы рекомендовал провести состязание, а победителя объявить вашим наследником.

Король нахмурился, подергал себя за бороду.

- Одного состязания, пожалуй, недостаточно. Пусть их будет много. Участники должны быть благородного происхождения и моложе двадцати лет. Проследи за этим, - и взмахом руки король отпустил канцлера.

Следующим утром по всему королевству глашатаи объявили, что неделю спустя у королевского дворца начнутся состязания, первым видом которых будет бег. Участники должны быть честолюбивы, все-таки победитель становился преемником короля, молоды, не старше двадцати лет, и благородного происхождения. Народ ликовал, потому что всем хотелось, чтобы страной правил уважаемый человек, а умение бегать считалось в королевстве немалым достоинством.

В назначенный день город шумел, как растревоженный улей. Вдоль всей дистанции, проложенной вокруг дворца, плотной стеной стояли зрители. На финише, в специально построенном павильоне, сидели король и королева. Там же их величествам представляли участников состязания. В забеге собирались участвовать девять симпатичных, хорошо сложенных, по утверждению многих, умных юношей, представителей лучших семей королевства.

И еще один кролик.

Канцлер впервые заметил кролика, когда выстроил в ряд участников забега и прикалывал им на спину номера, чтобы зрители могли отличить их друг от друга.

- Уходи отсюда, - сказал канцлер кролику. - Тут могут находиться только участники, - и он попытался отпихнуть кролика ногой.

- Я тоже участник, - ответил кролик. - Впервые слышу, - с достоинством продолжал он, - чтобы стартер давал пинка одному из участников решающего забега. Похоже, что вы хотите создать кое-кому более благоприятные условия.

- Ты не можешь быть участником, - рассмеялись юноши.

- Отчего же? - возразил кролик. - Прочтите правила.

Канцлер, которому внезапно стало очень жарко, перечитал правила.

Кролик, несомненно, еще не достиг двадцати лет, а родословная подтверждала его высочайшее происхождение. И...

- И я честолюбив и хочу стать преемником короля.

Но вначале следовало представить королю участников забега. Один за другим они подходили к павильону и последним...

- А это, - беззаботно сказал канцлер, - кролик.

Тот галантно поклонился сначала королю, потом королеве. Король не сразу поверил своим глазам, а затем повернулся к канцлеру.

- Что это?

Канцлер пожал плечами.

- К сожалению, его желание участвовать в забеге достаточно обосновано.

- Ваше величество, канцлер хочет сказать, что все в порядке, - пояснил кролик.

Неожиданно король рассмеялся.

- Начинайте, - сказал он. - Потом мы всегда сможем провести еще один забег и определить, кто станет следующим канцлером.

Они побежали, и юный лорд Каломель под рукоплескания зрителей закончил дистанцию вторым. Его приветствовали не только королевская чета, но и кролик, наблюдавший за окончанием забега из королевского павильона.

- Прекрасная техника, ваше величество, - кролик повернулся к королю. – И вообще, этого юношу ждет блестящее будущее.

- Это точно, - сухо ответил король. - Я настолько в нем уверен, что отпускаю остальных. В следующем состязании примете участие только вы.

- Надеюсь, нам не придется больше бегать, ваше величество. Это было бы несправедливо по отношению к его светлости.

- Нет, бегать вам не придется. Вы сразитесь друг с другом.

- Понятно. Каким оружием?

- На мечах.

- В последнее время мне не приходилось пользоваться мечом, но, смею вас заверить, через день или два...

- Состязание состоится сегодня, - отрезал король.

- Как только лорд Каломель отдышится после бега?

Король ничего не ответил и посмотрел на канцлера.

- Скажи молодому лорду Каломелю, что через полчаса он сразится с этим кроликом.

- Молодым лордом Кроликом, - пробормотал кто-то из участников забега.

- Сразиться с ним за мое королевство, - твердо закончил король.

- И будьте так добры, принесите мне, пожалуйста, меч, - добавил кролик. - Только самый маленький. Я хочу, чтобы лорд Каломель быстро оправился от ран.

И вот, полчаса спустя, на ровной полоске травы перед королевским павильоном сошлись лорд Каломель и кролик. Бой вышел жарким, но коротким. Каломель, взмахнув длинным мечом, ринулся на кролика, а тот, зажав короткий меч, скорее кинжал, в зубах, метнулся в ноги своему сопернику, и Каломель упал. Да так неудачно, что сломал правую руку. Зрители радостно захлопали, когда он элегантно поднял меч левой рукой. И кролик, на мгновение уронив кинжал, также приветствовал мужество юного лорда. А затем зажал кинжал зубами и тем же маневром вновь уложил Каломеля на землю. На этот раз лорд

вывихнул ногу и остался лежать там, где упал.

Кролик затрусил к королевскому павильону и положил кинжал на колени к канцлеру.

- Большое вам спасибо, - сказал он. - Я победил?

Король насупился.

- Состязания не закончились, - процедил он.

Но что он мог предложить? Всем было ясно, что физическое состояние лорда Каломеля не позволяло ему состязаться в силе. Правда, оставался ум.

- В конце концов, - сказал король королеве в тот вечер, - ум государю не помеха.

- Ты так думаешь? - с сомнением спросила королева.

- Я это знаю, - сердито ответил король.

- О,- вздохнула королева.

- Есть одна загадка, которая очень нравилась моему отцу. Ответ на нее известен только членам королевской семьи. Это и будет нашим последним состязанием.

- И как звучит эта загадка?

- Кажется, так, - король помолчал, а затем прочитал ее вслух, отбивая ритм рукой.

"Такое все веселое,

ни черное, ни белое.

Посмотришь только в сторону, захочется уснуть.

А можно б было полететь, вскарабкаться на дерево,

И не спеша поплавать

по морю иль реке".

- И что это такое? - спросила королева.

- Насколько я помню, - ответил его величество, - или "соня", или "малина".

- "Соня" тут не при чем, - возразила королева.

- Так же, как и "малина", - заметил король.

- Каким же образом они смогут найти правильный ответ?

- Им это не удастся. Я хочу, чтобы юному Каломелю сообщили по секрету правильный ответ, и тогда он победит кролика.

- Разве это справедливо? - с сомнением в голосе спросила королева.

- Да,- ответил король .- Разумеется. Иначе я бы этого не предлагал.

И вскоре канцлер объявил о заключительном состязании между юным лордом Каломелем и кроликом. Им предстояло отгадать древнюю загадку, найти ответ, известный лишь членам королевской семьи. Каждый из соперников получил текст загадки и неделю спустя им предстояло предстать перед их величествами и всеми придворными. Лорду Каломелю передали также короткую записку: "От друга. Ответ - "соня". ЗАПИСКУ СОЖГИТЕ".

В назначенный день Каломель и кролик вошли в тронный зал и поклонились королю и королеве. Им милостиво разрешили сесть, так как лорда Каломеля еще беспокоила вывихнутая нога. Затем канцлер призвал собравшихся к тишине, и король огласил условия состязания.

- Ответ на загадку, - сказал он, - находится в запечатанном конверте, который я отдаю канцлеру, чтобы тот вскрыл его после того, как лорд Каломель и кролик скажут нам, что они думают по этому поводу.

Придворные, не зная, как реагировать на слова короля, на всякий случай захлопали в ладоши.

- Первым я спрошу лорда Каломеля, - продолжал король. Он пристально посмотрел на его светлость и тот коротко кивнул. Кролик, заметив кивок, внезапно улыбнулся.

- Лорд Каломель, каков, по-вашему, лучший ответ на нашу загадку?

Юный лорд попытался придать своему лицу серьезное выражение.

- На эту загадку есть много возможных ответов, но лучшим, как мне кажется, будет "соня".

- Пусть кто-нибудь запишет его ответ, - сказал король, и главный

секретарь записал: "Лорд Каломель - "соня".

- А теперь, - король повернулся к кролику, - что скажете нам вы?

Кролик, всю неделю придумывавший разные ответы, среди которых были и мудренее того, что предложил лорд Каломель, скромно потупил взгляд.

- Ну? - король не отрывал глаз от кролика.

- Ваше величество, - неуверенно начал кролик, - лорду Каломелю, несомненно, не занимать ума, но в данном случае он ошибся. Ответ не "пони", а "соня".

- Я сказал "соня"! - негодующе воскликнул Каломель.

- А мне послышалось, что вы сказали "пони", - настаивал кролик.

- Лорд Каломель - "соня", - громко прочел главный секретарь.

- Вот видите, - торжествующе улыбнулся лорд Каломель. - Я сказал "соня".

- Примите мои извинения, - поклонился ему кролик. - Значит, мы оба оказались правы, так как я уверен, что правильный ответ - "соня".

Канцлер сломал печать, вскрыл конверт и к изумлению большинства присутствующих громко прочел: "Соня".

- Похоже, ваше величество, - канцлер пребывал в явном замешательстве, - что они оба ответили правильно.

Король нахмурился. Он чувствовал, что его провели, хотя еще и не понял, каким образом.

- У меня есть предложение, ваше величество, - продолжил канцлер. - Задайте им еще один вопрос, из другой области знания, чтобы они ответили на него прямо сейчас, в присутствии вашего величества. К примеру, можно спросить их что-нибудь из высшей математики. Будущему королю следует разбираться в премудростях этой науки.

- Какой вопрос? - нервно спросил король.

- Ну, допустим, сколько будет семью шесть? - канцлер прикрыл рот рукой и прошептал королю. - Сорок два.

Ни единый мускул не дрогнул на лице короля, но он задумчиво посмотрел на лорда Каломеля. Его светлость мог не знать правильного ответа.

- Ну? - с явной неохотой сказал король. - Что вы нам ответите?

Юный лорд Каломель задумался лишь на мгновение.

- Пятьдесят четыре.

- Ваш ответ? - обратился король к кролику.

"Что же мне сказать", - гадал кролик. Давая те же ответы, что и Каломель, он мог не проиграть состязание, однако в данном случае правильным ответом являлось "сорок

два". Но король, который никогда не ошибался, даже в арифметических действиях, мог заявить, исходя из сложившейся ситуации, что будущему правителю страны более приличествует ответ "пятьдесят четыре". И ответ "сорок два" уже не

представлялся ему самым правильным.

- Ваше величество, - начал кролик, - эту исключительно интересную головоломку можно решить по-разному. Наиболее очевидным ответом является "сорок два". К сожалению, такому ответу недостает оригинальности. Мне давно казалось, что наша прогрессивная страна должна иметь новую систему отсчета. Давайте с этого момента считать, что семью шесть будет пятьдесят четыре. В этом случае ответ, как и сказал лорд Каломель, "пятьдесят четыре". Но, если ваше величество предпочтет обойтись без нововведений, тогда семью шесть будет сорок два, - кролик поклонился их величествам, лорду Каломелю и сел.

Король задумчиво почесал затылок.

- Правильный ответ, - сказал он, - пятьдесят четыре.

- Не забудь это записать, - прошептал канцлер главному секретарю.

- Лорд Каломель сразу догадался об этом, кролик - со второй попытки. Таким образом я объявляю победителем лорда Каломеля.

- Позор! - воскликнул кролик.

- Кто это сказал? - грозно вскричал король.

Кролик обернулся, вероятно в поисках того, кто осмелился перечить монарху.

- Однако, - продолжал король, - для того, чтобы в умах моих подданных не осталось и тени сомнения в абсолютной беспристрастности нашего выбора, мы проведем еще одно состязание. Главе государства часто приходится выступать, то есть стоять на ногах в течение длительных промежутков времени. И следующее состязание будет заключаться в том...- его прервало громкое покашливание юного лорда.

- Хорошо, - продолжил король, взглянув на Каломеля. – Состязание состоится через месяц, когда лорд Каломель окончательно поправится, и победит в нем тот, кто дольше простит на двух ногах.

По пути домой кролику было о чем подумать.

Надо отметить, что в том же лесу жил волшебник, знающий немало магических фокусов. Он мог (это неоднократно видели соседи волшебника) вытащить изо рта цветные ленты, приготовить пудинг с изюмом в шляпе и достать из маленького бумажного кулька по меньшей мере десять связанных между собой шелковых носовых платков. В тот же вечер, поужинав салатом, кролик заглянул в волшебнику.

- Вы можете превратить кролика в человека? - спросил он.

- Я могу, - после паузы ответил волшебник, - превратить пудинг с изюмом в кролика.

- Честно говоря, мне кажется, что в этом нет особого смысла.

- В кролика я могу превратить что угодно, - оживился волшебник. – Должен признать, мне это очень нравится.

Кролик сразу все понял.

- Значит, вы сможете превратить человека в кролика?

- Однажды я это сделал. Во всяком случае, я превратил младенца в крольчонка.

- Когда это было?

- Восемнадцать лет назад. При дворе короля Никодимуса. Я демонстрировал свое искусство их величествам. Я попросил принести мне младенца, даже не подумав о том... Мне принесли юного принца. Я накрыл его красным носовым платком и взмахнул руками. Когда я убрал платок... Королева очень опечалилась. Я делал все, что мог, но обратного превращения не произошло. Его величество проявил истинно королевское великодушие. Он сказал, что кролика я могу оставить у себя. Кролик жил у меня несколько недель, а потом исчез. Бедняжка, бедняжка! - и волшебник вытер глаза красным носовым платком.

- Как это трогательно, - кивнул кролик. - Вот какая у меня к вам просьба...

Спустя месяц подошел срок решающего состязания. После завершения последних приготовлений король произнес вступительную речь.

- Мы намерены провести наиболее интересное состязание между двумя нашими претендентами на трон. По сигналу "Начали!" они должны... – и замолчал на полуслове. - Что такое? - добавил он, надевая очки. - Где юный лорд Каломель? И откуда взялся второй кролик? Зачем вы привели своего брата? - фыркнул он на кролика.

- Я - лорд Каломель, - пропищал второй кролик.

- О! - вздохнул король.

- Начали! - воскликнул канцлер, который с годами стал хуже слышать. Кролик, упорно тренировавшийся весь месяц, легко поднялся на задние лапки. Лорд Каломель, накануне превращенный в кролика, остался сидеть на четырех. Стоящий среди зрителей волшебник довольно хмыкнул.

- И долго я должен так стоять? - спросил кролик.

- Все это весьма неприятно и огорчительно, - сказал король.

- Могу я опуститься на четыре лапки? - спросил кролик.

- Вне всякого сомнения победил кролик, - объявил канцлер.

- Какой кролик? - рассердился король. - Они оба кролики.

- Тот, у кого за ушами белые пятна, - попытался внести ясность кролик. - Я могу опуститься на передние лапки?

- Ваше величество! - внезапно прокричали из толпы.

- Ну, что там еще?

Волшебник выступил вперед.

- Позвольте мне взглянуть, ваше величество? - его голос дрожал от волнения. - Белые пятна за ушами? Бедняжка, бедняжка! Пропустите меня!

Он схватил кролика за уши.

- Ох! - пискнул кролик.

- Это он! Ваше величество, это он!

- Кто он?

- Сын короля Никодимуса, который правил в соседнем с вашим королевстве. Принц Сильвио.

- Истинно так, - воскликнул кролик, пытаясь скрыть изумление. - Разве вы не узнали меня?

- У Никодимуса был только один сын, - заметил канцлер, - и он умер во младенчестве.

- Не умер, - возразил волшебник и рассказал ту печальную историю.

- Понятно, - кивнул король, когда волшебник замолчал. - Разумеется, это не имеет для нас никакого значения. Главным условием наших состязаний является абсолютная беспристрастность в отношении участников, - он повернулся к канцлеру. - Кто из них победил?

- Принц Сильвио, - ответил канцлер.

- В таком случае, мой дорогой принц Сильвио...

- Подождите, - возбужденно прервал короля волшебник. - Я как раз подумал об одном волшебном слове, - он накинул на кролика красный носовой платок и воскликнул: "Гопля!" - и носовой платок начал подниматься, подниматься, подниматься...

И появился принц Сильвио.

Можно представить, как ликовали зрители, но король, казалось, даже не заметил этого чудесного превращения.

- В таком случае, мой дорогой принц Сильвио, - как ни в чем не бывало продолжал он, - вы победили в серии труднейших состязания и я объявляю вас наследником престола.

- Ваше величество, - потупился Сильвио, - даже не знаю, как выразить мои чувства, - он посмотрел на волшебника. - Дайте мне, пожалуйста, ваш платок. Я не могу сдержать слез.

На следующий день принца Кролика перед всем народом провозгласили наследником престола. А красный носовой платок он отдал волшебнику лишь после окончания церемонии.

- Теперь, - сказал он, - вы можете вернуть лорду Каломелю человеческий облик.

Волшебник накрыл платком голову лорда Каломеля, произнес: "Гопля!" – и кролик превратился в лорда Каломеля.

- Благодарю вас, - довольно сухо сказал лорд, словно и не обрадовался тому, что снова стал человеком.

Потом они жили долго и счастливо. Принц Кролик женился на самой очаровательной принцессе тех мест. А когда у них родился сын, все королевство пело и плясало. Король устроил пышный пир и созвал всех менестрелей, акробатов, фокусников, чтобы они развлекали честной народ. Но, несмотря на пожелание принцессы, волшебника во дворец не пригласили.

- Но я слышала, что он очень умен, - убеждала принцесса своего мужа.

- Он действительно большой выдумщик, - ответил принц Кролик, - но некоторые из его шуток не отличаются хорошим вкусом.

- Как ты скажешь, дорогой, - кивнула принцесса.

[Chanda 14]

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Пора спать

(из цикла «Алёнушкины сказки»)

 

I

 

Засыпает один глазок у Алёнушки, засыпает другое ушко у Алёнушки...

- Папа, ты здесь?

- Здесь, деточка...

- Знаешь что, папа... Я хочу быть царицей...

Заснула Алёнушка и улыбается во сне.

Ах, как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили кругом Алёнушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими голосками. Алые цветочки, синие цветочки, жёлтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые, - точно на землю упала радуга и рассыпалась живыми искрами, разноцветными - огоньками и весёлыми детскими глазками.

- Алёнушка хочет быть царицей! - весело звенели полевые Колокольчики, качаясь на тоненьких зелёных ножках.

- Ах, какая она смешная! - шептали скромные Незабудки.

- Господа, это дело нужно серьёзно обсудить, - задорно вмешался жёлтый Одуванчик. - Я, по крайней мере, никак этого не ожидал...

- Что такое значит - быть царицей? - спрашивал синий полевой Василёк. - Я вырос в поле и не понимаю ваших городских порядков.

- Очень просто... - вмешалась розовая Гвоздика. - Это так просто, что и объяснять не нужно. Царица - это... это... Вы всё-таки ничего не понимаете? Ах, какие вы странные... Царица - это когда цветок розовый, как я. Другими словами: Алёнушка хочет быть гвоздикой. Кажется, понятно?

Все весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они считали себя обиженными. Кто же не знает, что царица всех цветов - одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика называет себя царицей... Это ни на что не похоже. Наконец одна Роза рассердилась, сделалась совсем пунцовой и проговорила:

- Нет, извините, Алёнушка хочет быть розой... да! Роза потому царица, что все её любят.

- Вот это мило! - рассердился Одуванчик. - А за кого же, в таком случае, вы меня принимаете?

- Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, - уговаривали его лесные Колокольчики. - Это портит характер и притом некрасиво. Вот мы - мы молчим о том, что Алёнушка хочет быть лесным колокольчиком, потому что это ясно само собой.

 

II

 

Цветов было много, и они так смешно спорили. Полевые цветочки были такие скромные - как ландыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки, полевая гвоздика; а цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали - розы, тюльпаны, лилии, нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети. Алёнушка больше любила скромные полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!

- Алёнушка нас очень любит, - шептали Фиалки. - Ведь мы весной являемся первыми. Только снег стает - и мы тут.

- И мы тоже, - говорили Ландыши. - Мы тоже весенние цветочки... Мы неприхотливы и растём прямо в лесу.

- А чем же мы виноваты, что нам холодно расти прямо в поле? - жаловались душистые кудрявые Левкои и Гиацинты. - Мы здесь только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей милой родине... У вас, на севере, так холодно. Нас Алёнушка тоже любит, и даже очень...

- И у нас тоже хорошо, - спорили полевые цветы. - Конечно, бывает иногда очень холодно, но это здорово... А потом, холод убивает наших злейших врагов, как червячки, мошки и разные букашки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.

- Мы тоже любим холод, - прибавили от себя Розы.

То же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда набирали цвет.

- Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине, - предложил белый Нарцисс. - Это очень интересно... Алёнушка нас послушает. Ведь она и нас любит...

Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты - Палестину, Азалии - Америку, Лилии - Египет... Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек...

- Мы на севере только гости, нам холодно, - шептали все эти южные растения.

Родные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер, льёт холодный дождь и падает снег. Положим, весенний снежок скоро тает, но всё-таки снег.

- У вас есть громадный недостаток, - объяснил Василёк, наслушавшись этих рассказов. - Не спорю, вы, пожалуй, красивее иногда нас, простых полевых цветочков, - я это охотно допускаю... да... Одним словом, вы - наши дорогие гости, а ваш главный недостаток в том, что вы растёте только для богатых людей, а мы растём для всех. Мы гораздо добрее... Вот я, например, - меня вы увидите в руках у каждого деревенского ребёнка. Сколько радости доставляю я всем бедным детям!.. За меня не нужно платить денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом...

 

III

 

Алёнушка слушала всё, о чём рассказывали ей цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось посмотреть всё самой, все те удивительные страны, о которых сейчас говорили.

- Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы, - проговорила она наконец. - Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хорошо быть птичкой!..

Она не успела ещё договорить, как к ней подползла божья Коровка, настоящая божья коровка, такая красненькая, с чёрными пятнышками, с чёрной головкой и такими тоненькими чёрными усиками и чёрными тоненькими ножками.

- Алёнушка, полетим! - шепнула божья Коровка, шевеля усиками.

- А у меня нет крылышек, божья Коровка!

- Садись на меня...

- Как же я сяду, когда ты маленькая?

- А вот смотри...

Алёнушка начала смотреть и удивлялась всё больше и больше. Божья Коровка расправила верхние жёсткие крылья и увеличилась вдвое, потом распустила тонкие, как паутина, нижние крылышки и сделалась ещё больше. Она росла на глазах у Алёнушки, пока не превратилась в большую-большую, в такую большую, что Алёнушка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными крылышками. Это было очень удобно.

- Тебе хорошо, Алёнушка? - спрашивала божья Коровка.

- Очень.

- Ну, держись теперь крепче...

В первое мгновение, когда они полетели, Алёнушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит всё под ней - города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом лёгкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.

- Смотри, что там внизу... - говорила ей божья Коровка.

Алёнушка посмотрела вниз и даже всплеснула ручонками.

- Ах, сколько роз... красные, жёлтые, белые, розовые!

Земля была точно покрыта живым ковром из роз.

- Спустимся на землю, - просила она божью Коровку.

Они спустились, причём Алёнушка сделалась опять большой, какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.

Алёнушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кружится голова. Если бы всё это розовое поле перенести туда, на север, где розы являются только дорогими гостями!..

- Ну, теперь летим дальше, - сказала божья Коровка, расправляя свои крылышки.

Она опять сделалась большой-большой, а Алёнушка - маленькой-маленькой.

 

IV

 

Они опять полетели.

Как было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу ещё синее - море. Они летели над крутым и скалистым берегом.

- Неужели мы полетим через море? - спрашивала Алёнушка.

- Да... только сиди смирно и держись крепче.

Сначала Алёнушке было даже страшно, а потом ничего. Кроме неба и воды, ничего не осталось. А по морю неслись, как большие птицы с белыми крыльями, корабли... Маленькие суда походили на мух. Ах, как красиво, как хорошо!.. А впереди уже виднеется морской берег - низкий, жёлтый и песчаный, устье какой-то громадной реки, какой-то совсем белый город, точно он выстроен из сахара. А дальше виднелась мёртвая пустыня, где стояли одни пирамиды. Божья Коровка опустилась на берегу реки. Здесь росли зелёные папирусы и лилии, чудные, нежные лилии.

- Как хорошо здесь у вас, - заговорила с ними Алёнушка. - Это у вас не бывает зимы?

- А что такое зима? - удивлялись Лилии.

- Зима - это когда идёт снег...

- А что такое снег?

Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень прилетали сюда громадные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но сами они её не видали, а говорили с чужих слов.

Алёнушка тоже не верила, что не бывает зимы. Значит, и шубки не нужно и валенок?

Полетели дальше. Но Алёнушка больше не удивлялась ни синему морю, ни горам, ни обожжённой солнцем пустыне, где росли гиацинты.

- Мне жарко... - жаловалась она. - Знаешь, божья Коровка, это даже нехорошо, когда стоит вечное лето.

- Кто как привык, Алёнушка.

Они летели к высоким горам, на вершинах которых лежал вечный снег. Здесь было не так жарко. За горами начались непроходимые леса. Под сводом деревьев было темно, потому что солнечный свет не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев. По ветвям прыгали обезьяны. А сколько было птиц - зелёных, красных, жёлтых, синих... Но всего удивительнее были цветы, выросшие прямо на древесных стволах. Были цветы совсем огненного цвета, были пёстрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на больших бабочек, - весь лес точно горел разноцветными живыми огоньками.

- Это орхидеи, - объяснила божья Коровка.

Ходить здесь было невозможно - так всё переплелось.

Они полетели дальше. Вот разлилась среди зелёных берегов громадная река. Божья Коровка опустилась прямо на большой белый цветок, росший в воде. Таких больших цветов Алёнушка ещё не видела.

- Это священный цветок, - объяснила божья Коровка. - Он называется лотосом...

