Сказочный мир

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

18 мая - Международный день музеев

Роджер Желязны.

Музейный экспонат

Перевод с английского Е. Гаркави

 

Когда действительность убедила Джея Смита, что искусству нет места в пустом и легкомысленном мире, Джей Смит решил оставить этот мир. Однако брошюра "Йога - Путь к Освобождению", выписанная им по почте за 4 доллара и 98 центов, не помогла ему освободиться от уз обыденности. Напротив, она даже усугубила зависимость Джея Смита, уменьшив его покупательную способность на 4 доллара и 98 центов - а хлеб насущный в этом мире, увы, приходится покупать.

Сосредоточившись в позе лотоса, Смит углубленно созерцал свой пупок, - но это приближало его не к освобождению, а только к осознанию, что с каждым новым днем пупок неуклонно приближается к позвоночнику. И если идею Нирваны можно счесть вполне эстетичной, то идею самоубийства таковой назвать трудно (притом на самоубийство не у всякого хватит духу, - да и откуда взяться крепкому духу в немощном теле?). Поэтому посредством ряда изящных рассуждении Смит отказался от этой мысли.

- Как легко лишить себя жизни в идеальной обстановке! - вздыхал он, меланхолично откидывая со лба золотистые пряди (отросшие, по очевидной причине, до внушительной классической длины). Воображаю толстого стоика в его мраморной ванне: вот он, овеваемый опахалами прекрасных невольниц, потягивает вино, а верный лекарь-грек, не поднимая глаз, почтительно вскрывает ему вены. В сторонке, вот здесь, допустим, - вздыхал он еще глубже, - нежная черкешенка бряцает на лире, аккомпанируя его голосу; он же диктует свою надгробную речь, ту, которую вскоре прочтет, не скрывая слез, благородный соотечественник. О, сколь же легко им было! Таков ли путь нынешнего художника? Вчера лишь рожденный, сегодня уже презираемый, во мраке безвестности одиноко ступает он, как слон к месту своего успокоения!

С этими словами Смит поднялся во весь свой шестифутовый рост и всмотрелся в зеркало. Окидывая взглядом свою мраморно белую кожу, высокий лоб, прямой нос и широко расставленные глаза, он подумал: поскольку художник не может жить искусством, не попытаться ли осуществить, если можно так выразиться, обратный процесс?

Он напряг мышцы, верно служившие ему все четыре студенческих года; отрабатывая ими половину стоимости обучения, юный Джей мог без особых помех, воспарив над мирской суетой, создавать собственное направление в искусстве: двумерную раскрашенную скульптуру.

"Для непредвзятого взгляда, - писал о ней некий ехидный критик, - работы мистера Смита - не то фрески без стен, не то просто взбесившиеся линии. В отношении первых вряд ли возможно превзойти этрусков - поскольку их фрески, по крайней мере, знали свое место; а что до вторых - воспитанники любого детского сада достаточно ловко владеют упомянутым искусством".

Ловко! Всего лишь - ловко! Тьфу! С души воротит от этих Джонсонов - любителей лезть со своим уставом в чужой монастырь!

С удовлетворением Джей констатировал, что вынужденный аскетизм убавил его вес за последний месяц, на тридцать фунтов и рассудил, что вполне готов воплотить Поверженного Гладиатора эпохи упадка Рима.

- Решено! - провозгласил он. - Я стану искусством.

Под вечер того же дня одинокая фигура со свертком появилась в Музее Изящных Искусств.

Возвышенно изможденный (но тщательно выбритый вплоть до подмышек), Смит слонялся по греческим залам, пока там не остались только статуи и он сам. Выбрав уголок потемнее, он установил себе пьедестал. Все потребное для существования в качестве скульптуры (включая одежду) поместилось внутри этого ящика.

- Прощай, мир, неблагосклонный к своим художникам! - промолвил Смит, восходя на пьедестал.

Нет, совсем не напрасно оказались потраченными 4 доллара и 98 центов из продуктовых денег, ибо благодаря Пути к Освобождению Смит научился сохранять истинно мраморную неподвижность всякий раз, когда немолодая учительница младших классов, отягощенная нелепой прической и четырьмя десятками питомцев, бесцеремонно вторгалась в его владения (что происходило регулярно по вторникам и четвергам между 9. 35 и 9. 40 утра). К счастью, он предусмотрительно избрал сидячую позу.

К концу недели Смит точно установил соответствие между эволюциями музейного сторожа и звоном огромных часов в соседнем зале (превосходный образчик искусства XVIII века - эмаль, золоченые листья и множество ангелочков, игриво порхающих друг за другом). Ему совсем не хотелось быть похищенным в первую же неделю своей музейной карьеры: что могло бы ожидать его, кроме скучного места в третьестепенной галерее или унылого существования в сугубо частной коллекции не вполне честного коллекционера? Поэтому он был весьма осмотрителен в своих набегах на музейный буфет и благоразумно вступил в союз с золочеными ангелочками. Дирекции не приходило в голову защищать холодильник и кладовку от экспонатов, и Смит готов был искренне приветствовать подобную недогадливость. Он довольно умеренно прикладывался к ветчине с хлебом, но десятками порций поглощал мороженое. Через месяц ему пришлось заняться силовой гимнастикой.

- О, утраты! - вздыхал он в залах Новейшего Периода, оглядывая безмолвное царство, на которое некогда притязал. Он скорбел над "Павшим Ахиллесом" как над родным (впрочем, "Ахиллес" и был его собственным произведением).

Он узнавал себя, как в зеркале, в хитроумной мешанине из болтов и ореховой скорлупы. ''Если б ты не сдался, - говорил он себе с обидой, - если бы ты продержался подольше, как эти простейшие творения искусства..." Но нет! Это было невозможно!

- Или возможно? - взывал он к удивительно симметричному мобайлу (Мобайл - подвижная абстракционистская скульптура.) над ним. О, возможно ли?

- Пожалуй, - донеслось откуда-то, и Смит вихрем взлетел на пьедестал.

Ничто, однако, не угрожало ему. Музейный сторож вкушал греховные радости перед пышной рубенсовской наядой в дальнем крыле и потому при всем желании не мог участвовать в разговоре. Смит рассудил, что услышанное свидетельствует о его приближении к Высшей Истине. Он вернулся на Путь, удвоил свои усилия оторваться от земного и выглядел совершенно "Поверженным".

С тех пор не раз доводилось ему слышать сдавленный смешок или невнятный шепот. Вначале он оставлял их без внимания, считая шутками лукавых чад Мары и Майи, пытающихся сбить его с Пути. Постепенно у него возникли сомнения, но он решил ничего не предпринимать, придерживаясь стратегии пассивного наблюдения.

Но вот в один прекрасный день - золотой и зеленый, как поэма Дайлана Томаса юная дева вошла в греческий зал и огляделась украдкой. Нелегко оказалось Смиту сохранять свою мраморную безмятежность, когда она - о зрелище! - стала сбрасывать с себя одежды.

Правда, гораздо больше взволновал его квадратный ящик, который она притащила с собой.

Конкурентка!

Он кашлянул - негромко, вежливо, классически...

Она рванулась и замерла, живо напомнив ему рекламу дамского белья "Фермопилы". Волосы у нее были как раз подходящего цвета - изысканный оттенок паросского мрамора - а серые глаза льдисто блестели, как у Афины.

Она осмотрела зал - пристально, опасливо, взволнованно.

- О нет, - сказала она наконец, - что-что, а камень не подвержен вирусным инфекциям. Это моя нечистая совесть кашляет здесь в пустоте. Знай же, совесть, отныне я отвергаю тебя!

Следом за тем она приняла вид Скорбящей Гекубы - как раз наискосок от Поверженного Гладиатора (но, к счастью, обратясь к нему спиной). Смит с неохотой признал, что держать позу девушка умеет: очень скоро она достигла полной неподвижности. Профессионально одобряя ее, он отметил, что Древняя Греция воистину была матерью всех искусств: никто не смог бы проделать подобного в экспозиции, скажем, эпохи Ренессанса. Эта мысль его порадовала.

Когда, наконец, огромные двери закрылись и свет померк, незнакомка облегченно вздохнула и спрыгнула с пьедестала.

- Рано, - предупредил он. - Через девяносто три секунды пройдет сторож.

У девушки хватило духа зажать себе рот прекрасной ручкой. Шесть секунд для этой операции и 87 секунд для вторичного превращения в Гекубу.

Она мгновенно окаменела, и все 87 секунд он мог любоваться ее редкостным самообладанием и не менее редкостной формой ее руки.

Сторож пришел, прошел и ушел, поводя фонарем и бородой в таинственных сумерках музея.

- Господи! - вздохнула девушка. - Я-то думала, что я здесь одна!

- Так и было, - подтвердил он. - "Одинокими и нагими вступаем в изгнание... Меж ярких звезд, в золе былых желаний, затерянные... о, затерянные..."

- Томас Вулф, - определила она.

- Да, - вздохнул он. - Пошли поужинаем.

- Поужинаем? - девушка удивленно вскинула брови. - А где? Я принесла с собой армейские пайки - купила на дешевой распродаже.

- Сразу видно новенькую, - заметил Смит. - По-моему, сегодня в меню курица. За мной!

Они выбрались на лестницу через Китай эпохи Тан.

- Кое-кто мог бы сказать, что по ночам здесь промозгло, - начал Смит, - но вы, я вижу, неплохо владеете дыханием.

- О да, - подтвердила она, - мой приятель был не просто увлечен дзен-буддизмом: его путь в Лхасу был гораздо круче! Он написал собственный вариант "Рамаяны", полный глубоких иллюзий и советов современному обществу.

- И как отозвалось современное общество?

- Увы! Общество о нем не узнало. Мои родители вручили Арту билет в Рим первым классом и несколько сот долларов туристскими чеками. С тех пор я ничего о нем не слышала... и потому решила удалиться от мира.

- Как видно, ваши родители чужды возвышенному?

- Да... Думаю, они его еще и припугнули. Смит кивнул.

- Такова награда гению в этом несовершенном мире! И я в меру своих сил тщился просветить его - но лишь хула была мне воздаянием.

- Правда?

- Увы! На обратном пути зайдем в современный период - я покажу своего "Павшего Ахиллеса". Тут раздался весьма неприязненный смешок.

- Кто здесь? - встревоженно спросил Смит. Ответа не последовало. Они были в расцвете Римского Искусства, и лишь каменные сенаторы пялились на них безжизненными глазами.

- Здесь кто-то смеялся, - определила девушка.

- Мы не одни, признал, пожав плечами, Смит. - Я не в первый раз слышу подобное; но кто бы они ни были, они не разговорчивее траппистов, - и слава богу!

- Не забудь, мы тоже всего лишь камень! - провозгласил он жизнерадостно, увлекая спутницу к буфету.

Однажды ночью они ужинали в Современном Периоде.

- Какое имя носили вы в своем прошлом воплощении? - поинтересовался он.

- Глория, - шепнула она. - А ваше?

- Смит, Джей.

- Не будет ли чрезмерной дерзостью спросить вас, Смит, что именно побудило вас обратиться в статую?

- О нет, - он улыбнулся загадочно. - Одни рождены для безвестности, другие же достигают ее непрестанными усилиями. Я принадлежу к последним. Непризнанный и разоренный, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, внизу всегда найдется пища. Все здесь мне знакомо, и меня, при всем желании, не найдут, потому что никто никогда не присматривается к статуям в музеях.

- Неужели никто?

- И никогда, - как вы должны были догадаться. Детей приводят сюда насильно, молодежь приходит разглядывать друг друга, а к тому времени, когда человек становится способен заметить что-нибудь постороннее, он уже или страдает близорукостью, или подвержен галлюцинациям. Первый ничего не разглядит, второй - никому не скажет. Так проходит земная слава!

- Тогда зачем вообще нужны музеи?

- Милая девушка! Услышав такие слова от бывшей нареченной истинного художника, я могу, заключить, что ваша близость была столь мимолетной...

- Ах, что вы! - прервала она. - Прошу вас - наша дружба!..

- Хорошо, пусть дружба, - поправился Смит. - Но музеи - они отражают прошлое, которое мертво, в настоящее, которое ничего не замечает, и передают культурное наследие будущему, которое еще не родилось. В этом они подобны храмам.

- Это мне не приходило в голову, - призналась она. - Красивая идея! Почему бы вам не пойти в преподаватели?

- Им плохо платят. Но ваша мысль меня утешает. Пошли еще раз обчистим холодильник?

Они доедали последнее пирожное и обсуждали "Павшего Ахиллеса", расположившись под огромным мобайлом, смахивающим на истощенного осьминога. Смит говорил о своих великих идеях и о злобных критиках, бездушных и бесталанных кровопийцах, что обитают в воскресных изданиях и ненавидят все живое. Она же рассказывала о своих родителях, которые знали Арта и знали, почему он не должен был ей нравиться; а также об их солидном состоянии, надежно вложенном в лес, недвижимость и нефть. Он сочувственно погладил ей руку; она опустила ресницы и улыбнулась эллинистически...

- Вы знаете, - признался он наконец, - сидя изо дня в день на этом пьедестале, я часто говорил себе: быть может, мой долг - вернуться и еще раз попробовать открыть глаза обществу! Быть может, сумей я освободиться от грубых земных нужд... Доведись мне повстречать женщину, подобную... но нет! нет, я не знаю такой! Увы!..

- Говорите! - вскричала Глория. - Прошу вас, продолжайте! Ведь и меня, признаюсь, посещала мысль, что иной художник мог бы избавить меня от мук... Что лед одиночества, сковавший мою душу, мог бы растаять под взглядом нового творца красоты! Если мы...

В этот самый момент малорослый и чрезвычайно некрасивый мужчина в тоге звучно прочистил горло и объявил:

- Вот этого я и боялся.

Был он тощ, морщинист, неопрятен и несомненно страдал язвой желудка и разлитием желчи. И он, указуя на них обвиняющим перстом, повторил:

- Именно этого я и боялся!

- В-вы кто? - спросила Глория.

- Кассий, - представился он. - Кассий Фитцмюллен, критик на покое из "Дальтон Таймс". А вы собрались дезертировать?

- Вам-то что до этого? - уточнил Смит, поигрывая античными мускулами.

Кассий покачал головой.

- Что до этого? Вы представляете собой угрозу всему нашему образу жизни! Если вы уйдете, то станете, разумеется, художником либо педагогом - и, рано или поздно, вольно или невольно, словом или жестом выдадите то, о чем давно подозревали. Я слышал все ваши разговоры. Вам известно - теперь уже точно известно - что здесь находят последний приют все критики: старея, мы сходимся сюда изображать то, что так ненавидели в прошлой жизни. Вот почему с каждым годом число римских сенаторов растет.

- Я давно подозревал нечто подобное, - сказал Смит, - но не был уверен.

- Довольно и подозрения. Вы опасны и подлежите суду!

С этими словами Кассий хлопнул в ладоши и возгласил:

- Суд!

Процессия древних римлян медленно вступила в зал и окружила влюбленных. От них веяло пылью, старой бумагой, желчью и временем.

- Они желают вернуться к человечеству! - объявил Кассий. - Уйти и унести с собой свое знание!..

- Мы же не скажем! - всхлипнула Глория.

- Поздно! - сурово ответил один из критиков. - Вы внесены в каталог!

Он извлек из тоги брошюру и зачитал:

- Номер 28 - "Скорбящая Гекуба". Номер 32 - "Поверженный Гладиатор". Поздно! Ваше исчезновение будут расследовать.

- Суд! - повторил Кассий.

Сенаторы медленно обратили большие пальцы вниз.

- Вы отсюда не уйдете.

Смит усмехнулся и ухватил сенаторскую тогу крепкими пальцами скульптора.

- Ничтожный человечек, как думаешь ты задержать нас? Довольно Глории взвизгнуть - и сюда прибежит сторож. Довольно мне размахнуться - и ты неделю не встанешь!

- Сторож спит, а его слуховой аппарат мы отключили. Критики тоже, знаете ли, понимают в таких вещах! Отпусти меня, не то будет хуже!

- Давай-давай! - Смит наматывал материю на кулак.

- Суд! - с усмешкой повторил Кассий.

- Он предавался современному искусству, - сказал один из сенаторов.

- Следовательно, у него наклонности христианина, - заявил другой.

- Христиан - ко львам! - заключил третий и хлопнул в ладоши.

Смит увидел в темном углу зала нечто шевелящееся – и в ужасе отскочил. Кассий оправил тогу.

- Вы не имеете права! - закричала, закрывая лицо руками, Глория. – Мы же из греческого периода!

- Среди римлян поступай по-римски, - хихикнул Кассий.

По залу прошел острый кошачий дух.

- Как вы ухитрились? Откуда здесь лев? - полюбопытствовал Смит.

- Одна из форм гипноза, необходимая в нашей профессии, - благодушно пояснил Кассий. - Большую часть дня он у нас спит. Вы не задумывались, почему из этого музея никогда ничего не крадут? А были попытки, были! Но мы, хе-хе, блюдем свои интересы.

Тощий лев-альбинос, по целым дням украшавший главный вход, неслышно вышел из темноты и зарычал, - коротко, но громко. Смит заслонил собой Глорию. Когда лев приблизился, Смит оглянулся - но ни одного сенатора уже не было; лишь в отдалении еще слышался топот кожаных сандалий.

- Мы одни! - встрепенулась Глория.

- Бега! - приказал Смит. - Я задержу его. Постарайся спастись!

- Покинуть тебя? Ни за что, любимый! Вместе - сейчас и до конца!

- Глория!

- Джей!

В этот момент лев возымел намерение броситься на добычу - и не стал тянуть с его осуществлением.

- Прощай, возлюбленный!

- Прощай! Прошу тебя - один поцелуй перед смертью.

Лев прыгнул, испуская хриплый рык и сверкая зелеными глазами.

- Согласна! Их уста слились.

Лев навис над ними - грозно, неотвратимо, надолго... Потом вдруг завертелся, размахивая лапами в том пустом пространстве между потолком и полем, для которого архитекторы не придумали специального названия.

- М-мм... Еще?

- Почему бы и нет? Жизнь так прекрасна! Минута пролетела незаметно... За ней прошла вторая.

- Слушай, а на чем там висит этот лев?

- На мне, - отозвался мобайл. - Вы, люди, не единственная жизненная форма, ищущая утешения среди реликвий своего прошлого!

Голос был тоненький и хрупкий, как у чем-то озабоченной эоловой арфы.

- Я бы не хотел показаться чрезмерно любопытным, - заговорил Смит, - но кто вы?

- Пришелец, - прозвенел тот, доедая льва. - Мой корабль попал в аварию на полпути к Арктуру. Я быстро уяснил, что на вашей планете моя внешность не пользуется признанием - за исключением музеев, где я могу сойти за экспонат. Принадлежа к довольно чувствительной и, я бы даже сказал, несколько самовлюбленной расе, - тут он изящно рыгнул, - я нахожу свое нынешнее положение весьма привлекательным: меж ярких звезд, в золе былых желаний, - он опять музыкально рыгнул, - затерянный...

- Ясно, - сказал Смит. - Спасибо, что скушали льва.

- Не за что - хотя я бы не сказал, что это было слишком благоразумно. Я, видите ли, теперь вынужден буду делиться. Нельзя ли второму мне пойти с вами?

- Пожалуйста! Вы спасли нам жизнь, и нам все равно надо будет чем-нибудь украсить гостиную, когда мы ею обзаведемся.

- Хорошо.

Пришелец раздвоился, испустив поток мелодических трелей, и свалился на пол.

- До свиданья, я! - крикнул он наверх.

- До свиданья, - донеслось оттуда.

С достоинством и важностью прошествовали они через Современность, миновав по дороге греческий и римский периоды. Бывшие Гладиатор, Гекуба и Пришелец стащили ключи у спящего сторожа, открыли двери и зашагали прочь от музея веселыми ногами и псевдоподиями.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 мая – Международный день биологического разнообразия

 

Китайская легенда

(Из книги Л. Исаевой «Моя китайская коллекция»).

 

Всем известно отношение европейцев к числу 13, но многие китайцы считают его счастливым. В некоторых районах Китая дети в 13 лет проходят через обряд посвящения во взрослых и девочки впервые надевают юбку, а мальчики – брюки. Истоки этого обычая – в легенде.

Очень давно небесное божество решило определить срок жизни для каждого существа и обратилось к людям, попросив из быть особенно внимательными в ту ночь, когда сроки жизни будут объявлены с небес.

В полночь божество стало выкрикивать:

- 1000 лет!

Откликнулся, согласился и получил такой срок жизни белый журавль.

- 100 лет!

На этот срок согласилась дикая утка, и он достался ей.

- 60 лет!

Собака подала голос, и ей досталось 60 лет жизни.

- 13!

Человек в это время спал глубоким сном, во сне он что-то пробормотал, и божество приняло это за его согласие.

Но когда человек проснулся, он, конечно, огорчился: 13 лет – слишком мало, и он стал умолять, чтобы ему добавили хоть немного. Божество обсудило проблему с собакой, и та согласилась поменяться с человеком сроками жизни. С тех пор у некоторых народов Китая 13 лет – возраст, когда дети символически вступают в другую, как бы дополнительно данную им жизнь.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 мая в этом году - Троица

Вера Карасёва

Как бабушка в поход ходила

 

Бабушка с внучками сидела в саду под яблоней. Люшенька в коляске спала, Танюша картинки раскрашивала, а бабушка шила.

Мимо их дачи пионеры шли. Впереди барабанщик с барабаном: «Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та-та!» А за ним ребята в красных галстуках и в белых панамках, с мешками за плечами, с удочками в руках.

- Пионеры в поход отправились, - говорит бабушка.

- В какой поход? – спрашивает Танюша.

Бабушка ей объясняет:

- В поход по родному краю. Пойдут они полями, лугами, лесами. Придут вечерком на берег реки, раскинут палатку, а в речку закинут удочки. Разожгут на лугу костёр и станут кашу варить. А посчастливится с рыбкой, тут и уху сготовят.