 

V

 

Алёнушка так много видела, что наконец устала. Ей захотелось домой: всё-таки дома лучше.

- Я люблю снежок, - говорила Алёнушка. - Без зимы нехорошо...

Они опять полетели, и чем поднимались выше, тем делалось холоднее. Скоро внизу показались снежные поляны. Зеленел только один хвойный лес. Алёнушка ужасно обрадовалась, когда увидела первую ёлочку.

- Елочка, ёлочка! - крикнула она.

- Здравствуй, Алёнушка! - крикнула ей снизу зелёная Елочка.

Это была настоящая рождественская Елочка - Алёнушка сразу её узнала. Ах, какая милая Елочка!.. Алёнушка наклонилась, чтобы сказать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как страшно!.. Она перевернулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий снег. Со страха Алёнушка закрыла глаза и не знала, жива ли она или умерла.

- Ты это как сюда попала, крошка? - спросил её кто-то.

Алёнушка открыла глаза и увидела седого-седого сгорбленного старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, который приносит умным деткам святочные ёлки, золотые звёзды, коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он такой добрый, этот старик!.. Он сейчас же взял её на руки, прикрыл своей шубой и опять спросил:

- Как ты сюда попала, маленькая девочка?

- Я путешествовала на божьей Коровке... Ах, сколько я видела, дедушка!..

- Так, так...

- А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам ёлки...

- Так, так... И сейчас я устраиваю тоже ёлку.

Он показал ей длинный шест, который совсем уж не походил на ёлку.

- Какая же это ёлка, дедушка? Это просто большая палка...

- А вот увидишь...

Старик понёс Алёнушку в маленькую деревушку, совсем засыпанную снегом. Выставлялись из-под снега одни крыши да трубы. Старика уже ждали деревенские дети. Они прыгали и кричали:

- Елка! Елка!..

Они пришли к первой избе. Старик достал необмолоченный сноп овса, привязал его к концу шеста, а шест поднял на крышу. Сейчас же налетели со всех сторон маленькие птички, которые на зиму никуда не улетают: воробышки, кузьки, овсянки, - и принялись клевать зерно.

- Это наша ёлка! - кричали они.

Алёнушке вдруг сделалось очень весело. Она в первый раз видела, как устраивают ёлку для птичек зимой.

Ах, как весело!.. Ах, какой добрый старичок! Один воробышек, суетившийся больше всех, сразу узнал Алёнушку и крикнул:

- Да ведь это Алёнушка! Я её отлично знаю... Она меня не один раз кормила крошками. Да...

И другие воробышки тоже узнали её и страшно запищали от радости.

Прилетел ещё один воробей, оказавшийся страшным забиякой. Он начал всех расталкивать и выхватывать лучшие зёрна. Это был тот самый воробей, который дрался с ершом.

Алёнушка его узнала.

- Здравствуй, воробышек!..

- Ах, это ты, Алёнушка? Здравствуй!..

Забияка воробей попрыгал на одной ножке, лукаво подмигнул одним глазом и сказал доброму святочному старику:

- А ведь она, Алёнушка, хочет быть царицей... Да, я давеча слышал сам, как она это говорила.

- Ты хочешь быть царицей, крошка? - спросил старик.

- Очень хочу, дедушка!

- Отлично. Нет ничего проще: всякая царица - женщина, и всякая женщина - царица... Теперь ступай домой и скажи это всем другим маленьким девочкам.

Божья Коровка была рада убраться поскорее отсюда, пока какой-нибудь озорник воробей не съел. Они полетели домой быстро-быстро... А там уж ждут Алёнушку все цветочки. Они всё время спорили о том, что такое царица.

 

Баю-баю-баю...

Один глазок у Алёнушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Алёнушки спит, другое - слушает. Все теперь собрались около Алёнушкиной кроватки: и храбрый Заяц, и Медведко, и забияка Петух, и Воробей, и Воронушка - чёрная головушка, и Ерш Ершович, и маленькая-маленькая Козявочка. Все тут, все у Алёнушки.

- Папа, я всех люблю... - шепчет Алёнушка. - Я и чёрных тараканов, папа, люблю...

Закрылся другой глазок, заснуло другое ушко... А около Алёнушкиной кроватки зеленеет весело весенняя травка, улыбаются цветочки, - много цветочков: голубые, розовые, жёлтые, синие, красные. Наклонилась над самой кроваткой зелёная берёзка и шепчет что-то так ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек желтеет, и зовёт к себе Алёнушку синяя морская волна...

- Спи, Алёнушка! Набирайся силушки...

Баю-баю-баю...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С Новым годом!

Ольга ЛАРИОНОВА

Поздравление

 

- Ну и планетка нам досталась, - буркнул Рычин. - Новый год, а встретить не с кем.

- Не огорчайтесь, командир, - мягко отозвалась Вики, и Рычин про себя удивился: она могла бы сказать что-нибудь и более энергичное.

Пребывание на планете Эльфов облагораживало.

- Между прочим, аборигены собрались на очередной сеанс, - заметил Стеф. - Что бы им показать сегодня?

Экипаж корабля прижался к стеклам иллюминаторов. Действительно, на зеркальном посадочном поле, назначение которого так и оставалось для землян загадкой, уже собрался целый рой пестрокрылых сказочных существ, в которых совсем не просто было угадать разумных обитателей этой небольшой планетки. Да сначала и действительно не угадали! После того как "Молинель" опустился на этом космодроме, так гостеприимно распахнутом навстречу небу, по всему периметру его начали собираться сверкающие и переливающиеся тучи каких-то крупных - величиной с нашего голубя - насекомых. Были они, несомненно, неперманентными полихромоидами - то есть существами, меняющими окраску в зависимости от настроения - явление, широко известное во вселенной. Посему особого внимания они не заслуживали, и шестнадцать автономных зондов ринулись во все стороны, тщетно высматривая хоть какие-то признаки цивилизации.

- Да есть тут гуманоиды, - божился Рычин, - есть, чтобы нам из подпространства однажды не выйти! Над всей планетой - мощный интеллектуальный шум ...

Но зонды рыскали над всеми материками, не обнаруживая ни малейших следов даже самой примитивной цивилизации.

И тогда Стеф принялся разглядывать снимки окрестностей космодрома, сделанные при помощи телеобъектива.

- Эврика! Это же сплошные Дюймовочки!

Четыре головы - две светлых и две темных - разом наклонились над снимком. Сомнений не было - летучее существо представляло собой пленительного Эльфа с парой пурпурных стрекозиных крылышек за спиной и еще одной парой, чуть посветлее, по обеим сторонам головы.

Верхние крылышки своей изысканной формой и легкой загнутостью по краям напоминали лепестки орхидеи.

- Это что же?! - простонал Рычин. - Планета, заселенная ухокрылыми орнитоптоидами!

- Не очень-то поэтично! - возразила Вики - Я бы назвала их крылатыми Микки Маусами.

- Длинно, но ближе к истине, - задумчиво протянул Темир. - Раз уж планету мы назвали в вашу честь, наш прекрасный доктор, то и аборигены должны именоваться как-то так ...

"Как-то так" не получилось - планету действительно было предложено назвать Землей Вики Викерзунд, благо за спиной - то есть за дюзами - "Молинеля" уже остались и Земля Стефа Левандовского, и Земля Темира Кузюмова, и даже Земля Михаилы Рычина. Но если тамошние аборигены ничего не возражали против того, чтобы их именовали темирянами, левандами и рычанами, то для порхающих гномиков ниже средней упитанности термин "викерзундцы" звучал как-то неизящно.

- Эврика! - сказал вдруг Стеф. - Да просто вики-микки, или микки-вики, как вам больше нравится.

- Скорее второе, - Вики почувствовала, что за ней, как за крестной мамой всей планеты, последнее слово. - А остальные что против? Если нет, то почему уныние?

- Уныние потому, - сказал командир, - что по всем нашим теориям, впрочем подтвержденным практикой, гуманоиды таких размеров и соответственно с таким объемом мозга просто не могут создать хоть мало-мальски развитой технической цивилизации...

- А тебе бы все техника!

- Посмотрим, - сказал командир. - Как там с анализаторами, Темир?

- Противопоказаний к выходу нет.

- Вот и выходим на прямой контакт.

Но это легко было сказать - выходим! Экипаж-то вышел, да вот пугливые микки-вики не то чтобы порскнули в стороны - их как ураганом смело.

- Ты что-нибудь уловил, командир? - спросил Темир.

- Еще бы! Панический страх. Единственная составляющая.

- И никакой агрессивности?

- Ни малейшей. Впрочем, присядем, подождем.

На светло-зеленом бугорке с почти земной травкой и абсолютно непредставимыми, истекающими медом цветами они просидели три часа. Перламутровые крылышки трепетали в отдаленных рощах, словно между деревцами путались заблудшие радуги.

- А теперь?

- Вроде бы пробивается слабенькое любопытство Но хватит на сегодня. А завтра попробуем вынести им кое-что из наших запасов - хотя бы контрольного чижика.

Клетка с чижом уже через какие-нибудь пятнадцать минут была облеплена раскрасневшимися от любопытства эльфами Но едва из корабля показались люди - снова бегство.

- У них гигантофобия, - констатировала Вики - Они боятся всего, что крупнее их самих. И обожают все миниатюрное А что, если показать им микроскоп? Скажем, наш старенький "Биолам"?

Показали. Успех превзошел ожидания. Потом попытались провести типовой тест на звуковую речь - выносной транслятор с пишущими манипуляторами размером полтора на полтора метра распугал всех. Пришлось убрать его и вернуть полюбившийся микроскоп.

И вот теперь все сидели в кают-компании, готовясь к встрече Нового года, и Вики распаковала коробку с традиционной походной елочкой. Традиции свои космофлот лелеял бережно, до фанатизма, и все космонавты, встречавшие этот праздник вне Земли, обязательно подвешивали свою елочку вниз верхушкой - в память о первом Новом годе, встреченном русскими космонавтами.

- Что бы такого показать этим малышам на прощанье? - задумчиво повторил Стеф, поглаживая подбородок.

- А елочку, - предложила Вики. - Пусть познакомятся.

- Давай, - согласился командир. - Сбегай, у тебя это хорошо получается по этому проклятущему полю - я-то себе уже все связки растянул.

Часа через три, когда шафранный вечер опрокинулся на космодром, Вики принесла елочку обратно. Стеф повесил ее к потолку, и все уселись у праздничного стола.

- Я боялась, что запах весь выветрится... ап-чхи! - Вики затрясла рыжими кудряшками. - Ан нет, щекочет в носу. Откупоривай шампанское, Темир!

- Не торопи... Ч-ч-чхи!!!

- Воистину, - командир скосился на корабельный хронометр, по-нашему близится к полночи. Поднимем... а-а-ап... нет, пронесло. Поднимем новогодние бокалы за наших маленьких братьев по разуму, которые пусть еще не достигли... Чхоу! Доконала-таки! Стеф, ты еще не чихал?

- Пока... А... чжех! Вот, пожалуйста, куда доктор смотрит? Таблетку мне, таблетку!

- Вынужден присоединиться... Чхи! По-моему, мы подцепили какой-то вирус.

- Да нет же здесь никаких вирусов! - отбивалась Вики, массируя кончик носа всей ладошкой. - Поглядите на анализатор...

Все поглядели. На анализаторе светилось табло:

ВНИМАНИЕ! ВИРУС! ОПАСНОСТЬ НУЛЕВАЯ!

- Бред, - резюмировал командир. - Если вирус, к тому же инопланетный, то опасность никак не может быть нулевой. Экипаж, приказываю прекратить ужин! Аварийный старт! До самой базы всем находиться в анабиозных капсулах, а там разберут... апчхи! - ся.

- Микроскоп на кромке поля, командир!

- Пусть останется... на память. Внимание, старт!

Финиш был автоматическим - локаторы перехватили "Молинель" на подступах к дальним орбитам, и стройное тело разведывательного корабля послушно пошло к причалу карантинного спутника.

На спутнике выкинули желтый флаг и вызвали с Земли крупнейшего вирусолога Чезаре Идса.

Не извлекая многострадальный экипаж из капсул, доктор Идс провел исследования, получил антивирус и провел серию инъекций. Только странное дело! - лаборантки и сестры начали подмечать, что всегда такой сдержанный доктор Идс потихоньку хихикает, когда смотрит на пробирку с выделенным "викерзундским вирусом".

Наконец, лечение было закончено, экипаж разбужен и после естественной зарядки приглашен в иммунологическую лабораторию.

- Я не собираюсь читать вам лекцию о правилах иммунологической безопасности на чужих планетах, - строго глядя на заспанные лица молинелевцев, начал доктор Идс. - Я просмотрел все записи как внутри корабля, так и вне его, поэтому представляю себе, каким образом вы получили этот вирус.

Он почему-то обернулся к Вики и погрозил ей пальцем - впрочем, все уже видели, как смеются его глаза на массивном лице.

- Что же вы тогда хотите? - робко подал голос Темир.

- В составе исследовательской экспедиции я вылетаю на вашу планету. Язык, то есть пенье ваших микки-вики, мы расшифровали, микророботов для первичного контакта изготовили, а вот вам на прощанье я хочу просто-напросто продемонстрировать изображение вашего вируса естественно в сорокатысячекратном увеличении Прошу!

Засветился оливковый экран. Длинная до безобразия несимметричная молекула перечеркнула его от края до края образуя причудливую цепочку. Доктор Идс настроил резкость и молекула начала приобретать странные формы знакомые подозрительно знакомые...

- Да это надпись! - воскликнул Стеф который всегда умудрялся сказать то что остальным уже и так очевидно.

Это была действительно надпись выполненная гениальными молекулярными конструкторами на том уровне генной инженерии, которая землянам и не снилась.

С НОВЫМ ГОДОМ!

- Вот-вот, - сказал доктор Идс, - это то самое что вы, моя дорогая, нацарапали шпилькой вокруг елочки. А засим - до свидания, я спешу на свой корабль - не терпится познакомиться с эльфами, которые способны расписываться на молекулярном уровне!

Все молчали, пока он проходил шлюз, и ракета отчаливала от станции, и только тогда Вики взяла в руки микрофон и настроилась на волновой индикатор доктора Идса.

- Доктор, - проговорила она таким кротким тоном, что все сразу же заподозрили какой-то подвох - Мы были так ошеломлены, что даже не поблагодарили вас. А кроме того, я хотела вас предупредить мне кажется, рядом с микроскопом я оставила земной календарь со всеми праздниками года. А у наших микки-вики, - она притворно вздохнула, уже есть некоторый опыт в поздравлениях...

[Chanda 14]

Мальчик, щенок, котенок и лягушонок

Болгарская сказка

 

У одной женщины был сын-школьник. Каждое утро, когда мальчик уходил в школу, мать давала ему денежку и говорила:

- Возьми, сынок, денежку, купи себе белую булочку. Как-то раз мальчик шел по дороге, и вот видит он, что трое озорников бьют палками маленького щенка.

- Эй, вы! - закричал мальчик. - За что щенка бьете?

- Не твое дело! Иди своей дорогой, а то и тебя отколотим.

Щенок жалобно завизжал. Мальчик опять крикнул озорникам:

- Слушайте, отдайте мне щенка! Я вам за него дам денежку, а вы на нее булку купите.

- Ладно, - говорит один мальчишка, - давай денежку.

Отдал мальчик свою денежку и взял щенка. В тот день он остался без булки. Вернулся мальчик домой, мать увидела щенка, нахмурилась, но сказать ничего не сказала.

На другой день мать опять дала сыну денежку и проводила его в школу. Перешел мальчик через мост, видит - те же озорники мучают котенка: навязали ему на шею камень и собираются бросить его в реку. Котенок мяукает - ни дать ни взять дитя плачет.

Пожалел мальчик котенка и кричит озорникам:

- Стойте, не бросайте его в воду! Продайте мне, я вам за него денежку дам.

- Давай денежку! - крикнул старший мальчишка и подал ему котенка.

Мальчик отвязал камень, положил котенка в свою сумку, пошел в школу и опять проголодал до вечера. Вернулся он домой. Мать его увидела котенка, еще пуще нахмурилась, но опять ничего не сказала сыну.

И на третий день мальчик отдал свою денежку озорникам - выкупил у них лягушонка: он тайком от лягушки-матери выскочил из глубокого омута, вот его и поймали. Вечером пришел мальчик домой и пустил лягушонка на рогожку, где лежали щенок и котенок. Тут мать рассердилась не на шутку:

- Это еще что? Зачем ты приносишь в дом всякую дрянь? Кто их будет кормить? Или не знаешь, что нам самим есть нечего?

- Не сердись, мать, - говорит мальчик, - всякая тварь жить хочет.

- Выкинь их вон из дома, не хочу я их держать у себя!

- Ладно, мать, только и я уйду вместе с ними.

- Ступай куда хочешь! - кричит мать в сердцах.

Захлопнула мать ворота за сыном, думала - постоит-постоит, да и придет домой с повинной. А мальчик и взаправду ушел.

Побрел мальчик по большой дороге, а щенок, котенок и лягушонок за ним бегут. Шли-шли, подошли к большому городу. Сели передохнуть. Сидит мальчик, тяжело вздыхает.

- Что с тобой, братец? - спрашивает лягушонок. - Чего вздыхаешь?

- Тяжко у меня на сердце. Ведь хлеба-то у нас нет. Что будем делать?

- Заработаем, - говорит лягушонок.

- А как заработать?

- Я тебя научу как. Я стану песни петь - голос-то у меня звонкий, - а щенок с котенком будут плясать. Позабавим ребятишек, они нам денежек накидают. Вот мы и купим хлеба... Пойдем, попробуем.

Встали они и опять тронулись в путь. Вошли в город да прямиком на школьный двор. Лягушонок песни поет, а щенок с котенком в пляс пустились. И так лихо они отплясывали, что школьники наглядеться не могли. Накидали мальчику денежек полную шапку. Обрадовался мальчик. Себе купил каравай хлеба, лягушонку целую коробочку мух, щенку - кусок мяса, котенку - рыбку. Наелись все досыта, вышли из города и переночевали в копне сена. Наутро отправились они в другой город и там тоже пели да плясали, вот и заработали себе на хлеб.

Так они все шли да шли - из города в город, из села в село. Много сел и городов обошли. Много дней и годов миновало. Голос у лягушонка стал еще звонче, шея у щенка потолстела, хвост у котенка вырос длинный, а у мальчика над верхней губой пушок появился. Теперь уж он был не мальчик, а молодец молодцом.

И вот как-то раз лягушонок говорит:

- Знаешь что, братец, надоело мне бродить по белу свету да песни петь.

- А чего тебе хочется? - спрашивает молодец.

- Хочу вернуться в наш глубокий омут, к матери. Соскучился я по ней.

- И я по своей матери стосковался, - говорит молодец. - Давайте вернемся домой.

А лягушонок ему на это:

- Приведешь меня к моей матери, она мне обрадуется великой радостью и захочет тебя наградить деньгами. Ты, братец, денег не бери, а попроси у нее серебряную коробочку - мать ее всегда под языком носит.

И вот отправились наши путники в обратный путь. Дошли до глубокого омута. Лягушонок как квакнет:

- Матушка! Я вернулся! Вылезай встречать!

Старая лягушка его услыхала да от радости так высоко подскочила, что через мельницу перепрыгнула.

- Где ж ты пропадал, чадушко мое? - спрашивает лягушка.

Тут лягушонок ей все рассказал. Старая лягушка принялась благодарить молодца.

- Чем же тебя наградить? - спрашивает.

- Ничего мне не надо. Прошу только коробочку - ту самую, что ты под языком носишь.

- Ишь, какой! Знаешь, чего просить, - говорит лягушка. - Ну что ж, бери. Придет нужда, открой крышку - увидишь, что будет.

Оставил молодец лягушонка у старой лягушки, а сам пошел домой к матери. Щенок с котенком побежали за ним следом, Ступили за порог. Тут мать как всплеснет руками:

- Сыночек, да как же ты вырос! Смотри-ка - усики пробиваются. Жениться пора.

- Правда твоя, матушка, я и сам надумал жениться, уж и невесту присмотрел, - говорит сын. - Когда шли мы домой в нашу деревню, увидел я в соседнем городе девушку. Она стояла у источника, наливала воду в золотой кувшин. Вот на ней-то я и хочу жениться. Пойди посватай ее за меня.

- Как же мне ее сватать, сынок? А ты знаешь, кто эта девушка? Ведь она царская дочь, дитятко!

- Ну так что ж, что царская дочь? А мы разве не люди?

- Люди-то люди, да бедняки из бедняков.

- Ты все-таки пойди посватай ее, а там увидим, как дело обернется.

Встала мать, пошла в царский дворец. Старый царь оглядел ее с головы до пят и топнул ногой.

- Ты зачем пришла? - спрашивает строгим голосом.

Рассказала беднячка, зачем пришла. А царь как крикнет:

- Я отдам свою дочь за того, кто построит дворец больше и краше моего. Так и скажи своему сынку. А теперь убирайся вон!

Пришла беднячка домой, передала сыну, что требует старый царь. Выслушал сын свою мать, вспомнил про лягушкину коробочку, вынул ее из кармана и открыл крышку, а крышечка-то была маленькая, с ноготок. И вдруг потянулся из коробочки белый тонкий столбик дыма. Тянулся, стлался да вдруг и обернулся великаном – огромным преогромным, с гору величиной.

- Что прикажешь, господин? - спрашивает великан молодца.

- Приказываю тебе построить дворец, да побольше и покраше царского.

- Исполню! - проговорил великан и вмиг построил дворец высотой до небес.

Увидел старый царь этот дворец и язык прикусил. Делать нечего, пришлось ему выдать свою дочь за молодца. Зажили молодые во дворце.

Вот как-то раз молодец и говорит жене:

- Пойду погляжу, что на белом свете делается. А ты оставайся дома да меня поджидай, пока не вернусь.

Пошел молодец по большой дороге, а щенок с котенком за ним идут. Целый день шли. Под вечер подошли к одному городу. Замяукал котенок:

- Братец, мне есть хочется!

- Сейчас тебя накормлю, - говорит молодец. Сунул руку в карман - хотел коробочку вынуть, а коробочки-то и нету! Испугался молодец.

- Где моя коробочка? - кричит. - Видно, забыл я ее дома на полке под миской. Делать нечего, надо возвращаться. Возьмем мою волшебную коробочку и опять тронемся в путь.

Повернули путники назад.

А с коробочкой вот что приключилось.

Принялась молодая жена убирать горницу и нашла коробочку на полке под миской. Не знала она, что это за коробочка, взяла да и выбросила ее в окно. Упала коробочка на улицу, и послышался из нее голос:

- Ох!

В это время по улице проходил старьевщик. Услышал он оханье, нагнулся, поднял коробочку и открыл крышку. И вот из коробочки вылез великан.

- Что прикажешь, господин? - говорит великан старьевщику.

- Приказываю тебе взять этот дворец и перенести его вместе со мной на самый пустынный остров в море! И молодку с собой прихватим - вон ту, что сейчас из окошка выглядывает.

- Исполню! - проговорил великан и перенес дворец на остров.

Поздно вечером молодец, щенок и котенок добрались до места, где раньше стоял их дворец. А дворца-то и нет! Сел молодец на камень и горько заплакал.

- О чем плачешь, братец? - спрашивает его щенок.

- О дворце плачу, о жене своей плачу. Эх, была бы у меня сейчас моя коробочка!

- Не плачь, братец, мы ее тебе принесем, - сказал котенок и вместе со щенком побежал к морю.

Добежали он до берега, всмотрелись, видят в море одинокий остров, а на нем дворец. Котенок вскочил на спину щенку, а тот бросился в море и доплыл до острова. Прокрались во дворец. Котенок не утерпел, забрался на чердак и давай гоняться за мышами. И вот подбегает к нему старая крыса и спрашивает: .

- Ты чего моих мышей гоняешь?

- Хочу твоему хозяину отомстить.

- А что он тебе сделал?

- Украл коробочку у нашего братца. Где он сейчас, твой хозяин?

- Спит.

- А коробочка?

- Он ее в нос засунул. Коли тебе эта коробочка нужна, я ее принесу, только ты обещай не ловить моих мышек.

- Обещаю! - говорит котенок.

Побежала крыса на кухню и опустила свой хвост в красный перец. Потом прокралась в спальню к старьевщику. А тот спит себе, знать ничего не знает! Крыса тихонечко подползла по одеялу к его голове и пощекотала хвостом у него в носу. Попал старьевщику красный перец в нос, щекотно стало. Понатужился он да как чихнет -коробочка-то и выпала у него из носа, а крыса схватила ее зубами и отнесла котенку.

- На, - говорит, - неси своему братцу, чтобы он не плакал.

А котенок ей:

- Спасибо тебе большое!

Взмахнул котенок лапками, выскочил на двор, сел на спину к щенку, и поплыли они по морю - рады-радешеньки, что нашли коробочку своего братца. Выбрались на берег, видят - сидит молодец на камне и плачет.

- Не плачь, братец, мы тебе коробочку принесли! - кричит котенок и подает молодцу коробочку.

Тот вытер глаза и открыл крышку. В мгновение ока появился великан.

- Что прикажешь, господин? - спрашивает.

- Приказываю тебе перенести сюда дворец, мою жену и вора. И вот дворец мигом вернулся на место. Молодец вошел в него. А вор спит себе да спит глубоким сном. Молодец как затопает ногами - разбудил вора, дал ему затрещину, крикнул:

- В другой раз не будешь воровать чужие дворцы! А не то я заставлю великана тебе все кости переломать. Вон отсюда!

Старьевщик - шапку в охапку и наутек.

И вот все они стали жить да поживать: молодец с женой и матерью - во дворце, котенок - на чердаке, щенок - во дворе. А лягушонок, тот каждый вечер вылезал из глубокого омута и пел им песни - убаюкивал их, пока не заснут.

 

Музыкальная иллюстрация: Ronnie James Dio & Deep Purple With The London Symphony Orchestra - Sitting In A Dream (Live)

(Это, возможно, требует объяснений. В 1974 году был записан саундтрек к планировавшемуся полнометражному мультфильму "The Butterfly Ball and the Grasshopper's Feast" («Бал бабочек и пир кузнечиков»). Песни Лягушонка пел Ронни Джеймс Дио. «Sitting In A Dream» как раз одна из них. По финансовым причинам, мультик так и не был заснят полностью.)

http://www.youtube.com/watch?v=C1_b5tJ1SoY

[Chanda 14]

А вот и отрывок из этого невышедшего мультфильма:

 

http://www.youtube.com/watch?v=6sn1UqbbbqQ

[Chanda 14]

По техническим причинам, не смогла выложить вовремя:

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

7 января - Рождество Христово по юлианскому календарю (Православное Рождество)

 

Н.С.Лесков.

Зверь

Святочный рассказ

"И звери внимаху святое слово"

Житие старца Серафима

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Отец мой был известный в свое время следователь. Ему поручали много важных дел, и потому он часто отлучался от семейства, а дома оставались мать, я и прислуга.

Матушка моя тогда была еще очень молода, а я - маленький мальчик.

При том случае, о котором я теперь хочу рассказать, - мне было всего только пять лет.

Была зима, и очень жестокая. Стояли такие холода, что в хлевах замерзали ночами овцы, а воробьи и галки падали на мерзлую землю окоченелые. Отец мой находился об эту пору по служебным обязанностям в Ельце и не обещал приехать домой даже к Рождеству Христову, а потому матушка собралась сама к нему съездить, чтобы не оставить его одиноким в этот прекрасный и радостный праздник. Меня, по случаю ужасных холодов, мать не взяла с собою в дальнюю дорогу, а оставила у своей сестры, а моей тетки, которая была замужем за одним орловским помещиком, про которого ходила невеселая слава. Он был очень богат, стар и жесток. В характере у него преобладали злобность и неумолимость, и он об этом нимало не сожалел, а, напротив, даже щеголял этими качествами, которые, по его мнению, служили будто бы выражением мужественной силы и непреклонной твердости духа.

Такое же мужество и твердость он стремился развить в своих детях, из которых один сын был мне ровесник.

Дядю боялись все, а я всех более, потому что он и во мне хотел "развить мужество", и один раз, когда мне было три года и случилась ужасная гроза, которой я боялся, он выставил меня одного на балкон и запер дверь, чтобы таким уроком отучить меня от страха во время грозы.

Понятно, что я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым страхом, но мне, повторяю, тогда было пять лет, и мои желания не принимались в расчет при соображении обстоятельств, которым приходилось подчиняться.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

В имении дяди был огромный каменный дом, похожий на замок. Это было претенциозное, но некрасивое и даже уродливое двухэтажное здание с круглым куполом и с башнею, о которой рассказывали страшные ужасы. Там когда-то жил сумасшедший отец нынешнего помещика, потом в его комнатах учредили аптеку. Это также почему-то считалось страшным; но всего ужаснее было то, что наверху этой башни, в пустом, изогнутом окне были натянуты струны, то есть была устроена так называемая "Эолова арфа". Когда ветер пробегал по струнам этого своевольного инструмента, струны эти издавали сколько неожиданные, столько же часто странные звуки, переходившие от тихого густого рокота в беспокойные нестройные стоны и неистовый гул, как будто сквозь них пролетал целый сонм, пораженный страхом, гонимых духов. В доме все не любили эту арфу и думали, что она говорит что-то такое здешнему грозному господину и он не смеет ей возражать, но оттого становится еще немилосерднее и жесточе... Было несомненно примечено, что если ночью срывается буря и арфа на башне гудит так, что звуки долетают через пруды и парки в деревню, то барин в ту ночь не спит и наутро встает мрачный и суровый и отдает какое-нибудь жестокое приказание, приводившее в трепет сердца всех его многочисленных рабов.

В обычаях дома было, что там никогда и никому никакая вина не прощалась. Это было правило, которое никогда не изменялось, не только для человека, но даже и для зверя или какого-нибудь мелкого животного. Дядя не хотел знать милосердия и не любил его, ибо почитал его за слабость. Неуклонная строгость казалась ему выше всякого снисхождения.

Оттого в доме и во всех обширных деревнях, принадлежащих этому богатому помещику, всегда царила безотрадная унылость, которую с людьми разделяли и звери.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли "пьявками". Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пьявка, убивал ее ударом своей ужасной лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.

Теперь, когда на медведей охотятся только облавами или с рогатиной, порода собак-пьявок, кажется, совсем уже перевелась в России; но в то время, о котором я рассказываю, они были почти при всякой хорошо собранной, большой охоте. Медведей в нашей местности тогда тоже было очень много, и охота за ними составляла большое удовольствие.

Когда случалось овладевать целым медвежьим гнездом, то из берлоги брали и привозили маленьких медвежат. Их обыкновенно держали в большом каменном сарае с маленькими окнами, проделанными под самой крышей. Окна эти были без стекол, с одними толстыми, железными решетками. Медвежата, бывало, до них вскарабкивались друг по дружке и висели, держась за железо своими цепкими, когтистыми лапами. Только таким образом они и могли выглядывать из своего заключения на вольный свет Божий.

Когда нас выводили гулять перед обедом, мы больше всего любили ходить к этому сараю и смотреть на выставлявшиеся из-за решеток смешные мордочки медвежат. Немецкий гувернер Кольберг умел подавать им на конце палки кусочки хлеба, которые мы припасали для этой цели за своим завтраком.

За медведями смотрел и кормил их молодой доезжачий, по имени Ферапонт; но, как это имя было трудно для простонародного выговора, то его произносили "Храпон", или еще чаще "Храпошка". Я его очень хорошо помню: Храпошка был среднего роста, очень ловкий, сильный и смелый парень лет двадцати пяти. Храпон считался красавцем - он был бел, румян, с черными кудрями и с черными же большими глазами навыкате. К тому же он был необычайно смел. У него была сестра Аннушка, Которая состояла в поднянях, и она рассказывала нам презанимательные вещи про смелость своего удалого брата и про его необыкновенную дружбу с медведями, с которыми он зимою и летом спал вместе в их сарае, так что они окружали его со всех сторон и клали на него свои

головы, как на подушку.

Перед домом дяди, за широким круглым цветником, окруженным расписною решеткою, были широкие ворота, а против ворот посреди куртины было вкопано высокое, прямое, гладко выглаженное дерево, которое называли "мачта". На вершине этой мачты был прилажен маленький помостик, или, как его называли, "беседочка".

Из числа пленных медвежат всегда отбирали одного "умного", который представлялся наиболее смышленым и благонадежным по характеру. Такого отделяли от прочих собратий, и он жил на воле, то есть ему дозволялось ходить по двору и по парку, но главным образом он должен был содержать караульный пост у столба перед воротами. Тут он и проводил большую часть своего времени, или лежа на соломе у самой мачты, или же взбирался по ней вверх до "беседки" и здесь сидел или тоже спал, чтобы к нему не приставали ни докучные люди, ни собаки.

Жить такою привольною жизнью могли не все медведи, а только некоторые, особенно умные и кроткие, и то не во всю их жизнь, а пока они не начинали обнаруживать своих зверских, неудобных в общежитии наклонностей, то есть пока они вели себя смирно и не трогали ни кур, ни гусей, ни телят, ни человека.

Медведь, который нарушал спокойствие жителей, немедленно же был осуждаем на смерть, и от этого приговора его ничто не могло избавить.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Отбирать "смышленого медведя" должен был Храпон. Так как он больше всех обращался с медвежатами и почитался большим знатоком их натуры, то понятно, что он один и мог это сделать. Храпон же и отвечал за то, если сделает неудачный выбор, - но он с первого же раза выбрал для этой роли удивительно способного и умного медведя, которому было дано необыкновенное имя: медведей в России вообще зовут "мишками", а этот носил испанскую кличку "Сганарель". Он уже пять лет прожил на свободе и не сделал еще ни одной "шалости". Когда о медведе говорили, что "он шалит", это значило, что он уже обнаружил свою зверскую натуру каким-нибудь нападением.

Тогда "шалуна" сажали на некоторое время в "яму", которая была устроена на широкой поляне между гумном и лесом, а через некоторое время его выпускали (он сам вылезал по бревну) на поляну и тут его травили "молодыми пьявками" (то есть подрослыми щенками медвежьих собак). Если же щенки не умели его взять и была опасность, что зверь уйдет в лес, то тогда стоявшие в запасном "секрете" два лучших охотника бросались на него с отборными опытными сворами, и тут делу наставал конец.

Если же эти собаки были так неловки, что медведь мог прорваться "к острову" (то есть к лесу), который соединялся с обширным брянским полесьем, то выдвигался особый стрелок, с длинным и тяжелым кухенрейтеровским штуцером, и, прицелясь "с сошки", посылал медведю смертельную пулю.

Чтобы медведь когда-либо ушел от всех этих опасностей, такого случая еще никогда не было, да страшно было и подумать, если бы это могло случиться: тогда всех в том виноватых ждали бы смертоносные наказания.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

Ум и солидность Сганареля сделали то, что описанной потехи, или медвежьей казни, не было уже целые пять лет. В это время Сганарель успел вырасти и сделался большим, матерым медведем, необыкновенной силы, красоты и ловкости. Он отличался круглою, короткою мордою и довольно стройным сложением, благодаря которому напоминал более колоссального грифона или пуделя, чем медведя. Зад у него был суховат и покрыт невысокою лоснящеюся шерстью, но плечи и загорбок были сильно развиты и покрыты длинною и мохнатою растительностью. Умен Сганарель был тоже как пудель и знал некоторые замечательные для зверя его породы приемы: он, например, отлично и легко ходил на двух задних лапах, подвигаясь вперед передом и задом, умел бить в барабан, маршировал с большою палкою, раскрашенною в виде ружья, а также охотно и даже с большим удовольствием таскал с мужиками самые тяжелые кули на мельницу и с своеобразным шиком пресмешно надевал себе на голову высокую мужичью островерхую шляпу с павлиным пером или с соломенным пучком вроде султана.

Но пришла роковая пора -- звериная натура взяла свое и над Сганарелем. Незадолго перед моим прибытием в дом дяди тихий Сганарель вдруг провинился сразу несколькими винами, из которых притом одна была другой тяжче.

Программа преступных действий у Сганареля была та же самая, как и у всех прочих: для первоученки он взял и оторвал крыло гусю; потом положил лапу на спину бежавшему за маткою жеребенку и переломил ему спину; а наконец: ему не понравились слепой старик и его поводырь, и Сганарель принялся катать их по снегу, причем пооттоптал им руки и ноги.

Слепца с его поводырем взяли в больницу, а Сганареля велели Храпону отвести и посадить в яму, откуда был только один выход - на казнь...

Анна, раздевая вечером меня и такого же маленького в то время моего двоюродного брата, рассказала нам, что при отводе Сганареля в яму, в которой он должен был ожидать смертной казни, произошли очень большие трогательности. Храпон не продергивал в губу Сганареля "больнички", или кольца, и не употреблял против него ни малейшего насилия, а только сказал:

- Пойдем, зверь, со мною.

Медведь встал и пошел, да еще что было смешно - взял свою шляпу с соломенным султаном и всю дорогу до ямы шел с Храпоном обнявшись, точно два друга.

Они таки и были друзьями.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

Храпону было очень жаль Сганареля, но он ему ничем пособить не мог. Напоминаю, что там, где это происходило, никому никогда никакая провинность не прощалась, и скомпрометировавший себя Сганарель непременно должен был заплатить за свои увлечения лютой смертью.

Травля его назначалась как послеобеденное развлечение для гостей, которые обыкновенно съезжались к дяде на Рождество. Приказ об этом был уже отдан на охоте в то же самое время, когда Храпону было велено отвести виновного Сганареля и посадить его в яму.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

В яму медведей сажали довольно просто. Люк, или творило ямы, обыкновенно закрывали легким хворостом, накиданным на хрупкие жерди, и посыпали эту покрышку снегом. Это было маскировано так, что медведь не мог заметить устроенной ему предательской ловушки. Покорного зверя подводили к этому месту и заставляли идти вперед. Он делал шаг или два и неожиданно проваливался в глубокую яму, из которой не было никакой возможности выйти. Медведь сидел здесь до тех пор, пока наступало время его травить. Тогда в яму опускали в наклонном положении длинное, аршин семи, бревно, и медведь вылезал по этому бревну наружу. Затем начиналась травля. Если же случалось, что сметливый зверь, предчувствуя беду, не хотел выходить, то его понуждали выходить, беспокоя длинными шестами, на конце которых были острые железные наконечники, бросали зажженную солому или стреляли в него холостыми зарядами из ружей и пистолетов.

Храпон отвел Сганареля и заключил его под арест по этому же самому способу, но сам вернулся домой очень расстроенный и опечаленный. На свое несчастие, он рассказал своей сестре, как зверь шел с ним "ласково" и как он, провалившись сквозь хворост в яму, сел там на днище и, сложив передние лапы, как руки, застонал, точно заплакал.

Храпон открыл Анне, что он бежал от этой ямы бегом, чтобы не слыхать жалостных стонов Сганареля, потому что стоны эти были мучительны и невыносимы для его сердца.

- Слава Богу, - добавил он, - что не мне, а другим людям велено в него стрелять, если он уходить станет. А если бы мне то было приказано, то я лучше бы сам всякие муки принял, но в него ни за что бы не выстрелил.

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Н.С.Лесков.

Зверь

(продолжение)

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: "Молодец Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши.

Это значило, что дядя требует к себе своего камердинера Устина Петровича, старичка из пленных французов двенадцатого года.

Устин Петрович, иначе Жюстин, явился в своем чистеньком лиловом фрачке с серебряными пуговицами, и дядя отдал ему приказание, чтобы к завтрашней "садке", или охоте на Сганареля, стрелками в секретах были посажены Флегонт - известнейший стрелок, который всегда бил без промаха, а другой Храпошка. Дядя, очевидно, хотел позабавиться над затруднительною борьбою чувств бедного парня. Если же он не выстрелит в Сганареля или нарочно промахнется, то ему, конечно, тяжело достанется, а Сганареля убьет вторым выстрелом Флегонт, который никогда не дает промаха.

Устин поклонился и ушел передавать приказание, а мы, дети, сообразили, что мы наделали беды и что во всем этом есть что-то ужасно тяжелое, так что Бог знает, как это и кончится. После этого нас не занимали по достоинству ни вкусный рождественский ужин, который справлялся "при звезде", за один раз с обедом, ни приехавшие на ночь гости, из коих с некоторыми были и дети.

Нам было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себе решить, кого из них двух мы больше жалеем.

Оба мы, то есть я и мой ровесник - двоюродный брат, долго ворочались в своих кроватках. Оба мы заснули поздно, спали дурно и вскрикивали, потому что нам обоим представлялся медведь. А когда няня нас успокоивала, что медведя бояться уже нечего, потому что он теперь сидит в яме, а завтра его убьют, то мною овладевала еще большая тревога.

Я даже просил у няни взразумления: нельзя ли мне помолиться за Сганареля? Но такой вопрос был выше религиозных соображений старушки, и она, позевывая и крестя рот рукою, отвечала, что наверно она об этом ничего не знает, так как ни разу о том у священника не спрашивала, но что, однако, медведь - тоже Божие создание, и он плавал с Ноем в ковчеге.

Мне показалось, что напоминание о плаванье в ковчеге вело как будто к тому, что беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на одних людей, а также и на прочие Божьи создания, и я с детскою верою стал в моей кроватке на колени и, припав лицом к подушке, просил величие Божие не оскорбиться моею жаркою просьбою и пощадить Сганареля.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

Наступил день Рождества. Все мы были одеты в праздничном и вышли с гувернерами и боннами к чаю. В зале, кроме множества родных и гостей, стояло духовенство: священник, дьякон и два дьячка.

Когда вошел дядя, причт запел "Христос рождается". Потом был чай, потом вскоре же маленький завтрак и в два часа ранний праздничный обед. Тотчас же после обеда назначено было отправляться травить Сганареля. Медлить было нельзя, потому что в эту пору рано темнеет, а в темноте травля невозможна и медведь легко может скрыться из вида.

Исполнилось все так, как было назначено. Нас прямо из-за стола повели одевать, чтобы везти на травлю Сганареля. Надели наши заячьи шубки и лохматые, с круглыми подошвами, сапоги, вязанные из козьей шерсти, и повели усаживать в сани. А у подъездов с той и с другой стороны дома уже стояло множество длинных больших троечных саней, покрытых узорчатыми коврами, и тут же два стременных держали под уздцы дядину верховую английскую рыжую лошадь, по имени Щеголиха.

Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и, как только он сел на седло, покрытое черною медвежьею шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и "змеиными головками", весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.

У самого леса были сделаны секреты или тайники за кустами, и там должны были находиться Флегонт и Храпошка.

Тайников этих не было видно, и некоторые указывали только на едва заметные "сошки", с которых один из стрелков должен был прицелиться и выстрелить в Сганареля.

Яма, где сидел медведь, тоже была незаметна, и мы поневоле рассматривали красивых вершников, у которых за плечом было разнообразное, но красивое вооружение: были шведские Штрабусы, немецкие Моргенраты, английские Мортимеры и варшавские Колеты.

Дядя стоял верхом впереди цепи. Ему подали в руки свору от двух сомкнутых злейших "пьявок", а перед ним положили у орчака на вальтрап белый платок.

Молодые собаки, для практики которых осужден был умереть провинившийся Сганарель, были в огромном числе и все вели себя крайне самонадеянно, обнаруживая пылкое нетерпение и недостаток выдержки. Они визжали, лаяли, прыгали и путались на сворах вокруг коней, на которых сидели одетые в форменное платье доезжачие, а те беспрестанно хлопали арапниками, чтобы привести молодых, не помнивших себя от нетерпения псов к повиновению. Все это кипело желанием броситься на зверя, близкое присутствие которого собаки, конечно, открыли своим острым природным чутьем.

Настало время вынуть Сганареля из ямы и пустить его на растерзание!

Дядя махнул положенным на его вальтрап белым платком и сказал: "Делай!"

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

Из кучки охотников, составлявших главный штаб дяди, выделилось человек десять и пошли вперед через поле.

Отойдя шагов двести, они остановились и начали поднимать из снега длинное, не очень толстое бревно, которое до сей поры нам издалека нельзя было видеть.

Это происходило как раз у самой ямы, где сидел Сганарель, но она тоже с нашей далекой позиции была незаметна.

Дерево подняли и сейчас же спустили одним концом в яму. Оно было спущено с таким пологим уклоном, что зверь без затруднения мог выйти по нем, как по лестнице.

Другой конец бревна опирался на край ямы и торчал из нее на аршин.

Все глаза были устремлены на эту предварительную операцию, которая приближала к самому любопытному моменту. Ожидали, что Сганарель сейчас же должен был показаться наружу; но он, очевидно, понимал в чем дело и ни за что не шел.

Началось гонянье его в яме снежными комьями и шестами с острыми наконечниками, послышался рев, но зверь не шел из ямы. Раздалось несколько холостых выстрелов, направленных прямо в яму, но Сганарель только сердитее зарычал, а все-таки по-прежнему не показывался.

Тогда откуда-то из-за цепи вскачь подлетели запряженные в одну лошадь простые навозные дровни, на которых лежала куча сухой ржаной соломы.

Лошадь была высокая, худая, из тех, которых употребляли на ворке для подвоза корма с гуменника, но, несмотря на свою старость и худобу, она летела, поднявши хвост и натопорщив гриву. Трудно, однако, было определить: была ли ее теперешняя бодрость остатком прежней молодой удали, или это скорее было порождение страха и отчаяния, внушаемых старому коню близким присутствием медведя? По-видимому, последнее имело более вероятия, потому что лошадь была взнуздана, кроме железных удил, еще острою бечевкою, которою и были уже в кровь истерзаны ее посеревшие губы. Она и неслась и металась в стороны так отчаянно, что управлявший ею конюх в одно и то же время драл ей кверху голову бечевой, а другою рукою немилосердно стегал ее толстою нагайкою.

Но, как бы там ни было, солома была разделена на три кучи, разом зажжена и разом же с трех сторон скинута, зажженная, в яму. Вне пламени остался только один тот край, к которому было приставлено бревно.

Раздался оглушительный, бешеный рев, как бы смешанный вместе со стоном, но... медведь опять-таки не показывался.

До нашей цепи долетел слух, что Сганарель весь "опалился" и что он закрыл глаза лапами и лег вплотную в угол к земле, так что "его не стронуть".

Ворковая лошадь с разрезанными губами понеслась опять вскачь назад... Все думали, что это была посылка за новым привозом соломы. Между зрителями послышался укоризненный говор: зачем распорядители охоты не подумали ранее припасти столько соломы, чтобы она была здесь с излишком. Дядя сердился и кричал что-то такое, чего я не мог разобрать за всею поднявшеюся в это время у людей суетою и еще более усилившимся визгом собак и хлопаньем арапников.

Но во всем этом виднелось нестроение и был, однако, свой лад, и ворковая лошадь уже опять, метаясь и храпя, неслась назад к яме, где залег Сганарель, но не с соломою: на дровнях теперь сидел Ферапонт.

Гневное распоряжение дяди заключалось в том, чтобы Храпошку спустили в яму и чтобы он сам вывел оттуда своего друга на травлю...

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 

И вот Ферапонт был на месте. Он казался очень взволнованным, но действовал твердо и решительно, Нимало не сопротивляясь барскому приказу, он взял с дровней веревку, которою была прихвачена привезенная минуту тому назад солома, и привязал эту веревку одним концом около зарубки верхней части бревна. Остальную веревку Ферапонт взял в руки и, держась за нее, стал спускаться по бревну, на ногах, в яму...

Страшный рев Сганареля утих и заменился глухим ворчанием.

Зверь как бы жаловался своему другу на жестокое обхождение с ним со стороны людей; но вот и это ворчание сменилось совершенной тишиной.

- Обнимает и лижет Храпошку, - крикнул один из людей, стоявших над ямой.

Из публики, размещавшейся в санях, несколько человек вздохнули, другие поморщились.

Многим становилось жалко медведя, и травля его, очевидно, не обещала им большого удовольствия. Но описанные мимолетные впечатления внезапно были прерваны новым событием, которое было еще неожиданнее и заключало в себе новую трогательность.

Из творила ямы, как бы из преисподней, показалась курчавая голова Храпошки в охотничьей круглой шапке. Он взбирался наверх опять тем же самым способом, как и спускался, то есть Ферапонт шел на ногах по бревну, притягивая себя к верху крепко завязанной концом наруже веревки. Но Ферапонт выходил не один: рядом с ним, крепко с ним обнявшись и положив ему на плечо большую косматую лапу, выходил и Сганарель... Медведь был не в духе и не в авантажном виде. Пострадавший и изнуренный, по-видимому не столько от телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно напоминал короля Лира. Он сверкал исподлобья налитыми кровью и полными гнева и негодования глазами. Так же, как Лир, он был и взъерошен, и местами опален, а местами к нему пристали будылья соломы. Вдобавок же, как тот несчастный венценосец, Сганарель, по удивительному случаю, сберег себе и нечто вроде венца. Может быть, любя Шерапонта, а может быть, случайно, он зажал у себя под мышкой шляпу, которою Храпошка его снабдил и с которою он же поневоле столкнул Сганареля в яму. Медведь сберег этот дружеский дар, и теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятиях друга, он, как только стал на землю, сейчас же вынул из-под мышки жестоко измятую шляпу и положил ее себе на макушку...

Эта выходка многих насмешила, а другим зато мучительно было ее видеть. Иные даже поспешили отвернуться от зверя, которому сейчас же должна была последовать злая кончина.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

Тем временем, как все это происходило, псы взвыли и взметались до потери всякого повиновения. Даже арапник не оказывал на них более своего внушающего действия. Щенки и старые пьявки, увидя Сганареля, поднялись на задние лапы и, сипло воя и храпя, задыхались в своих сыромятных ошейниках; а в это же самое время Храпошка уже опять мчался на ворковом одре к своему секрету под лесом. Сганарель опять остался один и нетерпеливо дергал лапу, за которую случайно захлестнулась брошенная Храпошкой веревка, прикрепленная к бревну. Зверь, очевидно, хотел скорее ее распутать или оборвать и догнать своего друга, но у медведя, хотя и очень смышленого, ловкость все-таки была медвежья, и Сганарель не распускал, а только сильнее затягивал петлю на лапе.

Видя, что дело не идет так, как ему хотелось, Сганарель дернул веревку, чтобы ее оборвать, но веревка была крепка и не оборвалась, а лишь бревно вспрыгнуло и стало стоймя в яме. Он на это оглянулся; а в то самое мгновение две пущенные из стаи со своры пьявки достигли его, и одна из них со всего налета впилась ему острыми зубами в загорбок.