- Как интересно! – сказала Танюша. – Бабушка, а ты тоже пионеркой была?

- Нет, детка. В мою пору пионеров у нас ещё не было.

- Значит, ты и в поход не ходила?

- Какие уж там походы! Что ни лето, а у меня на руках, либо за руку – маленький братец или сестрица. Не до гулянья тут было. Разве что в праздник…

Бабушка задумалась и даже шитьё на стол положила. А потом вдруг, видно, что-то вспомнила и говорит Танюше:

- А ведь я тебе соврала. Один раз я всё-таки в поход ходила. Вспомнила я и сейчас об этом походе расскажу.

Бабушка поглядела, не проснулась ли Люшенька, опять взялась за своё шитьё и стала рассказывать:

- Наши отец с мамой на фабрике работали. И жили мы в фабричном доме, который назывался бараком. Стоял он на вымощенном камнем дворе, и ни травинки, ни кустика близко не росло. А тут праздник подошёл – Троица. По нашему назывался он «зелёным праздником». В этот праздник посыпали у нас пол свежей травой, ставили по углам берёзовые ветки, а на стол цветы.

- А где же вы брали траву и цветы? – спрашивает Танюша.

- Вот то-то и оно, где их брать? Посёлок наш садами не славился. За зеленью надо было идти в лес, за семь вёрст от фабрики.

- И вы пошли?

- Да ты слушай! Ребят-погодков в нашем доме хватало. Как звали всех, теперь не скажу, а только помню, что было: два Гришки, два Мишки, три Саньки, четыре Ваньки, Дуня с Груней, Савка с Павкой, да ещё с десяток озорников.

Вот мы и собрались в поход за травой и цветами для зелёного праздника. Накануне этого дня матерей пораньше отпустили с работы. Ы с рук на руки сбыли им своих младших сестричек и братишек и, не тратя много времени на сборы, отправились.

Путь был неблизкий, так мы хлебушка с собой прихватили, картошек сырых, соли узелок и спичек коробок. Обувку дома покидали, босиком шлёпали.

Шли весело, с песней. По дороге шагали – жарко было, а вошли в лес, сразу стало прохладно. В лесу речка протекала, на том берегу её в саду стояла господская дача.

А на этом берегу мы решили устроить привал. На зелёном лужке велели Дуне с Груней и Савке с Павкой костёр развести и картошку испечь, а сами пошли траву рвать.

Ох, и радовались же мы свежему воздуху, зелени, прохладе. Большой сноп осоки нарезали, холодной пахучей мяты вот такие пучки нарвали. Сколько лет с того дня минуло, а я и сейчас помню, как пахла мята! Из воды белых кувшинок понатаскали, незабудок и жёлтых купальниц набрали.

Всё вместе под большой вербой сложили и сели ужинать.

Солнышко уже невысоко стояло. А домой возвращаться – не близко, так мы спешили, горячей картошкой обжигались. А всё равно галдели, словно грачи весной. И не увидели, что по лугу какой0то здоровый дядька в нашу сторону направляется. Уж тогда заметили, когда он кричать стал. Нам бы схватить свою траву в охапку и бежать, а мы всё сидим у костра: в золе картошка печёная, жалко бросить. А дядька (потом уже узнали, что это барский управляющий) хворостину поднял, бежит и на нас замахивается. Тут мы и картошку жалеть не стали, рассыпались по лугу, что горох из мешка, да в лес!

- Все? – спрашивает Танюша.

- Все. И Мишки, и Гришки, и Саньки, и Ваньки, и Дуня с Груней, и Савка с Павкой, и я с ними.

- А мята и незабудки с купальницами?

- Всё бросили. Не до цветов нам тогда было. Управляющий наш костёр сапогами растаптывает, картошку расшвыривает и орёт нам вдогонку:

- Я вам покажу маёвку устраивать! Рабочее племя!

Насчёт рабочего племени – это он верно сказал: господских ребят среди нас тогда не было. А насчёт маёвки перестарался. О маёвках мы в ту пору и не помышляли, маленькие ещё были.

Бабушка кончила рассказывать и стала покачивать колясочку, в которой спала Люшенька.

- Так и вернулись домой без травы и цветов? – спрашивает Танюша.

- Так и вернулись.

- И зелёный праздник был у вас совсем не зелёный?

- Совсем не зелёный, - улыбнулась бабушка. Потом вздохнула и добавила: - зато ты теперь знаешь, Танюша, как твоя бабушка, когда была маленькая, в поход ходила.

 

1959.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 мая - День филолога.

Герберт Уэллс

Свод проклятий

Перевод Р. Померанцева.

 

Профессор Гнилсток, к вашему сведению, объездил полсвета в поисках цветов красноречия. Точно ангел господень - только без единой слезинки, - ведет он запись людских прегрешений. Проще сказать, он изучает сквернословие. Его коллекция, впрочем, притязает на полноту лишь по части западноевропейских языков. Обратившись к странам Востока, он обнаружил там столь потрясающее тропическое изобилие сих красот, что в конце концов вовсе отчаялся дать о них хоть какое-нибудь представление. "Там не станут, - рассказывает он, - осыпать проклятиями дверные ручки, запонки и другие мелочи, на которых отводит душу европеец. Там уж начали, так держись..."

Однажды в Калькутте я нанял слугу весьма обнадеживающей внешности и месяц спустя или что-то около этого выгнал его, не заплатив. Поскольку дверь была на запоре и он не мог пырнуть меня своим огромным ножом, он уселся на корточках под верандой и с четверти седьмого почти до десяти утра ругал меня почем зря, изливая без продыха невероятный поток анафем. Сперва он клял мой род по женской линии до самой Евы, потом, поупражнявшись слегка на мне самом, взялся за моих возможных потомков, вплоть до отдаленнейших праправнуков. Затем он стал всячески поносить меня

самого. У меня заболела рука записывать всю эту благодать. То была поистине антология бенгальской брани - яркой, неистовой, разнообразной. Ни один образ не повторялся дважды. Потом он обратился к разным частям моего тела. Мне здорово с ним повезло. И все же меня терзала мысль, что все это взято у одного человека, а их в Азии шестьсот миллионов.

- Разумеется, подобные изыскания сопряжены с некоторой опасностью, - заметил профессор в ответ на мой вопрос. - Первое условие для собирания брани - это вызвать против себя возмущение, особенно на Востоке, где обычно грозят всего-навсего карами небесными, и надо жестоко оскорбить человека, чтоб он явил вам все свои сокровища. В Англии вы ни от кого не услышите такого залпа откровенных, точных и подробных проклятий, которыми там бьют по врагу, - разве что от дам сомнительной репутации. А ведь несколько столетий назад анафема была обычным делом. Так, в Средние века она составляла часть судебной процедуры. Как явствует из протоколов гражданских палат, истцу полагалось произнести родительское, сиротское или еще какое-нибудь проклятие. Проклятие играло большую роль также и в церковной политике. На одном из этапов истории воинствующее христианство всего мира в унисон кляло по-латыни Венецианскую республику - представляете, какой это был громкий и внушительный хор! По-моему, нельзя допустить, чтобы эти древние обычаи канули в прошлое. А ведь, по моему подсчету, больше половины готских ругательств совсем забыто. В ирландском и гэльском, наверно, тоже имелись отличные вещи; кельты с их большим чувством колорита, живым умом и эмоциональностью всегда превосходили в брани бедных на выдумки тевтонцев. Однако все это доживает последние дни.

Право, нынешний средний британец совсем разучился божиться. Трудно себе представить что-нибудь бесцветней и скучней того, что идет сейчас в Англии за брань. Это обычная речь, сдобренная полудюжиной общепринятых ругательств, которые вставляются между словами самым бессмысленным и нелепым образом. Подумать только, непринятые слова - и те употребляются на общепринятый манер! Помню, как однажды после полудня я ехал метрополитеном в вагоне третьего класса для некурящих, битком набитом простолюдинами. Каждое существительное они подкрепляли одним и тем же глупым прилагательным и, несомненно, чувствовали себя удальцами. В конце концов я попросил их не повторять больше этого слова. Один из них мигом осведомился: "...какого... (право, я не силах приводить его детский лепет!) - какого... (опять это избитое слово) мне дело?" Тогда я спокойно взглянул на него поверх очков и начал сыпать. То было для бедняг настоящее откровение. Они сидели, разинув рты. Затем ближайшие ко мне стали потихоньку отодвигаться, и на первой же остановке, не успел поезд затормозить, они все как один ринулись из вагона, точно я был заразный больной. А монолог мой представлял собой всего лишь слабое подобие нескольких банальных, ничего не значащих фраз, коими сирийские язычники честили обычно американских миссионеров.

- Еще спасибо, женщины помогают, не то в Англии совсем бы иссякло сквернословие, - закончил свою речь профессор Гнилсток.

- Не слишком ли дурно так думать о дамах? - осведомился я.

- Ничуть. По некоторым не очень ясным причинам они решили объявить ряд слов неприличными. Это чистейшая условность. И дело вовсе не в первичном значении этих слов, поскольку у каждого из них есть свой вполне допустимый парафраз или синоним. Но нарушение этого "табу" существом слабого пола считается предосудительным. Впрочем, дамы уже стали догадываться, как им исправить свою ошибку. Слово "чертов", говорят, уже проникло в будуар, и его можно частенько услышать в дамской беседе; возражать против него почитается теперь чуть ли не ханжеством. Между тем мужчины, особенно хлюпики, ни за что не станут делать то же, что женщины. В результате мужчин, поминающих черта, остальные их собратья ставят нынче почти на одну доску с теми, у кого в лексиконе слова "мерзкий" и "противный". Слабый пол скоро почувствует перемену, происшедшую с этим запретным словом. И тогда дамы тут же, разумеется, введут в обиход и все прочие ругательства. Поначалу это, наверно, будет несколько резать слух, но в результате не станет неприличных слов. Я уверен, что найдутся охотники поупражнять свое жалкое остроумие над женщиной, которая первой решится вступить на сей путь, но если дело станет за жертвой, то среди дам всегда найдется подвижница. Борясь против старой веры, она погрязнет в богохульствах и погибнет в них, как в тунике Несса, - мученица за чистоту нашей речи. И тогда исчезнет наша убогая ругань, это бессмысленное и нарочитое грубиянство. И от этого будет немалая польза.

Есть в этой области один раздел, который я назвал бы "изящным сквернословием". "Ах, сучий прах! - вскричал король, увидев человека, взбирающегося на шпиль Солсберийского собора. - Выдать ему привилегию на право лазать туда, и чтоб больше никто не смел!" Подобные обороты можно занести в рубрику "антикварных проклятий". Для дам имеется вариант - "прах тя возьми", а в Британском музее я однажды наткнулся на такое производное - "прахоблуды". В прежние времена каждый джентльмен стремился иметь свое собственное проклятие, так же как свою особенную прическу, свой экслибрис или какую-нибудь замысловатую подпись. Это словечко порхало в его речи, как бабочка на полотнах Уистлера, одновременно удостоверяя его личность и вызывая восхищение. Вот задрибабочка!.. Я часто подумывал о том, что не худо бы составить сборник таких изысканных примолвок и геральдических ругательств, напечатать его на лучшей бумаге с большими полями, переплести в мягкий сафьян, тисненый золотыми цветочками, и выпустить как подарок ко дню рождения или карманный справочник под титлом: "Обиходные проклятия".

Возвращаясь к брани, должен сознаться, что с грустью гляжу на ее упадок. Это было крайне полезное для морали и здоровья упражнение. Видите ль, когда с человеком случается неприятность или его охватывает волнение, мозг его под действием раздражителей вырабатывает огромное количество энергии. Ему приходится пускать в ход всю свою волю, чтоб сдержать эту энергию. Часть ее просачивается порой к лицевым нервам и искажает лицо судорогой; часть может вызвать работу слезных желез, спуститься по блуждающему нерву, замедлить биение сердца и вызвать обморок или нарушить ток крови в мозговых сосудах и привести к параличу. Если же человек сдержит себя и не даст ей вырваться в одну из этих отдушин, она может перелиться через край, и тогда скандалы, разбитая мебель, а глядишь, и "убивство". Так вот, для всей этой энергии какое-нибудь забористое, крепкое словечко служит природным громоотводом. Все примитивные люди и большая часть зверей пользуются проклятиями. Это своего рода эмоциональное "рвотное". Ваш кот фыркает, чтоб не вцепиться вам в лицо. А конь, который не может послать вас к черту, мертвым падает на землю. Теперь, надеюсь, вам понятно, что заставляет меня сожалеть об упадке этого прекрасного и благотворного обычая...

Однако я должен работать. Сейчас я как раз объезжаю Лондон, не платя чаевых кэбменам. Порой удается выудить что-нибудь новенькое, хотя по большей части слышишь одни банальности.

За сим он пульнул в меня игривым трехэтажным и минуту спустя скрылся в клубах дыма, откуда я его перед тем извлек. Вообще он был малый веселый и приятный, хотя, надо признаться, занимался несколько предосудительным делом.

 

1898

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

30 мая - День химика.

Автор под ником Эльфика

АЛХИМИК

Посвящается Ивану.

(сказка взята с сайта http://www.7sky.eu/forum/viewtopic.php?f=53&t=1313)

 

Он жил на окраине города, в старом доме. Он редко выходил из своей квартиры в цокольном этаже – так редко, что даже не все помнили, что он там живет. Он был Алхимиком. Вот уже много лет – очень много, он и не помнил, сколько! – он стремился к своей Великой Цели. Он задумал вывести формулу Абсолютного Счастья. А для этого ему надо было провести тысячи опытов, выделить и смешать сотни элементов, и занести все результаты в графики и таблицы. Это был нелегкий труд, и он отнимал все время, все силы, всю жизнь. Но цель того стоила! Ведь когда формула будет выведена, он наконец познает, что такое Счастье. Не то глупое, мелкое счастье, которое испытывают молоденькие девчонки, найдя блестящую заколку для волос, а настоящее, чистое, мощное Абсолютное Счастье, которое мало кто видел воочию, но к которому все так безнадежно стремятся.

Эта мысль – вывести формулу Счастья – пришла к нему, когда он был еще студентом. Его сверстники прогуливали лекции, пили пиво, дрались и мирились, заигрывали с цветочницами на улицах, покупая у них букеты для своих многочисленных подружек, устраивали вечеринки и пикники. Его тоже звали, и девчонки сохли по нему – он был красив, высок, строен, темноволос, у него была приятная улыбка, и глаза его горели. Но это был не беспечный азарт молодости – уже тогда в нем зажегся фанатический огонь идеи-фикс: разобраться раз и навсегда с вопросом Абсолютного Счастья.

В самом деле, ведь все эти мимолетные романы с разбитными официантками, утонченными барышнями, легкомысленными студентками сами по себе не есть счастье, это всего лишь способы его достижения. Кстати, на редкость кратковременного действия!

Он был очень наблюдательным, и от его взора не ускользали ни скандалы супружеских пар, ни шалопайство выросших детей, ни ядовитая въедливость стариков, ни очевидная несправедливость хозяев к своим работникам… В мире не было счастья, вот что он видел! А то, что люди считали счастьем, оказывалось коротким, неустойчивым и эфемерным. И он решил дать миру настоящее счастье – в виде формулы. Ни больше и не меньше.

Эти мелкие радости, которые люди называли счастьем, выглядели так нелепо и убого, что не могли вызывать у него ничего, кроме усмешки. Он и не заметил, как эта усмешка постепенно вытеснила его чудную улыбку, создала презрительные складочки возле его губ, и на лице поселилась вечная ирония. Он знал то, что не знали другие – что Абсолютное Счастье скоро придет и поразит весь мир. Благодаря его формуле.

Работа оказалась гораздо более трудной, чем он представлял поначалу. Он разбирался в старинных фолиантах, по крупицам собирал знания и рецепты, искал редкие минералы и реактивы. С утра до вечера в его темноватой комнате кипели, плавились и смешивались разные ингредиенты. Неудачи его не обескураживали – это тоже был опыт, и каждая неудача приближала его к той самой единственной удаче.

В работе он забывал обо всем: о времени, еде, сне, вообще о жизни. Тем не менее жизнь его как-то устраивалась – откуда-то бралась еда, кто-то убирался в комнате, давал ему чистую одежду и менял постельное белье. Он не фиксировал на этом внимание – у него была цель, и все должны были служить этой цели.

Иногда он выходил в мир – изучить еще какой-нибудь аспект жизни, для того чтобы ввести новые параметры в план своих исследований. В этом мире было много женщин, и они волновали его – но он не позволял себе расслабиться, потому что это отвлекало его от дела жизни, от Абсолютного Счастья. Женщины изредка попадали в поле его зрения, и даже явно оказывали ему знаки внимания, но он относился к этому вполне иронично. Сара, которая приносила письма, была неприлично молода и легкомысленна. Магдалена, молочница, – по-своему привлекательна, но чересчур стара для него. Ирена, помощница продавца в лавке, где он брал кое-какие нужные реактивы, раздражала его излишней серьезностью. Анна, у которой он покупал продукты, чересчур навязчиво и призывно смотрела ему в глаза. Вот если бы от каждой из них взять понемногу и смешать… Может, такая женщина и смогла бы принести кому-то Абсолютное Счастье. Но для этого нужна была формула. И он спешил в свою лабораторию, чтобы продолжить работу, выбрасывая глупые и недостойные ученого мысли из головы.

Шли годы. Росли стопки прочитанных книг и исписанной бумаги. Тысячи опытов, разных комбинаций, составов, сочетаний. Сотни графиков и таблиц. Много раз он думал, что ему остался еще один маленький шажок – и Абсолютное Счастье откроется ему во всем своем великолепии. Но каждый раз оказывалось, что это – иллюзия. Счастье ускользало, а он начинал все заново.

Он все реже выходил наверх, к людям, предпочитая не тратить время на второстепенное. Он не замечал, как согнулась его спина, как глубоко запали глаза, как сурово сдвинулись брови; не чувствовал, что ноги от недостатка движения иссохли и ослабли в коленях, а поясница застыла от долгого сидения за письменным столом. Он был близок к Абсолютному Счастью как никогда – а что могло с этим сравниться?

Однажды в конце дня он вышел, чтобы пополнить запас химикатов. Он шел по улице – высокий, напряженный, углубленный в себя, с горящими огнем фанатика глазами, в своей черной одежде (удобно для работы и не надо часто стирать). Он был похож на смерть – наверное, именно так она и должна выглядеть. Но он не думал о смерти – он думал о Счастье.

Город жил своей жизнью. Уже кое-где горели огни, по тротуарам куда-то спешили люди, ехали повозки, доносились музыка и смех из многочисленных кабачков. Люди все еще думали, что в этой мирской суете и есть счастье, не подозревая, что рядом с ними идет тот, кто это Счастье должен вот-вот им дать. Две девчонки, попавшиеся навстречу, глянули на него и испугались – одна даже взвизгнула, после чего кинулись опрометью на другую сторону улицы, оглядываясь на ходу. «Это сумасшедший алхимик! Он такой страшный!», - сказала одна. «Нет, он просто очень несчастный!», - возразила другая.

Он расслышал эти слова, и рот его привычно искривился в усмешке: чего так испугались эти глупые цыплята, и что они вообще могли понимать? Но и взрослые люди тоже, взглянув на него, ежились, отводили глаза и спешили пройти мимо, либо же смотрели с явным состраданием. Он не понимал, почему.

Возле магазина стояла парочка – он и она. Он что-то нежно выговаривал ей, а она смеялась и отрицательно качала головой. Потом он обнял ее, а она уткнулась ему в грудь, и оба замерли. Алхимика вдруг кольнуло чувство острой зависти. На какой-то миг он почувствовал, что прикоснулся к истине. Он вовсе не так представлял себе Счастье, но ощущение, ощущение…

Уже на подходе к магазинчику он увидел мамашу, ведущую куда-то свой выводок. Девочка лет 10 вела за руку пятилетнего братика, еще один ребенок, поменьше, цеплялся за мамашину юбку, а на руках у нее сидел совсем уж малыш, мусолящий во рту бублик. Мамаша была толстая и неопрятная, явно из простолюдинок, но при этом ее лицо цвело таким спокойным довольством, а дети так беззаботно улыбались и жались к мамаше, что Алхимик даже приостановился – у него сдавило грудь и сжало сердце. Когда семейство поравнялось с ним, мамаша глянула на него неодобрительно-осуждающе, девочка – сочувственно, а малыш вдруг заулыбался и протянул ему обгрызенный бублик. Алхимик дернулся, потряс головой и продолжил движение.

Он шел и чувствовал себя одиноким и чужим в этой предвечерней толчее большого города. Очень одиноким и очень чужим. Никому не нужным, почти бесплотным. И от этого еще больше сутулился и уходил в себя.

Когда он вернулся домой, ему впервые не захотелось сразу возобновить опыты. Он подошел к высокому венецианскому зеркалу – почему-то ему захотелось посмотреть на себя. Зеркало было запыленным и мутным, его давно никто не протирал. За ненадобностью... Он провел рукой по стеклу и увидел старого, больного и очень несчастного человека, который смотрел на него с той стороны. Сначала он даже не понял, кто это, а потом догадался, что это он сам. Зеркало отразило также окно за его спиной, и там мелькали огоньки, силуэты… Там кипела жизнь, там шел праздник. А он был чужим на этом празднике.

И он вдруг очень остро понял, что вот уже много лет обманывает себя. Жизнь прошла мимо, а он не успел даже разглядеть ее толком, увлеченный своей призрачной мечтой – познать, что такое настоящее, чистое Счастье. В то время как другие встречались и расставались, смеялись и плакали, ошибались и совершали открытия, он похоронил себя в тесной комнате, наполненной книгами, записями, ретортами и тигелями, одержимый безумной идеей об Абсолютном Счастье.

Алхимик долго сидел на краю своей узкой постели в этот вечер. Уже смолкли уличные звуки (почему он не слышал их до сих пор?), погасли огни (а замечал ли он их?), где-то вдалеке залаяла собака (он уже забыл, как эти собаки выглядят), а он все сидел и сидел, и в голове крутилась только одна мысль: если он так мечтал о Счастье, не для себя даже, для всех! – то почему он так несчастен? Вместо того, чтобы восхищаться им, люди шарахаются от него. У него нет друзей, любимых, близких – есть только его алхимия. Он прошел такой долгий путь, совершил столько телодвижений, постиг столько премудростей, и все это для того, чтобы в один прекрасный момент осознать, что ни на шаг не приблизился к заветной цели…

Он встал, тяжело шаркая слабыми, подгибающимися ногами, подошел к окну, и, с трудом преодолев сопротивление заржавевших запоров, открыл его. В окно хлынули запахи ночного города – странные, непривычные. Даже, наверное, неприятные для его привыкшего к вечным запахам реактивов и растворов обоняния. Надо было бы закрыть окно, но на него напала непривычная вялость. Казалось, он разом лишился не только цели, но и жизненных сил. Он с трудом добрался до постели и рухнул в нее, даже не потушив свет. Ему не хотелось ничего. Ни делать, ни думать, ни жить, ни даже умереть.

Алхимик заболел. Конечно, если потерю интереса к жизни можно было назвать болезнью. Он целыми днями лежал в своей постели и смотрел в потолок. Время от времени соседка, старая Марта, приносила ему еду – он вяло отщипывал кусочек, делал несколько глотков воды и снова валился на подушку. Депрессия – так называлась его болезнь. Она всегда приходит, если отнять у человека цель, а другой под рукой не окажется. Всю жизнь он был уверен, что делает важное и нужное дело, пытаясь осчастливить человечество. Но, похоже, человечество давно себя осчастливило – как умело, и было вполне довольно этим положением. И только он остался не у дел.

Когда у человека нет цели, ему нечего больше делать на этом свете. Тогда он начинает умирать. Тогда целью становится смерть, и рано или поздно она приходит, чтобы дать ему еще один шанс. У Алхимика не было цели и не было желания жить. Он лежал и ждал смерти. Так бы и закончилась эта история, если бы не чудо – одно из тех простых и незаметных чудес, которые каждый день посылает нам жизнь.

Однажды в его окно влетела птица. Она явно спасалась от преследования, потому что в панике заметалась по его тесной комнате, сшибая крыльями колбы и стопки бумаги, а потом, обессилев, рухнула на пол и замерла. Только крылья вздрагивали. Алхимик, открыв глаза, долго смотрел, пытаясь осмыслить, что произошло и как теперь следовало бы поступить.

До сих пор он подчинял свою жизнь одному делу, и в ней все было выверено и понятно, как в химической формуле. Птица не вписывалась в формулы. Она прилетела из другой жизни, и надо было решить, что теперь с ней делать. Алхимик приподнял голову, чтобы понять, жива ли она еще. По полу разлетелись осколки стекла, и это был непорядок. Алхимик вспомнил, где у него совок и метелка, и, кряхтя, начал сползать с постели.

Только встав на ноги, он понял, как ослабел. Кое-как он проковылял в угол, нашел метелку и уже наклонился к осколкам, но тут птица зашевелилась. И, словно отозвавшись, зашевелилось что-то в груди у Алхимика – быть может, душа. Он оставил метелку и подошел к птице. Она недвижно лежала на полу, и теперь он увидел, что ей досталось не на шутку: на перьях была кровь, и крыло как-то неестественно вывернуто. А круглый глаз пристально смотрел на него, словно просил: «Помоги!».

Алхимик с трудом наклонился и взял ее в руки. Тельце птицы было теплым и мягким, и оно быстро-быстро пульсировало, словно птица все еще спасалась от погони.

- Что же мне с тобой делать? – спросил Алхимик и сам испугался своего скрипучего голоса. Не мудрено: ведь он и сам забыл, когда в последний раз с кем-то разговаривал.

Он знал очень много: названия веществ и минералов, свойства кислот и щелочей, температуры плавления металлов, но все его знания касались неживой природы. Он даже не мог определить, как называется эта птица. Но она явно нуждалась в помощи, и Алхимик с удивлением понял, что у него есть потребность эту помощь оказать.

- Ничего, ничего, сейчас что-нибудь придумаем, - пообещал он и слегка погладил птицу по спинке.

Это был день кризиса. Смерть временно отменялась. У Алхимика вновь появилась цель. Хоть и маленькая, сиюминутная, но все-таки цель. К нему прилетело живое существо, и оно нуждалось в помощи чуть больше, чем сам Алхимик. Он мог двигаться, а она – нет. И ему теперь пришлось отложить процесс умирания и подумать о многом: чем ее кормить, как лечить и где устроить на ночлег.

- Вот вылечу божью тварь, и тогда можно снова подумать об уходе, - думал он, грея на спиртовке воду – нужно было смыть кровь, запекшуюся на перьях.

- Наверное, ей нужно сделать что-то типа гнезда, - рассуждал он. – Ведь птицы, кажется, вьют гнезда?

Он нашел коробку, вытряхнул из нее пакетики и мешочки с реагентами и выстелил дно тряпками. Туда он поместил птицу. Потом подумал, что ей там темно, и прорезал окошечки в стенках коробки. Но было все равно темно, и он понял, что это из-за его давно не мытого окна. Тогда он взялся протирать стекло, но только размазал грязь. Пришлось тащиться к старой Марте. Она и раньше оказывала помощь по хозяйству, и теперь не заартачилась – пришла и сноровисто вымыла окно. В комнате стало гораздо светлее.

- Как я здесь жил, в таком мраке? – удивленно думал Алхимик. – Немудрено, что я чего-то не разглядел… А солнечный свет – это, оказывается, приятно!

Но в его полуподвальном жилище солнечного света случалось немного. И Алхимик подумал о том, что птицу надо выносить на свежий воздух, хотя бы ненадолго. Как только немного окрепнет!

Теперь ему снова каждый день приходилось решать задачи и производить опыты, только это были опыты совсем другого рода. Что она больше любит – хлебные крошки или крупу? Как правильно срастить перебитое крыло? Сколько воды ей требуется в день? Какая температура воздуха должна быть в комнате? Существуют ли лекарства для птиц?

Алхимик то и дело обращался к Марте и с удивлением заметил, что она вообще-то интересная старушка и очень много знает как о птицах, так и о жизни вообще. Как он раньше мог этого не замечать?

Он снова стал выходить в город – птице требовалась разнообразная и полезная пища, а ему – книги о птицах. Он познакомился с библиотекарем, и тот подбирал ему книги о редких птицах. Алхимику это было нужно, потому что он никак не мог определить, какому виду относится его питомица.

Аптекарь подсказал ему, что перебитое крыло нуждается в массаже, так оно быстрее зарастет. Алхимик не мог вспомнить, прикасался ли он когда-нибудь к живому существу, не то что там массировать! Поэтому ему пришлось взять у аптекаря несколько уроков, и ему было приятно, когда аптекарь хвалил его за понятливость и аккуратность.

Теперь каждый вечер он брал птицу в руки и гладил ее. Птице нравилось: она замирала, прятала голову на грудке и выглядела очень довольной. Если не сказать, счастливой… А самому Алхимику очень нравилось тепло, которое чувствовали его руки, и мерное биение ее сердца, которое передавалось ему. Это были незнакомые, непривычные реакции, и Алхимик изучал их, как когда-то химические формулы. Только теперь не умом – через чувства и ощущения.

Вскоре он стал брать коробку и выносить птицу на прогулку. Сначала он гулял рядом с домом, но потом решил, что среди деревьев ей будет лучше. Теперь он уходил с ней в парк и там выпускал ее погулять по травке, зорко следя, чтобы рядом не появилось котов, собак, вредных мальчишек и прочих нежелательных элементов.

Теперь он часто разговаривал с птицей. Он так намолчался за всю предыдущую жизнь, что теперь не мог наговориться. Он рассказывал птице о том, что прочитал сегодня, и о том, что собирается делать завтра, и даже вспоминал какие-то истории из своего детства, которые, казалось, уже забылись навсегда.

Птица не отвечала ему, но слушала внимательно, искоса поглядывая на него круглым глазом, иногда склоняя голову набок, к плечу, и ему казалось, что она все-все понимает.

Вскоре птица начала пробовать взлетать. Крыло срослось – видимо, массаж оказал свое целебное действие, да и сбалансированное питание сыграло положительную роль. Птица теперь выглядела живой и веселой, и казалось, вот-вот запоет. Алхимик смотрел на птицу и наполнялся гордостью и радостью – он смог! он сумел! у него получилось! Но к радости примешивалась доля печали – он понимал, что рано или поздно придет момент, когда птица сможет подняться в небо, и тогда… Ему не хотелось думать, что тогда.

Теперь он иногда заходил к старой Марте попить чаю и посоветоваться насчет птицы. Однажды (он и сам не понял, как!) у него вырвалось то, что он так тщательно держал в себе.

- Бабушка Марта, ведь она уже почти здорова! Она уже пробует летать. А скоро улетит совсем. Но как же тогда я?

- Заведешь кошку, - пожала плечами старая Марта. – В этом мире всегда есть кто-то теплый и живой, который нуждается в твоей заботе. По-моему, ты просто до ужаса боишься терять. Но ведь без потерь не бывает и приобретений!

- Но я привык к ней! – пытался разобраться в своих чувствах Алхимик. – Она в каком-то смысле мое творение! Лучшее творение!

- Божье она творение, - не соглашалась старая Марта. – Ничего твоего в этом мире нет, и ни на что ты не имеешь исключительного права. И вот что я тебе скажу! Есть такая старая мудрость. Если у тебя что-то есть – отпусти это. Если оно действительно твое – оно к тебе вернется. А если не вернется – оно никогда твоим и не было. Вот как-то так, миленький.

- Я могу заботиться о ней, брать ее в руки, кормить ее, и это счастье, - размышлял Алхимик. – Но при одной мысли, что это кончится, я уже становлюсь несчастным. То есть мое счастье не абсолютно?

- Ты молоденький дурачок, - хихикала старая Марта. – Абсолютной бывает только смерть. А все остальное – приходит и уходит. Как волна, как ветер, как времена года. Мы несчастны, когда печалимся о прошлом или боимся будущего. Но сейчас-то ты счастлив?

- Сейчас – да, - говорил ей Алхимик.

- Вот и будь счастлив сейчас, миленький! – советовала старая Марта и для полного счастья подкладывала ему вкусного домашнего печенья.

И однажды случилось то, чего он так боялся. На очередной прогулке птица взлетела. По-настоящему взлетела, высоко в небо. Она выделывала пируэты, камнем падала вниз и переходила на бреющий полет, и ее крылья двигались ровно и мощно. Он, задрав голову, наблюдал, как она резвится в небе, потом к ней присоединились другие птицы, и вскоре все они скрылись за густыми кронами деревьев. Он ждал еще какое-то время, а потом продрог и пошел домой.

Он шел и отслеживал свои ощущения. Они были странными: вроде бы ему было грустно от того, что птица улетела, и наверное, навсегда, но в то же время радостно, что он помог ей вернуться в свою привычную среду, в небо, причем вернуться здоровой и счастливой. Смесь грусти и радости была очень странной. Внутри явно происходила химическая реакция. И от этого он почувствовал странное расширение в области груди и лопаток, как будто там что-то расправлялось. Что-то, похожее на крылья.

Он шел домой, весь в раздумьях, и не замечал, что спина его распрямилась, а походка стала упругой, и что презрительные складки у губ разгладились, и теперь его улыбка выглядит просто немного грустной, и встречные девушки бросают на него заинтересованные взгляды – ведь Алхимик, по сути, был совсем еще не старый и вполне видный мужчина.

Уже на подходе к дому он увидел плачущую девочку, прижимающую что-то к груди.

- Что случилось, малышка? – наклонился он к ней.

- Мама… Сказала, если не пристроишь в хорошие руки, утопит! – сквозь слезы проговорила девочка.

- Кого утопит? – не понял Алхимик.

- Его…котенка!

И она показала черного, как смоль, малыша с коротким тонким хвостиком, моргающего зелеными глазками и явно не осознающего, что его жизнь может прерваться во цвете лет.

- Как ты думаешь, у меня хорошие руки? – спросил Алхимик, пряча улыбку.

- Хорошие! – с надеждой сказала девочка, мигом перестав реветь. – Я же вижу, очень, очень хорошие!

- Ну тогда пристрой его в мои руки, я обещаю о нем хорошо заботиться. Это мальчик или девочка? А имя у котенка есть?

- Девочка… Она еще безымянная.

- Ладно, тогда скажи, как зовут тебя.

- Мама называет меня Триша.

- Хорошо. Так тому и быть. Назову котенка Триша. Ты не против?

- Я не против! Пусть у вас тоже будет своя Триша. А вы где живете? Можно, я буду его навещать? – спросила девочка.

- Вот в этом доме, вход прямо с улицы, и сразу направо, - сообщил Алхимик, беря в руки хрупкое пушистое тельце. – Приходи, когда захочешь.

- Спасибо, дяденька! – звонко сказала девочка и на миг обняла Алхимика, сильно, от души. – Вы очень хороший! Я теперь очень, очень счастливая!

И девчонка припустила вдоль по улице. А Алхимик поудобнее устроил на ладони котенка, который тут же свернулся в клубочек и заурчал, и двинулся домой. Он шел и улыбался. У него снова появилась цель.

В прошлом у него была птица, благодаря которой в его жизни появились приятели – аптекарь, библиотекарь, и еще старая Марта.

В будущем – черная кошечка Триша и девочка с таким же именем, которая обязательно придет его навестить.

А в настоящем – пусть короткое, пусть мимолетное, пусть вечно ускользающее, зато абсолютное счастье.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 30 мая - Праздник кукушки

Непослушные дети

Сибирская сказка

(в пересказе А. Каралийчева).

 

Мать вернулась домой с двумя большими вёдрами воды на коромысле. Женщина промокла до костей. Повесив вёдра на крюк, она подошла к очагу и сказала:

- Подвиньтесь-ка, детки, дайте мне согреться у огня. Дождик ливмя льёт. Того и гляди, река разольётся и мост снесёт. А как холодно! Подвиньтесь же, дети!

Но её дети и не думали подвигаться.

Старший сын повернулся и сказал:

- Не могу я пустить тебя на моё место, мама, у меня сапог прохудился, и я промочил себе ногу, когда возвращался из школы. Мне нужно хорошенько согреться!

Второй сказал:

- А у меня шапка протекла. Сегодня в школе, когда мы кидали шапки об пол, она у меня порвалась. Вот по дороге из школы голова и промокла. Потрогай, если не веришь.

- Я, мамочка, так удобно устроилась, что мне и шевельнуться не хочется, - добавила дочка хозяйки, очень ленивая девочка.

А четвёртый сын, малыш, громко выкрикнул:

- Кто под дождём ходит, пусть теперь мёрзнет, как мокрая курица!

Согревшиеся у огня дети рассмеялись громко и беззаботно, а хворая мать печально покачала головой. Ни слова не говоря, она пошла в каморку замесить тесто для хлеба. Пока она месила тесто в квашне, мокрая рубашка прилипла к её спине, и она начала стучать зубами. Поздно ночью мать затопила печь, поставила хлеб, подождала, пока он испечётся, затем вынула румяные караваи и поставила их на полку, прикрыв сверху своим тулупчиком, а сама улеглась под одеяло. Дети сладко спали, приткнувшись друг к дружке, мать же всю ночь глаз не сомкнула, до утра металась в сильном жару. Несколько раз вставала она и мочила пылающий лоб холодной водой из ведра.

Проснувшись утром, дети стали умываться и разлили всю воду из вёдер. Отломили по ломтю свежего хлеба, сунули в сумки и побежали в школу. С больной матерью остался лишь меньшой.

У матери не было сил встать с постели. Её мучил сильный жар и озноб. После полудня дети вернулись из школы.

- Ах, маменька, ты всё ещё лежишь и ничего к обеду не сготовила! – с упрёком сказала дочка.

- Дети мои милые, - глухим голосом отозвалась мать, - я вконец занедужила, и губы пересохли от жажды. Утром, умываясь, вы разлили всю воду до капли. Возьмите кувшин и принесите воды из колодца.

Тогда старший в ответ сказал:

- Я ведь говорил тебе – у меня сапог прохудился.

- Ты забыла, что у меня шапка лопнула, - отозвался второй.

- Какая ты смешная, маменька, - воскликнула дочка. – Куда мне по колодцам таскаться, когда надо уроки на завтра учить!

На глаза матери навернулись слёзы. Видя, что мать плачет, малыш схватил кувшин и побежал за водой, но на пороге споткнулся и разбил глиняную посуду.

Дети разахались, засуетились, отрезали себе по ломтю хлеба и улизнули на улицу играть. Остался лишь меньшой – у него не было сапог. От нечего делать, он принялся расписывать пальцем узоры на запотевшем стекле окна.

Хворая мать приподняла голову, посмотрела через открытую дверь и воскликнула:

- Хоть бы мне в птицу превратиться! Хоть бы крылья у меня выросли и унесли от этих злых детей! Уж я ли для них не старалась из последних сил, а они мне воды принести не хотят!

И тут произошло чудо: женщина мигом превратилась в кукушку. Малыш, видя, как его мать замахала крыльями, выскочил босой на крыльцо и закричал во весь голос:

- Братцы, на помощь, маменька птицей обернулась и сейчас улетит от нас!

Дети прибежали, но мать уже вылетела из избы.

- Куда ты, маменька? – раскричались дети.

- Прощайте! Не буду дольше жить с такими злыми детьми!

- Маменька! – запищали дети в один голос: - Воротись! Мы тебе водицы принесём!

- Поздно спохватились, детушки! Сами видите, я уже не человек, а птица и не могу воротиться. А воду буду пить из чистых ручьёв и горных озёр.

И она полетела прочь.

Дети с плачем кинулись следом за ней. Она над землёй летит, а они по земле бегут.

Девять дней гнались осиротевшие дети за кукушкой по лугам, по полям, по оврагам. Ноги и руки изранили. От крика охрипли. Вечером кукушка садилась устало на какое-нибудь дерево, а дети под деревом ютились.

На десятый день кукушка залетела в густой лес и исчезла из виду.

Дети вернулись к себе в деревню, но без родной матушки изба чужой им показалась.

А кукушка нигде себе гнезда не вьёт, птенцов не выводит. До сего дня скитается по свету, кукует, одинокая, и сносит яйца в чужих гнёздах.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 мая - Всемирный день блондинок.

Златовласка.

Словацкая сказка

 

Жил-был один бедный кузнец, уж такой бедный - дальше некуда. А ведь когда-то знавал он и лучшие времена. Но что поделаешь – вдруг не стало у него работы, а дома жена и дети малые, и все есть хотят. И до того он обнищал, что во всём доме осталось всего семь грошей. А тут дети голодные, озябшие, ноют, хлеба просят. Куда деваться? За последние семь грошей купил кузнец верёвку и пошёл в лес - вешаться. Пришёл он в лес, выбрал сук повыше да потолще, и стал закидывать на него верёвку. Вдруг откуда ни возьмись, появляется женщина, вся в чёрном одета и сама вся чёрная, и начинает его отговаривать, чтобы он не вешался, что это мол, грешно и мерзко. Опешил наш кузнец – с неба она свалилась, что ли? - и пошёл прочь.

Отошёл он немного, и опять одолели его чёрные мысли, и он снова стал закидывать верёвку на сук. И опять эта женщина как из-под земли выросла, и опять она его отговаривает. Кузнец только головой покачал, а что ему делать, не знает: стоит как вкопанный и верёвку в руках держит. Но только эта женщина исчезла, как опять представилась кузнецу вся его беда. Прикрепил он верёвку к петле и уже было сунул голову в петлю.

Тут уже эта женщина стала прямо перед кузнецом и говорит ему:

— Не вешайся кузнец, не губи свою душу! Выручу я тебя из беды, дам тебе денег сколько захочешь. А ты мне за это пообещай то, что у тебя дома есть, но ты об этом не знаешь.

»Эх, мне ли не знать что осталось в моём пустом доме! Разве безделица какая-нибудь», - подумал кузнец и согласился. Тут же она ему насыпала золота полон карман.

— Вот. — говорит, — то, что я тебе обещала. А за тем, что ты мне обещал, я приду через семь лет.

И пропала, будто и не было её, а нечаянно разбогатевший кузнец поспешил домой. Пришёл он веселый и разложил своё богатство на столе. То-то было радости! Жена полюбовалась на блеск и звон монет и побежала накупать еды. Изголодавшиеся дети прыгали от радости. А когда наелись, стали хвалиться друг другу, что они сыты по горло. Но потом зашла речь и о том, как отцу досталось такое богатство:

— Безделица, не стоит об этом и говорить! Пообещал я отдать то, что дома у меня есть, а я об этом и не знаю.

Только он это сказал, как его жена так и помертвела: до сих пор она только догадывалась, а теперь вдруг почуяла ребёнка под сердцем.

— Что же ты натворил, — говорит она ему, — ведь ты собственного ребёнка продал, до того, как он родился!

И кузнец перепугался. Но что делать? Давши слово, от него уж не откажешься!

Ладно. Вскоре родилась у кузнеца красавица дочка с золотыми волосами и с золотой звездой во лбу, и все её иначе не называли как Златовлаской. Родители заботились о ней, лелеяли её как только могли; и всегда у них сердце сжималось, как подумают, что придётся с ней расстаться.

А когда ей исполнилось семь лет, час в час, минута в минуту загремела под окнами черная карета, вышла из неё чёрная женщина, напомнила кузнецу его обещание и взяла девочку к себе в карету. С плачем и причитаниями все домашние проводили карету до самого кладбища, что лежало на краю деревни. Они бы и дальше её проводили, но эта женщина (она была волшебница) пригрозила им, что нашлёт на них порчу, если они пойдут дальше. Вернулись они домой, думая, что им не суждено больше увидать свою Златовласку

.