Сганарель был так занят с веревкой, что не ожидал этого и в первое мгновение как будто не столько рассердился, сколько удивился такой наглости; но потом, через полсекунды, когда пьявка хотела перехватить зубами, чтобы впиться еще глубже, он рванул ее лапою и бросил от себя очень далеко и с разорванным брюхом. На окровавленный снег тут же выпали ее внутренности, а другая собака была в то же мгновение раздавлена под его задней лапой... Но что было всего страшнее и всего неожиданнее, это то, что случилось с бревном. Когда Сганарель сделал усиленное движение лапою, чтобы отбросить от себя впившуюся в него пьявку, он тем же самым движением вырвал из ямы крепко привязанное к веревке бревно, и оно полетело пластом в воздухе. Натянув веревку, оно закружило вокруг Сганареля, как около своей оси, и, чертя одним концом по снегу, на первом же обороте размозжило и положило на месте не двух и не трех, а целую стаю поспевавших собак. Одни из них взвизгнули и

копошились из снега лапками, а другие, как кувырнулись, так и вытянулись.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Н.С.Лесков.

Зверь

(окончание)

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

Зверь или был слишком понятлив, чтобы не сообразить, какое хорошее оказалось в его обладании оружие, или веревка, охватившая его лапу, больно ее резала, но он только взревел и, сразу перехватив веревку в самую лапу, еще так наподдал бревно, что оно поднялось и вытянулось в одну горизонтальную линию с направлением лапы, державшей веревку, и загудело, как мог гудеть сильно пущенный колоссальный волчок. Все, что могло попасть под него, непременно должно было сокрушиться вдребезги. Если же веревка где-нибудь, в каком-нибудь пункте своего протяжения оказалась бы недостаточно прочною и лопнула, то разлетевшееся в центробежном направлении бревно, оторвавшись, полетело бы вдаль, Бог весть до каких далеких пределов, и на этом полете непременно сокрушит все живое, что оно может встретить.

Все мы, люди, все лошади и собаки, на всей линии и цепи, были в страшной опасности, и всякий, конечно, желал, чтобы для охранения его жизни веревка, на которой вертел свою колоссальную пращу Сганарель, была крепка. Но какой, однако, все это могло иметь конец? Этого, впрочем, не пожелал дожидаться никто, кроме нескольких охотников и двух стрелков, посаженных и секретных ямах у самого леса. Вся остальная публика, то есть все гости и семейные дяди, приехавшие на эту потеху в качестве фителей, не находили более в случившемся ни малейшей потехи. Все в перепуге велели кучерам как можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня и перегоняя друг друга, помчались к дому.

В спешном и беспорядочном бегстве по дороге было несколько столкновений, несколько падений, немного смеха и немало перепугов. Выпавшим из саней казалось, что бревно оторвалось от веревки и свистит, пролетая над их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.

Но гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более страшное...

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 

Никаких собак нельзя было пускать на Сганареля. Ясно было, что при его страшном вооружении бревном он мог победить все великое множество псов без малейшего для себя вреда. А медведь, вертя свое бревно и сам за ним поворачиваясь, прямо подавался к лесу, и смерть его ожидала только здесь, у секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.

Меткая пуля все могла кончить смело и верно.

Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.

В ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из-за которых торчали на сошках наведенные на него дула кухенрейтеровских штуцеров Храпошки и Флегонта, веревка, на которой летало бревно, неожиданно лопнула и... как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь, потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.

Перед оставшимися на поле вдруг сформировалась новая живая и страшная картина: бревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим концом в дальнем сугробе; Сганарель тоже не терял времени. Перекувырнувшись три или четыре раза, он прямо попал за снежный валик Храпошки...

Сганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью, хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул выстрел, и... медведь убежал в лес, а Храпошка... упал без чувств.

Его подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране его было также несколько медвежьей шерсти.

Флегонт не потерял звания первого стрелка, но он стрелял впопыхах из тяжелого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться. Притом же на дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скручены...

При таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было считать в своем роде замечательным.

Тем не менее - Сганарель ушел. Погоня за ним по лесу в этот же самый вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 

Дядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен и суров более, чем обыкновенно. Перед тем как сойти у крыльца с лошади, он отдал приказ завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы он не мог скрыться.

Правильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие результаты.

Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился с ним вместе, и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.

Всем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому предположению много вероятности.

Так думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно толковали теперь и все гости.

Прислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку, мы разделяли и общие подозрения и общий страх пред тем, что может ждать Ферапонта.

На первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца к себе "на половину", до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.

- К лучшему это, однако, или нет? -- прошептал кто-то, и шепот этот среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.

Его услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым крестом двенадцатого года. Старик тоже вздохнул и с таким же шепотом сказал:

- Молитесь рожденному Христу.

С этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и холопей, все мы сразу перекрестились. И тому было время. Не успели мы опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в руке, дядя. Его сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую табакерку с портретом Павла Первого.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 

Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел в это кресло и молча же взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.

Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой. В руках у него была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.

Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи, происшедшей на садке, отменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила бесстрашия - она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего всадника. Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко похрамывал.

Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей, он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.

Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем ли мы смысл песни "Христос рождается"? Оказалось, что не только мы, но и старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: "славите", "рящите" и "возноситеся", и, дойдя до значения этого последнего слова, сам тихо "вознесся" и умом и сердцем. Он заговорил о даре, который и нынче, как и "во время оно", всякий бедняк может поднесть к яслям "рожденного Отроча", смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ладан волхвы Древности. Дар наш - наше сердце, исправленное по Его Учению. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга "во имя Христово"... И думается мне, что слово его в тот час было убедительно... Все мы понимали, к чему оно клонит, все его слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...

Вдруг что-то упало... Это была дядина палка... Ее ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки... Но вот он уронил ее, и... ее никто не спешил поднимать.

Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он плакал! Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.

Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед всеми и тихо молвил:

- Спасибо.

В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.

Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.

- Стань здесь! - велел ему дядя и показал рукою на ковер. Храпошка подошел и упал на колени.

- Встань... поднимись! - сказал дядя. - Я тебя прощаю. Храпошка опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:

- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.

- Благодарю и никуда не пойду, - воскликнул Храпошка.

- Что?

- Никуда не пойду, - повторил Ферапонт.

- Чего же ты хочешь?

- За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за страх поневоле.

Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза... Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.

Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:

- У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа славить.

Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Ферапонт.

Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.

Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были - мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: "укротитель зверя".

 

1883

[Chanda 14]

По техническим причинам, не смогла выложить вовремя (вирусы житья не дают):

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

С 13 на 14 января - Старый Новый год.

Ганс Христиан Андерсен

Ель

 

В лесу стояла чудесная елочка. Место у нее было хорошее, воздуха и света вдоволь; кругом же росли подруги постарше — и ели, и сосны. Елочке ужасно хотелось поскорее вырасти; она не думала ни о теплом солнышке, ни о свежем воздухе, не было ей дела и до болтливых крестьянских ребятишек, что собирали по лесу землянику и малину; набрав полные корзиночки или нанизав ягоды, словно бусы, на тонкие прутики, они присаживались под елочку отдохнуть и всегда говорили:

— Вот славная елочка! Хорошенькая, маленькая! Таких речей деревце и слушать не хотело.

Прошел год, и у елочки прибавилось одно коленце, прошел еще год, прибавилось еще одно — так, по числу коленцев, и можно узнать, сколько дереву лет.

— Ах, если бы я была такой же большой, как другие деревья! — вздыхала елочка. — Тогда бы и я широко раскинула свои ветви, высоко подняла голову, и мне бы видно было далеко-далеко вокруг! Птицы свили бы в моих ветвях гнезда, и я при ветре так же важно кивала бы головой, как другие!

И ни солнышко, ни пение птичек, ни розовые утренние и вечерние облака не доставляли ей ни малейшего удовольствия.

Стояла зима; земля была устлана сверкающим снежным ковром; по снегу нет-нет да пробегал заяц и иногда даже перепрыгивал через елочку — вот обида! Но прошло еще две зимы, и к третьей деревце подросло уже настолько, что зайцу приходилось обходить его кругом.

«Да, расти, расти и поскорее сделаться большим, старым деревом — что может быть лучше этого!» — думалось елочке.

Каждую осень в лесу появлялись дровосеки и рубили самые большие деревья. Елочка каждый раз дрожала от страха при виде падавших на землю с шумом и треском огромных деревьев. Их очищали от ветвей, и они валялись на земле такими голыми, длинными и тонкими. Едва можно было узнать их! Потом их укладывали на дровни и увозили из леса.

Куда? Зачем?

Весною, когда прилетели ласточки и аисты, деревце спросило у них:

— Не знаете ли, куда повезли те деревья? Не встречали ли вы их? Ласточки ничего не знали, но один из аистов подумал, кивнул головой и сказал:

— Да, пожалуй! Я встречал на море, по пути из Египта, много новых кораблей с великолепными высокими мачтами. От них пахло елью и сосной. Вот где они!

— Ах, поскорей бы и мне вырасти да пуститься в море! А каково это море, на что оно похоже?

— Ну, это долго рассказывать! — ответил аист и улетел.

— Радуйся своей юности! — говорили елочке солнечные лучи. — Радуйся своему здоровому росту, своей молодости и жизненным силам!

И ветер целовал дерево, роса проливала над ним слезы, но ель ничего этого не ценила.

Незадолго до Рождества срубили несколько совсем молоденьких елок; некоторые из них были даже меньше нашей елочки, которой так хотелось поскорее вырасти. Все срубленные деревца были прехорошенькие; их не очищали от ветвей, а прямо уложили на дровни и увезли из леса.

— Куда? — спросила ель. — Они не больше меня, одна даже меньше. И почему на них оставили все ветви? Куда их повезли?

— Мы знаем! Мы знаем! — прочирикали воробьи. — Мы были в городе и заглядывали в окна! Мы знаем, куда их повезли! Они попадут в такую честь, что и сказать нельзя! Мы заглядывали в окна и видели! Их ставят посреди теплой комнаты и украшают чудеснейшими вещами: золочеными яблоками, медовыми пряниками и тысячами свечей!

— А потом?.. — спросила ель, дрожа всеми ветвями. — А потом?.. Что было с ними потом?

— А больше мы ничего не видали! Но это было бесподобно!

— Может быть, и я пойду такою же блестящею дорогой! — радовалась ель. — Это получше, чем плавать по морю! Ах, я просто изнываю от тоски и нетерпения! Хоть бы поскорее пришло Рождество! Теперь и я стала такою же высокою и раскидистою, как те, что были срублены в прошлом году! Ах, если б я уже лежала на дровнях! Ах, если б я уже стояла, разубранная всеми этими прелестями, в теплой комнате! А потом что?.. Потом, верно, будет еще лучше, иначе зачем бы и наряжать меня!.. Только что именно? Ах, как я тоскую и рвусь отсюда! Просто и сама не знаю, что со мной!

— Радуйся нам! — сказали ей воздух и солнечный свет. — Радуйся своей юности и лесному приволью!

Но она и не думала радоваться, а все росла да росла. И зиму, и лето стояла она в своем зеленом уборе, и все, кто видел ее, говорили: «Вот чудесное деревце!» Подошло, наконец, и Рождество, и елочку срубили первую. Жгучая боль и тоска не дали ей даже и подумать о будущем счастье; грустно было расставаться с родным лесом, с тем уголком, где она выросла: она ведь знала, что никогда больше не увидит своих милых подруг — елей и сосен, кустов, цветов, а может быть, даже и птичек! Как тяжело, как грустно!..

Деревце пришло в себя только тогда, когда очутилось вместе с другими деревьями на дворе и услышало возле себя чей-то голос:

— Чудесная елка! Такую-то нам и нужно!

Явились двое разодетых слуг, взяли елку и внесли ее в огромную великолепную залу. По стенам висели портреты, а на большой кафельной печке стояли китайские вазы со львами на крышках; повсюду были расставлены кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, заваленные альбомами, книжками и игрушками на несколько сот далеров — так, по крайней мере, говорили дети. Елку посадили в большую кадку с песком, обернули кадку зеленою материей и поставили на пестрый ковер. Как трепетала елочка! Что-то теперь будет? Явились слуги и молодые девушки и стали наряжать ее. Вот на ветвях повисли полные сластей маленькие сетки, вырезанные из цветной бумаги, золоченые яблоки и орехи и закачались куклы — ни дать ни взять живые человечки; таких елка еще и не видывала. Наконец к ветвям прикрепили сотни разноцветных маленьких свечек, а к самой верхушке елки — большую звезду из сусального золота. Ну просто глаза разбегались, глядя на все это великолепие!

— Как заблестит, засияет елка вечером, когда зажгутся свечки! — сказали все.

«Ах! — подумала елка, — хоть бы поскорее настал вечер и зажгли свечки! А что же будет потом? Не явятся ли сюда из лесу, чтобы полюбоваться на меня, другие деревья? Не прилетят ли к окошкам воробьи? Или, может быть, я врасту в эту кадку и буду стоять тут такою нарядной и зиму и лето?»

Да, много она знала!.. От напряженного ожидания у нее даже заболела кора, а это для дерева так же неприятно, как для нас головная боль.

Но вот зажгли свечи. Что за блеск, что за роскошь! Елка задрожала всеми ветвями, одна из свечек подпалила зеленые иглы, и елочка пребольно обожглась.

— Ай-ай! — закричали барышни и поспешно затушили огонь. Больше елка дрожать не смела. И напугалась же она! Особенно

потому, что боялась лишиться хоть малейшего из своих украшений. Но весь этот блеск просто ошеломлял ее... Вдруг обе половинки дверей распахнулись, и ворвалась целая толпа детей; можно было подумать, что они намеревались свалить дерево! За ними степенно вошли старшие. Малыши остановились как вкопанные, но лишь на минуту, а там поднялся такой шум и гам, что просто в ушах звенело. Дети плясали вокруг елки, и мало-помалу все подарки с нее были посорваны.

«Что же это они делают! — думала елка. — Что это значит?» Свечки догорели, их потушили, а детям позволили обобрать дерево. Как они набросились на него! Только ветви трещали! Не будь елка крепко привязана верхушкою с золотой звездой к потолку, они бы повалили ее.

Потом дети опять принялись плясать, не выпуская из рук своих чудесных игрушек. Никто больше не глядел на елку, кроме старой няни, да и та высматривала только, не осталось ли где в ветвях яблочка или финика.

— Сказку! Сказку! — закричали дети и подтащили к елке маленького толстенького господина.

Он уселся под деревом и сказал:

— Вот мы и в лесу! Да и елка, кстати, послушает! Но я расскажу только одну сказку! Какую хотите: про Иведе-Аведе или про Клумпе-Думпе, который, хоть и свалился с лестницы, все-таки вошел в честь и добыл себе принцессу?

— Про Иведе-Аведе! — закричали одни.

— Про Клумпе-Думпе! — кричали другие.

Поднялся крик и шум; одна елка стояла смирно и думала: «А мне разве нечего больше делать?»

Она уж сделала свое дело!

И толстенький господин рассказал про Клумпе-Думпе, который, хоть и свалился с лестницы, все-таки вошел в честь и добыл себе принцессу.

Дети захлопали в ладоши и закричали: «Еще, еще!» Они хотели послушать и про Иведе-Аведе, но остались при одном Клумпе-Думпе.

Тихо, задумчиво стояла елка: лесные птицы никогда не рассказывали ничего подобного. «Клумпе-Думпе свалился с лестницы, и все же ему досталась принцесса! Да, вот что бывает на белом свете!» — думала елка: она вполне верила всему, что сейчас слышала, — рассказывал ведь такой почтенный господин. «Да, да, кто знает! Может быть, и мне придется свалиться лестницы, а потом и мне достанется принцесса!» И она с радостью думала о завтрашнем дне: ее опять украсят свечками, игрушками, золотом и фруктами! «Завтра уж я не задрожу! — думала она. — Я хочу как следует насладиться своим великолепием! И завтра я опять услышу сказку про Клумпе-Думпе, а может статься, и про Иведе-Аведе». И деревце смирно простояло всю ночь, мечтая о завтрашнем дне.

Поутру явились слуга и горничная. «Сейчас опять начнут меня украшать!» — подумала елка, но они вытащили ее из комнаты, поволокли по лестнице и сунули в самый темный угол чердака, куда даже не проникал дневной свет.

«Что же это значит? — думалось елке. — Что мне здесь делать? Что я тут увижу и услышу?» И она прислонилась к стене и все думала, думала... Времени на это было довольно: проходили дни и ночи — никто не заглядывал к ней. Раз только пришли люди поставить на чердак какие-то ящики. Дерево стояло совсем в стороне, и о нем, казалось, забыли.

«На дворе зима! — думала елка. — Земля затвердела и покрыта снегом: нельзя, значит, снова посадить меня в землю, вот и приходится постоять под крышей до весны! Как это умно придумано! Какие люди добрые! Не будь только здесь так темно и так ужасно пусто!.. Нет даже ни единого зайчика!.. А в лесу-то как было весело! Кругом снег, а по снегу скачут зайчики! Хорошо было... Даже когда они прыгали через меня, хоть меня это и сердило! А тут как пусто!»

— Пи-пи! — пискнул вдруг мышонок и выскочил из норки, за ним еще несколько. Они принялись обнюхивать дерево и шмыгать меж его ветвями.

— Ужасно холодно здесь! — сказали мышата. — А то совсем бы хорошо было! Правда, старая елка?

— Я вовсе не старая! — отвечала ель. — Есть много деревьев постарше меня!

— Откуда ты и что ты знаешь? — спросили мышата; они были ужасно любопытны. — Расскажи нам, где самое лучшее место на земле? Ты была там? Была ты когда-нибудь в кладовой, где на полках лежат сыры, а под потолком висят окорока и где можно плясать по сальным свечкам? Туда войдешь тощим, а выйдешь оттуда толстым!

— Нет, такого места я не знаю! — сказало дерево. — Но я знаю лес, где светит солнышко и поют птички!

И она рассказала им о своей юности; мышата никогда не слыхали ничего подобного, выслушали рассказ елки и потом сказали:

— Как же ты много видела. Как ты была счастлива!

— Счастлива? — сказала ель и задумалась о том времени, о котором только что рассказывала. — Да, пожалуй, тогда мне жилось недурно!

Затем она рассказала им про тот вечер, когда была разубрана пряниками и свечками.

— О! — сказали мышата. — Как же ты была счастлива, старая елка!

— Я совсем еще не стара! — возразила ель. — Я взята из леса только нынешнею зимой! Я в самой поре! Только что вошла в рост!

— Как ты чудесно рассказываешь! — сказали мышата и на следующую ночь привели с собой еще четырех, которым тоже надо было послушать рассказы елки. А сама ель чем больше рассказывала, тем яснее припоминала свое прошлое, и ей казалось, что она пережила много хороших дней.

— Но они же вернутся! Вернутся! И Клумпе-Думпе упал с лестницы, а все-таки ему досталась принцесса! Может быть, и мне тоже достанется принцесса!

При этом дерево вспомнило хорошенькую березку, что росла в лесной чаще неподалеку от него, — она казалась ему настоящей принцессой.

— Кто это Клумпе-Думпе? — спросили мышата, и ель рассказала им всю сказку; она запомнила ее слово в слово. Мышата от удовольствия чуть не прыгали до самой верхушки дерева. На следующую ночь явилось еще несколько мышей, а в воскресенье пришли даже две крысы. Этим сказка вовсе не понравилась, что очень огорчило мышат, но теперь и они перестали уже так восхищаться сказкою, как прежде.

— Вы только одну эту историю и знаете? — спросили крысы.

— Только! — отвечала ель. — Я слышала ее в счастливейший вечер в моей жизни; тогда-то я, впрочем, еще не сознавала этого!

— В высшей степени жалкая история! Не знаете ли вы чего-нибудь про жир или сальные свечки? Про кладовую?

— Нет! — ответило дерево.

— Так счастливо оставаться! — сказали крысы и ушли. Мышата тоже разбежались, и ель вздохнула:

— А ведь славно было, когда эти резвые мышата сидели вокруг меня и слушали мои рассказы! Теперь и этому конец... Но уж теперь я не упущу своего, порадуюсь хорошенько, когда наконец снова выйду на белый свет!

Не так-то скоро это случилось!

Однажды утром явились люди прибрать чердак. Ящики были вытащены, а за ними и ель. Сначала ее довольно грубо бросили на пол, потом слуга поволок ее по лестнице вниз.

«Ну, теперь для меня начнется новая жизнь!» — подумала елка.

Вот на нее повеяло свежим воздухом, блеснул луч солнца — ель очутилась на дворе. Все это произошло так быстро, вокруг было столько нового и интересного для нее, что она не успела и поглядеть на самое себя. Двор примыкал к саду; в саду все зеленело и цвело. Через изгородь перевешивались свежие благоухающие розы, липы были покрыты цветом, ласточки летали взад и вперед и щебетали:

— Квир-вир-вит! Мой муж вернулся! Но это не относилось к ели.

— Теперь и я заживу! — радовалась ель и расправила свои ветви. Ах, как они поблекли и пожелтели!

Дерево лежало в углу двора, на крапиве и сорной траве; на верхушке его все еще сияла золотая звезда.

На дворе весело играли те самые ребятишки, что прыгали и плясали вокруг разубранной елки в сочельник. Самый младший увидел дерево и сорвал с него звезду.

— Поглядите-ка, что осталось на этой гадкой, старой елке! — сказал он и наступил ногами на ее ветви — ветви захрустели.

Ель посмотрела на молодую, цветущую жизнь вокруг, потом поглядела на самое себя и пожелала вернуться в свой темный угол на чердак.

Вспомнились ей и молодость, и лес, и веселый сочельник, и мышата, радостно слушавшие сказку про Клумпе-Думпе...

— Все прошло, прошло! — сказала бедное дерево. — И хоть бы я радовалась, пока было время! А теперь... все прошло, прошло!

Пришел слуга и изрубил елку в куски — вышла целая связка растопок. Как славно запылали они под большим котлом! Дерево глубоко-глубоко вздыхало, и эти вздохи были похожи на слабые выстрелы. Прибежали дети, уселись перед огнем и встречали каждый выстрел веселым «пиф! паф!». А ель, испуская тяжелые вздохи, вспоминала ясные летние дни и звездные зимние ночи в лесу, веселый сочельник и сказку про Клумпе-Думпе, единственную слышанную ею сказку!.. Так она вся и сгорела.

Мальчики опять играли на дворе; у младшего на груди сияла та самая золотая звезда, которая украшала елку в счастливейший вечер ее жизни. Теперь он прошел, канул в вечность, елке тоже пришел конец, а с нею и нашей истории. Конец, конец! Все на свете имеет свой конец!

[Chanda 14]

А. П. Чехов.

Страшная ночь

 

Иван Петрович Панихидин побледнел, притушил лампу и начал взволнованным голосом:

— Темная, беспросветная мгла висела над землей, когда я, в ночь под Рождество 1883 года, возвращался к себе домой от ныне умершего друга, у которого все мы тогда засиделись на спиритическом сеансе. Переулки, по которым я проходил, почему-то не были освещены, и мне приходилось пробираться почти ощупью. Жил я в Москве, у Успения-на-Могильцах, в доме чиновника Трупова, стало быть, в одной из самых глухих местностей Арбата. Мысли мои, когда я шел, были тяжелы, гнетущи...

«Жизнь твоя близится к закату... Кайся...»

Такова была фраза, сказанная мне на сеансе Спинозой, дух которого нам удалось вызвать. Я просил повторить, и блюдечко не только повторило, но еще и прибавило: «Сегодня ночью». Я не верю в спиритизм, но мысль о смерти, даже намек на нее повергают меня в уныние. Смерть, господа, неизбежна, она обыденна, но, тем не менее, мысль о ней противна природе человека... Теперь же, когда меня окутывал непроницаемый холодный мрак и перед глазами неистово кружились дождевые капли, а над головою жалобно стонал ветер, когда я вокруг себя не видел ни одной живой души, не слышал человеческого звука, душу мою наполнял неопределенный и неизъяснимый страх. Я, человек свободный от предрассудков, торопился, боясь оглянуться, поглядеть в стороны. Мне казалось, что если я оглянусь, то непременно увижу смерть в виде привидения.

Панихидин порывисто вздохнул, выпил воды и продолжал:

— Этот неопределенный, но понятный вам страх не оставил меня и тогда, когда я, взобравшись на четвертый этаж дома Трупова, отпер дверь и вошел в свою комнату. В моем скромном жилище было темно. В печи плакал ветер и, словно просясь в тепло, постукивал в дверцу отдушника.

«Если верить Спинозе, — улыбнулся я, — то под этот плач сегодня ночью мне придется умереть. Жутко, однако!»

Я зажег спичку... Неистовый порыв ветра пробежал по кровле дома. Тихий плач обратился в злобный рев. Где-то внизу застучала наполовину сорвавшаяся ставня, а дверца моего отдушника жалобно провизжала о помощи...

«Плохо в такую ночь бесприютным», — подумал я.

Но не время было предаваться подобным размышлениям. Когда на моей спичке синим огоньком разгоралась сера и я окинул глазами свою комнату, мне представилось зрелище неожиданное и ужасное... Как жаль, что порыв ветра не достиг моей спички! Тогда, быть может, я ничего не увидел бы и волосы мои не стали бы дыбом. Я вскрикнул, сделал шаг к двери и, полный ужаса, отчаяния, изумления, закрыл глаза...

Посреди комнаты стоял гроб.

Синий огонек горел недолго, но я успел различить контуры гроба... Я видел розовый, мерцающий искорками, глазет, видел золотой, галунный крест на крышке. Есть вещи, господа, которые запечатлеваются в вашей памяти, несмотря даже на то, что вы видели их одно только мгновение. Так и этот гроб. Я видел его одну только секунду, но помню во всех малейших чертах. Это был гроб для человека среднего роста и, судя по розовому цвету, для молодой девушки. Дорогой глазет, ножки, бронзовые ручки — всё говорило за то, что покойник был богат.