Летит чёрная карета с чёрной волшебницей и златоволосой девочкой пустынными полями, густыми лесами, и наконец останавливается во дворе прекрасного большого замка. Волшебница ввела девочку в замок, показала ей девяносто девять комнат замка и сказала:

— Здесь, доченька, ты и будешь жить. Будешь здесь хозяйничать и прибирать эти девяносто девять комнат; можешь ходить по ним сколько тебе захочется и жить в любой из них. Но смотри у меня: в эту вот сотую комнату не смей даже заглянуть, а не то худо тебе придется! Через семь лет мы опять с тобой увидимся, а пока живи здесь и не скучай!

Сказала это - и исчезла. Целых семь лет не было от неё ни слуху ни духу!

И все эти семь лет наша Златовласка тихо-мирно жила в замке: прохаживалась по девяносто девяти комнатам, подметала и убиралась в них – всё так и блестело, как стёклышко. Но в сотую комнату она ни разу не заглянула как ей этого не хотелось; иногда ей даже снилось, будто она вошла в эту комнату. Когда миновало семь лет, вернулась волшебница.

— Ну как, не заглядывала ты в последнюю комнату? — спросила она Златовласку, и Златовласка ответила:

— Нет, не заглядывала.

Волшебница была довольна: она ведь знала, что Златовласка в самом деле туда не заглядывала. Потом она опять наказала ей то же самое и исчезла еще на семь лет.

 

Прохаживается наша Златовласка по девяносто девяти роскошным комнатам, прибирается в них, чтобы нигде ни пылинки не было, чтобы полы блестели как зеркало. Год за годом проходят как во сне. Но вот и эти семь лет приходят к концу. Однажды гуляет Златовласка по замку и думает о том, как волшебница похвалит ее за чистоту в прекрасных светлицах. И вдруг заиграла в последней комнате нежная музыка. Вмиг она оказалась у дверей, и тут музыка опять так славно, так нежно заиграла. Она толкнула дверь и вбежала в комнату.

В комнате сидели за столом двенадцать заколдованных людей. Они были заколдованы много лет назад и с тех пор так и сидели здесь, как каменные. За дверью стоял ещё один, и этот человек сказал Златовласке:

— Златовласка, ради бога живого, не открывай того, что ты здесь увидела! Что бы твоя хозяйка с тобой не делала, молчи, будто язык проглотила. Если же ты хоть единым словом обмолвишься, тогда и нам нет спасения и ты будешь несчастной на веки веков!

И тут опять всё онемело, а Златовласка, напуганная до смерти выбежала вон.

Она и не заметила, как появилась перед ней чёрная волшебница, а та уже наперёд знала, что Златовласка видела ту последнюю комнату. Она погрозила ей пальцем и сказала:

— Златовласка, Златовласка, что же ты наделала! Ведь ты заглянула в сотую комнату! Говори сейчас же, что ты там видела?

Но милая Златовласка словно язык проглотила: ничего, мол, не видала – и всё тут. Когда не вышло по-хорошему, стала ей волшебница угрожать; но Златовласка всё отмалчивалась. Наконец волшебница говорит ей:

— Если не скажешь мне, что ты видела в той комнате, я тебя в колодец брошу и сделаю немой навек!

И правда. Бросила она её в глубокий колодец и сделала так, что Златовласка могла только с ней разговаривать, а больше ни с кем на свете.

Пришла в себя Златовласка и увидела, что попала она на песчаную отмель. И смотри-ка, под землёй показался ей какой-то проход. Пошла она этим ходом и вышла на чудесную поляну. Она и осталась на этой полянке, а кормилась всякими ягодами да корешками. А эта чёрная волшебница не раз ей там являлась и всё просила открыть ей, что она видела в той последней комнате.

Но Златовласка никогда ничего ей не говорила.

 

В тех лесах, где была эта поляна охотился как-то молодой король, и вот он попал на эту поляну и увидел красавицу Златовласку, спавшую на траве. Глядел он на неё, глядел и не мог надивиться: откуда взялась такая краса невиданная? И чем больше он на неё глядел, тем больше она ему нравилась. Наконец он решил разбудить её, отвести к себе домой и взять её в жены, что бы люди об этом не говорили.

Разбудил он её потихоньку, и спрашивает, кто она, откуда. Но она ничего сказать не могла, а он подумал, что это она испугалась его или смущается. Потом он её спросил, согласна ли она пойти с ним в его замок. На это она головой кивнула, что согласна. Тогда молодой король взял её в свой замок, велел одеть её как следует и, не теряя времени, женился на ней, как задумал.

Правда, Златовласка так и не заговорила; но молодому королю она и такая была мила, и он жил с нею счастливо и мирно. Примерно через год пришло время ей родить, но она как будто предчувствовала недоброе и день ото дня становилась всё печальнее. И вот родила она мальчика невиданной красоты, с золотыми волосами и с золотой звезда во лбу. Короля был счастлив безмерно и тут же велел готовить пир на весь мир, чтобы все радовались вместе с ним.

Но, как это часто бывает, его большая радость обернулась большим горем. Как это случилось, я вам скажу.

Ночью опять явилась ей чёрная волшебница и стала ей гозить: открой да открой, что ты видела в той комнате, а не то задушу твоего сына. Задрожала Златовласка как осиновый лист, но ничего не сказала.

— И тебе самой ещё плохо придется! — угрожает ей волшебница.

Но Златовласка молчит, ни слова. Тогда чёрная волшебница задушила мальчика, помазала Златовласке губы кровью и исчезла.

Словами не описать, как все испугались, когда наутро нашли мальчика бездыханным. Король окаменел от ужаса и горя. Стали искать по всему замку и строго допрашивать всех, кто мог бы это сделать, но так ничего и не узнали. У Златовласки губы были в крови, вот и пошли слухи, что, наверное, она сама и задушила мальчика. А она, безвинная, слова не могла вымолвить в своё оправдание. Стали поговаривать, что за это, мол, она заслуживает смерти.. Но король будто не видел и не слышал ничего и по-прежнему жил с ней хорошо и мирно, потому что он её любил.

Год спустя Златовласка родила девочку с золотыми волосами и золотой звездой во лбу. Король опять обрадовался, но, чтобы и на этот раз не случилось несчастья, он велел поставить надёжную стражу в покое, где лежала Златовласка.

Но и это не помогло, потому что чёрная волшебница наслала на стражу мертвецкий сон, а потом предстала перед Златовлаской и опять стала ей грозить:

— Ведь я не отступлюсь - так или иначе узнаю, что ты видела в последней комнате! Что так, что этак – всё равно тебе смерти не миновать. Ведь если я и это дитя задушу, король велит тебя сжечь!

Но как она не грозила, Златовласка была как каменная и не сказала ни слова. Задушила чёрная волшебница девочку, помазала Златовласке губы кровью и исчезла.

Утром нашли ребёнка мёртвым, а стража которая была в этой комнате, даже шороха не слыхала.

Король страшно разгневался, что в его дворце безнаказанно творятся такие злые дела, и велел, как можно строже расследовать, как это могло случиться и кто мог это сделать. Но так никого и не нашли. Наконец все стали говорить не скрываясь: не иначе как ребёнка задушила сама королева, ведь при ней никого не было и – смотри-ка! - у неё даже губы в крови; неспроста это чудище даже слова человеческого не вымолвит. И когда весь народ так заговорил, пришлось королю самому осудить Златовласку на смерть.

Решили сжечь несчастную Златовласку за городом. Вот её уже вывели за городские стены; вот её уже к столбу привязали; вот уже костёр подожгли на глазах всего народа. Вдруг въезжает прямо в толпу чёрная карета и останавливается перед Златовлаской. Из кареты выходит волшебница и говорит:

— Видишь, сбылись мои слова: так или иначе тебе нет спасения. Скажи мне, что ты видела в той последней комнате моего замка?

Но Златовласка молчала. И как чёрная волшебница к ней ни приставала, она так ничего и не сказала.

Вот дым и пламя уже подбираются к Златовласке… И вдруг, словно чудом изменилась чёрная волшебница, и лицо её побелело. Тут же велела она залить огонь, потому что Златовласка невинна, и молвила ей:

— Твоё и моё счастье, что ты себя не выдала; это и меня спасло и тех двенадцать, которых ты видела в последней комнате. Аи если бы ты открылась, погубила бы ты на вечные времена и себя и нас!

с этими словами она — один бог знает как — отдала ей её собственных детей живыми и здоровыми, а сама исчезла.

В тот же миг и Златовласка заговорила и рассказала королю с самого начала всё, что с ней приключилось. Король ни глазам, ни ушам своим не верил, но всё было именно так, а не иначе! На радостях он не знал, что ему делать: то ли детям своим радоваться, то ли просить у Златовласки прощения, что и он ей столько страху причинил. Потом он ввёл жену и детей в свой замок, и уж теперь-то им жилось покойно. И ещё потом разыскали они её отца-кузнеца и взяли его к себе вместе со всей его семьёй.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 июня - Международный день защиты детей.

А. П. Чехов.

Спать хочется

 

Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слышно мурлычет:

 

Баю-баюшки-баю,

А я песенку спою...

 

Перед образом горит зеленая лампадка; через всю комнату от угла до угла тянется веревка, на которой висят пеленки и большие черные панталоны. От лампадки ложится на потолок большое зеленое пятно, а пеленки и панталоны бросают длинные тени на печку, колыбель, на Варьку... Когда лампадка начинает мигать, пятно и тени оживают и приходят в движение, как от ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром.

Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но всё еще кричит и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка.

- Баю-баюшки-баю, - мурлычет она, - тебе кашки наварю...

В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий... Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет - и всё это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.

Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь. - "Зачем это?" - спрашивает Варька. - "Спать, спать!" - отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их.

- Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... - мурлычет Варька и уже видит себя в темной, душной избе.

На полу ворочается ее покойный отец Ефим Степанов. Она не видит его, но слышит, как он катается от боли по полу и стонет. У него, как он говорит, "разыгралась грыжа". Боль так сильна, что он не может выговорить ни одного слова и только втягивает в себя воздух и отбивает зубами барабанную дробь:

- Бу-бу-бу-бу...

Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому "бу-бу-бу". Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города в гости. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.

- Засветите огонь, - говорит он.

- Бу-бу-бу... - отвечает Ефим.

Пелагея бросается к печке и начинает искать черепок со спичками. Проходит минута в молчании. Доктор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку.

- Сейчас, батюшка, сейчас, - говорит Пелагея, бросается вон из избы и немного погодя возвращается с огарком.

Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу и доктора.

- Ну, что? Что ты это вздумал? - говорит доктор, нагибаясь к нему. - Эге! Давно ли это у тебя?

- Чего-с? Помирать, ваше благородие, пришло время... Не быть мне в живых...

- Полно вздор говорить... Вылечим!

- Это как вам угодно, ваше благородие, благодарим покорно, а только мы понимаем... Коли смерть пришла, что уж тут.

Доктор с четверть часа возится с Ефимом; потом поднимается и говорит:

- Я ничего не могу поделать... Тебе нужно в больницу ехать, там тебе операцию сделают. Сейчас же поезжай... Непременно поезжай! Немножко поздно, в больнице все уже спят, но это ничего, я тебе записочку дам. Слышишь?

- Батюшка, да на чем же он поедет? - говорит Пелагея. - У нас нет лошади.

- Ничего, я попрошу господ, они дадут лошадь.

Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится "бу-бу-бу"... Спустя полчаса к избе кто-то подъезжает. Это господа прислали тележку, чтобы ехать в больницу. Ефим собирается и едет...

Но вот наступает хорошее, ясное утро. Пелагеи нет дома: она пошла в больницу узнать, что делается с Ефимом. Где-то плачет ребенок, и Варька слышит, как кто-то ее голосом поет:

- Баю-баюшки-баю, а я песенку спою...

Возвращается Пелагея; она крестится и шепчет:

- Ночью вправили ему, а к утру богу душу отдал... Царство небесное, вечный покой... Сказывают, поздно захватили... Надо бы раньше...

Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.

- Ты что же это, паршивая? - говорит он. - Дитё плачет, а ты спишь?

Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню. Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.

- Подайте милостынки Христа ради! - просит мать у встречных. - Явите божескую милость, господа милосердные!

- Подай сюда ребенка! - отвечает ей чей-то знакомый голос. - Подай сюда ребенка! - повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. - Спишь, подлая?

Варька вскакивает и, оглядевшись, понимает, в чем дело: нет ни шоссе, ни Пелагеи, ни встречных, а стоит посреди комнатки одна только хозяйка, которая пришла покормить своего ребенка. Пока толстая, плечистая хозяйка кормит и унимает ребенка, Варька стоит, глядит на нее и ждет, когда она кончит. А за окнами уже синеет воздух, тени и зеленое пятно на потолке заметно бледнеют. Скоро утро.

- Возьми! - говорит хозяйка, застегивая на груди сорочку. - Плачет. Должно, сглазили.

Варька берет ребенка, кладет его в колыбель и опять начинает качать. Зеленое пятно и тени мало-помалу исчезают и уж некому лезть в ее голову и туманить мозг. А спать хочется по-прежнему, ужасно хочется! Варька кладет голову на край колыбели и качается всем туловищем, чтобы пересилить сон, но глаза все-таки слипаются и голова тяжела.

- Варька, затопи печку! - раздается за дверью голос хозяина.

Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.

- Варька, поставь самовар! - кричит хозяйка.

Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ:

- Варька, почисть хозяину калоши!

Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах.

- Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно!

Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной.

Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать.

День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости.

- Варька, ставь самовар! - кричит хозяйка.

Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний.

- Варька, сбегай купи три бутылки пива!

Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон.

- Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку!

Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать.

- Варька, покачай ребенка! - раздается последний приказ.

В печке кричит сверчок; зеленое пятно на потолке и тени от панталон и пеленок опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову.

- Баю-баюшки-баю, - мурлычет она, - а я песенку спою...

А ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька видит опять грязное шоссе, людей с котомками, Пелагею, отца Ефима. Она всё понимает, всех узнает, но сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зеленое пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить.

Этот враг - ребенок.

Она смеется. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка? Зеленое пятно, тени и сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются.

Ложное представление овладевает Варькой. Она встает с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глазами, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребенка, сковывающего ее по рукам и ногам... Убить ребенка, а потом спать, спать, спать...

Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 июня - Всемирный день охраны окружающей среды.

Виктор Смоктий.

Направленный взрыв.

 

Понадобилось однажды для усугубления какой-то местной пользы реку Смородинную обратно в реку затолкать. Первое, что для этого по науке надо, - поменять местами берега. Специалист по направленным взрывам, осмотрев местность, предложил мощным наклонным взрывом поднять высокий левый берег реки и, пока он будет висеть в воздухе (2-2,5 сек.), другим взрывом, поменьше, насыпать на его место низкий правый берег. Таким образом берега поменяются местами, остальное – дело насосников. Насосники выразили свою готовность довести начатое дело до конца, но тут же попросили ещё полторы тонны солярки для дизелей, каковые им и были обещаны.

Взрыв назначили на послезавтра, в так называемый «день О». Осталось лишь выяснить некоторые детали: порядок выступлений на митинге, распределение премиального фонда и т. д. и т. п.

Собрание затянулось до утра и, прервалось только тогда, когда в палаточном лагере сапёров, прибывших на взрыв, горнист протрубил «зорю» и немного погодя под окнами протопала рота солдат, бежавших к реке осуществлять закаливание организма. От этого топота все почувствовали себя уверенней и, ещё раз бегло пожелав друг другу «ни пуха, ни пера, к чёрту», разошлись по участкам.

К назначенному сроку всё было готово… И вот секундная стрелка пошла на последний круг.

Специалист по направленным взрывам в новой рубахе замер у пульта с двумя кнопками: «Берег правый (левый)» и «Берег левый (правый)». Мускулы его рук были напряжены, пальцы слегка подрагивали.

Стрелка сделала последний рывок и замерла на нуле. Специалист моментально нажал нужную кнопку, потом выдержал паузу, сказав про себя: «Канцтовары, канцтовары, канц!» - и нажал другую кнопку. Берега с дробным грохотом поменялись местами, и в воздухе осталось висеть громкое «ура», поддерживаемое снизу восторженными строителями. Вдали зарокотали дизели насосных установок, и

РЕКА ПОТЕКЛА В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ!

В эту ночь никто не спал. Во всех окнах горел свет и везде играла музыка.

Утром в лагере сапёров, как обычно, пропела труба, и через спящий посёлок к реке снова побежали солдаты, но на ногах вместо сапог у них были ботфорты, а на голове вместо короткой практичной солдатской причёски – накладные прусские косички.

А с берега реки возвращались уже без париков, разбитые шведами первые петровские полки. Они шли, постепенно превращаясь в бродяжьи стаи, из которых и были собраны. Начались пожары, первым занялось женское общежитие, где жили поварихи и девушки из гидроинститута.

К полудню над горизонтом за рекой показалось пыльное облако и быстро стало приближаться. В облаке что-то гудело и рокотало. Над городом повис протяжный крик: «Хаза-а-ары!»

Люди всё ещё шарахались из стороны в сторону, когда хазары исчезли, смешавшись с разноязыкой толпой, которая ближе к рассвету повалила мимо тёмно-малиновых головешек стройгородка.

Началось великое переселение народов.

Показалось солнце. Но это не был привычный Ярило – над горизонтом поднимался маленький злобный красный зрачок. Становилось всё холоднее и холоднее.

На севере горизонт начал ломаться и ползти. Пейзаж стал напоминать иллюстрацию из школьного учебника по истории «Ледниковый период на территории Европы». Из рощи на другом берегу вышло шесть мамонтов.

«А ведь солярки в дизелях ещё минут на двадцать осталось, - подумал неожиданно для себя на древнедравидийском языке чудом уцелевший специалист по направленным взрывам. – Хорошо ещё, что те полторы тонны так и не привезли!» И скинув новую, но уже грязную рубаху, он стал, мучительно сопротивляясь, превращаться в неандертальца.

 

1987.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 июня - Международный день друзей.

И. С. Тургенев.

Голуби.

(из цикла «Стихотворения в прозе»)

 

Я стоял на вершине пологого холма; передо мною – то золотым, то посеребренным морем – раскинулась и пестрела спелая рожь.

Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая. Около меня солнце еще светило – горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.

Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.

Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! – думалось мне, – сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!

Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.

И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.

Летел, летел – всё прямо, прямо… и потонул за лесом.

Прошло несколько мгновений – та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.

И вот, наконец, сорвалась буря – и пошла потеха!

Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…

Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя – и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.

Нахохлились оба – и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…

Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.

 

Май, 1879

[Chanda 14]

Г. Х. Андерсен.

Зеленые крошки

 

На окне стоял розан; недавно еще он был так свеж, а теперь что-то начал чахнуть, хиреть.

У него завелись постояльцы, которые стали пожирать его, постояльцы, впрочем, очень почтенные, носившие зеленый мундир. Я имел разговор с одним из них; ему было всего три дня от роду, а он уже имел правнуков. И знаете, что он сказал мне? Он говорил о самом себе и о прочих постояльцах, и говорил одну правду.

«Мы замечательнейшее войско в свете. В теплое время года мы производим живых малюток; погода в это время хороша, и они сейчас же сватаются и играют свадьбы. В холодное же время года мы кладем яички — малюткам тепло в них. Мудрейшие создания, муравьи — мы питаем к ним глубочайшее уважение — изучают нас, ценят нас. Они не пожирают нас тотчас же, а берут наши яички, уносят их в свою семейную кучу, в самый нижний этаж, и укладывают там очень толково по номерам, рядышком, слоями, так, чтобы каждый день иметь новорожденного малютку. Потом муравьи ставят нас в хлев и щекочут, т. е. доят. После того мы уж умираем. То-то хорошо! Муравьи называют нас прелестнейшим именем — «сладкими дойными коровками»! Все животные, одаренные муравьиным разумом, зовут нас так, все, кроме людей! И это такая обида для нас. Просто впору лишиться всей своей сладости! Не можете ли вы написать что-нибудь против этого, не можете ли как-нибудь усовестить этих людей! Они смотрят на нас так глупо, злятся, что мы поедаем листья розана, а сами пожирают на земле все живое, все, что только растет и зеленеет! Они дают нам самое презренное, самое отвратительнейшее имя! Я не произнесу его! У! Как подумаю только, у меня внутри все переворачивается! Я не могу выговорить его, по крайней мере — в мундире, а я всегда в мундире.

Я родился на листке розана; я и весь наш полк живем им, но он, в свою очередь, оживает в нас, а мы ведь принадлежим к высшему разряду творений. Люди нас не терпят, приходят и смывают нас мыльной водой. Прескверный напиток! Право, мне все кажется — где-то пахнет им?! И каково перенести такое мытье, если природа твоя совсем не терпит мытья!

Человек! Ты смотришь на меня такими сердитыми мыльными глазами, но вспомни наше место в природе, наше искусное устройство: мы кладем яйца и производим живых малюток! Вспомни, что и нам дан завет «плодиться и размножаться»! Мы родимся на розах и умираем на розах; вся наша жизнь — чистейшая поэзия. Не клейми же нас позорным, гнусным именем, которого я не произнесу ни за что! Зови нас «дойными коровками муравьев», «гвардией розана», «зелеными крошками»!»

А я, человек, стоял и смотрел на розан и на зеленых крошек, которых не назову по имени, чтобы не оскорбить граждан розана, большое семейство, кладущее яйца и производящее живых малюток. Мыльную же воду, которою я хотел смыть их, — я явился именно с этим злым намерением, — я решил вспенить: буду пускать мыльные пузыри и любоваться роскошью их красок! Как знать, может быть, в каждом пузыре сидит сказка?

И вот я выдул пузырь, большой, блестящий, отливающий всеми цветами радуги; на дне его как будто лежала белая серебристая жемчужина. Пузырь колебался несколько мгновений на конце трубочки, потом вспорхнул, полетел к двери и — лопнул. В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге показалась сама бабушка сказка!

Ну, она лучше меня расскажет вам сказку о — нет, я не назову их — о зеленых крошках!

— О травяных вшах! — сказала бабушка сказка. — Каждую вещь следует называть настоящим именем, и если уж боятся это делать в действительной жизни, то пусть не боятся хоть в сказке!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

19 июня - Русалии.

Алексей Серов

Отрывок. Сказка про русалку

 

...Второе и, наверное, самое любимое мое детское воспоминание, это - Анютины омуты. Было у нас, в нескольких верстах от деревни такое таинственное и страшное место. Там, в глубине мрачной чащи, обступаемая со всех сторон древними, замшелыми елями текла река Анюта. По ее берегам нигде не было ни прогалины ни просвета, кроме одного места, где река словно ныряла в ямину между двумя большими, безлесными холмами. Между ними и располагались бездонные омуты. Селяне старались избегать тех мест – каждый год там кто-нибудь бесследно пропадал. Баба Варя рассказала нам как-то чудесную сказку про эти омуты. Пожалуй, перескажу ее и я.

 

Жила-была на безымянной лесной речке русалка по имени Анюта. И была у этой русалки волшебная рыба с грустными глазами. Когда русалке исполнилось шестнадцать, рыба сказала ей: «Когда ты была еще совсем маленькая, у тебя был отец - лесной колдун. Однажды он сказал, что в день твоего шестнадцатилетия будет тебе даровано чудо перевоплощения. Но только тогда, когда полюбишь всей душой». «А я люблю!» - сказала русалка и, звонко засмеявшись, показала вверх, где посреди черного, полного звезд ночного неба сверкал золотой диск – «я люблю луну!» Тут послышались чьи-то тихие голоса и плеск воды. «Что это?» - спросила Анюта. «Это люди» - ответила волшебная рыба – «тебе нельзя видеть их, они приносят несчастье». «Я хочу посмотреть» - сказала упрямая русалка и подплыла поближе к людям. Она увидела златокудрого юношу и смуглую стройную девушку, купающихся в реке. Они были прекрасны, и даже ночные птицы притихли, слушая их счастливый смех. «Вот кто действительно достоин, чтобы его любили» - подумала русалка не отводя глаз от юноши. Ей показалось, что сама луна померкла, уступив место сиянию его золотых волос. И в этот момент случилось чудо перевоплощения. Русалка Анюта превратилась в смуглую стройную девушку, которую обнимал златокудрый юноша, целовал в губы и шептал ей таинственные слова: «моя любимая!». Юноша потянул Анюту из воды, туда, где в ночи светились огоньки деревни. И зажили они среди людей, дружно и счастливо.

 

Но спустя годы юноша повзрослел и переменился. Ни еда, ни одежды, которые готовила русалка, не нравились ему. Долго он терзал и мучил Анюту. И вот однажды, выпив сура вдвое больше обычного, пришел юноша домой и ударил ее. Анюта заплакала. «Почему оставила я родных сестер-русалок и любимую рыбу?» - сокрушалась она и решила вернуться. Ненастным вечером пришла Анюта на берег и позвала волшебную рыбу. Но та не откликнулась. Анюта позвала еще раз и тогда над водой появилась ее сестра - русалка и сказала: «Ты предала речной народ, ты предала свою рыбу и она умерла от горя и одиночества. За это мы проклинаем тебя и лишаем дара перевоплощения. Оставайся же навечно среди людей!». «Не бывать этому! Пусть лучше я умру» - решила русалка и бросилась в воду, думая, что утонет. Так бы и случилось, если б прожила она в деревне немного дольше. Еще не успела она стать человеком, но русалкой быть перестала. И превратилась Анюта в страшный дух, ни живой и не мертвый. Теперь, лунными ночами, в отместку за совершенное зло, подстерегает она в омутах юношей и девушек и утягивает их в глубину, на вечно темное дно, где и самой Смерти их никогда не отыскать... «Вот с той поры и стали люди называть речку Анютой, а омуты, где живет коварная русалка – Анютиными» – заканчивала сказку баба Варя...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

22 июня - День Скипера-змея.

Станислав Романовский.

Спасские вилы.

 

Озеро Спасские вилы по очертаниям напоминает деревянные вилы-рогатину. Такими вилами в старину, да и на моей памяти, метали стога.

В июле ночевал я на этом озере, на правом берегу у ив развел костер и вскипятил чай. Напротив меня на левом берегу тоже загорелся костер. Огни костров отражались в озере, и отражения эти не доставали одно до другого.

На той стороне потрескивали дрова, и, судя по всему, человек там был один. Я позвал его:

- Товарищ! Приходите в гости. У меня чай цейлонский.

- Стесню я вас, — отозвался не старый, но и не молодой голос.

Я помолчал и спросил с огорчением:

- Не придете?

Та сторона не ответила.

Ночь исходила росой, но была душная, а с рассветом потянуло свежестью; меня зазнобило не от прохлады — от ожидания рыбалки.

Место для рыбной ловли у меня было проверенное — прогал в зарослях рдеста. Я бросил туда мокрую пригоршню отрубей, представил, как на хлебный дым набегает плотва, и осторожней осторожного опустил в прогал насадку — катыш хлеба. Поплавок — белое гусиное перо — замер на зеленом стекле.

Сейчас заклюет, сейчас!

По всему озеру бродил туман, и солнце светилось в нем — с самого восхода горячее, будто оно и не ложилось сегодня.

Поплавок притопило. Я подсек без опоздания и рукой услышал, что плотва попалась некрупная, но из-за глубины кажется большой и упористой. Вполводы плотва стала тяжелой. Не повернуть! Задев? Да нет, прогал заранее расчищен.

Да и тяжесть то живая!

Я стал вытягивать ее на поверхность и обнаружил, что плотву мою поперек ухватила щука и не собирается отпускать. Плавнее плавного я подтянул рыбину к берегу и подвел было под нее сачок. Хищница нехотя разжала пасть и ушла. Я крякнул и осмотрел плотву. Она была помята щукой, но не искусана. Я посадил ее в садок и опять опустил в прогал катыш хлеба.

Поплавок опять притопило. Я подсек плотву покрупнее, и ее опять на полпути схватила щука. Теперь я не спешил. Пусть сперва увязнет зубами в добыче, а мы посмотрим... Щука стояла у поверхности, шевелила плавниками и вроде бы задремывала с серебряным полумесяцем во рту.

Я зачерпнул ее сачком, отнес тяжелую извивающуюся добычу подальше от воды, вытряхнул на траву и разглядел как следует. Щука была красива: зеленая, златоглазая, пятнистая. Она свивалась кольцом, развивалась и долго не давалась в руки. Я посадил пленницу в садок, и там время от времени она принималась раскачивать его и плескаться. Щука не могла простить себе слабую дремоту, за которую горько поплатилась, и я боялся, что она распугает всю рыбу.

Похожим способом я поймал еще одну щуку, потом еще, и клевать перестало.

«Поздно уже, — думал я, разомлев от жары. — Да и снасть у меня не для такой рыбалки. Поводок как паутинка. Это только со сна щуки его не оборвали. А то бы они маху не дали. А вот почему плотва не клюет, не пойму».

- Не клюет? — окликнули меня с того берега.

- Как обрезало, — ответил я. — А у вас?

- У меня тоже.

- В чем дело? Ведь это очень рыбное озеро — Спасские вилы...

Среди тальника и камышей того берега я старался разглядеть моего собеседника, но видел только взмахи длиннющего удилища и по ним догадывался, где он. А его самого я не видел.

- А вы знаете, почему озеро зовется Спасские вилы? — спросил он.

- Почему вилы, понятно. Озеро походит на старинные вилы — рогатину. Такими вилами я сам метал сено в этих лугах. А вот почему Спасские, не знаю... А вы знаете?

- Знаю.

Тот берег замолчал, и, если судить по взмахам удилища, там клевало или теребило насадку.

- ...Было это давным-давно. Тут на гриве ставил стога холостой парень из деревни Ананьино. Было ему года двадцать три — самая пора жениться. Сметал он стог, присел на колоду передохнуть, прислонил к ней вилы... Голос стлался по воде негромко, но очень отчетливо, я заслушался и позабыл про рыбалку. — ...А из-под колоды выползла Подколодная Змея и говорит: «Здравствуй, Иванушка! Как ты?» — А парень испугался. Во-первых, Змея. Во-вторых, говорит человеческим голосом. Но виду не подал и ответил: «Как я? Да ничего. Руки ноги целы... Голова тоже». — «Вот и хорошо! Я к тебе давно присматриваюсь. Возьми меня в жены!» — «Да ты что!» — «Ничего». — «Да нельзя этого делать! Ты — Змея Подколодная. А я — крестьянин». — «Ну и что?» — «Да характерами не сойдемся, если хочешь знать!» — «Ха-рак-те-ра-ми? Конечно, я всякая бываю. И ужалить сгоряча могу. Но женщины без капризов не бывают. Ты только согласись на мне жениться». — «А как мы к венцу пойдем? Нет такого попа, чтобы нас обвенчал»... — «Найду. Ты еще не знаешь, сколько у меня денег! Подкупим попа. Из болотных цветов сплету я себе подвенечное платье. Так то я красива, а в подвенечном платье буду первая в мире красавица! Правду я говорю, Иванушка». — Парню смолчать бы, да он не стерпел, проговорился:

«Покрасивее есть невесты!» — «Покрасивее? — удивилась Подколодная Змея. — Этого быть не может. Ты что-то перепутал, Иванушка. Я давно живу на свете и больно-то красивых не видывала»...

И видят оба: идет по лугам Марьюшка, невеста Ивана, и несет крынку с квасом, белым полотенцем обвязанную, чтобы квас был прохладный.

И крикнул Иван в простоте: «Да вот Марьюшка тебя красивее!» — «Это она-то красивее? Меня? Змеи Подколодной? Да у нее глаза синие, а у меня золотые! Ты ослеп, что ли, Иванушка? Сейчас я ее насмерть ужалю!»

И свернулась в клубок, чтобы прыгнуть на Марьюшку.

«Господи, благослови!» — сказал Иван и вилами ударил Змею по голове. А она обратилась в камень, и от этого камня одна вилина и сломалась. Вилы из рук Ивана выпали и обратились в озеро. Люди прозвали его Спасские вилы, потому что ими Иван спас Марьюшку, жену свою будущую, от смерти. Вы заметили, что одна вилина длинная, а другая короткая, словно сломанная?

- Заметил, — ответил я.

- Напротив короткой вилины долгое время камень лежал. Потом его увезли на мельницу, на жернов. Но мука из-под него пошла горькая, как полынь, и его сбросили в овраг...

Тот берег помолчал и спросил раздумчиво:

- Вы сколько щук поймали?

Три, — с некоторой гордостью ответил я. — А вы?

- Восемь.

- Щук-то я специально не ловил, — стал оправдываться я. — Не за ними я сюда пришел, а за плотвой. На плотву щуки и садились. А жилка у меня тонкая, японская, но, хвастаться не буду, очень прочная...

Я долго рассказывал подробности моей рыбалки и вдруг почувствовал, что меня не слушают; нет никого на том берегу, ушел мой собеседник, когда — я не заметил.

Я смотал удочки и, прежде чем уходить, обошел все озеро и никого не встретил. Вокруг изнемогали от жары некошеные цветы и травы, и мед и сукровица сочились по ним. Гудели шмели и пчелы, и гудеть им словно бы не хотелось, но надо, раз приспело рабочее время. Без всплесков, без морщин, без единого колыхания камышей лежало глубокое озеро и дышало влагой. Было слышно, как пахнут кувшинки, и болотный, сладостный, обволакивающий запах поминал о том, что нынче — вершина лета и впереди много красных дней.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 июня - Иванов день.

В. И. Даль.

Сказка о кладе.

(Богатырская сказка)

 

 

Как подумаешь да порассудишь, что иной голыш, бедняк, бьется из-за последней копейки, из-за куска хлеба, колотится, что козел об ясли, весь век, - да и то бывает, не добьется до торной тропы, чтобы пройтись, как люди ходят; а иной, господен крестник, только шапку наставит, и валится всякое добро и милость, живи да поживай. Как подумаешь, подгорюнясь, про эту притчу, так поневоле и сядешь, надувшись, как волостной наш, коли его кто обнесет случаем чаркой, - сядешь, да и переведешь дух, что кузнечный мех, да повесишь голову и сидишь.

Мужичок, сказывают, живучи где-то в понизовом захолустье, также, по насущному, все тужил да тужил, что ему талану нет; а все, вишь, хотелось разжиться так, ни с чего, здорово живешь; не то, чтобы работать да пoтом, а сидючи-глядучи, по белу свету гуляючи, пляшучи да припеваючи; и задумал он разбогатеть кладом. Наладил он песню ли, сказку ли про этот клад, да все и читает ее одну, словно вековую докучную сказку про Сашку, Серую Сермяжку; и бредит кладом, и здоровается с тобою кладом же, и прощается кладом, и куска, прости господи, ко рту не поднесет, не помянув, хоть про себя, клад. Чему же быть тут доброму, коли человеку дурью глаза и уши запорошило, голову набило по самое темя? Люди берутся за цепь, за косу, а он персты расставит пошире, словно грабли, уши развесит, да так и ходит по селу, дурак-дураком; только и норовит, где бы какого старика поймать, чтобы порассказать ему, какие клады бывают, да где живут они, да кому даются, а кому не даются; и не одну ночь, чай, прошатался молодец наш, клада ищучи, то к Лукашкину яру, то под Заячий лаз, то на Мурзинский курган, да, видно, не дастся клад: молодец наш ходит все тем же оборванцем, в сермяжном зипунишке, что на одной подкладке держится, а то бы давно развалился.

Первые клады в понизовых губерниях положили, сказывают, волжские разбойники. Выедут они, бывало, ночью на матушку-Волгу широкую, в косной лодке, да прикроются сверху рогожами, чтоб не видать было народа, и только воззрятся на расшиву какую, либо в досчанник, в кладную, а то и держат прямо в корму. Коли кормщик на путевом судне, по обычаю, окликнет их: "Мир, бог на помочь", да "Откуда бог несет?", а потом: "Чье судно, чья кладь, откуда бурлаки?, то чем бы им, как добрым людям, отвечать: "Вам бог на помочь, оттуда-то, хозяин такой-то, кладь такая, да выждать попутного слова: "С богом!" да и идти себе своим путем, так разбойники молчат, говорю, на оклик, да держатся прямо в корму, а, подошедши, кидают причал, а атаман кричит: "Бери причал!". Бурлаки знают, что разбойника ни одна пуля не берет, обух не одолеет; принимают молча причал, а на приказ атамана: "Сарынь на кичку" все до одного прячутся в мурью, в порожнее место промеж палубой и кладью. Хозяин тут управляйся один, как знаешь, а бурлаки ни за что на разбойника руки не подымут. Разбойники взлезают на судно, берут хозяина, либо приказчика, кто случится, и допытывают: где деньги? А коли устойчив больно да упрям, так бывало и то, что поджаривали на легоньком огоньке. Набравши золота и серебра много, случалось, что разбойникам девать его некуда; они и зарывали его в землю и писали на клады эти записки, где лежит клад: "От села Свекловихина на полдни, в семи верстах от Красного-яру, супротив большого каменного мару, в двухстах шагах, положено кладом, в двух чайниках медных да в котле чугунном, на глубине косой сажени, золотом на двадцать на одну тысячу, серебром на семнадцать с половиною тысяч, да золотых с каменьями дорогими перстней два. А клад этот никому не дается, только дастся он молодцу удалому, накануне Ивана-Купала, коли задом пройдет от самого села до места и станет рыть, не оглядываясь, не озираючись, да обет положит выкупить трех человек из острога, да господских троих на волю вольную. А буде зароку не выполнит, то клад пропадет, в него самого уйдет и огнем въестся, и в костях мозги усохнут. Слово мое крепко". А какой зарок либо завет положит на клад, такое слово и твердит про себя, когда клад зарывает; затем еже клад не дается тебе, коли завету не исполнишь, во веки веков. Сказывают, что один какой-то обронил запись такую, а мужик нашел ее, вынул клад, сам пропадал без вести сорок лет, а воротившись, выкупил у господина на волю всю деревню свою. Другой клал клад и приговаривал: "На сто голов молодецких", то есть, чтобы сто молодцов пришли за кладом этим, а больше он никому не дастся; а лыкодел в лесу тут же подле случился, да переговаривал за каждым словом по-своему: "На сто колов осиновых"; переговорив хозяина одним разом – а кто такое слово напоследок вымолвит, по тому и быть, - лыкодел вырубил сто колов осиновых, поклонился ими кладу, да и вынул его, и клад ему дался без спросу. Опять другой, сказывают, положил клад богатый, да не велел даваться никому, пока на этом месте не станет море. Мужичок этот помер, а запись досталась сыну, да только не знал он, как с нею быть, и как добыть клад. На селе этом жил мужик, про которого шал молва, что он всякую пору и притчу знает и оборот во всяком деле; к нему и пришел с записью молодой парень на совет, да и прогулял, по недогадливости своей, клад. Мужик этот провел парня, то тем, то другим его пробовал, а как весна пришла, так подпрудил место, где положен был клад, заметив его колом, да под водой и вынул. Вот-де тебе и море! Есть где-то, сказывают, пугачовский клад; положен в мешке кожаном, а мешок в рубаху, а посверх кладу положен убитый человек, нарочно, видно, чтобы, кто рыть станет, подумал, что это-де могила, и покинул бы ее. А это еще слышал кто, что есть жук, который летает ночью накануне Иванова дня и сам норовит налететь не человека: коли рот растворишь да подставишь его, и жук влетит, то выплюнь на руку, и у тебя богатый клад; сыпь скорее с руки в мешок либо в шапку, да во все карманы, - посыплется чистое золото!

Иные кладут благовестивый клад с молитвою, а чаще того, спознавшись с нечистой силой, с бесовскою властью; тогда уж не вынет его никто, не отдав душу черту. Много есть кладов татарских и калмыкских старых годов: так к тем уж не приступайтесь без шайтана, либо веди такого же некрещеного татарина. Эти клады живут без записи, да не вынешь, хоть и знал бы, где лежит, коли с шайтаном не побратаешься. Есть и такие клады, что взаймы дают; приди, попроси честно, с поклоном: дай-де, пожалуйста, кум, сотенку, я принесу тебе накануне Рождества, либо там в Духов день, что ли, и дастся, да только, если, упаси боже, обманешь, так пропал; помрешь, либо рука усохнет, а не то сам пойдешь по свету белому кладом ходить, до поры до времени, пока кто не ударит тебя, как в драку пьяный полезешь, по щеке, тогда сам и рассыплешься кладом. А есть и такие, ходячие клады: мужик, сказывают, ночью нашатнулся на какую-то сапатую кобылу, да хотел отогнать ее, ударил кнутовищем – она и рассыпалась кладом, да все старинными золотыми да крестовиками. Другой мужик этак же хотел ночью свинью выгнать из огорода, и, бог весть, говорит, отколе она затесалась: тын плотный кругом, что и кошке негде пролезть, и калиточка на запоре, а хрюкает, ходит да по грядам роется. Мужик выскочил в избу, ухватил полено, шарахнул свинью вдоль да по боку – она и рассыпалась кладом, да таким, что десять огородов можно купить, да по десятку работников на каждый. А то есть и такой клад, что ни с чем не дается, как только по своей доброй воле; кто знает, где он лежит, так ходят о полуночи туда да упрашивают его и кумом честят; ино раз десять побывать доведется да потолковать с ним, поколе покажешься ему да приглянешься да не него угодишь: а сдастся, так твой, бери смело.

Всего этого, а может, и еще больше того, наслушался молодец наш, словно сыворотки нахлебался: брюхо набило, а ни вкусу, ни проку; и уже ничего не слышит, не видит, кроме клада. Одна на уме, одно на языке. Человек видит свинью, либо какую другую скотину, так подумает, может статься, ину пору – кого грешная душа не одолела – подумает разве только, что вот-де, кабы она моя, так я бы ее на рынок свез да продал; либо: вот, кабы моя свинья, так откормил бы ее к праздникам да зарезал, уж по крайности знал бы и помнил, что бог дал праздник; так подумал бы, говорю, иной человек; а наш молодец, на котором лохмотья серой сермяги держались, как листья кочана капусты вокруг кочерыжки, не иглой да ниткой, а тем, что приросли, - наш молодец, все только, как увидит свинку, так и норовит свистнуть ее из-за угла поленом – не рассыплется ли кладом? А тут, глядишь, по рылу заденет ее поленом, она и околела; и разделывайся да ведайся с хозяином, как знаешь. Так то не раз, бывало, отомнут нашему молодцу за проказы эти бока, что он про себя думает: хоть бы уж самому мне кладом рассыпаться, так уж был бы один конец! Сказывают, что сделал молодец наш раз как-то еще лучше: повстречал он на чужом селе немого старика, нищего, и померещись ему, что это ходячий клад; он, подошедши, да и давай его, бедняка, колотить: а тот нем, слова не вымолвит, ревет не своим голосом – а сказать ничего не скажет. Тут набежали ребята, схватили раба божьего, искателя клада, валяли его часа два, словно гвардейское сукно, да еще и затаскали было по судам да волостным правлениям, так что вышел он оттуда – еле-еле душа в заплатах держится, весь костяк наружу вылез. Кажись бы, это ли не наука ему? Так нет; отдохнул да перемогся – и забыл прошлое горе и готов, хоть ныне, хоть завтра, опять за кладом идти. То-то забывчив на прошлую беду русский человек: и крута гора, да забывчива!