Опрометью выбежал я из своей комнаты и, не рассуждая, не мысля, а только чувствуя невыразимый страх, понесся вниз по лестнице. В коридоре и на лестнице было темно, ноги мои путались в полах шубы, и как я не слетел и не сломал себе шеи — это удивительно. Очутившись на улице, я прислонился к мокрому фонарному столбу и начал себя успокаивать. Сердце мое страшно билось, дыхание сперло...

Одна из слушательниц припустила огня в лампе, придвинулась ближе к рассказчику, и последний продолжал:

— Я не удивился бы, если бы застал в своей комнате пожар, вора, бешеную собаку... Я не удивился бы, если бы обвалился потолок, провалился пол, попадали стены... Всё это естественно и понятно. Но как мог попасть в мою комнату гроб? Откуда он взялся? Дорогой, женский, сделанный, очевидно, для молодой аристократки, — как мог он попасть в убогую комнату мелкого чиновника? Пуст он или внутри его — труп? Кто же она, эта безвременно покончившая с жизнью богачка, нанесшая мне такой странный и страшный визит? Мучительная тайна!

«Если здесь не чудо, то преступление», — блеснуло в моей голове.

Я терялся в догадках. Дверь во время моего отсутствия была заперта и место, где находился ключ, было известно только моим очень близким друзьям. Не друзья же поставили мне гроб. Можно было также предположить, что гроб был принесен ко мне гробовщиками по ошибке. Они могли обознаться, ошибиться этажом или дверью и внести гроб не туда, куда следует. Но кому не известно, что наши гробовщики не выйдут из комнаты, прежде чем не получат за работу или, по крайней мере, на чай?

«Духи предсказали мне смерть, — думал я. — Не они ли уже постарались кстати снабдить меня и гробом?»

Я, господа, не верю и не верил в спиритизм, но такое совпадение может повергнуть в мистическое настроение даже философа.

«Но всё это глупо, и я труслив, как школьник, — решил я. — То был оптический обман — и больше ничего! Идя домой, я был так мрачно настроен, что не мудрено, если мои больные нервы увидели гроб... Конечно, оптический обман! Что же другое?»

Дождь хлестал меня по лицу, а ветер сердито трепал мои полы, шапку... Я озяб и страшно промок. Нужно было идти, но... куда? Воротиться к себе — значило бы подвергнуть себя риску увидеть гроб еще раз, а это зрелище было выше моих сил. Я, не видевший вокруг себя ни одной живой души, не слышавший ни одного человеческого звука, оставшись один, наедине с гробом, в котором, быть может, лежало мертвое тело, мог бы лишиться рассудка. Оставаться же на улице под проливным дождем и в холоде было невозможно.

Я порешил отправиться ночевать к другу моему Упокоеву, впоследствии, как вам известно, застрелившемуся. Жил он в меблированных комнатах купца Черепова, что в Мертвом переулке.

Панихидин вытер холодный пот, выступивший на его бледном лице, и, тяжело вздохнув, продолжал:

— Дома я своего друга не застал. Постучавшись к нему в дверь и убедившись, что его нет дома, я нащупал на перекладине ключ, отпер дверь и вошел. Я сбросил с себя на пол мокрую шубу и, нащупав в темноте диван, сел отдохнуть. Было темно... В оконной вентиляции тоскливо жужжал ветер. В печи монотонно насвистывал свою однообразную песню сверчок. В Кремле ударили к рождественской заутрене. Я поспешил зажечь спичку. Но свет не избавил меня от мрачного настроения, а напротив. Страшный, невыразимый ужас овладел мною вновь... Я вскрикнул, пошатнулся и, не чувствуя себя, выбежал из номера...

В комнате товарища я увидел то же, что и у себя, — гроб!

Гроб товарища был почти вдвое больше моего, и коричневая обивка придавала ему какой-то особенно мрачный колорит. Как он попал сюда? Что это был оптический обман — сомневаться уже было невозможно... Не мог же в каждой комнате быть гроб! Очевидно, то была болезнь моих нервов, была галлюцинация. Куда бы я ни пошел теперь, я всюду увидел бы перед собой страшное жилище смерти. Стало быть, я сходил с ума, заболевал чем-то вроде «гробомании», и причину умопомешательства искать было недолго: стоило только вспомнить спиритический сеанс и слова Спинозы...

«Я схожу с ума? — подумал я в ужасе, хватая себя за голову. — Боже мой! Что же делать?!»

Голова моя трещала, ноги подкашивались... Дождь лил, как из ведра, ветер пронизывал насквозь, а на мне не было ни шубы, ни шапки. Ворочаться за ними в номер было невозможно, выше сил моих... Страх крепко сжимал меня в своих холодных объятиях. Волосы мои встали дыбом, с лица струился холодный пот, хотя я и верил, что то была галлюцинация.

— Что было делать? — продолжал Панихидин. — Я сходил с ума и рисковал страшно простудиться. К счастью, я вспомнил, что недалеко от Мертвого переулка живет мой хороший приятель, недавно только кончивший врач, Погостов, бывший со мной в ту ночь на спиритическом сеансе. Я поспешил к нему... Тогда он еще не был женат на богатой купчихе и жил на пятом этаже дома статского советника Кладбищенского.

У Погостова моим нервам суждено было претерпеть еще новую пытку. Взбираясь на пятый этаж, я услышал страшный шум. Наверху кто-то бежал, сильно стуча ногами и хлопая дверьми.

— Ко мне! — услышал я раздирающий душу крик. — Ко мне! Дворник!

И через мгновение навстречу мне сверху вниз по лестнице неслась темная фигура в шубе и помятом цилиндре...

— Погостов! — воскликнул я, узнав друга моего Погостова. — Это вы? Что с вами?

Поравнявшись со мной, Погостов остановился и судорожно схватил меня за руку. Он был бледен, тяжело дышал, дрожал. Глаза его беспорядочно блуждали, грудь вздымалась...

— Это вы, Панихидин? — спросил он глухим голосом. — Но вы ли это? Вы бледны, словно выходец из могилы... Да полно, не галлюцинация ли вы?.. Боже мой... вы страшны...

— Но что с вами? На вас лица нет!

— Ох, дайте, голубчик, перевести дух... Я рад, что вас увидел, если это действительно вы, а не оптический обман. Проклятый спиритический сеанс... Он так расстроил мои нервы, что я, представьте, воротившись сейчас домой, увидел у себя в комнате... гроб!

Я не верил своим ушам и попросил повторить.

— Гроб, настоящий гроб! — сказал доктор, садясь в изнеможении на ступень. — Я не трус, но ведь и сам чёрт испугается, если после спиритического сеанса натолкнется в потемках на гроб!

Путаясь и заикаясь, я рассказал доктору про гробы, виденные мною...

Минуту глядели мы друг на друга, выпуча глаза и удивленно раскрыв рты. Потом же, чтобы убедиться, что мы не галлюцинируем, мы принялись щипать друг друга.

— Нам обоим больно, — сказал доктор, — стало быть, сейчас мы не спим и видим друг друга не во сне. Стало быть, гробы, мой и оба ваши, — не оптический обман, а нечто существующее. Что же теперь, батенька, делать?

Простояв битый час на холодной лестнице и теряясь в догадках и предположениях, мы страшно озябли и порешили отбросить малодушный страх и, разбудив коридорного, пойти с ним в комнату доктора. Так мы и сделали. Войдя в номер, зажгли свечу, и в самом деле увидели гроб, обитый белым глазетом, с золотой бахромой и кистями. Коридорный набожно перекрестился.

— Теперь можно узнать, — сказал бледный доктор, дрожа всем телом, — пуст этот гроб или же... он обитаем?

После долгой, понятной нерешимости доктор нагнулся и, стиснув от страха и ожидания зубы, сорвал с гроба крышку. Мы взглянули в гроб и...

Гроб был пуст...

Покойника в нем не было, но зато мы нашли в нем письмо такого содержания:

«Милый Погостов! Ты знаешь, что дела моего тестя пришли в страшный упадок. Он залез в долги по горло. Завтра или послезавтра явятся описывать его имущество, и это окончательно погубит его семью и мою, погубит нашу честь, что для меня дороже всего. На вчерашнем семейном совете мы решили припрятать всё ценное и дорогое. Так как всё имущество моего тестя заключается в гробах (он, как тебе известно, гробовых дел мастер, лучший в городе), то мы порешили припрятать самые лучшие гробы. Я обращаюсь к тебе, как к другу, помоги мне, спаси наше состояние и нашу честь! В надежде, что ты поможешь нам сохранить наше имущество, посылаю тебе, голубчик, один гроб, который прошу спрятать у себя и хранить впредь до востребования. Без помощи знакомых и друзей мы погибнем. Надеюсь, что ты не откажешь мне, тем более, что гроб простоит у тебя не более недели. Всем, кого я считаю за наших истинных друзей, я послал по гробу и надеюсь на их великодушие и благородство.

Любящий тебя Иван Челюстин».

После этого я месяца три лечился от расстройства нервов, друг же наш, зять гробовщика, спас и честь свою, и имущество, и уже содержит бюро погребальных процессий и торгует памятниками и надгробными плитами. Дела его идут неважно, и каждый вечер теперь, входя к себе, я всё боюсь, что увижу около своей кровати белый мраморный памятник или катафалк.

 

(В Москве действительно есть и церковь Успения-на-Могильцах, и Мёртвый переулок, ныне переулок Николая Островского)

[Chanda 14]

Т. Николаева

Как пингвин узнал, что он пингвин.

 

Пин! — шагнул серый пушистый комочек. — Пин! — взмахнул он крохотными крылышками, короткими и узкими, как шпильки.

Услыхав это « пин», вы подумаете, что он песенку поёт. А на самом деле он зовёт маму. Вообще-то «пин» означало одновременно и «мама», и «есть хочу».

Птенец споткнулся, взмахнул крылышками, покачался, повалился на бок, но тут же, как ванька-встанька, выпрямился на толстых коротких ножках. Покачался ещё, но устоял, может быть, потому, что крепкие пальцы были соединены плавательной перепонкой и оттого устойчивы, а может, потому, что у птенца был короткий твёрдый хвостик, на который вполне можно было опереться.

Тут появилась «мама» — девушка, укутанная в белый балахон, с большой миской и чудным деревянным пинцетом в руках. Увидев пинцет, малыш заверещал ещё быстрее «пин-пин-пин» и широко раскрыл клюв.

Птенец торопливо глотал рыбную кашу, таращил глаза на «маму», не догадываясь, конечно, что его родная мама стоит сейчас на самом краешке Земли у Южного полюса и греет его братишку, такого же пуховичка, как он сам.

— Ты кто? — спросила ворона, когда птенец насытился и в блаженстве задремал. Ворона давно уже сидела на ограде его вольера и с завистью смотрела, как кормят малыша.

— Пин! — ответил тот, не подозревая, что это только половинка его имени.

— Большой, — вздохнула ворона, — такого мне не проглотить. Малыш не испугался, он смутно помнил, что кто-то уже пытался это сделать, да ничего у него не вышло. Яснее припомнить он не мог, потому что в ту страшную минуту был ещё в яйце.

Птенец был беспокойным и вертлявым даже в самом младенческом возрасте. Яйцу не лежалось на плоских папиных лапах под толстой шубой-складкой на его животе. Оно выкатилось. И тут же налетел поморник — сильная хищная птица. Поморник схватил яйцо и... Малыш запрыгал в яйце, оно лопнуло и... Дальше он ничего не помнит.

А было это так.

Изумлённый поморник улетел, унося в клюве пустую половинку яйца. А вторая половинка вместе с малышом упала вниз... прямо в пуховый платок, который подставили люди. Скажете, такого не бывает? Но вот случилось же! На счастье, люди оказались орнитологами, как раз изучавшими жизнь шумного птичьего племени. Они тотчас поместили птенца в специальный контейнер и увезли с собой в зоопарк. Ни самолёта, ни людей малыш не видел, потому что, как принято у пингвинов, первые две недели он вообще ничего не видел.

— Пин! — теперь-то он видел всё и преотлично. Ему не понравилось выражение вороньих глаз, и он — «гвин!» — прыгнул в свой собственный холодный пруд. «Гвин!» — эхом отозвалась волна, шлёпнувшись о берег.

— Вот ты, оказывается, кто! — закричала ворона, отряхивая брызги с носа.

— Пин! — засмеялся малыш, улепётывая к другому берегу. А волна снова шлёпнулась о берег, отозвавшись эхом «гвин!».

— Пин-гвин, — повторил малыш. Так это же я и есть!

[Chanda 14]

Джозеф М. Ши

ПОВЕСТЬ О ЖАДЕИТОВЫХ ДРАКОНАХ

 

Чайная "Тридцать три удовольствия" стала привычным местом встреч для

нескольких удалившихся от дел мужчин, живших неподалеку. Может, и вы там бывали. Это совсем рядом с Хеннесси Роад; в 1984-м заведение снесли - там проложили ветку подземки Ванчай.

Однажды народу было особенно много, и к нам подошел кто-то из официантов и спросил, не будет ли возражать наша компания, если к облюбованному нами столу подсядет еще один пожилой джентльмен. Мы с готовностью согласились, и официант привел незнакомца.

Тот поблагодарил нас и сказал: "Мы с женой пошли по магазинам, и она отослала меня сюда, чтоб я не путался под ногами - ну, вы знаете, как это бывает." Мы все улыбнулись и кивнули понимающе.

Официант вернулся с чашечкой чая на блюдце для вновь прибывшего. К тому времени, когда он подцепил дымящуюся корзинку мясных клецок с тележки, курсировавшей между столиками, мы продолжили беседу.

Предметом разговора, как часто бывает со стариками, стали дни нашей юности. В промежутках между глотками превосходного салата из креветок и освежающего, словно ручей, рулета мы прихлебывали чай По Ли и говорили о времени печали Китая. Мы в который раз поведали друг другу знакомые истории о жестоких полководцах и ужасах гражданской войны. Мы поговорили о безжалостных солдатах восходящего солнца, опустошивших когда-то величавую Поднебесную Империю. Как подходило нам древнее

проклятие: "Чтоб тебе жить в эпоху перемен".

Засим наступила тишина, и мы повернулись ко вновь прибывшему в надежде, что у него найдется какая-нибудь занимательная история, которую мы не слышали раньше; каждую нашу мы уже слыхали сотню, а то и больше, раз. Предчувствуя наше желание, он сказал:

- Досточтимые господа, ваши истории всколыхнули во мне одно воспоминание - и ужасное, и чудесное.

- Ужасное? - переспросил один из завсегдатаев.

- Однажды я убил человека, - объяснил незнакомец.

- А, - отозвались мы.

- Чудесное? - переспросил другой.

- Ну, - ответил вновь прибывший, - там была одна девушка, знаете ли. Такая красота вдохновляла Сучоу. Умная и храбрая юная леди.

- А... - вздохнули мы.

- Я был очень молод тогда, и пытался добраться по раздираемой войной стране до сравнительно безопасного Гонконга, где жил мой дядя. Я дошел-таки до берега Южно-Китайского моря и в ту самую ночь собирался засесть в старой заброшенной прибрежной беседке. Вы знаете эти беседки, которые строят прямо посреди воды, так что их пол лишь на несколько футов возвышается над морем; те самые, что соединяет с берегом вымощенная камнем дорожка, где осенними ночами обычно собирались поэты, чтобы восхвалять отраженную морем красоту прелестной богини луны, Шьюн Ан. Там, в уединенной беседке, я собирался присоединиться к другим беженцам, надеявшимся, что туда же пристанет какая-нибудь лодка, которая отважится на рискованное путешествие к острову Гонконг.

Я провел день, прячась в низком кустарнике на краю какого-то поля. Примерно через час после заката я осторожно пробрался сквозь скалистое ущелье, по которому только и можно было дойти до каменной дорожки, которая вела к беседке. Перед тем, как двигаться дальше, я приостановился, и, напрягая зрение, попытался разглядеть, не таится ли впереди опасность. Силуэт беседки замер над стлавшейся по воде дымкой, вызванной

прикосновением прохладного ночного воздуха ко все еще теплому морю. Выглядела эта картина вполне мирно.

И я зашагал снова - ничего другого не оставалось. Войдя в беседку, я обнаружил там двоих людей, мужчину и женщину; они с тревогой глядели на меня с дальнего стороны беседки. Они схватились за холщовые узлы, похожие на тот, который держал я и в котором находились мои пожитки.

Я приблизился к ним. Последовала неловкая тишина: мы оценивающе смотрели друг на друга. Одежда незнакомцев - юнца вроде меня и почти девочки - хоть и подпорченная в скитаниях, выглядела добротно. Их манеры и видимая беззащитность выдавали людей, знававших лучшие времена. Впрочем, можно ли было не сказать того же о каждом в те тревожные дни?

Я разглядел поистине редкостную красоту девушки. Ее облегающее платье выгодно подчеркивало ладную фигурку. На ней не было украшений, кроме изысканной пары древних жадеитовых висячих сережек в виде драконов. Я немного удивился, что она открыто носит драгоценности в такие времена.

Мы признали очевидное. Нас привела сюда надежда встретить какую-нибудь лодку, чтобы попасть в Гонконг. Потом мы обменялись легкомысленными шутками. Я узнал, что его звали Мин, а ее - Вин Юн. Будучи столь молодым, я пришел в беспричинный восторг, уяснив, что Вин Юн приходится Мину сестрой и пока не замужем. Необычайные обстоятельства придали храбрости, и я отважился высказать совет: ее явно дорогие серьги надо бы спрятать, чтобы не искушать чрезмерно людской слабости, которой тогда имелось множество свидетельств. Благоразумно отрицая сколь-нибудь значительную ценность сережек, Мин сказал, что это Вин Юн настояла надеть их.

- Этих жадеитовых драконов дала мне бабушка, - объяснила Вин Юн. - Драконы - могущественный талисман. Бабушка сказала, что, пока я их ношу, с нами ничего не случится.

- Глупая девчонка, - отозвался Мин.

- А разве эти драконы-близнецы не берегли нас по пути сюда? - с вызовом ответила Вин Юн, надув губы, чем тотчас завоевала мое сердце.

Мы снова погрузились в молчание; Вин Юн не сняла свои сережки, но я с удовольствием отметил, что она распустила свои прекрасные длинные волосы, и украшения совершенно скрылись из виду. Тьма убегала за часом час, и все росло наше волнение: продолжится ли наша дорога? Мы понимали, что должны бы найтись и еще путешественники, но больше никто не прибыл. А еще важнее - не появлялась лодка, которая доставила бы нас в безопасное место. Едва мы задумались, не благоразумней ли вернуться в укромные места, где мы провели день, как глухой удар привлек наше внимание к правой стороне беседки. Чья-то рука появилась из окружавшей беседку темноты и схватилась за перила. Прибыло наше средство передвижения.

Здоровенный лодочник, которого я окрестил Буйволом, перемахнул через перила и схватил конец веревки, брошенной снизу, из лодки, его товарищем. Закрепив суденышко, к нам в беседку влез второй лодочник.

Одежда висела на нем, словно он весь состоял из прутьев, так что я, естественно, мысленно назвал его Пугалом.

- Вас что, всего трое? - задал вопрос Буйвол. - А где остальные?

- Наверно, с ними приключилась какая-то беда, - ответил я.

- Черт бы побрал их беды! - разразился он проклятьем. - А я? Только трое седоков, только трое заплатят! Я мог потерять и лодку, и жизнь. Ради чего я рисковал?

- Ночь еще не прошла, - умолял Мин, - может, седоки еще подойдут.

Буйвол недовольно заворчал, но в конце концов сказал:

- Подожду полчаса, не больше.

Лодочники уселись на перила и принялись придирчиво нас разглядывать. Глаза у всех привыкли к темноте, да еще взошла, отражаясь в чистой воде, яркая полная луна, так что мы неплохо друг друга видели.

Кровь моя вскипела от негодования, когда я заметил, как долго эти грубые ребята разглядывали девушку.

Немного погодя лодочники о чем-то зашептались друг с другом. Нам осталось лишь ждать дальнейших событий.

Беженцев не прибавлялось, и, наконец, лодочники, поднявшись со своего насеста, объявили:

- Пора.

Мину и мне следовало бы оставаться начеку, но, охваченные волнением от близости окончания нашего путешествия, оба не смогли проявить той осторожности, которая помогала нам прежде. Мы схватились за наши узлы, и через мгновение Буйвол оказался у меня за спиной, приставив мне к горлу лезвие ножа. В тот же миг Мин ощутил спиной укол кончика обоюдоострого ножа Пугала.

Все застыли в недвижном безмолвии, пока Буйвол не рассмеялся и не сказал:

- Ах да, мы забыли вам объяснить. Мы решили, что у вас найдется плата лишь за одну поездку, - и он рявкнул, обращаясь к Вин Юн: - Шевелись, принцесса! Полезай ко мне в лодку!

- Я не двинусь с места, пока вы не бросите свои ножи! - гневно отпарировала она.

Не успели слова слететь с ее губ, как разум начал проникаться безрадостностью нашего будущего. Она быстро поняла: чтобы Мин и я вырвались, лодочников надо отвлечь. Ее вера в силу жадеитовых драконов-защитников, подаренных бабушкой - оказалась столь велика, что она точно знала, как поступить.

Она встала, горделиво выпрямившись, почти улыбаясь, подняла левую руку, сдвинула за плечо свои длинные волосы, и взгляду Буйвола во всей красе открылась изумительной резьбы жадеитовая серьга, свисавшая с ее левого уха. Он тяжело задышал, оценив украшение, и крикнул товарищу:

- Разрази меня гром, это удача висит у нее в ухе! Затем Вин Юн повторила свой жест правой рукой, открыв Пугалу жадеитового дракона, качавшегося у ее правого уха.

Может быть, явная ценность украшений приковала взоры грубых лодочников к жадеитовым драконам Вин Юн. Возможно, лишь игра лунного света на множестве замысловато вырезанных граней жадеитовых драконов создала впечатление, что эти древние фантастические существа ожили. Возможно, то был лишь обман зрения, что драконы скорчились, выгнули спины, рассерженно глянули на Буйвола и Пугало. Возможно, на самом деле крошечные драконьи лапы не тянулись к лодочникам, вырастая все больше и выставляя огромные крючковатые когти.

Взявший меня в плен, охваченный жадностью или завороженный ужасом - не узнать, чем именно - невзначай позволил лезвию ножа отплыть от моего горла. Ненамного, но достаточно, чтобы дать мне ту возможность, которой я дожидался. Я схватил его руку, державшую нож, и дернул вниз. Одновременно, припоминая уроки кун фу, врезал Буйволу затылком по лицу. Вопя от мучительной боли, он выронил нож и повалился

на спину, схватившись за лицо руками.

Тут пришел в движение и Мин. Кончик ножа упирался ему в спину, поэтому он оторвался от противника, бросившись вперед, и в то же самое время, точно мул, внезапно сокрушительно лягнул Пугало в пах. Пугало сразу согнулся пополам и упал. Полностью выбыв из борьбы, он, хныча, лежал на полу беседки.

Буйвол, однако, быстро оправился от потрясения, вызванного моей первой атакой, и встал в низкую стойку, готовый к защите или нападению. Видя, что я пытаюсь ощупью найти оброненный нож, он решил прыгнуть на меня, надеясь сбить с ног, пользуясь преимуществом в силе. Заметив его бросок, я дернулся навстречу, под его падающее тело. Когда он оказался прямо надо мной, я изо всех сил прыгнул вверх. Буйвола отбросило. Он перевернулся в воздухе и рухнул поясницей на перила с таким тошнотворно громким хрустом, что даже погруженный в себя Пугало поднял глаза. Казалось, Буйвол вечность

балансировал на перилах, а потом медленно, ногами вперед, соскользнул в воду по стене беседки, и было это, словно непотребная пародия на похороны в море.

Пугало, подтащившись к краю беседки, закричал в истерике:

- Он пропал! Пропал! Утоп, как камень!

Мин ответил:

- Так случится и с тобой, если ты не уберешь с моих глаз свой отвратительный скелет.

Потом он схватил Пугало за воротник, рывком заставил его встать на ноги и дал такого тычка, что лодочник, спотыкаясь, побежал по дорожке прямо в хаос тогдашнего Китая.

К счастью, Мин кое-что понимал в лодках, а дорога была мне немного знакома по предыдущим поездкам в Гонконг Вот так, с моей и Мина помощью (не имевшей большого значения, нехотя допустила Вин Юн), жадеитовые драконы благополучно переправили нас к месту назначения. А там началось такое приключение, которое навсегда изменило бы...

И в эту минуту занимательное повествование гостя нашего стола прервало приближение женщины, чьи сумки отягощали покупки. Хотя волосы у нее были совершенно седые, шла она твердо. Ее глаза, казалось, излучали неиссякаемую уверенность, искрились чем-то таким, что я могу описать лишь как некое забавное озорство.

С явной гордостью и довольством наш застольный гость-рассказчик сказал:

- Джентльмены - моя жена.

Когда она кланялась, отвечая на наши приглушенные приветствия, у мочек ее ушей закачались жадеитовые драконы-близнецы. Ритм жизни. Ужасное и чудесное.

[veronasunrise 0]

Очень понравилась сказка про пингвинчика! ) Забавная!!!

[Chanda 14]

veronasunrise, спасибо!

 

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января - Татьянин день

Андрей Шманкевич

Синяя коробка

 

Всё воскресное утро Коля провозился над своим самодельным сундучком: он что-то сверлил, стругал, приколачивал... Вечером показал сундучок отцу и сказал:

– Папа, открой-ка крышку…

Отец попробовал, но у него ничего не получилось – крышка не открывалась.

– Ты что, гвоздями её приколотил? – спросил он.

– Нет! – засмеялся Коля. – Это я пристроил такой секретный замок. Его никто не откроет...

– А зачем он тебе понадобился? – удивился папа. – Что ты собираешься запирать на секретные замки? А главное, от кого?