Подсиживал молодец наш и папоротниковый цвет, выжидал его, как пылинка в засуху росинку, - не дался; собирал и семитравный травник, - либо не досушил, либо пересушил, а кладу не доискался; выходил и до зари по ночам подстеречь да высмотреть, на каком месте в сухих буераках черти поминки поминают, потому что слышал от старых людей, что там быть и кладу, - не доискался и чертей; искал он разрыв, либо спрыг-траву, которую называют железняком и от которой все запоры и все затворы разлетаются и клады сами в руки даются, - так и не далась ему и трава эта, бог весть, отчего; словом – пришлось нашему искателю хоть камень на шею да в воду, коли б шайтан его не помиловал; слушайте:

На самого Ивана-Купалу, когда настоящая пора бывает клады искать, молодец наш пошел к ночи в раздумье, куда глаза глядят, и стал думать про себя уже вот что: когда б то найти мне хоть такого сатану, что сказывают, душу берет да чистым золотом за нее расплачивается – ах, когда б найти! Не пожалел бы душишки своей, отдал бы черту, хоть самому ледащему, только бы отсыпал он мне шапки две этого добра – ей, не пожалел бы душишки для последнего поганца, которого, может статься, там, на низу, и в ломаный грош не ставят и бьют, и обделяют, и немного душишек на его долю достается.

Не успел так подумать молодец наш, как, не к ночи рассказывать, закрутился перед ним вихор столбиком, круче да круче, гуще да гуще – вспыхнуло с исподу, от земли, полымя, побежало, словно зарево, по черному столбу – и вышел из него, отряхиваясь, человек. Не нем смурая епанча какая-то, не то хламида, алая жилетка, смушчатая высокая черная шапка с алым верхом, а сапоги с превысокими подборами, так что след на дороге оставался не от всей ступни, а только от каблуков подкованных, - да подкованных больно хитро: душкой наперед, а шипами назад. Молодец наш поглядел на него – обдало его, молодца-то, мурашками – однако, пошел вперед как ни в чем не бывало. Тот пристал к нему, словно попутчик какой, идет рядом и заговаривает. Молодец всмотрелся в него – рожа черная, рыло широкое, глаза навыкате, брови облезлые, борода щетинистая, уши лопастью, лоб поперек раздвоился, да из-под шапки комли рогов выглядывают; а как стал господин попутчик кутаться в хламиду да хоронить туда морду, чтоб Герасим не так бойку вглядывался, так показались и лапы перепончатые, словно лягушечьи, да с когтями вершка в полтора. "Молчи, - подумал Герасим – а так звали нашего молодца, хоть сколько ни таились, а пришлось сказать, - молчи, - подумал он, - смекаем и мы кое-что: будем сватами, ударим по рукам".

Слово за слово – попутчик зовет уж Герасима к себе в гости.

- И дам, - говорит, - тебе, чего хочется, добуду все это и достану, только и ты мне прислужишь, не откажи.

- Чего хочешь, - отвечает Герасим, - того и проси; я ли тебе не слуга буду? Весь твой, навеки веков, только дай ты мне натешится добром своим, чтоб был я в людях человеком, чтоб была мне и честь не хуже других; дай ты мне найти клад; укажи, где он лежит, да пособи вынуть!

- Что клад, - сказал его попутчик, - у нас есть добра этого довольно, найдется достаточное число-количество, не рывшись за ним далеко.

А сам тряхнул на ходу одной рукой, тряхнул другою – полны горсти золота. У нашего молодца сердце так и замерло; как увидал он это, ино вперед попутчика забегает по тропинке, да задом ногами частит да умаливает и упрашивает:

- Поделись, сватушка, поделись, куманек, век служить буду.

- Это что, - сказал опять попутчик, - из-за этакой щепоти нечего и рук марать; нет, мы найдем и почище этого. Да ты, признаться, сегодня очень кстати пришел: в эту ночь мы поверяем клады, пересчитываем их, все ли живы-здоровы и целы; так ты, коли пойдешь со мной, сам увидишь, что у нас этого добра, как говорится по-вашему, тьма и пропасть. По-вашему, конечно, такие слова означают совсем не то; у нас свой язык, прямой, ясный, без всяких затей. Мы говорим промеж собою на всех языках и наречиях, да только половину слов из обихода своего выкидываем вовсе, а понимаем друг друга не хуже вашего. Сами ж вы или мудрецы ваши твердят: всякое излишество зло, - и пилите, и мучите поговоркой этой и себя и друг друга, а сами же ни в чем меры не знаете; да после еще плачетесь на беду свою, коли мы в подземных чертогах своих поем вашу же песню: "А нашего полку прибыло!" Смешной вы народ, право, смешной: и хочется, и колется – по этой поговорке своей вы зыбки до могилы; вот хоть твоя милость, например, половину века отжил, добра никакого в глаза не видал, а не попадись я тебе теперь, так и пропадал бы ты и бедовал в свою голову до самой могилы – а все бы чертогов наших не миновал, потому что, сам знаешь, живучи не спасался.

- Дядюшка, - отозвался молодец наш, - дядюшка, да я ли не ухаживал за вами, я ли не напрашивался, возьмите-де меня – с начинкой, со всем, и душу и тело, как вот стою перед вами; что же я делать стану, коли не допросился, не домолился вас?

Черт плюнул трижды и продолжал:

- Вот то-то, видишь, бестолковый вы народ: я говорю, что и хочется, и колется, вы все мешаете одно с другим; вам бы этак хотелось выкроить, чтоб и волки сыты были и овцы целы, пробраться середней дорожкой; за нашего брата хватаетесь, а не весть, что поминаете, да по сторонам оглядываетесь, кому бы еще про запас поклониться, чтобы, на случай неудачи было кому приютиться, да чтобы после на нашего брата поклеп наклепать, небылицу взвести, будто-де не по своей воле за эту грамоту взялись, а мы, вишь, соблазнили. Соблазнили! Ах вы, горемычные! Коли б вы нас сами не затрогивали за двуязычием своим ину пору в беду не вводили, так кто бы стал займать вас, и какой бы черт стал вам кланяться да в батраки записываться, вот как я теперь, да потешать вас и все прихоти ваши и причуды? Нет, сосед, у нас так нельзя; середка не половине, это не приходится; этак не попадешь ни туда, ни сюда, а черт знает куда, как вы же говорите; наш, так наш, так уж и будем знать, что наш; а не наш, так и скажи.

- Да ваш же, дядюшка, ваш, весь вот как теперь перед вами; и рожки прикажите мне приставить, коли хотите, только, пожалуйста, не больно великие, чтобы, знаете, хоть под шапкой их не видать было: я и от этого не прочь; что хотите, то и делайте.

- Не в рожках сила, - отвечал сосед, - вы все, вишь, не то городите. Пожалуй, другой у вас и в рожках ходит, да не сюда глядит, а тоже толкует о всякой всячине. Нет, ты ходи, в чем хочешь; постный покрой нашему брату не помеха; мы и сами иногда… Ну, да об этом после; вот видишь, гляди-ка сюда, мы дошли до места: есть по чему глазам твоим поразбежаться!

Молодец наш оглянулся – и дух в нем замер от радости; так вот льдом и окатило, а после кипятком. Земля перед ним расступилась, и открылся вертеп, весь в огнях цветных, так что глазам не дает глянуть. Черти, и малые и большие, таскают мешки в кучу, да котлы, да сундуки; один ходит со связкой ключей, да отпирает, да свидетельствует замки и печати, за смывает их; прочие высыпают золото, серебро, дорогие каменья, да уже не счетом, - куда! тут не найдешь никакого счета! а гарнцами пересыпают, да мерками и четвериками. Голова ты моя, головушка! Что за пропасть добра, серебра за долота: словно утроба земная перед тобою разверзлась и кажет все сокровища свои, которые накопила со дня мироздания! Страшно глянуть было на богатство это; нашего Герасима взяла бить лихоманка, таки не выждет, думается, не доживет до того часу, когда черт наделить его сам этим добром. А черти, как увидали, что привели к ним нового товарища, так вот и забегали, словно мыши в подполье, и давай пересыпать перед гостем золото из кадки в кадку, из мерки в мерку. "Шабаш! – сказал Гераськин товарищ, - надо отдохнуть и повеселиться". И все черти покинули работу свою: который на счетах клал, кинул их на кучу серебра; который записывал, перо за ухо, да лист на столе перевернул, чтобы, знаете, кому дела нет до письма его, не прочитал, сколько кладов на свете есть и где они лежат; которые считалки, те давай кататься по золоту, как собаки по навозу, - да поднялся крик, смех, визг; а тут, глядь, отколе ни возьмись, гусли, рожки, волынка, балалайка, гудок да еще и бубны; пошла пляска страшная и гульня такая, что Герасим стал уж то и дело оглядываться, не сбежится ли народ с соседних деревень на проказы эти; да нет, видно, спали еще все, не видать по оврагу никого. Глядел, глядел Герасим наш на все это, да опять стал присматриваться на золото, что огнем ясным блестело: горы золотые с горами серебряными перемешиваются, перстни, серьги, ожерелья, запястья, зарукавья, поднизида все яхонт, алмаз, изумруд, бирюза; не стало мочи терпеть больше нашему Герасиму, подошел он к приятелю своему, попутчику, который, видно, сюда домой пришел и епанчу свою и шапку снял да наземь кинул, а ходил в красной жилетке, да простите меня, в плисовых штанах с золотым лампасом, - подошел да и говорит ему потихоньку:

- Что же, дядюшка, наделите меня, грешного, да отпустите…

- Ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами, - сказал, глянув через плечо, плисовый попутчик, - я говорю, что вам нельзя не завираться. Ну, дам я тебе; сказал ,что дам, сколько на себе унесешь, еще, пожалуй, до околицы двух или трех пошлю с тобою помощников своих, чтобы донесли тебе добро это; да ты не обманешь ли меня после, не откинешься ли?

- Кто? я? – спросил Герасим, - откинусь? Дядюшка, да как хочешь, заставь побожиться; и вот тебе крест…

Шарасть! Все как рукой сняло; страшный гром с раскату ударил, и молнией опалило Герасиму бороду – а черти все до одного в глазах его из вертепа в бездну бездонную попрыгали. В один миг, не успел Герасим и крестного знамения повершить, все пропало; темная ночь обдала его градом и дождем; буря завыла, гроза загрохотала, и бедняк долго лежал без памяти. Он проснулся на рассвете ,в лесу, на скате крутого яра, хотел кричать – нет голосу, нет языка; хотел привстать – ноги отнялись; насилу, сказывают, дотащился он к вечеру на дорожку, там подобрал его мужик да привез на село. С этой поры Герасим лазил на карачках, протягивал руку, Христа-ради, за насущным ломтем, поколе не дошел до могилы своей.

Языка не доискался он по смертный час свой; тогда только он проговорил, покаялся и рассказал, что сбылось с ним накануне Ивана Купала.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 июня - Всемирный день рыболовства.

Женя Бороздина.

Рыбное место

 

Царь Горох сидел, свесив ножки, на высоком крутом берегу широкой реки, которая текла не спеша по самой границе царства. Правда, за границей иного государства не было, а была дикая степь, в которую даже прогуляться никто не выходил. До того она дикая была, что всякого путника норовила за пятку куснуть. А что дальше за степью творится, никто того не знал.

Царство у царя Гороха было невеликое, и заботы от него немного было. С дворов крестьянских , которых всего-то сотни три было, сбор хлебный воевода делал, а при воеводе войска было - десяток стрельцов. На все царство водился только один разбойник, Ванька Каин, да и тот как раз в остроге сидел. Так что дел государственных негусто было, и царь с утра пораньше к реке бежал червяка купить. Народ-то думал, будто государь рыбу ловит, но сам-то он знал, что это дело бесполезное... В те времена рыба не то что на червяка - на деньгу золотую и то не клевала.

Это сейчас рыба молчит, как рыба, а тогда любой пескарик, даже самый мелкий, говорить умел, а сомы книжки читали, лежа на дне в самых тихих заводях. Черви тоже не дураки были, знали, что, если они плещутся, с крючка не слезая, никакая живность на них не клюнет, и, значит, на крючке для них самое безопасное место.

А лягушки, сидя на кувшинках, не просто квакали, а хором песни пели. Вечерами после работы народ толпами к реке ходил песни лягушачьи слушать, а если что понравится, так и подпевали все. Говорят, однажды из далекой Фуфляндии войско несметное пришло Горохово царство воевать, да, до реки дойдя, так лягушачьим пением заслушалось, что и забыло, за каким лихом в такую даль топало.

И все хорошо было б: и царь при деле, и червяк доволен, и рыба цела, и народу весело, да вдруг приключилась этакая напасть. Показались из-за утеса прибрежного челнов дюжина, на каждом по дюжине купцов заморских, да у каждого по дюжине коробов с товарами. Видно, издалека плыли, да ни одной ярмарки по дороге не повстречали.

Все бы ладно, да только в царстве Гороховом казна была пуста уж давным-давно - еще дед царев, гулена известный, постарался. Хорошо хоть корона уцелела. Так что товары заморские и купить-то было не на что даже царю самому, а уж прочим и подавно. Хотел царь Горох по-тихому с берега уйти, глядишь - купцы его царства и не заметили бы, но на первом челне на мачте мальчонка сидел уж больно глазастый. Глянул он на берег да как закричит: «Глядите, - царь!» Тут все челны к нему повернули, а купцы стали на берег выпрыгивать и товары свои раскладывать - и шелка китайские, и ковры персидские, и сабельки дамасские, и кренделя генуэзские, даже на вид такие вкусные, что пальчики оближешь.

Облизал царь Горох себе пальчики и пошел на казну свою глядеть - вдруг какой ефимок золотой в щелочку закатился. Но куда там, даже сам царский казначей уже много лет без зарплаты сидел, как все нормальные люди, но не жаловался - работы-то у него тоже не было. Схватил царь сундук пустой да и пошел с горя в реку его выбрасывать.

Дотащил до берега еле-еле, а тут к нему купцы подбегают, да и спрашивают, мол, у вас тут рыба ловится, а можно, дескать, и нам половить... Царь тут же смекнул свою выгоду и говорит:

- Можно. Только сперва надо пошлину в казну заплатить - по три алтына серебром за крючок, да по алтыну за ивовую ветку - удочек-то у вас, поди, с собой и нету, - да пол-алтына за червяка.

Черви, которые поблизости были, тут же в землю поглубже забрались от обиды, что за них всего пол-алтына...

Купцы тут же за пояса полезли деньги доставать да и чуть не полный сундук серебра царю навалили, а у кого серебра не было, те по золотой деньге кинули. Тут же начали удочки ладить и в реку червяков на крючках забрасывать. Думал царь, что посидят они рядышком денек-другой, и поплывут гости своей дорогой. Но как только червяки плескаться начали, так и клев пошел - и караси, и щуки, и осетры, и стерлядь. Купцы только успевали их в бочки с водой запускать да на челны оттаскивать. Не прошло и часу, как загрузились они под завязку и отплыли восвояси.

Посмотрел царь им вослед и решил на рыбу обидеться - что ж она только у чужих клюет...

Тут из воды высунулся Сом Ставридович, царь речной, и тоже вслед челнам глядит.

- Что ж ты, Сом Ставридович, своих-то обижаешь? - попенял ему тут царь Горох. - Гости-то полчаса посидели, полные бочки наловили...

- Да это все молодежь... - отвечал царь речной. - Они и так собрались за море плыть. Надоело, говорят, на родине... Хотим, говорят, мир посмотреть, себя показать...

[Chanda 14]

Анри Труайя.

Искусственный мрамор

 

Этот странный талант обнаружился у Мориса Огэ-Дюпэна, когда ему исполнилось всего пять лет. Родители ко дню рождения преподнесли ему коробку с акварельными красками. Вместо раскрашивания картинок в какой-нибудь книжке, как это сделал бы любой мальчишка его возраста, он устроился возле теплой стенки камина и на чистом листе белой бумаги кисточкой воспроизвел извивающиеся прожилки мрамора. Имитация была столь точна, что взрослые не смогли отличить их от настоящих. Мать его похвалила, тетушки осыпали поцелуями, и лишь отец, заглядывающий далеко вперед, остался озабоченным. Несколько лет ребенок забавлялся тем, что всякий лист чистой бумаги, попадавшийся ему под руку, окрашивал в пестрые цвета. Когда его спрашивали, чем он хочет заниматься, когда вырастет, он неизменно отвечал с налетом мечтательности в голубых глазах:

– Разрисовывать витрины…

Поскольку данная страсть отвлекала сына от учебы, мсье Огэ-Дюпэн-старший решил положить этому конец. Будучи президентом и генеральным директором компании «Трапп», производящей нижнее белье, он не мог допустить, чтобы его единственный сын, наследующий фамильное дело, обязанный его не только сохранить, но и преумножить, выбрал бы художественную карьеру. По его указанию коробку с акварелью конфисковали, а ребенка переориентировали на игры назидательные, развивающие более важные качества, которые пригодятся позже в трикотажном производстве. Однако насилие, совершенное над призванием, навсегда оставило в душе Мориса досаду. Характер его испортился, он сделался замкнут и неразговорчив, но зато стали заметными успехи в лицее. По достижении совершеннолетия без особого на то энтузиазма он занялся семейным делом. Чуть позже женился на Адель Мерсье, вялой особе, дочери основного акционера главной конкурирующей фирмы, и два предприятия слились, к чему супруги не испытывали ни малейшего интереса.

Шесть лет спустя отец Мориса умер, и он, как и полагалось, встал во главе компании «Трапп», которая к тому времени включала в себя семь заводов с четырьмя тысячами рабочих. Его успехи в деле были столь же впечатляющими, как и несостоятельность в любви. Адель, пресная, как диетический хлеб, была ему в тягость. Замкнувшийся в себе, желчный, озлобленный, он раскрывал рот только для нравоучений. И читал он их тем чаще, чем реже супруга давала для этого повод. Как-то вечером, расхаживая перед ней по гостиной взад и вперед, дабы поумерить свой гнев, он поскользнулся на вощеном паркете и, падая, стукнулся головой об угол камина. Да так сильно, что потерял сознание. Адель испуганно вскрикнула, помогла ему подняться. Оказавшись на ногах, он оттолкнул ее от себя тыльной стороной руки. Затылок ломило, в глазах искрилось. Он понял, что будет шишка, обвинил во всем произошедшем, конечно же, супругу и уже готов был обрушиться на нее с упреками за излишне натертый пол, превращенный в результате в каток, как взгляд его упал на мрамор камина – и гнев его тотчас же утих. Раньше он не замечал в этой белой глыбе с серыми прожилками никакого безобразия, но теперь его критический взгляд скользил по гладкой поверхности камня, и внутри нарастало доселе неведомое ликование. Оно шло из глубины времен, из его детства, пробивалось сквозь толщу обыденности и мощным потоком заполняло голову. Внутреннее потрясение было столь сильным, что у него задрожали кончики пальцев. К нему вернулся вкус к полихромному камню его первых художественных опытов. Конечно же, тот рисованный мрамор был куда как лучше этого, природного! Адель, изогнувшись дугой в преддверии грозы, была весьма удивлена, увидав на просветлевшем лице супруга широкую улыбку. Тот ощупывал помятое лицо, и в его взгляде уже бушевал огонь предстоящих свершений.

На следующий день он закупил все необходимое и принялся рисовать. Несмотря на почти тридцатилетнее забвение, рука все вспомнила сразу. Камин в гостиной превратился из белого с серым в розовый с лимонно-желтыми вкраплениями. Это было так красиво, что Адель едва не захлебнулась слезами. Воодушевленный успехом, Морис Огэ-Дюпэн перекрасил в доме все камины. Он с семейством занимал отдельный особняк в три этажа с восемнадцатью комнатами, так что на это ему понадобилось полгода. Затем он набросился на парадную лестницу, выполненную из больших глыб известняка, и превратил ее в итальянский паонаццо цвета слоновой кости. После ступенек настала очередь стен и потолков. Каждый день по возвращении из конторы он облачался в белый халат, брал в руки кисть, палитру и взбирался на стремянку. Жена устраивалась на нижней ступени той же стремянки и восхищенно следила за его работой. Чаще всего здесь их и заставали слова дворецкого:

– Кушать подано.

Поначалу Адель была весьма довольна, что муж нашел себе занятие, успокаивающее нервы. Непреклонность, с которой тот обращался с ней, отныне вся доставалась фальшивому мрамору. Время от времени Морис даже обращался к супруге, называя ее «мой нежный друг». Чего ей еще было желать?

Однако в конце концов она забеспокоилась. Покончив с лестницей, Морис принялся искать другую девственную поверхность и, не останавливаясь, набросился на личный кабинет. Стены приняли благородный синий оттенок итальянского мрамора, письменный стол из красного дерева эпохи Людовика XVI был превращен в глыбу красноватого марокканского оникса, вместо паркета пол устилали бытовавшие в древнем Риме огромные черные плиты. Прислуга притворно разыгрывала безграничное восхищение произведениями патрона, немногочисленные друзья, бывавшие в доме, – все так или иначе связанные с трикотажем, – растекались в раболепной лести, одна Адель, сохраняя кристальную твердость и ясность, осмеливалась говорить мужу:

– Я нахожу это красивым, но холодноватым.

– Вы ничего не смыслите, – кричал он в ответ. – Впрочем, вы не сможете этого правильно оценить до тех пор, пока не будет закончено все. Надо видеть весь ансамбль в целом!

В такие минуты он бывал столь вдохновленным, что немало пугал ее. То, чем все кончилось, превзошло даже самые пессимистические прогнозы Адель. После кабинета туманная окаменелость заполонила гостиную, столовую, спальню. Один за другим предметы мебели ценных пород, нежно любимые молодой женщиной, заменялись на тесаный камень густых, насыщенных тонов. На ложном мраморе приходилось сидеть, есть, спать. Обуреваемый безумной страстью к технике «тромплей», Морис Огэ-Дюпэн не в силах был теперь сдерживаться при виде куска дерева, гипса или железа, чтобы тут же не придать им сходство с благороднейшим из материалов. Иногда он даже выдумывал вариации, не встречающиеся в природе. Как ловко размещал он на гладкой поверхности темные пятна, напоминающие скопления облаков, или имитировал трещины, а то и вовсе едва различимые геометрические фигурки с белесыми очертаниями. С кистью в руке он был Богом, творящим потроха горных массивов. Насчет одного из его произведений даже весьма сведущие не осмеливались взять в толк, подлинный перед ними мрамор или его подделка. Однажды он получил огромнейшее наслаждение, наблюдая, как двое грузчиков исполинского телосложения, приглашенные переставить мебель в его кабинете, с трудом двигали инкрустированный столик, весивший не более пятнадцати килограммов, декорированный им под красный гриот из Севенн. Перенеся из одного угла в другой шесть небольших стульев, когда-то золоченого дерева, а теперь зеленого порфира, они присели с трясущимися поджилками, чуть дыша и попросили вина, чтобы смочить горло. Морис Огэ-Дюпэн облобызал обоих, благодаря за подобный промах. Отныне он был полностью уверен, что его живопись имеет вес.

К сожалению, учитывая все обстоятельства, он не мог отдаться своему таланту полностью. Его бесила необходимость ходить в контору, председательствовать на совещаниях, продавать тонны мужских плавок, женских трусиков, чулок, носков и зарабатывать все больше и больше денег, когда было очевидным, что Господь создал его совершенно для другого. Если бы он был один, забросил бы все дела и жил бы только творчеством. Но из-за Адель он вынужден был сохранять определенное положение: огромный дом, шестеро слуг, две машины, шофер. Мысленно примирившись было с супругой, он снова стал ее ненавидеть – она являлась единственным препятствием становлению его личности, расцвету его таланта. Адель же, поверившая в какой-то момент, что фальшивый мрамор спас их супружество, вынуждена была теперь признать свое заблуждение. Вновь, как и прежде, муж ее стал далеким сухарем, всегда готовым к перебранке. Отказался бы он от своей абсурдной страсти… Так нет же, он удваивал старания. Частенько теперь работал он и по ночам, при свете переносной лампы. Обессилевшая от слез, бедняжка Адель уже не протестовала против обступившего ее со всех сторон искусственного мрамора. В этом фальсифицированном доме ее пронизывало холодом. Каждый день она задавалась вопросом: что за очередная экстравагантность займет внимание супруга в свете его навязчивой идеи?

Как-то вечером на ужин метрдотель подал вареные яйца в скорлупе, напоминающей янтарный оникс из Алжира. Потеряв всякий аппетит, Адель захлебнулась рыданиями. Морис Огэ-Дюпэн отшвырнул салфетку и крикнул:

– О, меня в этом доме отлично понимают!

И с ощущением горького одиночества, какое иногда испытывают великие художники, он вышел из-за стола, заперся у себя в кабинете и прикурил сигарету фиолетового мрамора броккатель из Юра. С первой же затяжки у него закружилась голова. Он чувствовал, что вдохновение закипает в нем как никогда бурно. Рисовать! Но что? Морис осмотрелся и не обнаружил ни одного предмета, не покрытого прожилками, кристаллической зернистостью, отливающей всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками. В зеркале перед ним красовалось его собственное отражение, в полный рост. И его озарило – он понял, что ему осталось сделать. Он разделся догола, взял палитру и принялся медленно, небольшими кусочками наносить рисунок на свое тело.

Прикосновение кисти приятно щекотало. Не без кокетства он выбрал для себя зеленый греческий циполин и с удовольствием заметил, как его ничем не примечательный профиль, вялый живот, тонкие ноги по мере продвижения работы наполнялись истинным благородством. Повсюду бледная розовость кожи уступала место сине-зеленому цвету морской воды. Вскоре лишь кончик носа и веки вокруг глаз белизной своей напоминали, что принадлежат человеческому существу. С перехваченным от волнения горлом Морис Огэ-Дюпэн осознал, что создал лучшее свое произведение. Он добавил несколько желтоватых прожилок вокруг пупка, нанес на правую ляжку расходящиеся неровные круги, покрыл бедро трещинами, а икры ног полосками, как у зебры, и вернулся к лицу – детали, конечно же, наиважнейшей.

Уже заканчивая зеленение век, он почувствовал, как начала застывать в его венах кровь. Морис с ужасом догадался, что фальшивый мрамор, который он столько раз имитировал, теперь мстит ему самому. В отчаянной попытке как-то противиться он хотел умыть лицо раствором скипидара, но двигаться у него уже не было сил. Неподвижный, обескураженный, он секунда за секундой чувствовал, как его живая плоть превращается в минерал. Внезапно ему показалось, что затвердели даже его мысли. Вместо мозга у него был отныне булыжник. Затем сердце приняло форму двустворчатой ракушки, затвердело и остановилось.

Адель, искавшая супруга перед тем, как лечь в постель, не смогла удержать сдавленный крик восторга, разглядывая обнаженную фигуру из зеленого мрамора, которую он после себя оставил. Никогда не приходилось видеть ей ничего прекраснее. Она отдала ее в дар компании «Трапп». Статую водрузили на пьедестал в зале заседаний. По просьбе вдовы профессиональный скульптор изготовил из настоящего мрамора фиговый листок, которым и прикрыли мужские прелести бывшего президента и генерального директора, скончавшегося на службе искусства.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 июля - Всемирный день народонаселения.

А. И. Куприн.

В трамвае.

 

Угол Невского и Литейного. Зима. Вечер. Оттепель.

Влажный туман поднимается из земли и давит улицу. Сквозь его завесу не видно домов, но огромными голубыми и оранжевыми пятнами сияют электрические фонари, багрово горят окна кинематографов, и вдруг вырастают золотые злобные глаза ревущих автомобилей. Пешеходы, экипажи, моторы, трамваи, мальчишки с ручными тележками, велосипедами сплошными лавами вливаются в этот перекресток, задерживаются и кружатся в нем, как в водовороте, и растекаются дальше. Шерсть на лошадях вскурчавлена и дымится. И над людьми колеблются их испарения.

Какая толпа! Точно весь город бесконечными лентами развертывается перед глазами. Говор, смех, кашель, топот, звонки, окрики, гудки и беспрерывное, головокружительное движение. Лишь в самом центре сутолоки, величественный и спокойный, как монумент, дирижирует толпою, при помощи своей белой палочки, краснолицый и толстый городовой.

Мне сегодня некуда идти и нечего делать. Весь вечер я бродил по улицам, пока не зарябило в глазах. В душе у меня какая-то светлая, легкая и грустная пустота, и в памяти звучат, не отставая, чеканные стихи А. Блока о городе.

Трамвай останавливается, не доходя до перекрестка. Я вспоминаю о своей усталости и хочу сесть в вагон, отдохнуть. Но, боже мой, какая дикая, яростная орда осаждает вагонные ступеньки! Угрожающе поднятые вверх локти, цепляющиеся пальцы, теснящиеся бедра, лица, искривленные злостью и нетерпением. Ах, в эти хмурые, ослизлые петербургские вечера – как бледны, противны и вульгарны бывают человеческие лица. Даже самые тонкие, самые нежные из них...

Господа мужчины! Интеллигенты! Джентльмены! Покровители слабых!.. Вопрос всего в пятачке – не толкайте женщин, не давите детей! Дамы! вы! украшение мира, лучшие перлы в короне создателя, образ ангелов на земле! Вообразите себе самих себя, лезущих на площадку с мужеством и манерами пожарного солдата, стремящегося по лестнице в огонь. Руки ваши растопырены врозь, шляпки на боку, а торопливо вздетый кверху подол платья позволяет видеть побуревший от уличной грязи край нижней юбки, и кончик другой нижней юбки из красного толстого гаруса, и тот глубокий ботинок на резинах, с торчащими ушками, который почему-то называется "уткой"... Подумайте, с какой грустью созерцает это зрелище случайный юноша-прохожий – в душе идеалист и романтик. Да не из чего было и ссориться. Вагон тронулся, и – посмотрите–все утряслись, умялись, расселись, всем хватило места. Недавнее озлобление понемногу стихает в нас. Некоторое время все мы еще ненавидим, по инерции, почтенную даму, которая едет с пятилетним мальчуганом. Она за него не заплатила и, собственно говоря, должна была бы держать его на коленях, но она посадила его рядом с собою. Конечно, мы были бы вправе сделать ей замечание и потребовать... Но наши нервы уже отмякли. Да и мальчишка очарователен. На нем белая шапочка и белое пальтецо из мохнатого блестящего плюша. Такой прелестный белый медвежонок с розовой мордочкой и умными черными глазками.

Косимся мы также довольно неприязненно и на девушку от портнихи. У нее длинное бледное лицо худо кормленного подростка, вздернутый удивленный нос и пропасть веснушек. Она сидит на самом кончике скамьи с картонками на коленях, в обычной прямой и выжидательной позе швейки-ученицы, разносящей заказы. Она занимает слишком много места в проходе своим багажом. Можно было бы попросить ее на площадку. Но стоит ли? Так и быть, мы и ей прощаем. Все прощаем, кроме педагога, который сидит напротив меня и–я знаю – страдает давнишним расстройством печени. Я вижу, как он поглядывает на медвежонка и на швею. Если бы он мог рассчитывать на общее сочувствие, он давно восстановил бы законный порядок в вагоне.

Но мы уже благодушны. Время от времени нас, правда, соединяет общее чувство вражды к новым пассажирам, влезающим в вагон на остановках. Вместе с ними к нам вторгается сырая уличная мгла... Стучит отодвигаемая и задвигаемая дверь, раздражая наши больные петербургские нервы... Приходится передвигаться с насиженного, привычного места... Но проходит минута-две, и пришельцы становятся как будто уже своими, и вместе с нами начинают ненавидеть новых, позднейших спутников, и вместе с нами привыкают к ним.

От нечего делать приглядываюсь к соседям, присматриваюсь к их ногтям, ушам, морщинам, подбородкам, наблюдаю мелкие движения их пальцев и глаз, когда они берут билеты и рассчитываются. Мне кажется, что теперь, издали, по одному только внешнему виду я острее проникаю в их души, чем мог бы это сделать после десяти лет тесного знакомства, которое медленно, но неизбежно ткет между близкими людьми непроницаемую стену взаимной лжи, компромиссов, лести, рабства, ревности, собственности, скуки, подавляемого раздражения и привычки. Вот сидит толстый седоусый отставной полковник. У него вздрагивающие щеки покрыты сетью мелких красных жилок, в ушах вата и на руках вязаные напульсники от ревматизма. Добрый человек, крикун и хлебосол. Любит собственноручно готовить шашлык и вышивает крестиками по канве. Вся жизнь его в прошлом, в службе, и он не прочь приврать о том, как была "у нас в полку". Барышня с "Musique" под мышкой: матовая, мечтательная бледность лица, усталые, светлые, многознающие столичные глаза, безмолвная влюбленность в профессора, чувственное влечение к музыке, мигрень, плохой желудок, шоколадные конфеты, неразборчивое чтение и малокровие.

Два подрядчика по малярной, а может быть, и по дровяной части. На толстых головах картузы; узко прорезанные глаза запухли от сна и жира, челюсти, как железные сковороды, мощные желваки на скулах, обросших рыжей курчавой шерстью. Оба они посетители бегов и темных трактиров, оба деспоты в семьях, истязатели детей, а набожны, не пропустят ни одного поста – ни Великого, ни Филипповок, ни Петровок, ни Спажинок, но оба способны задавить человека, как муху, за копейку, и притом отличные патриоты...

Вот старушка – маленькая, толстая. Все ее лицо исчерчено вдоль и поперек морщинами, а губы вечно движутся, точно жуют или шепчут заклинания, а веки подозрительных, живых и быстрых глаз – глаз старой опытной мыши – красны и лишены ресниц. И ее я знаю отлично. Это – сутяга... Всегда вы ее встретите в суде – в коридорах, в канцелярии, в зале, всегда с векселями, претензиями, жалобами, встречными исками. Суд – ее алкоголь, морфий, гашиш, на который она ухлопывает последние крохи от своей жалкой пенсии и от продажи домика с мезонином. А откуда-нибудь, из Уржума или из Гадяча, ее пожилая, многодетная дочь, жена экзекутора, пишет ей письма с горьким упреком: "Мамаша, для вас судиться – одно развлечение, вроде театра, а вы подумали бы, что теперь зима, а мои ребятишки бегают без калош и кашляют".

Дальше сидит молодой, чистенький и юркий аптекарский ученик, а еще дальше – акушерка со своим специальным саком. За ней, ближе к углу, двое, – муж и жена, – оба крупные, мясистые, с большими твердыми лицами, – он земец, статистик, может быть, редактор журнала "Сыроварение", она – женщина-врач, с выпуклым, массивным, импонирующим бюстом. И он и она в пенсне. Смешная мысль приходит мне в голову. В минуты супружеских ласк они оба, должно быть, снимают свои стекла, и от этого у каждого глаза сразу становятся добродушными, мутными и косыми, а на переносице с двух сторон остаются красные рубцы. В самом углу, слегка прислонившись к стенке, полузакрыв глаза, спрятав руки в муфточку из серенького, шелковистого, нежного шиншилла, сидит дама или девушка, с милым-милым, ласковым лицом, созданным для улыбки счастья. А против нее златокудрый, румянощекий студент; у него ясные голубые глаза, облик красивого, простоватого и бойкого деревенского парня, но при этом – тонкие, изгибисто вырезанные, породистые ноздри. И вот я вижу, как он и она невинно и невольно ищут взглядов друг друга, встречаются на миг, точно нечаянно, глазами и сейчас же разбегаются, и опять сталкиваются, и опять уклоняются куда-то в сторону. Старая, как мир, знакомая каждому, наивная, прелестная игра! Но все пассажиры хранят упорное, настороженное, подозрительное молчание. Муж и жена – оба в стеклах – изредка шепотом обменяются двумя словами и замолчат, озираясь искоса на чужих. Подрядчики прогудят что-то вполголоса, близко наклоняясь друг к другу картузами, и тоже замолчат, вздыхая, сонно оглядывая публику, вертя большими пальцами сцепленных на коленях рук. Нет! Будь в моей власти, и не бойся я наскочить на оскорбление, я бы оживил их всех. Я бы дал старому полковнику несколько чудесных рецептов от ревматизма и поговорил бы с ним о грязевых курортах. С супругами в стеклах длинно и скучно побеседовал бы о политике и о Думе. Выслушал бы внимательно и сочувственно о всех судебных передрягах, постигших маленькую старушонку. Для того чтобы дать исход желчи, переполняющей печень педагога, я вынул бы медленно из кармана портсигар, методично достал бы оттуда папиросу, постучал бы ею о крышку и с невинным видом взял бы ее в рот. Воображаю, как он сразу пожелтеет, заблестит очками и зашипит на меня: "Здесь нельзя курить. Видите надпись!" Но я так же спокойно вытащу коробку со спичками и молча потрясу ею. Педагог из желтого сделается бурым, потом красным и закричит: "Кондуктор, выведите этого нахала. Он позволяет себе курить в вагоне". Тогда с христианским смирением я выйду на площадку, буду курить и молча радоваться, что принес хоть минутное облегчение застоявшейся педагогической душе... А красивой девушке с муфтой и студенту, что сидит напротив, я сказал бы:

– Дети мои, вот я вижу, вы нравитесь друг другу – отчего бы вам не заговорить тут же, попросту, сердечно и весело.

Но кондуктор просовывает голову в вагонную дверь и возглашает:

– Бассейная улица!

И студент вышел, бросая последний робкий взгляд на соседку. Мне кажется, я вижу, как грудь его под форменным пальто незаметно, но глубоко вздыхает. Он выходит. Трамвай трогается. А дама поворачивается к окну, быстро протирает маленькой рукой в желтой шведской перчатке черное вспотевшее окно и глядит на улицу.

Право, все это как в жизни, в большой настоящей жизни, в которой так же бессмысленно теснятся и толкаются люди, так же подозрительно и злобно встречают вновь приходящих, так же пугливо и замкнуто, со взглядом исподлобья, жмутся к своим, к близким, уже привычным; так же приходят и испуг и обида от каждой мысли и каждого слова, высказанного в необычном порядке, и так же пропускают навеки из-за нелепых, мелочных житейских правил то величайшее счастье, которое озаряет сердца людей только благодаря случаю, мимоходом. И вот вся наша планета, прекрасная Земля, представляется мне маленьким трамваем, несущимся по какой-то загадочной спирали в вечность. Вагоновожатый впереди нее – не зримое никем, покорное своим таинственным законам Время. Кондуктор – Смерть.

Да и в самом деле: сравнительно с бесконечными веками, бывшими до нас, и теми, которые останутся после нас, – не одинаково ли коротки: наш путь в трамвае и наша человеческая жизнь!

– Синим билетам конец! – возглашает Судьба, просунув голову в дверь.

У меня как раз синий. "Конец так конец, – думаю я. – Ведь мне все равно было, куда ехать". И я выхожу из трамвая на улицу, в туман, тьму и грязь. Милая барышня с серебристой муфточкой! Клянусь вам, что жизнь страшно коротка. Теперь, в вашем возрасте, вы и представить себе не можете, до чего она мгновенна. Вы не бойтесь, я не скажу пошлой фразы резервного поручика: "А потому надо пользоваться ею вовсю", или: "А потому надо брать от нее все, что можно"... О нет, человеку надлежит быть целомудренным в любви, верным в дружбе, милостивым к больному и падшему, ласковым к зверям. Но если сердце вдруг неудержимо потянет вас за собою, не противьтесь его чудесной власти, не верьте ни советам дряхлого опыта, ни расчетам, ни принятым обычаям: верьте сердцу и идите за ним. Тело обманет, сердце – никогда. А когда настанет конец вашему билету, ступайте без ропота в темноту. Теперь вас, наверно, дома ждет обычный чай с крендельками и надоевшие картины на стенах, разговоры о театре, о литературе, о сегодняшних газетах. А там, на Главной Станции, – почем знать? – может быть, мы увидим сияющие дворцы под вечным небом, услышим нежную, сладкую музыку, насладимся ароматом невиданных цветов. И все будем прекрасны, веселы, целомудренно-наги, чисты и преисполнены любви.

Но об одном умоляю: не сходите с трамвая до полной остановки. Нерасчетливо, глупо и некрасиво.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 июля также - Всемирный день шоколада.

Садовник и какао

Индейская легенда

 

Существует у индейцев легенда об одном талантливом садовнике, который разводил чудесные и красивые сады. В своём саде он вырастил малоприметное деревце и назвал его какао. Плоды этого дерева были продолговатыми, а его семена имели горький вкус. Из этих семян изготавливался удивительный напиток, который разгонял тоску и придавал человеку силу.

Скоро люди стали ценить этот напиток на вес золота и на садовника свалилось огромное богатство, почёт и уважение. Садовник стал зазнаваться и возомнил себя равным богам.

Боги, увидев это, решили его наказать и лишили рассудка. Садовник стал злым и в приступе ярости начал уничтожать весь свой сад кустарник за кустарником, дерево за деревом.

Так он уничтожил все растения, но только одно он не посмел вырубить - этим растением было какао.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 июля - День взятия Бастилии.

Автор под ником Ржаник.

Сказка взята отсюда: http://rzhanik.livejournal.com/

 

Увидеть Париж и умереть!

 

Я в Париже!!! Представляете!!! Только с утра был в Калуге и сейчас уже здесь! Как так!! Это чудо!! Я потрясен!!! Я… я… я сейчас заплачу!! Какая честь! Какой масштаб!

Мы сейчас едем в такси, моя хозяйка болтает по телефону. На французском! Какой потрясающий язык!! Будто белые голуби воркуют…

 

À Paris

Quand un amour fleurit

Ça fait pendant des semaines

Deux coeurs qui se sourient

Tout ça parce qu'ils s'aiment

À Paris

 

Какие мелодии, звуки! Здесь другой мир и ощущения другие! Смахну слезу, примерю платок, мне, Дворянскому, он пойдет.

Я видел Сену, она другая, не такая как Ока! Я люблю Оку, люблю Родину, но это ведь ПАРИЖ!!!! Это город мечты, желания!!

Как хочется, чтобы моя хозяйка оказалась туристкой, и мы поехали по всем-всем-всем достопримечательностям Парижа.

Смотрите!!! Смотрите, это Собор Парижской Богоматери! ))))) Оооо!!! Я читал Гюго – монументальное произведение с удивительным легким слогом! Какой же он большой, как он прекрасен этот Храм Разума!! Это была самая долгая стройка в мире, продолжавшаяся 185 лет!

Я приклоняюсь перед великими мастерами, которые строили старый Париж! Мне кажется, такого больше никогда не повторится, поэтому нужно беречь то, что осталось. У нас в Калуге очень много старых церквей, и очень много заброшенных. Жаль, что там не ценят всей красоты и чуда, которое они несут.

Моя хозяйка сворачивает к Йенскому мосту. Я смотрю налево и о, Господи! Увидеть Париж и умереть! Эйфелева башня всей красотой. Я хочу прогуляться по Марсовому полю, я хочу, чтобы она устроила пикник именно здесь возле рукотворного чуда света.

Мы кого-то ждем, я лежу в продуктовой корзине рядом с сыром и тунцом. В другом пакете листья салата и ломтики огурца. Мммм… вкуснятина!

Дождались. Это две подруги – русские студентки, которые учатся в Сорбоне… Побывать в лучшем университете мира – заманчиво!

Но я не хочу отсюда никуда уезжать! Девочки смеются, и так необычно слышать русскую речь на французской земле. Как жаль, что я не поболтал с местными круассанами, уверен, мы бы нашли общий язык.

Расстилают покрывальце, раскладывают продукты. Я смотрю на Эйфелеву и почему-то вспоминаю стихи Высоцкого.

 

Наверно, я погиб. Глаза закрою - вижу.