На это Коля ответил, поглядывая на младшую сестрёнку Таню:

– Есть у меня что запирать и есть от кого.

Таня обиделась.

– Неправда! – закричала она. – Я никогда у тебя ничего без спросу не беру. Зачем ты на меня наговариваешь?

Но на другой же день, как только Коля ушёл в школу, папа – на работу, а мама – в магазин, Таня достала из-под кровати Колин сундучок и принялась его осматривать со всех сторон. Никакого замка на сундучке не было видно, ни внутреннего, ни висячего, а крышка не открывалась. Чем дольше возилась Таня, отыскивая замок, тем сильнее разгоралось её любопытство.

– Что он от меня там спрятал? – ворчала она. – Колька наш такой, что даром не будет секретные замки придумывать.

И вдруг совершенно случайно Таня нажала пальцем на шляпку гвоздя – шляпка торчала сбоку на крышке, – в сундучке что-то легонько щёлкнуло, и… крышка приподнялась.

Сверху в сундучке лежали тетрадка, книжка, переводные картинки. Потом Тане попалась сломанная рогатка, кусок синего мела, четыре стрелянные гильзы от винтовочных патронов и ещё разные Колины «сокровища».

– О-о-о! – протянула Таня. – Нашёл что запирать на секретные замки! Так всё лежало – я не трогала, а теперь он придумал запирать… Нужны мне его гильзы!

Но вдруг на самом дне сундучка она отыскала синюю коробку, перевязанную крест-накрест ленточкой. На коробке был нарисован вход в метро, над входом горела большая красная буква «М».

– Конфеты… – прошептала Таня. – Как же Кольке не стыдно? Запер от меня конфеты… Да ведь их всегда маленьким отдают!

Таня долго вертела коробку в руках, пока решилась посмотреть, какие же в коробке конфеты: в завёртках они лежат или просто так? Она осторожно развязала бантик и открыла коробку. Конфеты лежали в четыре ряда, по пяти штук в каждом ряду, и все были завёрнуты в серебряные бумажки.

Потом Тане захотелось узнать, какие это конфеты: шоколадные или простые? Она осторожненько, чтобы не порвать, развернула серебро. Конфеты были шоколадные, тёмно-коричневые, с рубчиками.

"А с начинкой они или нет?" - подумала Таня и разломила одну конфету. В середине её оказалась розовая помадка.

Ну, а разве с одной распробуешь их - вкусные они или нет? И, только облизав пальцы после третьей конфеты, Таня зажмурилась и сама себе сказала:

"Ишь какие у Кольки конфеты лежат под секретными замками!"

Однако она тут же подумала:

"Ой!.. Что же это я наделала? Ведь Колька узнает про всё и непременно скажет папе. А он не купит мне ёлку, и не будет у меня на Новый год ни ёлки, ни именин... А всё Колька виноват! Всегда он мне что-нибудь такое подстроит... Это потому, что не любит он меня..."

На душе у Тани сразу стало горько-горько. Так горько, что она взяла и съела ещё одну конфету. Но от этого на душе лучше не стало, и она всё продолжала думать, что ей теперь делать. И придумала: она взяла из буфета кусок чёрного хлеба, слепила из него четыре конфеты, завернула в серебряные бумажки и положила в коробку.

Поддельные конфеты так были похожи на настоящие, что когда на другой день Таня взяла ещё пять штук, то ей попалась одна хлебная. А через несколько дней, сколько она ни искала, ни одной настоящей конфеты в коробке найти не смогла.

- Что же это получается? - возмущалась она. - В коробке было двадцать конфет, а я слепила только девятнадцать. Значит, там ещё есть одна настоящая?

Но последнюю, настоящую, ей уже не пришлось уничтожить: Колю отпустили на каникулы. Целый день Таня с тревогой посматривала на брата, но он ничего не заметил. Потом папа принёс ёлку. Ёлку надо было украшать. Надо было звонить гостям по телефону и напоминать им, что ёлка будет не простая, а именинная, чтобы гости, чего доброго, про подарки не забыли... За этими хлопотами Таня совсем забыла про Колины конфеты.

Гостей на именинную ёлку собралось много. Все они поздравляли Таню, дарили подарки. Последним дарил Коля. На глазах у всех он достал из-под кровати свой сундучок и, не скрывая больше от Тани секрета, нажал пальцем на гвоздь. Крышка открылась. Коля достал синюю коробку с конфетами и торжественно преподнёс сестрёнке.

- Бери, - сказал он. - Это я специально тебе на именины берёг. В детском театре я их на "викторине" выиграл. Ну, и решил для тебя поберечь... Только, если можно, дай, Тань, и мне одну, попробовать охота, какие они...

Тут гости все заулыбались, мама погладила Колю по голове, а Таня поёжилась.

Дрожащими руками развязала она липкий, замусоленный бантик на коробке и открыла её. Коля, не выбирая, взял одну конфету, развернул серебро и сунул в рот. Таня зажмурилась.

"Сейчас он выплюнет конфету, и всё откроется", - подумала она.

- Ой, Таня! - сказал Коля. - Да ты только попробуй, какие они... Смотри-ка, с розовой начинкой! Пробуй, пробуй!

Пришлось попробовать.

"Вот всегда так получается! - думала Таня, разжёвывая чёрствый и уже горьковатый хлеб. - Одна была настоящая - и та Кольке досталась! А мне всегда не везёт..."

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января - В России - День студента

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин.

В который раз про любовь

 

Вряд ли мои нынешние сослуживцы поверят, что в студенчестве всем прочим занятиям я предпочитал футбол. Играя в институтской сборной правого защитника и огражденный этим высоким званием от происков декана, я мог позволить себе пропускать все что угодно, - разумеется, кроме экзаменов. Но лекции в Большой северной аудитории я все же не пропускал. Большая северная, или, на студенческом языке, БАС, - единственное, что осталось от старого Технологического после бесконечных перестроек. Амфитеатр мест на двести так круто падал к старомодной кафедре, что с верхнего ряда видна была лишь профессорская макушка. Тяжелые скамьи из натурального дерева, отполированные джинсами многих поколений, стали глянцевыми; если удавалось разбежаться в узком проходе и с размаху плюхнуться на зеркальную доску, можно было проехать метр-другой, честное слово. А еще тут были откидные пюпитры, на которых, люди сказывают, студенты раскладывали свои тетрадки и записывали лекции. На одном из них, заляпанном чернилами, вырезано было сердце со стрелой, и трогательная надпись гласила: "Соня и Тихон сидели зде...". Где вы теперь, красавица Соня, и кто спугнул помешанного от счастья Тихона? Здесь сиживал порой и я... Когда читал свой курс легендарный Семен Григорьевич Книжник, академик, лауреат, почетный член и прочая, мои тренеры могли спокойно пить чай. В тот день я немного опоздал и, проникнув в БАС через верхний вход, незаметно пробрался к месту, некогда служившему прибежищем Соне и Тихону. В кармане у меня был видеомагнитофон, в сердце - решимость записать хоть что-нибудь, чтобы потом не одалживать перед экзаменом конспект-кассету. В лекцию я включился на полуслове: "...концентрацию внимания технолога-оператора. Чтобы диспергировать компоненты загружаемой шихты, необходимо держать в поле внутреннего зрения каждую частицу, движение которой в общем виде описывается формулой..." Семен Григорьевич сошел с кафедры и, вытянув шею, словно собирался протаранить доску, стал быстро писать латинские и греческие буквы. Он всегда так ходил - челюсть вперед, шея напряжена, взгляд устремлен в одну точку. Сказывалась привычка к волевому напряжению: прежде чем стать академиком, Книжник лет тридцать проработал на производстве - перемешивал растворы, разгонял смеси, удерживал плазму, сверлил алмазы. Тогда специалистов нашего профиля нигде еще не готовили, и, хотя технологи-волевики уже вовсю работали на заводах, директора держали их на свой страх и риск, оформляя то снабженцами, то воспитателями в общежития, и лишь целомудренные академические журналы время от времени печатали статьи, вежливо обличавшие телекинез как лженауку.

По правде говоря, свой курс академик читал не бог весть как. Зато, увлекшись, он прямо на лекции мог сотворить нечто из ряда вон. Однажды он битых полтора часа бубнил про охлаждение газов в больших объемах, аудитория погрузилась в дремоту, и тогда он решил взбодрить нас. У меня мороз пробежал по коже. Изо ртов повалил пар, стены заиндевели. Итог оказался грустным для обеих сторон: половина потока схватила насморк, а Книжник, хоть и академик, писал объяснительную ректору. На сей раз лекция была о перемешивании, и вряд ли Книжник для наглядности стал бы перекидывать нас с места на место. А посему, доверив учебную процедуру магнитофону, я принялся вертеть головой в надежде найти себе занятие повеселее. И тут я впервые увидел Клавдию. Она сидела тремя рядами ниже и чуть правее, устремив взор на доску. Она выглядела так, будто... (Вычеркиваю несколько строк: не могу вразумительно объяснить, как она выглядела.) Есть люди, которые знакомятся легко, но я не из их числа. Движимый не разумом, а чувством, я вырубил магнитофон, выхватил крошечную кассетку и, не прицеливаясь, бросил. Коробок вычертил в воздухе замысловатую кривую и опустился на плечо старосты нашей группы Лены Бываловой по кличке Ферзь. Она обернулась и застигла меня в позе дискобола. Смерила взглядом из-под очков, крутанула пухлым пальцем у виска и снова впилась глазами в Книжника. Шанс был упущен, метательные снаряды кончились. Но я уже не мог остановиться. Метрах в трех над кафедрой нависала массивная стальная балка, к которой иногда цепляли экран, хотя она, похоже, выдержала бы и слона. На эту балку я и уставился. Несколько дней тому назад мы закончили лабораторный практикум по механическим процессам, и кое-что у меня выходило не так уж плохо. Я сконцентрировал внимание на балке, напрягся, как рекомендовали учебные пособия. Железяка вроде бы стала изгибаться. Я поднатужился и вывязал на конце балки не очень ровный, но тугой узелок. В аудитории захихикали. Книжник договорил до конца все придаточные предложения, возвел печальные очи к потолку и безошибочно перевел взгляд на меня.

- Юноша, - сказал он без всякого выражения, - до вас эту акцию совершали здесь не менее сотни раз, с большим или меньшим успехом. Ваш узел недурен, но не из лучших. Все обернулись ко мне. И она тоже! - А теперь, - закончил Семен Григорьевич, - докажите нам, что вы чему-то уже научились, и восстановите статус-кво. Не сочтите за труд.

Я послушно поднялся со скамьи и принялся развязывать узел, но краем глаза видел, что она глядит в мою сторону. Это вконец выбило меня из колеи. Железо скрипело и дергалось, осыпая кафедру ржавой пылью. Кругом все смеялись, но она - это точно - смотрела на меня серьезно.

- По всей вероятности, молодой человек, - изрек Книжник, - вы уже овладели искусством ломать. Выразим надежду, что со временем научитесь и созидать. Позвольте мне довершить вами начатое.

Он задрал голову к потолку, и в то же мгновение балка, не издав ни звука, распрямилась и застыла. Это был класс. После звонка я вылетел из аудитории, чтобы не встречаться со свидетелями своего позора, и мчал, заметая следы, заячьими петлями по бесконечным коридорам и переходам Технологического. Минут через пять я остановился в самом дальнем закоулке, куда, по моим расчетам, никто из почитателей Книжника забрести так скоро не мог. Я ошибся. Медленно и неслышно навстречу шла она...

Наши отношения складывались безоблачно. Мы вместе обедали, гуляли и ходили в кино; студенческое сообщество признало нас неразлучной парой, и никто не занимал место рядом с Клавдией за лабораторным столом. Днем мы расставались не более чем на два часа: я, напялив бутсы, вытаптывал футбольный газон, а Клава тем временем сражалась в трехмерные шахматы - тут я ей не мог составить компанию. На факультет промышленного телекинеза Клавдия перевелась совсем недавно, и это казалось чудачеством: к нам особенно не рвались. Вот раньше, когда трансцендентная технология рисовалась в романтической дымке, конкурсы, говорят, были фантастические; но потом дымка развеялась, спецпитание и прочие льготы для волевиков отменили, и теперь конкурс почти так же скромен, как в театральном училище. Лично я забрел на телекинетический по чистой случайности, не разобравшись в названии; к тому же факультетскому спортклубу требовался правый защитник. Клава же уверяла, что нашла наконец свое призвание, и в корректных терминах кляла декана, который долго тянул с переводом: с такой фигурой, говорил он, незачем восемь лет тянуть лямку, чтобы потом выйти замуж и работать на полставки в конторе по передвижке мебели. Он был кругом неправ, за одним исключением - я имею в виду фигуру. Во всем и всюду следуя за Клавдией, я вскоре понял, что такой образ жизни устраивает меня до конца дней, и выкинул из комнаты шведскую стенку, чтобы освободить место для трельяжа; а Клавдия купила в комиссионке двухконфорочную плитку на быстрых нейтронах и объявила, что впредь мы будем обедать только дома. Она, должен сказать, вообще очень практичная.

Как-то вечерком мы сидели у этой самой плитки в ожидании чая и утрясали список приглашаемых на торжественный ужин; я пребывал в лучезарном настроении и не сразу заметил, что она чем-то опечалена. Может быть, скудостью стола?

- Нет, - сказала она сухо. - Ты, наверное, слышал, что свадьба бывает один раз в жизни. И по этому случаю порядочные люди дарят друг другу кольца. Вот так. Про обручальные кольца речи прежде не было. Все мы серьезно относимся к брачному ритуалу, но не настолько же! Пока заваривался чай, я пытался уговорить Клавдию на платину, иридий, осмий... что там еще? Но она уперлась - и ни в какую. Пусть будет как у мамы и бабушки. Подавай ей золото. На утреннюю лекцию Клавдия не пришла, и я, растеряв новоприобретенное прилежание, помчался к ней. В комнате все было вверх дном, кровать не застелена, занавески содраны, как перед большой уборкой, а на столе лежала огромная менделеевская таблица. Я подошел поближе; на клетке с символом Au лежали два колечка для занавесок.

- Помолчи минуту, - умоляюще сказала Клавдия и, отстранив меня, встала коленями на стул. Странным остановившимся взглядом смотрела она сквозь колечки, сквозь таблицу и скатерть, так что я даже заглянул под стол. Вдруг я увидел, что по колечкам бегут, словно блики, мелкие частые волны. Покачиваясь, кольца медленно отделились от бумаги и воспарили над латинскими буквами, излучая слабый зеленый свет. Затем свечение угасло, кольца съежились, вспыхнули напоследок и, тихо звякнув, опустились на стол. В клетке с номером 79 лежали небольшие, бочоночком, кольца из желтого металла. Клавдия схватила одно из них и надела, еще теплое, мне на безымянный палец.

- Спасибо, моя хорошая, - пробормотал я и поцеловал ее. - Книжнику такое и не снилось.

- У порядочных людей свадьба бывает раз в жизни, - ответила Клавдия. Она вытолкала меня за дверь, заявив, что устала и намерена спать до вечера, а я побрел в институт. Честно погоняв мяч, зашел к приятелю на кафедру металловедения и попросил сунуть колечко в какой-нибудь прибор. Минуту спустя он вернулся и равнодушно сообщил, что металл - золото, такая-то проба; а в чем дело? "Да так", - сказал я. До вечера оставалась уйма времени, и я поднялся на третий этаж, где обычно заседали за своими кубами трехмерношахматные девы. Должно быть, меня тянуло к людям из Клавиного окружения. Величественная Лена Бывалова разыгрывала сама с собой заумные дебюты.

- Могу дать тебе три ладьи фору, - предложила она, - сыграем? Она не допускала мысли, что избранник ее подруги может быть равнодушен к шахматам. Я молча уселся, включил подсвет - и добрых полтора часа самоотверженно отстаивал честь мужского мышления, стараясь дотянуть партию до почетной ничьей. На дворе уже стемнело. Клава встретила меня сурово. Оказывается, она давно уже проснулась. Я стал было рассказывать про анализ, про партию с Ферзем... Она слушала, поджав губы и не глядя на меня.

- М-да, - проговорила она. - Странно. Я чувствую себя отвратительно, из рук все валится, а ты весело проводишь время. Я делала золотое кольцо, а не оловянное, это ясно и без твоих дурацких приборов. В шахматы ты играть не умеешь, это еще яснее. Тебе со мною скучно, и ты ищешь, где бы развлечься. Кажется, уже нашел, поздравляю. Это было несправедливо. И я попытался что-то объяснить. Лучше бы промолчал.

- Он еще оправдывается! Два часа сидел с кем-то, да еще растрезвонил о кольцах. Тогда и я вскипел:

- Не хочу больше слышать о Бываловой. И о кольцах слышать не хочу - пропади они пропадом... И дернуло же меня.

- Слышать не хочешь? - ледяным тоном переспросила Клавдия. - Ну что ж. Как вам будет угодно. Давай сюда кольцо.

Уже раскаиваясь, но еще не понимая, я снял с пальца золотое кольцо. Клавдия положила его на ладонь, рядом положила второе. Потом размахнулась и вышвырнула в открытое окно. Я бросился к подоконнику и тупо смотрел в темноту. Слушал, как она плачет. Мы помирились через полчаса. Остаток вечера и все следующее утро я ползал на коленях под окнами. Кольца как сквозь землю провалились. А Клавдия до самого дня свадьбы просидела над таблицей Менделеева и двумя ржавыми колечками. Иногда они вздрагивали, иногда начинали светиться, но золотыми так и не стали. А потом была свадьба, и гостей набилось вдвое больше, чем мы насчитали, фруктов на столе не было - деньгами мы не разжились, и было хорошо, и Ферзь со своей командой резала свеклу для винегрета.

Мы никому не сказали о том почти неправдоподобном утре, когда, излучая сиянье, сомнительной чистоты железо превратилось в чистое золото. Только нашим детям. Но они, кажется, не очень-то поверили. Детей у нас двое - сын и дочь. Сын неплох в отборе мяча, но, пожалуй, резкости ему не хватает, да и рывок слабоват; а дочка, само собой, пропадает в шахматном клубе. Клава иногда ходит с ней играть партию-другую для развлечения, а я вот футбол забросил. Служу начальником ирригационной конторы. Работа больше кабинетная, но если надо перебросить полноводную реку или проложить магистральный канал, то выезжаю на место и прикладываю руки. Само собой, любую балку могу развязать не моргнув глазом, да все подходящего случая нет...

Клава моя по-прежнему вся в науке. Они там без конца превращают одни элементы в другие и синтезируют совсем новые. Дело, конечно, камерное, женское рукоделие, так сказать, но за открытие не то 278-го, не то 287-го Клавдии дали премию и собираются назвать элемент ее именем - по радио говорили. Последнее время к дочке зачастил парень - вместе занимаются. Парень как будто неглупый, но не слишком ли они молоды?

На днях захожу к ней - она одна, колени на стуле, локти на столе, что-то бормочет. Прислушался: - Двадцать нейтронов отсюда, протоны туда, эс-оболочку достроили... Я сначала решил, что девочка готовится к зачету. А потом гляжу - на таблице, в клеточке с номером семьдесят девять, - два железных колечка.

Кого они пригласят к свадебному ужину и кто будет резать свеклу, меня не касается. Но о фруктах я позабочусь: детям нужны витамины.

[Chanda 14]

Мяч из... рыбы

(из книги М. Д. Махлина "Занимательный аквариум")

 

На очередную лекцию почетного председателя Московского общества любителей аквариума и комнатных растений Николая Федоровича Золотницкого собралось много народу. Тут были и совсем молодые люди, учащиеся реального училища, где работал преподавателем Золотницкий, и маститые опытные аквариумисты.

— Итак, господа, — продолжал лекцию Золотницкий, — сейчас мы перейдем к самой интересной части нашего сообщения — демонстрации живой куткутьи.

Он наклонился над аквариумом, стоящим на столе около кафедры, выловил и положил на ладонь небольшую темную рыбку. И вдруг рыбка на глазах стала раздуваться и светлеть и не прошло и минуты, как на ладони лектора оказался вместо рыбки большой колючий шар.

В зале вытягивали шеи, стараясь разглядеть необычайный экспонат.

— Вот здорово, — прозвучал с задних рядов ломкий юношеский тенорок. — Прямо не рыба, а игрушка какая-то, мячик.

...Герберта Сленса интересовали местные сувениры. Именно с этой целью предпринял он длительное путешествие на лодке из Каира вниз по Нилу. Здесь, в небольших селениях на протоках дельты, он и надеялся найти интересующие его изделия местных ремесленников.

Отпустив лодку, Сленс присел на лежащий у воды камень и оглянулся. Невдалеке виднелось селение — цель его сегодняшней поездки, — а ближе, между ним и окраинными домиками, по песчаной косе носилась группа мальчишек.

Сначала Сленс не обратил на них внимания — эка невидаль, местные оборвыши играют в мяч. Потом он философски подумал о том, что дети везде одинаковы, как и их игры. Вот такие же точно мальчишки и в Англии «гоняют» мячи, кто победнее — тряпочные, а кто побогаче — еще дорогую пока новинку — гуттаперчевый.

Да, позвольте, а какой-же мяч у местных игроков? Маленький, чуть больше кулака, но явно не тряпичный — уж слишком легко он взлетает вверх.

— Интересно, — подумал Сленс. — Пожалуй, стоит подойти поближе.

— Чем вы играете? — спросил он оробевших и прекративших игру ребят.

Один из мальчиков поднял с земли и подал англичанину что-то круглое. Сленс удивленно взял этот мяч — он казался пустым, высохшим плодом какого-то растения. Раньше на этом плоде явно были колючки — их обломали. Вот и отверстие, отсюда очевидно выломан черешок. Значит, на противоположной стороне должны быть остатки цветка — как на груше или яблоке.

Сленс перевернул шар и тут же отодвинул его от себя подальше. С противоположной стороны на него смотрела в полуоскале четырех белых зубов голова рыбы. Сленс приблизил шар. Сомнений быть не могло — это действительно голова рыбы: вот следы обломанных плавников...

— Где вы взяли этот шар? — изумленно повернулся он к мальчикам. Но они не поняли его вопроса. Он пробовал объясниться с ними знаками, но ничего не получалось. Мальчишки что-то лопотали по-арабски, а Сленс ни слова не знал на этом языке.

— Неужели никто в вашей деревне не знает по-английски? —- взмолился Сленс, не выпуская из рук загадочного шара.

Словно поняв его, ребята повели его к селению. На пороге маленькой полуразвалившейся хижины сидел старый араб.

— Ты понимаешь по-английски? — спросил Сленс араба.

— Зачем, хороший господин, отобрал ты игрушку у ребят? — безбожно коверкая английские слова, прохрипел старик. — Они показали тебе свою игрушку и не могут понять, чем не угодили тебе.

— А я не могу понять, что это за игрушка? Где им удалось раздобыть эту не то грушу, не то рыбу?

— У каждого отца ребенок должен иметь игрушку, — с достоинством сказал араб. — В каждом нашем доме испокон веков имеются фахаки и никто никогда не отбирал их.

— Да я тоже не отбираю, — заспешил Сленс. Но ты сказал «в каждом доме»? Ты назвал этот шар «фахак». А что такое фахак?

— Ты не знаешь фахака? — удивился старик. — фахак -~ это такая рыба. Она водится в рукавах Нила, вот здесь и там, везде. Раньше фахаков было больше, но и теперь их может каждый насобирать.

— Где насобирать? — вскочил Сленс.

— Идем, господин мой, я покажу, где найдешь ты фахаков, — кряхтя, поднялся старик. — Только отдай, сделай милость, детям их игрушку.

— Нет, нет! — воскликнул англичанин, — я ни за что не расстанусь с этим чудом. Может быть, я разбогатею от этой, как ты говоришь, «игрушки». Пусть дети возьмут лучше за нее эту монету.

— К чему она им? — равнодушно заметил араб. — На эту монету можно что-то купить только в Каире или Александрии. Я знаю, я работал там много лет, там научился и вашему языку. А детям подари лучше свои пуговицы.

— Пуговицы? — удивился Сленс.

Он, не задумываясь, сорвал со своей куртки сверкающие медные пуговицы с изображением британского льва, и отдал их пораженным от неожиданного счастья ребятишкам и побежал догонять старого араба.

— Вот здесь, — старик указал на отлогую отмель, — во время отмели остаются фахаки. Они очень злятся, шипят и щелкают зубами, а потом наглотаются воздуха, раздуваются и засыпают.

— Когда будет отлив? — нетерпеливо спросил Сленс.

— В море он начнется незадолго до захода солнца, а сюда низкая вода доберется, когда уже будет темно.

— Ах, какая досада! — огорчился англичанин. — Нельзя ли сейчас попытаться выловить хоть одну рыбешку прямо из воды?

Старик что-то крикнул стоявшим неподалеку мальчишкам и вскоре один из них принес рыболовный сачок.

— Ты видишь их, господин? — указал он на воду корявым пальцем.

— Нет, я вижу только камни!

— Плохо ты разбираешься в рыбах, чужеземец.

Сачок нырнул под воду и Сленс увидел, как несколько камней из той кучи, на которую он неотрывно смотрел, отпрянули в сторону. «Да ведь это рыбы, — поразился англичанин. — Но они точь-в-точь, как камни».

Сачок медленно подвигался к рыбам-камешкам, а они словно не в силах побороть любопытство при виде незнакомого предмета продолжали неподвижно сидеть.

Рывок — и в сачке бьется небольшая, неуклюжая, похожая на коробочку с тоненьким хвостиком рыбка.