Наверно, я погиб: робею, а потом -

Куда мне до нее! Она была в Париже,

И я вчера узнал - не только в нем одном…

[Chanda 14]

Общество восьмерых пьяниц

Из книги Ихару Сайкаку (1642 – 1693) "Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете"

 

В портовом городе Нагасаки, где шум волн напоминает веселое постукивание барабанчиков, восемь знаменитых пропойц заключили между собой союз. Выбрав место для своих сборищ в зарослях криптомерий (ведь листья этого дерева служат вывеской любого питейного заведения), они прикатили туда две бочки сакэ — как сладкого, так и терпкого — и, поклоняясь божеству виноделов Мацуноодаймедзин, проводили время в безудержном пьянстве. Вот кто входил в этот союз: Дэиндзабуро по кличке Змей, Каннай по прозвищу Сютэндодзи, Тоска — он же Дунпо из Ямато, Мориэмон — Беспробудный, Сихэй — Веселья на троих хватит, Рокуносин — Выдуй мерку, Кюдзаэмон — Необузданный и Кикубэй — Хризантемовая водка. С первого и до последнего дня года никто не видел их трезвыми.

Всякий раз, приступая к попойке, они напевали мелодию «Тысячекратная осень», которую полагалось бы исполнить напоследок, — даже когда они находились в трезвом рассудке, мысли их были уже на дне сосудов с вином. Пьянство служило для них самым большим удовольствием на свете. Глядя на них, многие из тех, кто любит погулять и не прочь пропустить чарку-другую, примыкали к сей беспутной компании и расстраивали свое здоровье, пропивали, как говорится, собственную жизнь.

Жил, например, в Нагасаки некто Дамбэй по прозвищу Рисовальщик, мастер картин «сима-э». Совсем недавно перебрался он в эти края из Окуры, что в провинция Бидзэн. Родившись в семье, где исстари много пили, он и сам сделался заправским пьяницей, во всяком случае равных себе он пока еще не встречал. Однажды, когда Дамбэю исполнилось девятнадцать лет, он побывал в столице. Наглядевшись там на состязания лучников у храма Сандзюсанкэндо, он решил устроить такое же состязание по выпивке сакэ и, надо сказать, в этом проявил себя не хуже, чем Хосино Кандзаэмон и Васа Дайхати в искусстве стрельбы из лука. Вскоре о нем заговорили как о самом прославленном пьянице во всей Поднебесной, так что даже из знаменитой винной лавки «Мандариновый цвет» ему пожаловали подарок — вяленых моллюсков в золотой обертке. Тут Дамбэй совсем возгордился, точно лучник, которому вручили золотой жезл, и, решив, что теперь ему пристало жить только в Нагасаки, где, как известно, любителей сакэ больше, чем в любом другом месте, в скором времени туда перебрался и стал торговать винными чарками.

На его беду, оказалось, однако, что в тех местах даже самый рядовой выпивоха, который сходит чуть ли не за трезвенника, способен обскакать любого, кто в иных провинциях на пирах слывет генералом. Дамбэй, затесавшись в общество восьмерых пьяниц, пил с ними на протяжении тринадцати дней и тринадцати ночей, но поскольку те были против него настоящими богатырями, он в конце концов изрядно умаялся, однако все храбрился и сдаваться не хотел.

Тут как раз явилась матушка Дамбэя и принялась его увещевать:

— Прошу тебя, перестань этак напиваться. Отец твой, Данъэмон, тоже не знал удержу по части вина и однажды за пирушкой во время игры в го, которая продолжалась всю ночь, повздорил с лекарем-иглоукалывателем Утидзимой Кюбоку. Хотя спор между ними разгорелся из-за сущей безделицы, спьяну они наговорили друг другу много обидного, так что в конце концов схватились за мечи, да и закололи один другого насмерть. В глазах людей они выглядели глупцами и, сойдя в могилу, только покрыли себя позором. Пусть я всего лишь женщина, но и мне это обидно. Вот я и решила и детям своим, и внукам рассказать о бесславном конце Данъэмона, чтобы они не смели брать в рот ни капли сакэ. И что же? Хоть я и старшая в семье, все получается не так, как я хочу. Мои слова ты пропускаешь мимо ушей и вот стал пропойцей хуже других. Знай, пьянство не доводит до добра. Прошу тебя, остановись, утешь мать на старости лет. Конечно, одним махом с этой привычкой не разделаться. Так и быть, до исхода лета я разрешаю тебе пить понемногу, скажем, три раза днем и три ночью, но за один раз выпивай, уж пожалуйста, не больше пяти мерок.

Дамбэй бросил на мать злобный взгляд и отвечал ей так:

— Вам-то, мамаша, никто не запрещает пить чай. Пора бы уразуметь, что сакэ для меня — единственная радость в жизни, ради него мне и помереть не жалко. К слову сказать, когда я помру, тело мое обмойте не водой, а добрым сакэ, и гробом пусть мне послужит бочка из-под вина, что делают в Итами. А похоронить меня прошу на горе с вишневыми деревьями или же в лощине, где растут клены. Когда люди придут полюбоваться на расцветшие по весне вишни или на клены в осеннем багрянце, они наверняка прольют на землю хоть немного сакэ, и оно дойдет до моих косточек. Поймите, мамаша, если я и после смерти не собираюсь расстаться с сакэ, могу ли я отказаться от него при жизни?!

С тех пор Дамбэй стал бражничать пуще прежнего, не разбирая, ночь стоит на дворе или день. Случалось, что по пять, а то и по семь дней кряду он валялся в постели мертвецки пьяный. Не мудрено, что все остальные дела пошли у него побоку.

Беспрестанно печалясь о сыне, матушка Дамбэя занемогла и вскоре скончалась. А Дамбэй даже в день ее смерти был не в силах подняться с постели.

Лишь по прошествии времени, чуточку протрезвев, он спохватился и принялся горевать, да было уже поздно.

[CosmoLogic 0]

Поздравляю с выбором недели твоего мира!) Давно пора ;-)

[Alex Wer Graf 12]

Да верно, это очень здорово. Тут так интересно бывает.

[Chanda 14]

VampireD, Alex Wer Graf, спасибо!

Честно говоря, выбор недели хотя и радует, но очень удивляет, поскольку хотя и наполнен творчеством, но уж никак не моим...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

20 июля - Международный день шахмат

Оскюс-оол, который постиг три науки

Тувинская сказка

 

Жил когда-то старик. У него были сын Оскюс-оол, тридцать коней, тридцать коров и тридцать коз. Скоро старик умер. Оскюс-оол остался совсем один. «Нет У меня братьев, нет у меня сестер,— думал он.— Зачем

мне одному столько скота? Лучше я променяю свой скот трех родов на три науки».

Он погнал свой скот на север. И вот увидел три юрты. Он вошел в одну из них. Там люди играли в шахматы.

— Откуда ты пришел? Что ты ищешь?— спросили

— Я пришел с юга. Родители мои умерли. Мне оставили скот трех родов. Я решил променять его на три науки. Научите меня играть в шахматы, и я отдам вам тридцать коз,— сказал Оскюс-оол.

Игроки согласились, взяли у него тридцать коз и за месяц научили играть в шахматы. Оскюс-оол стал играть даже лучше своих учителей. «Одну науку я постиг,— подумал он.— Осталось еще две». Он попрощался с учителями и погнал свой скот на север.

Скоро он подъехал к юрте. В ней три человека показывали друг другу китайские фокусы.

— Откуда ты пришел? Что ты ищешь?— спросили его.

— Я пришел с юга. Родители мои умерли. Мне оставили скот трех родов. Я решил променять его на три науки. Одну я постиг — научился играть в шахматы. Научите меня вашим фокусам — и вы получите тридцать коров,— сказал Оскюс-оол.

Искусники согласились, взяли у него тридцать коров и за месяц научили своему искусству. Оскюс-оол стал показывать фокусы даже лучше своих учителей. «Две науки я постиг,— подумал он.— Осталась одна». Он попрощался с учителями и погнал своих коней на север.

И снова встретил юрту. В ней три человека сидели и считали. Оскюс-оол рассказал им, что своих коз и коров он променял на две науки — умеет теперь играть в шахматы и показывать фокусы.

— Научите меня считать — и вы получите двадцать девять коней,— сказал он.

Ученые люди согласились, взяли у него двадцать девять коней и за месяц научили счету. Оскюс-оол стал считать не хуже своих учителей.

«Я постиг три науки,— подумал он.— Теперь можно ехать по аалам». И поехал на своем единственном коне.

Он услыхал, что Караты-хан играет в шахматы на голову: кто ему проиграет — голову потеряет, а кто трижды его обыграет — сам ханом станет.

«Нет у меня братьев, нет у меня сестер,— подумал Оскюс-оол.— Один я на свете. Некому будет обо мне горевать. Поеду, сражусь с Караты-ханом».

Недалеко от аала хана, на перевале, он увидал много отрубленных человечьих голов. Они висели, подвешенные за косы, на деревьях вдоль тропы. Оскюс-оол сосчитал головы. Их оказалось девяносто девять. «С головой хана будет сто»,— подумал он и смело пошел вперед.

— Откуда ты приехал? Что тебе надо, странник?— спросил его Караты-хан.

— Я приехал из-за той горы. Хочу сыграть с вами в шахматы. Я слыхал, что можно выиграть ваше ханство,— сказал Оскюс-оол.

— Ха-ха-ха!— рассмеялся хан.— А когда ты ехал из-за той горы, ты что-нибудь видел на перевале?

— Я видел много голов.

— Пойди-ка сначала сосчитай, сколько там голов, а уж тогда будем играть,— сказал хан.

— Я их сосчитал. Девяносто девять. С вашей, хан, будет сто.

Удивился хан, что простой человек счету обучен, и сел играть. Скоро он увидел, что проигрывает.

— Э-э, парень, постой, шахматы — игра трудная, долгая. А человек есть-пить хочет. Давай отдохнем, поедим,— сказал он.

Жена хана принесла им еду на двух золотых тарелках. Оскюс-оол понял, что еда, которая стоит перед ханом, глаз просветляет и ум оживляет, а еда, которая стоит перед ним, глаз затуманивает и ум одурманивает. Не зря он учился фокусам. За то время, пока хан глазами моргнул, он успел обменять тарелки. Хан ничего не заметил.

После еды продолжили игру. Через несколько ходов хан проиграл.

— Один раз я выиграл, осталось два,— спокойно сказал Оскюс-оол.

Хан злобно на него посмотрел, и они начали играть снова. И опять Оскюс-оол одолевает, и опять хан кричит:

— Принеси, жена, вкусной еды — силы наши подкрепить!

Опять перед ними появились две золотые тарелки, и опять их сумел поменять ловкий парень.

После еды продолжили игру. Глаза хана затуманились. Не знает, что делать. Быстро проиграл.

— Осталось обыграть вас один раз,— сказал Ос-кюс-оол.

Хан со страхом на него посмотрел, и они начали последнюю игру. После первых ходов хан понял: приходит ему конец. Снова он приказал, чтобы принесли еды, снова Оскюс-оол поменял тарелки. Только хан поел — в глазах его зарябило, фигуры запрыгали. Три хода сделал и проиграл.

— Ну что, хан, все три раза выиграл я! На перевале — девяносто девять голов. С вашей головой будет сто!

— О Оскюс-оол, пощади меня! Возьми все золото и серебро, возьми весь скот и всех слуг, будь ханом, только не отрубай мне голову!— взмолился хан.

— Те девяносто девять человек, которые опередили вас, не нарушали условий. Они играли на голову и проиграли. Теперь ваша очередь расплачиваться! — сказал Оскюс-оол и повел Караты-хана на перевал. Там он отрубил хану голову, и больше никто в тех землях на голову не играл.

А Оскюс-оол, постигший три науки, стал править ханством.

[Chanda 14]

Лев Александрович Вершинин

Приключения Бертольдо

 

Жил-был в Италии… король.

Нет, жил-был в маленькой итальянской деревушке крестьянин по имени Бертольдо. С рассвета до заката работал он с женой Маркольфой в саду. А вечером любил потолковать с соседями: быль рассказать, небылицу послушать.

И жил-был в Италии… вот теперь вы не ошибаетесь… король. Звали его Астольфо, а столицей его королевства был старинный город Верона.

По всей Италии шла молва, будто король Астольфо красавец, стройный, высокий и, что самое удивительное, большой мастер мудрёные загадки придумывать. Ну, а Бертольдо как раз любил загадки отгадывать, и чем сложнее, тем лучше. Понятно, нашему Бертольдо захотелось посмотреть на необычного короля.

Рано утром попрощался он с женой Маркольфой, вскинул на плечи котомку и пустился в путь.

Целый день и ночь шёл он через леса и виноградники, а на рассвете вышел к реке Адидже. И увидел перед собой большой город. Улицы в городе были узкие, дома из крепкого серого камня, с остроконечными крышами. А посреди широкой городской площади возвышался золочёный дворец. В том дворце жили король Астольфо, его жена – королева Мальваджа, десять главных министров и великое множество придворных.

Бертольдо направился прямо во дворец.

Подошёл он к трону, на котором восседал король, кивнул головой и сказал:

– Усталому путнику и голая скамья мягче перины.

Король удивился смелости Бертольдо, но виду не подал.

– Садись вот сюда, – сказал он. И показал на место рядом с троном.

А такой чести даже не все придворные удостаиваются.

Король Астольфо улыбнулся гостю приветливо и спросил:

– Кто ты, откуда и как тебя звать?

– Я человек из одних с тобой краёв, а зовут меня Бертольдо.

– А знаешь ли, Бертольдо, с кем говоришь?

– Знаю, с королём Астольфо. Слыхал я от людей, будто ты выше всех на свете. А теперь вижу, что ты такой же, как все. Разве что одежда на тебе побогаче.

Дерзкие речи Бертольдо не очень-то понравились королю. Но он ничем не выдал своего недовольства.

– Верно, ростом я не выше других. Но род наш древнейший на земле.

– Э, король, мой род древнее твоего.

– Вот как?! Ты это и доказать можешь?

– Ясное дело, могу. Ведь мой прапрадедушка в поле ездил, когда твой прапрадедушка ещё на свет не родился.

– Ха, ха, ха! А ты, Бертольдо, шутник! – засмеялся король. – Надо думать, ты и загадки отгадывать умеешь?

– На любую загадку должна быть разгадка, – ответил Бертольдо.

– Тогда скажи нам, Бертольдо, как принести воду в решете? Да так, чтобы и капли не пролить.

– Подожди зимы, вода замёрзнет, тогда и неси.

– Верно, – согласился король. – Только эта загадка лёгкой была, а есть у нас и потруднее… Не припомнишь ли ты, милейший, какую траву даже слепые различают?

– В наших краях этой травы видимо-невидимо, она крапивой зовётся.

Тут придворные стали переговариваться да перешёптываться: что же это получается – нищий крестьянин и вдруг королю без всякого почтения отвечает.

А король сделал вид, будто ничего не замечает.

«Не взять ли этого Бертольдо в придворные?» – подумал он.

– Посмотри, Бертольдо, сколько знатных господ меня окружают. И каждый из них готов прославить мои подвиги. Хочешь и ты стать придворным? Будешь ходить в богатых одеждах и спать сколько захочешь.

– Муравьи тоже со всех сторон облепляют рябину. А для чего? Да чтобы потихоньку всю кору объесть. В моих краях старики так говорят: «Доволен будь судьбой своею и не ищи ярма на шею», – ответил ему Бертольдо. Король помрачнел, нахмурился.

Заметил это один из придворных, толстый и лысый, по прозвищу Пузан. «Сейчас я этого Бертольдо на посмешище выставлю и тем заслужу королевскую милость», – решил он.

– Что это у тебя, оборванец, башмаки дырявые? Вон как рты разинули!

– Это они над тобой смеются.

Растерялся Пузан и не знает, что ответить.

Король и сам любил посмеяться над спесивым Пузаном, но какому же королю приятно, когда простой крестьянин находчивее его придворных.

Значит, король Астольфо сурово наказал дерзкого крестьянина?

Ну, нет. Так бы поступил глупец, а король был далеко не глуп. Велел он позвать министра финансов и приказал ему:

– Выдать Бертольдо за находчивость десять золотых дукатов из моей казны. Пусть выпьет за моё здоровье.

А дело уже шло к вечеру. Сунул Бертольдо деньги в карман своих залатанных штанов и тотчас пустился в обратный путь. Быстро стемнело, а тут ещё и дождь начался. Бертольдо промок насквозь. К счастью, у самой дороги стоял трактир, где для усталого путника всегда найдутся еда и постель. Бертольдо постучал в дверь, и ему сразу открыли. «Наконец-то обсушусь у очага», – обрадовался Бертольдо. Да не тут-то было. У горящего очага сидело несколько богатых торговцев. Они пили вино и играли в карты.

Бертольдо подошёл к очагу, но ни один из торговцев даже подвинуться не захотел. Постоял он с минуту, а потом наклонился к хозяину и грустно так сказал:

– Знаете, любезный синьор, меня постигло большое несчастье. Мудрый король Астольфо пожаловал мне десять золотых дукатов. А как подошёл я к вашему трактиру и увидел в окне свет, решил проверить, целы ли деньги. Сунул руку в карман, а в нём всего две монеты остались. Вот они. Другие восемь, верно, в дырку провалились. Хорошо ещё, что дождь льёт как из ведра. Значит, монеты лежат себе на дороге, меня дожидаются. Вы уж помогите мне, добрый синьор, их разыскать. Разбудите меня завтра на заре. А я в долгу не останусь.

Богатые торговцы всё это время притворялись, будто ничего не слышат, – знай себе играют в карты. Но едва дождь перестал, они поднялись потихоньку, взяли кто свечу, кто факел и помчались деньги искать.

Пока эти жадные глупцы искали в темноте дукаты, Бертольдо хорошенько обсушился у очага. Утра он ждать не стал. Когда хозяин спустился в погреб за вином, Бертольдо юрк в дверь и был таков.

 

* * *

 

А что же тем временем делал король Астольфо? Собрал он своих главных советников и сказал им:

– Королю положено карать и повелевать, а вам – думать и подавать мне советы. Вот и придумайте для Бертольдо три загадки, да похитрее. Если не придумаете, всех из дворца изгоню, и навсегда!

А это для королевских советников было страшнее казни. Ведь они только и умели, что советы подавать.

Ну, а Бертольдо преспокойно сидел за столом в родном доме и ждал, когда жена сварит ему любимую фасоль с репой. А пока суд да дело, рассказывал Маркольфе, как он в городе Вероне побывал и с королём Астольфо беседовал:

– Веришь ли, жёнушка, он меня в придворные звал. Обещал досыта поить и кормить и одевать как знатного синьора. Может, пойти, а, Маркольфа?

– А знаешь ли ты, муженёк, что случилось с крестьянином, которому вздумалось полакомиться сладкими фигами?

– Что-то не припомню.

– Тогда слушай. Жил в одной деревне крестьянин по имени Пьетро. И был у него сад, совсем маленький. Но посредине сада росло большое фиговое дерево. И вот как-то летом захотелось Пьетро сладких ягод отведать. Он осторожно взобрался на дерево и стал срывать фиги. «Съем три-четыре ягоды, и хватит», – решил он. Отправил в рот две ягоды, четыре, пять, шесть, а потом так разохотился, что и считать перестал. На солнце его разморило, стало ко сну клонить, а на дереве не очень-то поспишь. Ну, он и шагнул вниз. И, конечно, упал да ещё ударился пребольно головой о землю. Лежит Пьетро, громко охает и всех ругает: и слишком яркое солнце, и твёрдую землю, а заодно и жену – только не себя.

Жена уложила Пьетро в постель, перевязала ему голову, дала водицы попить. А когда боль немного поутихла, она ему сказала: «Если б ты, муженёк, не пожадничал и не объелся сладких фиг, ничего бы с тобою не случилось».

– Занятная сказочка, но только я так и не понял, идти мне в придворные или не надо, – сказал Бертольдо.

– Ну, раз ты такой недогадливый, – воскликнула Маркольфа, – тогда послушай другую сказочку!

Жил-был в селении Трёббия… осёл, на удивление рослый и крепкий. И вот однажды он увидел коней. И так нашему ослу понравились красивые сёдла и уздечки, что ему тоже захотелось стать конём.

Раздобыл он на ярмарке лошадиную шкуру, надел её и помчался на луг. А на лугу пасся табун. Подскакал к нему осёл, встал рядом и молчит. Кони обрадовались гостю, стали его расспрашивать, откуда он и как сюда попал. Осёл вначале не отвечал, а потом не выдержал и как заревёт:

«Иго-го-го, я самый быстрый скакун в Трёббии!»

И этим сразу себя выдал.

– Я, жёнушка, пошутил, – сказал Бертольдо. – Меня во дворец лишь под стражей можно привести.

 

* * *

 

А стражники тут как тут: громко стучатся в дверь.

– Король приказал доставить тебя во дворец, – объявил первый стражник.

– И с почётом, под надёжной охраной, – добавил второй.

Схватили они Бертольдо и повезли во дворец. Он даже пообедать не успел.

А король уже ждал его.

– Дорогой мой, – обратился он к Бертольдо, – мне и моим придворным без тебя очень скучно было. Раз уж ты снова к нам в гости пожаловал, то не откажись ещё несколько загадок отгадать… Для начала ответь: когда день длинным-предлинным кажется?

– Когда во рту у тебя маковой росинки не было. Вот как у меня сегодня по твоей королевской милости.

– Тебе даже пообедать не дали? – воскликнул король. – Эй, слуги, принесите Бертольдо поесть, да поживее! Ну, а чтобы время даром не терять, скажи нам: кто по своей воле в тюрьму садится?

– Шелковичный червь. Он сам в кокон залезает.

Король усмехнулся и посмотрел на своих советников. А те позеленели от страха. Ведь если Бертольдо и последнюю загадку отгадает, придётся им навсегда распрощаться с мягкой постелью и вкусной едой.

– Так. А что, по-твоему, белее всего на свете?

– День, – сразу же ответил Бертольдо.

– Вот и нет! – радостно закричали советники. – Белее всего на свете молоко.

– Нет, день, – упрямо повторил Бертольдо.

– Зачем же спорить, – сказал король. – Докажи нам, Бертольдо, что день белее молока, и тогда я щедро тебя награжу. А не докажешь, придётся тебе посидеть в темнице.

С этими словами король встал и торжественно удалился.

 

(окончание следует).

Изменено 22 июля 2010 пользователем NULL