«Да это совсем не то», — разочарованно перевел взгляд Сленс с сухого шара-рыбы на живую в сачке. Рыбка неуклюже и довольно инертно ворочалась, но вдруг щелкнула челюстями, как-то по-особому квакнула и стала надуваться. Не прошло и минуты, как вместо продолговатой рыбки в сачке лежал колючий шар с крохотным тонким хвостиком.

— Теперь можешь брать его, — обернулся к пораженному Сленсу араб. — Только избегай его игл, они ядовиты!

В руках у Сленса лежали теперь два шара, один живой, другой уже высушенный. Черт возьми! В руках у него лежали не две рыбы, лежало целое состояние, фунты стерлингов! Ведь это же самый невероятный сувенир из страны пирамид, самая оригинальная память о Ниле. Только бы довезти этих рыб до Каира, только бы показать другу Дарнеллу. У него — деньги, у Сленса — предприимчивость. О! Они будут страшно богаты. Только бы довезти, только бы показать...

И тут случилось то, чего он боялся. Живая рыба квакнула; и с шумом выпустила воздух. Тысяча чертей, теперь это была самая обыкновенная рыба! Однако фахак снова заквакал и стал равномерно раздуваться. Словно вздохнул, предчувствуя свою судьбу...

Скоро на одной из набережных Каира появилось новое торговое заведение. «Сувениры. Дарнелл, Сленс и К°» значилось на вывеске. В лавке можно было приобрести гипсовых сфинксов и пирамиды, древние, оббитые и позеленевшие от времени статуэтки из глины (их делал специально нанятый для этой цели мастер), старинные амфоры, другие глиняные сосуды древности (изделия того же мастера) и фахаки. Сушеные, раздутые шарами рыбы. Их покупали больше всего. И не только потому, что это был единственный в лавке настоящий сувенир Египта, но и потому, что уж больно необычными были эти шары. Сленс даже перед входом повесил целую гирлянду сухих стучащих на ветру фахаков — они неплохо привлекали внимание посетителей. Впрочем, этот вид рекламы Сленс не изобрел сам, он просто увидел однажды такую гирлянду сухих рыб-шаров у входа в один из музеев Александрии.

Торговля необычными сувенирами шла очень бойко. Сленс радовался: на его банковском счету денег становилось все больше и больше. Зато фахаков, хищнически вылавливаемых для Сленса и других ему подобных торговцев, становилось в Ниле все меньше и меньше.

В наше время не просто найти в продаже сувенир из сухого фахака. Но в низовьях Нила все еще вылавливают этих рыб, теперь уже для зоологических парков и публичных аквариумов.

Челюсти фахака снабжены четырьмя клювоподобными большими зубами, откуда и пошло его научное название тетродон — четырехзубец. Тетродоны — обычно морские, точнее сказать, прибрежные рыбы. В основном они питаются моллюсками, редко встречающимися на больших глубинах, и чаще всего обитают среди камней в зоне приливов и отливов, или, как говорят ученые, в зоне литорали.

Многие животные литорали во время отлива не успевают отступить в море с водой. Они пережидают отлив, лежа на песке, и каждый по-своему.

Крабы зарываются в песок и под камни, моллюски захлопывают створки своих раковин, а те, у кого спиральные раковины, втягивают тело и прикрывают отверстия своего домика крышечкой. Морские ежи и звезды пытаются ползти к воде, подтягиваясь на своих многочисленных ножках-присосках, а прелестные махровые подводные «цветы» — морские анемоны, животные с научным названием актинии, съеживаются, теряют окраску и, втянув лепестки-щупальца, превращаются в слизистый комочек.

И тетродоны тоже приспособились. Набрав с легким кваканьем внутрь воздух, рыбка раздувается в колючий шар и, прикрыв грудными плавниками жаберные щели, замирает. В спокойном состоянии рыба периодически через 40— 50 мин выпускает со свистом и шипением воздух и, поквакивая, набирает новый. Тем самым она обновляет запас воздуха, служащий ей в то же время для дыхания, пока она покоится на суше.

В случае опасности тетродон может набрать и воду; естественно, что неопытный хищник, проглотивший скромную темную рыбку, начинает метаться во все стороны, когда в его желудке раздувшийся в шар тетродон впивается в стенки желудка ядовитыми иглами. И бывает, что молодая акула не в силах отрыгнуть эту «бомбу замедленного действия» и она гибнет от разрыва внутренностей.

Во время отлива рыбки остаются беззащитными на оставшейся без воды суше. Здесь за ними охотится много врагов, хищных птиц и зверей. Раздувшийся, ощетинившийся, как еж, тетродон наводит страх на некоторых хищников, в то время как нераздувшегося четырехзубца легко может проглотить даже небольшая чайка.

Наконец рыба-шар очень легка и первые чуть заметные струйки воды при приливе уже колышут ее на своей поверхности. Некоторое время тетродоны неподвижно лежат кверху круглыми колючими животами на поверхности еще мелкой воды, затем они с шумом выпускают воздух и погружаются в воду. Была бы хоть какая мелкая вода, а уж глубину рыбы сами найдут.

Как мы уже сказали, большинство тетродонов — рыбы морские. Но некоторые из них переселились в устья рек и стали полупресноводными или пресноводными рыбками.

Таков африканский фахак размером до 40 см и значительно меньшая (до 15 см) куткутья — морская лягушка, как ее зовут малайцы. Эта рыбка обитает в реках Юго-Восточной Азии.

Тетродонов, особенно двух последних, часто держат в аквариуме. Они очень забавны и доставляют аквариумисту немало приятных минут. Только надо помнить, что уколы игл их болезненны, так как рыбку покрывает ядовитая слизь, которая может попасть в ранку.

Крупные рыбы, кроме того, могут очень сильно укусить острыми зубами.

 

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Добавлю от себя: поскольку зубы у тетродонов очень острые, поначалу боль от укусов не ощущается. Выглядит, как ровное кольцо, словно сделанное пробойником.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

2 февраля - Всемирный день водных и болотных угодий

Иб Спанг Ольсен

Болотница пиво варит

 

В болоте можно в два счета промочить ноги. Везде, куда ни глянь, вода: небольшие и совсем крохотные озерца и лужи, да и трава вокруг всегда мокрая. Под ногами постоянно хлюпает, и вообще ходить здесь нужно очень осторожно, чтобы ненароком не плюхнуться в какое-нибудь глубокое место.

Но если ты не станешь обращать внимание на свои промокшие ноги и постараешься обходить опасные места, вполне может статься, что болото покажется тебе удивительно интересным. Ведь здесь есть и деревья, и кусты, и цветы, и бабочки, и разные странные коряги и кочки.

Порой тихим летним вечером, когда заходит солнце, на болоте вдруг становится прохладно, над землей и водой появляется что-то вроде белой дымки. Туман мягко стелется по болоту и медленно поднимается вверх, клубами окутывая деревья и кустарники. И кажется, будто это и не туман вовсе, а пар от какого-то варева танцует в ночной болотной мгле.

И датчане говорят: "Болотница пиво варит".

Впрочем, мало кто знает - даже в Дании, - как Болотница варит свое пиво и что при этом происходит. А я могу рассказать тебе об этом! Сам-то я слышал эту историю от одной старой болотной утки. Не знаю, так ли уж все в ней правда, но ты все же ее послушай.

Итак, появляется Болотница тихим вечером в самый разгар лета. Вид у нее, прямо скажем, страшноватый: взлохмаченные волосы, предлиннющий нос и черные, как болотная земля, большие узловатые ноги. Но на самом деле она вовсе не страшная и совсем не злая.

Болотница втягивает своим длинным носом воздух и осматривается.

- Кажется, пришло время варить пиво, - говорит она.

Живет она на болоте не одна. Есть здесь и Болотник - хозяин болота, и их дети: болотнянки и болотнята - болотные чертенята.

Болотника я видел своими глазами. Он очень большой. В ночных сумерках бродит он по болоту, покачиваясь из стороны в сторону. Но стоит тебе посмотреть на него в упор, как он тут же останавливается и может долго стоять не шелохнувшись, пока ты не отведешь взгляд в сторону. Тогда он снова трогается с места и медленно бредет дальше.

Болотнянки - совсем маленькие и очень симпатичные. На голове у них растут огромные копны волос, которые никогда не расчесываются.

А болотнята ужасно любят шалить и проказничать - такой уж у них характер. Лицом они очень похожи на свою длинноносую маму, но, в отличие от нее, они совершенно не могут усидеть на одном месте. Всю ночь напролет носятся они по болоту и проказничают. Хватают за хвосты лису и карасей и пугают уток, не давая им спать. Поэтому по ночам с болота доносится их недовольное кряканье.

Все болотные жители появляются, лишь когда стемнеет. Солнечного света они совсем не выносят и с восходом солнца должны обязательно куда-нибудь спрятаться.

Болотница уходит под землю. Болотник замирает на том месте, где его застанет первый луч солнца. И днем его уже совсем не отличить от большого куста ивы. Болотнянки прячутся очень просто: они так усаживаются в болоте, что на поверхности остаются только их длинные спутанные волосы, удивительно похожие на траву, покрывающую кочки.

Что касается болотнят, то, по всем правилам, они должны прятаться от солнца в земле. Но часто они так увлекаются своими шалостями, что совершенно забывают о времени. А когда утром вдруг появляется солнце и светит прямо на них, болотнята стремглав убегают вниз, под землю.

Но слишком поздно! Они застревают на полпути, не успевая полностью скрыться от солнца. Их ноги при этом торчат прямо из земли, и люди, проходя мимо, говорят:

- Что за странные сухие черные ветки!

Но это не ветки. Это ноги болотных чертенят. Дождавшись темноты, они снова, как ни в чем не бывало, начинают носиться по болоту и проказничать. Днем на болото часто приходят дети и, стараясь не промочить ноги, прыгают с кочки на кочку. Но это они так думают, что прыгают по обыкновенным кочкам. А на самом деле это вовсе не кочки, а волосы болотнянок!

Впрочем, нет ничего страшного в том, что люди ступают ногами прямо на их волосы - они очень прочные.

Кое-кто из болотных жителей укладывается днем спать прямо в тину на дне болота и похрапывает себе там, отчего по болотной воде то и дело идут пузыри. Да ты и сам это, наверное, не раз видел?

Когда заходит солнце и вновь наступает ночь, Болотница начинает свою работу. Есть здесь у нее особый котел для варки пива, и первым делом его надо наполнить болотной водой.

Потом Болотница зовет всех своих болотнянок и болотнят. Дело в том, что для доброго пива требуется много всяких редких приправ, которые она кладет в котёл:

 

пенье птицы,

лунный свет,

крик лисицы,

лютик-цвет,

южный ветер, цвет зари,

хвост пиявки, хрюк свиньи,

почку ивы, блеск звезды,

желтизну от череды.

 

Потом Болотница все это смешает с медью из медянки, с капустой из капустницы и с волнами из воды. Но и это еще будет не все! Нужно обязательно раздобыть перья аиста, паутину от паука, скорлупу от комариных яиц, эллетрунтовую драбоньерку и еще много чего в таком духе. И дети помогают Болотнице собрать все эти ценные вещи.

А под конец она кладет в котел - да так, чтобы этого никто не видел, - самое главное: то, никто не знает что, и все это как следует перемешивает.

Теперь Болотнице самое время заняться бочками для своего пива, а чтобы сделать бочку, требуются, как известно, бочарные дощечки, днища и обручи.

Сперва она долго ходит по болоту и ищет место, где совсем ничего не растет. Там она вначале снимает верхний слой болотного торфа, а потом двумя острыми клыками, растущими у нее изо рта, ловко, словно рубанком, срезает толстую стружку коричневой земли, которая сразу становится крепкой и твердой, как дерево, - одна бочарная дощечка готова. И Болотница делает их столько, сколько ей требуется.

Потом она заходит в воду - туда, где растет тростник. Сломав несколько тростинок, она складывает их в пучок, сжимает зубами и медленно протягивает через углы рта. И тростник делается при этом прочный, как стальная проволока.

Это будут обручи для бочек.

Теперь остается лишь сделать днища.

Болотница становится на колени около маленькой круглой ямки, доверху заполненной водой, и легонько дует в нее: фью! И вода в ямке тут же твердеет. Нет-нет, не замерзает, а именно твердеет! Болотница берет тогда верхний затвердевший слой воды - чем не днище для бочки? И для каждой бочки она так делает по два днища.

Молотка для сколачивания бочек у Болотницы нет, и вместо молотка она всегда берет кого-нибудь из своих болотных чертенят. Ему это совсем не больно, а уж зато как интересно!

Сделав все бочки, Болотница идет обратно к своему пню и зовет на помощь огневичков. На голове у этих самых маленьких болотных жителей горят огоньки, которыми они легко могут разогреть котел Болотницы. Огневички быстро прибегают и рассаживаются вокруг пня. Проходит совсем немного времени, и котел закипает, а Болотница помешивает свое варево большой сучковатой палкой из редкого дерева крушины.

Она варит и варит, и из котла поднимаются все новые густые клубы пара, постепенно окутывающие все болото.

А неподалеку - как раз в это время - по дороге идут люди: уже поздно, и они возвращаются домой, чтобы лечь спать. И, проходя мимо болота, люди говорят:

- Глядите, Болотница пиво варит.

Но вот пиво наконец сварилось, и теперь его нужно будет обязательно процедить. Сита, правда, у Болотницы нет, но это и не важно. Среди своих дочек-болотнянок она выбирает двоих с самыми длинными и густыми волосами. Болотнянки встают так, чтобы их головы касались друг друга, и Болотница процеживает все пиво через их волосы.

Теперь пиво уже совсем готово и остается разлить его в бочки.

Болотница срывает большой лист кувшинки и аккуратно его сворачивает. Получается воронка, через которую она вливает пиво в бочку. Потом она зовет свою галку.

Галка прилетает и вместо пробки вставляет в отверстие свой клюв. Так и придется ей теперь все время сидеть на бочке, опустив клюв в пиво, - а иначе пиво из бочки убежит.

Впрочем, галке это очень нравится.

Бочку Болотница должна теперь как следует спрятать - чтобы никто не смог найти ее пиво, пока не придет время его пить.

Всю зиму болотные жители спят в болоте. И ты, наверное, часто катаешься на коньках как раз там, где они спят. Но они этого вовсе не чувствуют. Они спят себе и спят, и за это время у Болотника даже почти высыхают его мокрые ноги.

В самый первый день весны, когда на небе появляется наконец яркое солнце, Болотница просыпается и выходит на болото, чтобы понюхать воздух. Потом она снова исчезает и дожидается захода солнца, чтобы разбудить остальных болотных жителей.

И в эту ночь на болоте устраивается настоящий праздник. Не знаю уж, что там у них происходит на этом празднике, но только всю ночь из болота доносятся чьи-то громкие крики, пение и смех. И кажется, будто над болотом поднялось сразу множество птиц и будто вдруг разом закрякали все болотные утки.

И выпивается все пиво.

А утром все болотные жители - и Болотник, и Болотница, и болотнянки, и болотнята - ходят с раздувшимися от выпитого пива животами и пыхтят, и дуют на все вокруг себя.

В этот день они не боятся солнца.

Они дуют на воду - и тает лед.

Они дуют еще раз - и вот уже заквакали лягушки.

Они дуют в третий раз - и в воде появляются маленькие головастики.

Потом они дышат на кусты - и на ветках набухают почки. Они дышат еще раз - и из лопнувших почек показываются листочки. Они дуют в воздух - и над болотом начинает петь жаворонок.

Они дышат на ивы и дуют на лисицу, на утку и выдру. И повсюду появляются птенцы и утята, выдрята, гусята и котята.

У Болотника тоже забот предостаточно. Целый день он бродит вокруг и так топает по промерзшей земле, что она гулко звенит у него под ногами. И в земле не остается и следа от зимних морозов, а скрытое в глубине тепло пробивается на поверхность.

Болотные чертенята дуют друг дружке в ухо - и из другого уха у них вылетают бабочки.

У Болотника из коленей вырастают зеленые ветки, из пальцев ног - одуванчики, из пальцев рук - мать-и-мачеха, на спине - сережки, а на животе появляются зеленые пятна.

Во рту у Болотницы вырастают два новых зуба!

В ветвях деревьев покачивается солнце, журчит вода в камышах, и тростник уже дал молодые побеги.

У болотнянок отрастают длинные волосы, а в волосах - венки из цветов. И по птичьему гнезду появляется в густых волосах у болотнянок, помогавших Болотнице процеживать пиво!

Ну а когда болотные жители все обогрели своим дыханием, наступает настоящая весна.

И по вечерам Болотница уже вдыхает воздух и говорит:

- Скоро время пиво варить...

[Chanda 14]

Василий Субботин

Выморозок

 

Всю зиму он так по этой тропе и ходил, от дому до кирпичных красных ворот. Точнее было бы сказать, что его водили, потому что сзади шла нянька.

Я уж думал, что это его наказывают…

Помню, как я удивился, в самый первый раз встретив его на улице, - зима в тот год была довольно суровой. Я едва успел сойти с поезда, только-только приехал. Я уже не шёл, а бежал, спрятав нос в воротник старой собачьей дохи. От холода у меня даже коленки сводило. Тут-то я заметил его у себя на тропе, под ногами. И тотчас уступил ему дорогу.

Маленький, краснолицый, похожий на бодливого бычка, он сердито прошёл мимо меня. Прошёл так, что даже брови сдвинул.

Нос у него был пуговкой.

На другой же день я спросил у няньки – она стояла на крыльце и, как видно, очень мёрзла, - спросил, что происходит: за что его держат на улице? Оказывается, так и надо, нужно, чтобы он так вот ходил… Дома он часто болеет. И вот его отправили из Москвы сюда, в эту деревню.

Каждый день я теперь сталкивался с ним на нашей тропе.

В самую лютую стужу, когда мы сидели по домам, не смея даже высунуться за дверь, он по протоптанной, узкой, утонувшей в снегу тропинке, большелобый, толстенький, подвязанный красным кушачком, закутанный в стёганую поддёвку, расхаживал преспокойно со своей лопаточкой.

Кажется, на морозе положено было его держать часов десять.

Он так привык быть на холоде, что дома , в комнате, он жить уже не мог. Как только с ним приходили в дом и он оказывался в тепле – он начинал плакать. Оттаивал и начинал плакать.

Так что на морозе надо было держать его круглые сутки.

Один раз я выезжал в Москву рано и встал ещё до света – и думал, что его ещё нет, но, когда я вышел на крыльцо, его уже выводили.

Так он всю зиму и прожил на улице… Забрать домой его было почти невозможно.

Он уже красный был весь. Весь, как стручок перца, красный…

Всегда ходил по одной и той же тропинке и всегда держал в руках эту свою лопаточку. Обморозившаяся нянька всё чаще убегала греться.

Посмеиваясь, мы говорили, что по утрам, когда встаёт, ещё, чего доброго, его усаживают в ведро со льдом.

Пришла весна, и нашего парня от нас увезли, и скоро мы даже забыли о нём. Но как же мы были удивлены, когда на другой год вместо этого толстощёкого здоровяка привезли другого ребёнка – бледную, хилую девочку.

Она шла по той же тропинке в сопровождении той же няни.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 февраля - Всемирный день стоматолога

Я. Пинясов.

Золотой зубок

Перевод Г. Ладонщикова

 

Жил-был мальчик-пальчик в одном селе. На самом деле его звали Павликом, а Пальчиком его прозвали ребята за маленький рост.

Однажды прибежал мальчик с улицы домой и говорит:

- Бабушка, бабушка, у меня зуб шатается.

Бабушка посмотрела ему в рот и говорит:

- Да. Павлик, зубок у тебя шатается. Надо его вытащить и отдать мышке-бышке.

- А зачем, бабушка, мой зуб отдавать мышке-бышке? – спрашивает мальчик-пальчик.

- Чтобы мышка вместо простого зубочка принесла тебе золотой.

Бабушка привязала к зубу нитку и добавила:

- Вот вытащим зубок, кинем его под печку и скажем: «Мышка-бышка, на тебе костяной зубок, а ты дай Павлику золотой».

Как сказала бабушка, так и сделала.

Мышка взяла зубок передними лапками, посмотрела и сказала:

- Да, мальчику надо помочь, - и побежала искать золото для зуба.

Сперва она спросила старую мышь.

- Нет у меня сейчас в запасе золота, - ответила та. – Ступай спроси крота. Он вечно в земле роется. Может, у него найдётся.

Прибежала мышка к кроту, постучала в дверку.

- Кто там стучит? – послышался хриплый голос крота.

- Я, мышка, открой свою землянку!

- Зачем ты пришла, мышка-бышка?

- Открой, на ушко скажу.

Старый крот открыл дверку, и мышка юркнула в его нору.

Когда она рассказала хозяину, зачем пришла, крот глубоко вздохнул:

- За всю свою долгую жизнь мне пришлось много земли перерыть. Может быть, и золото попадалось, но я не знаю, какое оно. Я ведь слепой.

- А ты, дедушка крот, очки надень.

Крот почесал лапкой лоб, ответил:

- Я слышал, что есть такие стёклышки, сквозь которые всё можно видеть. Если ты сможешь их достать, принеси мне – попробую.

Мышка сбегала в кладовку, взяла очки кладовщика и принесла их кроту. Крот приставил очки к животу и сказал:

- Нет, всё равно ничего не вижу.

Мышка засмеялась?

- Разве животом смотрят?

Крот рассердился:

- Ступай на речку, у рыбки спроси, - сказал он. – У меня золота нет.

Прибежала мышка к речке. Пошевелила камыши, вышла золотая рыбка и спросила:

- Зачем ты пришла ко мне, мышка-бышка?

- У мальчика-пальчика выпал костяной зуб, и он подарил его мне, - рассказала мышка-бышка, - а я должна достать ему за это золотой.

Рыбка выслушала мышку и промолвила тихим голосом:

- Я много плавала, много видела под водой. Глубоко на дне лежат и золотые и серебряные вещи, но я не могу их достать: у меня нет ни рук, ни лап. Попроси моего соседа – рака, может быть, он поможет. У него цепкие клешни, он сможет достать из воды что угодно.

Мышка поблагодарила рыбку за совет и попросила позвать ей рака.

Рыбка вильнула хвостом и скрылась, а через несколько минут на берег выполз рак.

- Зачем ты позвала меня, мышка-бышка? – двигая клешнями спросил рак.

Мышка встала на задние лапки, передние положила на грудь и всё ассказала раку.

- Ладно, помогу тебе, - ответил он и пополз задом-наперёд в воду.

Долго ждала мышка на берегу, думала, что обманул её рак, собиралась уже уходить домой, когда из воды показалась клешня рака, а в ней что-то блестящее.

- Прости меня, мышка-бышка, что так долго задержал, - сказал рак. – Когда тороплюсь, у меня всегда так получается. Иду назад, а надо вперёд…

Посмотрела мышка и ахнула:

- Да это же золотое колечко!

Мышка поблагодарила рака, взяла колечко в зубы и побежала домой. «Зачем же мальчику колечко? – подумала мышка. – Ведь он просил зуб. Надо искать мастера».

Бежала, бежала мышка и вдруг остановилась: услышала, как «тинькают» кузнечики во ржи.

- Кузнечики, кузнечики! Что вы делаете?

- Песни куём… Куём и поём, - ответили кузнечики.

- А мальчику зуб не сможете отковать?

- Мы бы рады помочь тебе, мышка, но наши горны начинают остывать: солнышко уже на покой уходит, тепло с собой уносит.

Побежала мышка в свой мышиный дом и говорит:

- Мы-то взяли у мальчика зуб, а ему вместо этого новый надо?

- И правда, - пропищала старая мышь, - пойдёмте-ка в кузню. Сами откуём, сейчас кузнец отдыхает, инструмент его свободен, - и вся мышиная семья пошла в кузницу.

Тотчас же там закипела работа. Кто горн разжигал, кто мехи качал, кто молоточком стучал.

Вскоре зуб был готов.

Мышка-бышка взяла зуб, принесла его в дом мальчика-пальчика и оставила на видном месте.

Встал мальчик утром и глазам своим не поверил. Зубок так блестел, словно зарница.

- Бабушка, мне мышка-бышка золотой зубок принесла, - радостно воскликнул мальчик и хотел вставить зуб вместо выпавшего, но там уже сидел крепкий молодой зубок.

- Возьми себе, - подал мальчик-пальчик золотой зуб бабушке. – У тебя ведь тоже одного зуба нет.

Бабушка вставила вместо выпавшего зуба золотой комочек и сказала:

- Спасибо тебе, внучек, и заботливой мышке-бышке спасибо.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 февраля - Всемирный день больного

 

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Емеля-охотник

 

I

 

Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьевая гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.

Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна - на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.

Все тычковские мужики - записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью - белку; весной - диких коз; летом - всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа.

В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая - ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско - одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя.

- Дедко... а дедко!.. - с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. - Теперь олени с телятами ходят?

- С телятами, Гришук, - ответил Емеля, доплетая новые лапти.

- Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?

- Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!

Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, - больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба, и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.

"Ишь чего захотел: теленочка... - думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. - Ужо надо добыть..."

Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу.

Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив.

Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна...

 

II

 

Стояли последние дни июня месяца, самое жаркое время в Тычках. Дома оставались только старые да малые. Охотники давно разбрелись по лесу за оленями. В избушке Емели бедный Лыско уже третий день завывал от голода, как волк зимой.

- Видно, Емеля на охоту собрался, - говорили в деревне бабы.

Это была правда. Действительно, Емеля скоро вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска и направился к лесу. На нем были новые лапти, котомка с хлебом за плечами, рваный кафтан и теплая оленья шапка на голове. Старик давно уже не носил шляпы, а зиму и лето ходил в своей оленьей шапке, которая отлично защищала его лысую голову от зимнего холода и от летнего зноя.

- Ну, Гришук, поправляйся без меня... - говорил Емеля внуку на прощанье. - За тобой приглядит старуха Маланья, пока я за теленком схожу.

- А принесешь теленка-то, дедко?

- Принесу, сказал.

- Желтенького?

- Желтенького...

- Ну, я буду тебя ждать... Смотри не промахнись, когда стрелять будешь...

Емеля давно собирался за оленями, да все жалел бросить внука одного, а теперь ему было как будто лучше, и старик решился попытать счастья. Да и старая Маланья поглядит за мальчонком, - все же лучше, чем лежать одному в избушке.

В лесу Емеля был как дома. Да и как ему не знать этого леса, когда он целую жизнь бродил по нему с ружьем да с собакой. Все тропы, все приметы - все знал старик на сто верст кругом.

А теперь, в конце июня, в лесу было особенно хорошо: трава красиво пестрела распустившимися цветами, в воздухе стоял чудный аромат душистых трав, а с неба глядело ласковое летнее солнышко, обливавшие ярким светом и лес, и траву, и журчавшую в осоке речку, и далекие горы.

Да, чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад.

Тропинка, по которой он шел, змейкой взбиралась на гору, минуя большие камни и крутые уступы. Крупный лес был вырублен, а около дороги ютились молодые березки, кусты жимолости, и зеленым шатром раскидывалась рябина. Там и сям попадались густые перелески из молодого ельника, который зеленой щеткой вставал по сторонам дороги и весело топорщился лапистыми и мохнатыми ветвями. В одном месте, с половины горы, открывался широкий вид на далекие горы и на Тычки. Деревушка совсем спряталась на дне глубокой горной котловины, и крестьянские избы казались отсюда черными точками. Емеля, заслонив глаза от солнца, долго глядел на свою избушку и думал о внучке.

- Ну, Лыско, ищи... - говорил Емеля, когда они спустились с горы и повернули с тропы в сплошной дремучий ельник.

Лыску не нужно было повторять приказание. Он отлично знал свое дело и, уткнув свою острую морду в землю, исчез в густой зеленой чаще. Только на время мелькнула его спина с желтыми пятнами.

Охота началась.

Громадные ели поднимались высоко к небу своими острыми вершинами. Мохнатые ветви переплетались между собой, образуя над головой охотника непроницаемый темный свод, сквозь который только кое-где весело глянет солнечный луч и золотым пятном обожжет желтоватый мох или широкий лист папоротника. Трава в таком лесу не растет, и Емеля шел по мягкому желтоватому мху, как по ковру.

Несколько часов брел охотник по этому лесу. Лыско точно в воду канул. Только изредка хрустнет ветка под ногой или перелетит пестрый дятел. Емеля внимательно осматривал все кругом: нет ли где какого-нибудь следа, не сломал ли олень рогами ветки, не отпечаталось ли на мху раздвоенное копыто, не объедена ли трава на кочках. Начало темнеть. Старик почувствовал усталость. Нужно было думать о ночлеге.

"Вероятно, оленей распугали другие охотники", - думал Емеля.

Но вот послышался слабый визг Лыска, и впереди затрещали ветви. Емеля прислонился к стволу ели и ждал.

Это был олень. Настоящий десятирогий красавец олень, самое благородное из лесных животных. Вот он приложил свои ветвистые рога к самой спине и внимательно слушает, обнюхивая воздух, чтобы в следующую минуту молнией пропасть в зеленой чаще.

Старый Емеля завидел оленя, но он слишком далеко от него: не достать его пулей. Лыско лежит в чаще и не смеет дохнуть в ожидании выстрела; он слышит оленя, чувствует его запах... Вот грянул выстрел, и олень, как стрела, понесся вперед. Емеля промахнулся, а Лыско взвыл от забиравшего его голода. Бедная собака уже чувствовала запах жареной оленины, видела аппетитную кость, которую ей бросит хозяин, а вместо этого приходится ложиться спать с голодным брюхом. Очень скверная история...

- Ну, пусть его погуляет, - рассуждал вслух Емеля, когда вечером сидел у огонька под густой столетней елью. - Нам надо теленочка добывать, Лыско... Слышишь?

Собака только жалобно виляла хвостом, положив острую морду между передними лапами. На ее долю сегодня едва выпала одна сухая корочка, которую Емеля бросил ей.

 

III

 

Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском и все напрасно: оленя с теленком не попадалось. Старик чувствовал, что выбивается из сил, но вернуться домой с пустыми руками не решался. Лыско тоже приуныл и совсем отощал, хотя и успел перехватить пару молодых зайчат.

Приходилось заночевать в лесу у огонька третью ночь. Но и во сне старый Емеля все видел желтенького теленка, о котором его просил Гришук; старик долго выслеживал свою добычу, прицеливался, но олень каждый раз убегал от него из-под носу. Лыско тоже, вероятно, бредил оленями, потому что несколько раз во сне взвизгивал и принимался глухо лаять.

Только на четвертый день, когда и охотник и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с теленком. Это было в густой еловой заросли на скате горы. Прежде всего Лыско отыскал место, где ночевал олень, а потом разнюхал и запутанный след в траве.

"Матка с теленком, - думал Емеля, разглядывая на траве следы больших и маленьких копыт. - Сегодня утром были здесь... Лыско, ищи, голубчик!.."

День был знойный. Солнце палило нещадно. Собака обнюхивала кусты и траву с высунутым языком; Емеля едва таскал ноги. Но вот знакомый треск и шорох... Лыско упал на траву и не шевелился. В ушах Емели стоят слова внучка: "Дедко, добудь теленка... и непременно, чтобы был желтенький". Вон и матка... Это был великолепный олень-самка. Он стоял на опушке леса и пугливо смотрел прямо на Емелю. Кучка жужжавших насекомых кружилась над оленем и заставляла его вздрагивать.

"Нет, ты меня не обманешь..." - думал Емеля, выползая из своей засады.

Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями.

"Это матка меня от теленка отводит", - думал Емеля, подползая все ближе и ближе.

Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился. Емеля снова подполз со своей винтовкой. Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля хотел стрелять.

- Не уйдешь от теленка, - шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов.

Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. Благородное животное десять раз рисковало жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося олененка; старый Емеля и сердился и удивлялся смелости своей жертвы. Ведь все равно она не уйдет от него... Сколько раз приходилось ему убивать таким образом жертвовавшую собою мать. Лыско, как тень, ползал за хозяином, и когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом. Старик оглянулся и присел. В десяти саженях от него, под кустом жимолости стоял тот самый желтенький теленок, за которым он бродил целых три дня. Это был прехорошенький олененок, всего нескольких недель, с желтым пушком и тоненькими ножками; красивая головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперед, когда старался захватить веточку повыше. Охотник с замирающим сердцем взвел курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному...

Еще одно мгновение, и маленький олененок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать ею Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье. Олененок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. Емеля быстро поднялся и свистнул, - маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии.

- Ишь какой бегун... - говорил старик, задумчиво улыбаясь. - Только его и видел: как стрела... Ведь убежал, Лыско, наш олененок-то? Ну, ему, бегуну, еще надо подрасти... Ах ты, какой шустрый!..

Старик долго стоял на одном месте и все улыбался, припоминая бегуна.

На другой день Емеля подходил к своей избушке.

- А... дедко, принес теленка? - встретил его Гриша, ждавший все время старика с нетерпением.

- Нет, Гришук... видел его...

- Желтенький?

- Желтенький сам, а мордочка черная. Стоит под кустиком и листочки пощипывает... Я прицелился...

- И промахнулся?

- Нет, Гришук: пожалел малого зверя... матку пожалел... Как свистну, а он, теленок-то, как стреканет в чащу, - только его и видели. Убежал, пострел этакий...

Старик долго рассказывал мальчику, как он искал теленка по лесу три дня и как тот убежал от него. Мальчик слушал и весело смеялся вместе с старым дедом.

- А я тебе глухаря принес, Гришук, - прибавил Емеля, кончив рассказ. - Этого все равно волки бы съели.

Глухарь был ощипан, а потом попал в горшок. Вольной мальчик с удовольствием поел глухариной похлебки и, засыпая, несколько раз спрашивал старика:

- Так он убежал, олененок-то?

- Убежал, Гришук...

- Желтенький?

- Весь желтенький, только мордочка черная да копытца.

Мальчик так и уснул и всю ночь видел маленького желтенького олененка, который весело гулял по лесу со своей матерью; а старик спал на печке и тоже улыбался во сне.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых).

Василий Лобов

Влюбленные

 

- Черта с два я упущу такую возможность, - ворчал себе под нос Максимов, подлетая к Флорине, - черта с два...

Сразу же по прибытии на Землю его должны были отправить на пенсию, которая полагалась каждому космонавту, достигшему шестидесяти пяти, но он даже и в мыслях не осуждал установившийся порядок - что тут поделаешь, раз надо, значит, надо. Однако от осознания необходимости боль не уменьшалась, и Максимов с непреодолимой тоской представлял себе остаток собственной жизни, в которой уже не будет космоса.

Зачем тогда жить? Чем он займется? Быть может, по примеру некоторых экс-космонавтов, устроится воспитателем в одну из космических спецшкол, где станет рассказывать любопытным детишкам о былых приключениях. Или, скорее всего, замкнется в беспросветном одиночестве. Вот если бы он все-таки как-то умудрился отыскать на Флорине влюбленного...

Флорина находилась в стороне от проторенных трасс космотранспорта, доставлявшего различные грузы с одной планеты галактики на другую, и была известна разве что редкими и, как считали некоторые космобиологи, почти полностью истребленными на родине зверьками, напоминавшими земных ленивцев.

Их огромные, в полмордочки, ясно-голубые глаза были постоянно наполнены столь глубокой печалью, печалью безнадежно влюбленного человека, что зверьков с чьей-то легкой руки стали называть влюбленными.

По дороге на Флорину Максимов снова и снова вспоминал, как впервые испытал на себе знаменитый взгляд влюбленного, взгляд, о котором в космосе ходили легенды.

Однажды ему довелось побывать в гостях у капитана Ива, в самом расцвете сил вдруг вышедшего в отставку и поселившегося в полном одиночестве в заброшенной станции слежения на планете Двух драконов.

Они сидели в удобных кожаных креслах в кают-компании. В камине горел огонь. За окнами, ни на секунду не умолкая, выл ветер.

- Вам тут не очень скучно? - спросил Максимов.

Улыбнувшись, капитан Ив пересадил влюбленного со своих коленей на колени Максимова.

- Смотрите ему в глаза.

Максимов повиновался. Глаза завораживали, они были добрыми, понимающими, успокаивающими. Исчезли привычные напряжение и усталость. Он позабыл – кто он. Будто бы заново родившись, Максимов с удивлением готовился познать неизвестный ему мир, в котором вдруг оказался. Он погружался в этот мир, прятавшийся за глазами влюбленного, все глубже и глубже.

Максимов чувствовал себя влюбленным: сидя на толстой ветке могучего дерева, он всматривался в вечерний сумрак и ощущал разливающуюся по душе пьянящую радость бытия. Где-то рядом, за густым пологом листьев и веток, кричала птица, видимо, растерявшая своих беспокойных птенцов, и вместе с нею он переживал случившееся. По коре, под его лапами, ползали рыжие муравьи, он любил их и боялся, что неосторожным движением может нечаянно причинить им вред. Вокруг кипела жизнь, частичкой этой жизни был и он, влюбленный во все то, что его окружало, в то, что было необычайно приветливо к нему, что одаривало его такими впечатлениями и переживаниями, о которых Максимов-человек даже не догадывался...

Из забытья его вывел капитан Ив, забравший влюбленного себе на руки.

- Ну как? - спросил он. - Вы когда-нибудь испытывали что-нибудь подобное?

- Нет... - только и смог выдавить из себя потрясенный Максимов.

- К этому дьявольски привыкаешь... к этому необыкновенному ощущению все пронизывающей радости. К тому же влюбленные наделены особым даром – они чутко реагируют на чужую боль, на чужие тревоги, страхи и огорчения, тем самым как бы сглаживая их, делая менее острыми. Любое живое существо инстинктивно тянется к тем, кто его любит. Влюбленного невозможно не любить, его любишь уже хотя бы за то, что он любит тебя, что этой любовью он пробуждает в тебе все самое лучшее. Привыкший к одному человеку, установивший с ним душевный контакт, такой вот зверек способен оживлять в вас ваши же собственные воспоминания и даже мечты, при этом они абсолютно реальны, вы будто бы переноситесь во времени и пространстве. К вашим переживаниям примешиваются субъективные ощущения самих влюбленных, а они, должен отметить, склонны воспринимать жизнь как некий захватывающий праздник. Они, если так можно сказать, стопроцентные оптимисты, правда, с легким налетом меланхолии, которая окрашивает радость бытия в нежные, пастельные тона.

- И часто вы...

- Да, часто. Порой во мне оживают воспоминания о событиях давно забытых, но чаще всего я вижу то, что не дает мне покоя, то, о чем я постоянно мечтаю.

Капитан Ив замолчал, потерся щекой о мордочку влюбленного, а потом со вздохом добавил:

- Если бы нас сейчас разлучили, я сошел бы с ума.

Тогда, в пору своей беззаботной молодости, Максимов хотя и заинтересовался необычайными свойствами экзотических зверьков, хотя и вспоминал порой взгляд влюбленного, но все же не придавал этой встрече особого значения и только теперь, много лет спустя, понял, что такой вот друг ему просто необходим - он помог бы ему справиться с ожидавшей его после ухода на пенсию тоской по космосу.

Продолжительность и образ жизни влюбленных, оказавшихся наиболее редкими животными галактики, были тайной. Предполагали, что живут они лет до двухсот - трехсот, приносят потомство нечасто и в неволе не размножаются.

Обзавестись влюбленным можно было лишь на Флорине, исходив ее дремучие леса вдоль и поперек, поскольку почти все вывезенные с родной планеты зверьки жили или в зоопарках, или в исследовательских центрах. Имели влюбленных и несколько бывших космонавтов, но никто из них ни за какие деньги не расстался бы со своим верным другом.

Максимов понимал, что рассчитывать на успех задуманного в общем-то не приходилось - вот уже лет десять он не слышал, чтобы на Флорине отыскали хотя бы одного влюбленного. И все же ему нужно было посетить эту планету и увидеть собственными глазами то, что однажды он видел глазами влюбленного.

Это осталось бы его последним воспоминанием о космосе.

Корабль опустился на небольшую поляну густого, безбрежного леса. Прихватив с собой рюкзак, Максимов вышел наружу. Флорина приветствовала его шорохами желто-красных осенних листьев, опадавших на влажную почву.

- Как красиво, - прошептал Максимов. - Хоть оставайся тут жить.

Хищники на Флорине не водились, и влюбленные были непростительно доверчивы - люди ловили их голыми руками, а те радовались своим тюремщикам, как новым добрым друзьям.

Теоретически задача Максимова выглядела совсем не сложно: он должен был идти, слушать, смотреть. Идти как можно тише, чтобы не пропустить характерный негромкий звук, издаваемый зверьками с периодичностью хорошо отлаженного механизма. Просто идти, просто слушать, просто смотреть. И если ему необычайно повезет, он отыщет влюбленного.

Проверив, работает ли радиомаяк, по сигналам которого он собирался найти дорогу обратно, Максимов пошел прямо навстречу заходящему солнцу. Он всматривался в каждый куст, попадавшийся на пути, в крону каждого дерева, он чутко ловил всякий звук, раздававшийся в округе...

Потом пришла ночь, но лес не заснул, напротив, его наполняли все новые звуки: пение птиц, крики зверей. Флорина не имела спутников, а свет далеких звезд еле пробивался к земле сквозь переплетение листьев и веток.

У Максимова было мало времени, и, надев инфра-очки, он решил продолжить поиск до тех пор, пока окончательно не обессилит.

Несколько раз он натыкался на каких-то животных, они лениво уступали ему дорогу, не пугаясь его точно так же, как он не пугался их.

"Реши я остаться тут, меня ждала бы идиллия", - подумал он и стал мечтать о том, как построил бы в этом лесу себе хижину, как жил бы в ней бок о бок вот с этими животными, как кормил бы их из рук...

Где-то рядом послышался характерный звук. Максимов остановился. Звук повторился. Вероятно, влюбленный сидел на одном из ближайших деревьев. Максимов прошел несколько метров в направлении звука, но услышал его в противоположной стороне. Он развернулся и заспешил обратно. Звук раздался где-то над головой. Окончательно сбитый с толку, подгоняемый проснувшимся инстинктом охотника, Максимов был готов разорваться на части и броситься во все стороны разом. Однако звуки скоро смолкли, и спустя пять минут он решил, что они ему только померещились. Вероятность того, что он натолкнулся сразу на нескольких влюбленных, могла равняться только нулю. И все же, а если ему действительно так повезло?..

Прошло еще пять минут, потом десять. Звуки более не повторялись. Флорина дарила ему другие: где-то громко ухала птица, шуршала трава под неспешным бегом чьих-то лап, шелестела листва деревьев. Лес жил своей обычной жизнью, ему не было никакого дела до тревог и желаний одного из людей.

Решив, что идти дальше не имеет смысла, Максимов собрал охапку сухих веток и развел костер. Утро он встретит здесь - оно придет скоро - и если зверьки или зверек прячутся где-то поблизости, он непременно отыщет их.

Поужинав, он долго пил кофе из пластмассового стаканчика. Наконец забрался в спальный мешок и закрыл глаза.

Однако сон не приходил, и Максимову захотелось вспомнить что-нибудь давнее, особенно приятное, немного погрустить в эту чудесную ночь, ворвавшуюся в его жизнь столь внезапно.

Когда в последний раз он оставался один на один с ночным лесом? Когда наслаждался его смягченными темнотой очертаниями, его таинственными звуками, его сумасшедшими запахами? Давно, ах как давно!

Максимов открыл глаза и посмотрел вверх, на врезанное в рамку нависшей над поляной листвы ночное небо. Ко всему прочему лес дарил ему и звезды, его до боли любимые звезды - крохотные комочки воспоминаний. Да, эти звезды мои, думал Максимов, они всегда будут моими, даже если скоро я буду лишен возможности день за днем нестись к ним навстречу.

Вдруг он вспомнил другую ночь. Окончив академию, юный Максимов получил распределение в отдел дальних рейсов. И та ночь была его последней ночью с Вью. Утром их дороги навсегда расходились - она оставалась на Земле, а он улетал на орбиту Юпитера.

Они любили друг друга, он и Вью, но это ничего не меняло, так было заведено с незапамятных времен: девушки Земли доставались земным мужчинам, а с получением диплома космонавта Максимов принадлежал только космосу.

Они прощались, не обременяя себя клятвами, и только чуть подрагивающие пальцы пытались сказать то, что не могли произнести губы.

Улицы города обезлюдила ночь. Предвещая наступление скорой разлуки, над ними беспокойно мерцали звезды. Максимов ненавидел в те минуты их холодную, безучастную притягательность.

Где теперь Вью? Вспоминала ли когда-нибудь его и ту ночь?

Проснулся Максимов с рассветом. Его разбудил чей-то пристальный взгляд. Едва открыв глаза, он увидел влюбленного, который спокойно сидел на ветке ближайшего дерева, с огромнейшим интересом разглядывая человека.

- Ну, иди, иди ко мне, мой маленький, - ласково сказал Максимов.

Выбравшись из спального мешка, он подошел к влюбленному и протянул к нему руку. Зверек доверчиво обнюхал ее, лизнул ладонь и что-то пропищал в ответ.

- Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Ну же, дурашка...

С этими словами Максимов снял влюбленного с ветки. А тот вовсе и не сопротивлялся столь бесцеремонному посягательству на собственную персону и, едва очутившись рядом с человеком, прижался к его груди, как бы давая понять, что вполне ему доверяет.

- Вот и хорошо, вот и умница, - затараторил счастливый Максимов. – Сейчас мы с тобой отправимся домой, на корабль. Увидишь, тебе у меня понравится. Меня зовут Владимир Сергеевич, а тебя? Ага, да ты девочка... Тогда назовем тебя Вью. В память об одной моей знакомой. У нее была очень красивая фамилия - Вьюга. И я называл ее Вью. Ну, ты не возражаешь? Нет, Вью?

Максимов вспомнил, что слышал ночью голоса сразу нескольких влюбленных, и подумал, что необходимо осмотреть окрестности. Намереваясь куда-нибудь пристроить Вью на то, время, которое потребуется на поиски, он подошел к погасшему костру и тут обнаружил, что рюкзак исчез. А ведь в рюкзаке кроме всего прочего лежал радиомаяк, по сигналам которого он собирался отыскать место посадки. Вероятно, рюкзак утащил в лес какой-нибудь зверь, черт бы их всех побрал!

Он перевернул все вокруг: обшарил траву, кусты, даже заглянул на нижние ветки ближайших деревьев, но эти лихорадочные поиски ни к чему не привели. Дорогу к кораблю ему теперь предстояло искать самому, хорошо еще, что вчера он все время шел на запад. Однако пока не село солнце, поправил себя Максимов, а ночью?

Он осмотрел поляну еще раз, свернул спальник так, чтобы посадить в него Вью, пристроил поклажу на спине и тронулся в путь. Через каждые полсотни шагов он останавливался и делал засечки на деревьях, намереваясь в случае неудачи вернуться и начать поиск заново. Вью спокойно сидела в спальном мешке, не выказывая ни тени недовольства, ни о чем не беспокоясь, во всем положившись на своего нового друга. А он, хотя и затаил в глубине души тревогу, все-таки безотчетно радовался, что оказался в этой передряге по крайней мере не в одиночестве.

В какой-то момент, решив, что уже прошел место посадки, он развернулся и поспешил назад, но скоро обнаружил, что никак не может отыскать засечки на деревьях.

Точно сомнамбула продолжал он блуждать по лесу, натыкался на стволы деревьев, обдирал ветками кожу, падал, вставал и снова куда-то шел, не в силах остановиться. Он еле держался на ногах, но беспокоила его даже не усталость, а та навязчивая мысль, которую он как-то пытался приглушить движением.

Один в дремучем лесу, на планете, куда, возможно, не приземлится ни один корабль еще много лет... Нет, это совсем не то, о чем он мечтал еще совсем недавно. Каждый день он будет просыпаться с надеждой в сердце, и одна только мысль, что корабль находится где-то поблизости, будет все время сводить его с ума.

Правда, теперь у него есть влюбленный, которому он сможет заглядывать в глаза сколько угодно, чтобы найти там Землю и людей. Вью скрасит его одиночество, и все же...

Наступила ночь. Максимов расстелил спальный мешок и забрался в него вместе с Вью, прижав ее к груди. Так они и заснули обнявшись. Всю ночь Максимову снилось, что он продолжает блуждать по дремучему лесу.

- Как ты думаешь, мы выберемся? - спросил он Вью, как только проснулся. Великая волшебница надежда снова жила в его душе. - Ну, Вью, ответь мне, - и посмотрел ей в глаза.

Глаза были добрыми, успокаивающими, понимающими. Он позабыл обо всем, он погружался в эти глаза, и в него проникали воспоминания, прятавшиеся за этими глазами...

Когда наваждение прошло, Максимов точно знал, где находится он, где - корабль. Их разделяла какая-нибудь сотня метров, но за густой стеной леса корабль был невидим, Максимов мог бы блуждать вокруг да около, тысячу раз проскочив мимо, и только Вью сумела ему помочь, только Вью.

Максимов ласково потрепал ее по загривку, прижался щекой к мягкой мордочке и прошептал:

- Спасибо.

А потом поднялся на ноги и побежал к кораблю.

Его переполняла радость, но, чтобы почувствовать себя окончательно счастливым, он должен был немедленно подняться на борт корабля, выйти в космос и взять курс домой.

Выпустив Вью погулять по рубке, он сосредоточился на подготовке к старту. Едва корабль оторвался от поверхности Флорины, Максимов передал управление компьютеру и посмотрел на Вью - она беспомощно сидела на полу и жалобно попискивала, оглушенная множеством незнакомых запахов и звуков.

- Э, малышка, да ты испугалась. Ничего, это скоро пройдет.

Прижав Вью к груди, Максимов уселся в кресло.

Возбуждение, в котором он находился с вчерашнего утра, постепенно проходило. Максимов начал перебирать в уме все последние события: свое отчаянное блужданье по планете, встречу с Вью, пропажу радиомаяка, неожиданное спасение. И снова, но уже без помощи влюбленного, он увидел ночной лес, звезды, врезанные в рамку раскинувшейся над поляной листвы, услышал усиленные мраком голоса животных, почувствовал пряный запах гниющих плодов под деревьями...

И вдруг отчетливо понял, что точно так же, как вот этот маленький зверек, доверчиво прижавшийся к его груди, он, Максимов, тоже ВЛЮБЛЕННЫЙ. Они оба влюбленные в этот щедрый мир, сумевший вместить в себя и далекую Землю, где Максимов родился и вырос, и ночное небо с застывшими на нем слезинками звезд, тех самых звезд, без которых он не прожил бы и дня, и вот эту, казалось бы, совсем чужую ему планету, без которой очень трудно будет жить Вью. Они связаны между собой этой странной любовью крепче, чем узами крови, и никто никогда не сумел бы им помешать любить этот мир, даже отправив на пенсию или похитив с родной планеты.

- Ты знаешь, - сказал Максимов своему новому другу, чувствуя, что не может, не имеет права предать эту свою любовь, - мне никогда не везло с женщинами по имени Вью: едва я успевал с ними познакомиться, как приходилось расставаться.

И приказал компьютеру повернуть назад.