Сказочный мир

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И наконец, 1 октября - Международный день музыки

А. П. Чехов.

Забыл!!

 

Когда-то ловкий поручик, танцор и волокита, а ныне толстенький, коротенький и уже дважды разбитый параличом помещик, Иван Прохорыч Гауптвахтов, утомленный и замученный жениными покупками, зашел в большой музыкальный магазин купить нот.

- Здравствуйте-с!.. - сказал он, входя в магазин. - Позвольте мне-с...

Маленький немец, стоявший за стойкой, вытянул ему навстречу свою шею и состроил на лице улыбающийся вопросительный знак.

- Что прикажете-с?

- Позвольте мне-с... Жарко! Климат такой, что ничего не поделаешь! Позвольте мне-с... Мммм... мне-е... Мм... Позвольте... Забыл!!

- Припомните-с!

Гауптвахтов положил верхнюю губу на нижнюю, сморщил в три погибели свой маленький лоб, поднял вверх глаза и задумался.

- Забыл!! Экая, прости господи, память демонская! Да вот... вот... Позвольте-с... Мм... Забыл!!

- Припомните-с...

- Говорил ей: запиши! Так нет... Почему она не записала? Не могу же я всё помнить... Да, может быть, вы сами знаете? Пьеса заграничная, громко так играется... А?

- У нас так много, знаете ли, что...

- Ну да... Понятно! Мм... Мм... Дайте припомнить... Ну, как же быть? А без пьесы и ехать нельзя - загрызет Надя, дочь то есть; играет ее без нот, знаете ли, неловко... не то выходит! Были у ней ноты, да я, признаться, нечаянно керосином их облил и, чтоб крику не было, за комод бросил... Не люблю бабьего крику! Велела купить... Ну да... Ффф... Какой кот важный! - И Гауптвахтов погладил большого серого кота, валявшегося на стойке... Кот замурлыкал и аппетитно потянулся.

- Славный... Сибирский, знать, подлец!.. Породистый, шельма... Это кот или кошка?

- Кот.

- Ну чего глядишь? Рожа! Дурак! Тигра! Мышей ловишь? Мяу, мяу? Экая память анафемская!.. Жирный, шельмец! Котеночка у вас от него нельзя достать?

- Нет... Гм...

- А то бы я взял... Жена страсть как любит ихнего брата - котов!.. Как же быть теперь? Всю дорогу помнил, а теперь забыл... Потерял память, шабаш! Стар стал, прошло мое время... Помирать пора... Громко так играется, с фокусами, торжественно... Позвольте-с... Кгм... Спою, может быть...

- Спойте... oder... oder... или посвистайте!..

- Свистеть в комнате грех... Вон у нас Седельников свистел, свистел да и просвистелся... Вы немец или француз?

- Немец.

- То-то я по облику замечаю... Хорошо, что не француз... Не люблю французов... Хрю, хрю, хрю... свинство! Во время войны мышей ели... Свистел в своей лавке от утра до вечера и просвистел всю свою бакалию в трубу! Весь в долгах теперь... И мне двести рублей должен... Я иногда певал себе под нос... Гм... Позвольте-с... Я спою... Стойте. Сейчас... Кгм... Кашель... В горле свербит...

Гауптвахтов, щелкнув три раза пальцами, закрыл глаза и запел фистулой:

- То-то-ти-то-том... Хо-хо-хо... У меня тенор... Дома я больше всё дишкантом... Позвольте-с... Три-ра-ра... Кгррм... В зубах что-то застряло... Тьфу! Семечко... О-то-о-о-уу... Кгррм... Простудился, должно быть... Пива холодного выпил в биргалке... Тру-ру-ру... Всё этак вверх... а потом, знаете ли, вниз, вниз... Заходит этак бочком, а потом берется верхняя нота, такая рассыпчатая... то-то-ти... рууу. Понимаете? А тут в это время басы берут: гу-гу-гу-туту... Понимаете?

- Не понимаю...

Кот посмотрел с удивлением на Гауптвахтова, засмеялся, должно быть, и лениво соскочил со стойки.

- Не понимаете? Жаль... Впрочем, я не так пою... Забыл совсем, экая досада!

- Вы сыграйте на рояли... Вы играете?

- Нет, не играю... Играл когда-то на скрипке, на одной струне, да и то так... сдуру... Меня не учили... Брат мой Назар играет... Того учили... Француз Рокат, может быть, знаете, Венедикт Францыч учил... Такой потешный французишка... Мы его Буонапартом дразнили... Сердился... "Я, говорит, не Буонапарт... Я республик Франце"... И рожа у него, по правде сказать, была республиканская... Совсем собачья рожа... Меня покойный мой родитель ничему не учил... Деда, говаривал, твоего Иваном звали, и ты Иван, а потому ты должен быть подобен деду своему во всех своих поступках: на военную, прохвост! Пороху!! Нежностей, брат... брат... Я, брат... Я, брат, нежностей тебе не дозволяю! Дед, в некотором роде, кониной питался, и ты оной питайся! Седло под головы себе клади вместо подушки!.. Будет мне теперь дома! Заедят! Без нот и приезжать не велено... Прощайте-с, в таком случае! Извините за беспокойство!.. Сколько эта рояля стоит?

- Восемьсот рублей!

- Фу-фу-фу... Батюшки! Это называется: купи себе роялю и без штанов ходи! Хо-хо-хо! Восемьсот руб... лей!!! Губа не дура! Прощайте-с! Шпрехензи! Гебензи... Обедал я, знаете ли, однажды у одного немца... После обеда спрашиваю я у одного господина, тоже немчуры, как сказать по-немецки: "Покорнейше вас благодарю за хлеб, за соль"? А он мне и говорит... и говорит... Позвольте-с... И говорит: "Их либе дих фон ганцен

герцен!" А это что значит?

- Я... я люблю тебя, - перевел немец, стоявший за стойкой, - от всей сердцы!

- Ну вот! Я подошел к хозяйской дочке, да так прямо и сказал... С ней конфуз... Чуть до истерики дело не дошло... Комиссия! Прощайте-с! За дурной головой и ногам больно... Так и мне... С дурацкой памятью беда: раз двадцать сходишь! Будьте здоровы-с!

Гауптвахтов отворил осторожно дверь, вышел на улицу и, прошедши пять шагов, надел шляпу.

Он ругнул свою память и задумался...

Задумался он о том, как приедет он домой, как выскочат к нему навстречу жена, дочь, детишки... Жена осмотрит покупки, ругнет его, назовет каким-нибудь животным, ослом или быком... Детишки набросятся на сладости и начнут с остервенением портить свои уже попорченные желудки... Выйдет навстречу Надя в голубом платье с розовым галстухом и спросит: "Купил ноты?" Услышавши "нет", она ругнет своего старого отца, запрется в свою комнатку, разревется и не выйдет обедать... Потом выйдет из своей комнаты и, заплаканная, убитая горем, сядет за рояль... Сыграет сначала что-нибудь жалостное, пропоет что-нибудь, глотая слезы... Под вечер Надя станет веселей, и наконец, глубоко и в последний раз вздохнувши, она сыграет это любимое: то-то-ти-то-то...

Гауптвахтов треснул себя по лбу и, как сумасшедший, побежал обратно к магазину.

- То-то-ти-то-то, огого! - заголосил он, вбежав в магазин. - Вспомнил!! Вот самое! То-то-ти-то-то!

- Ах... Ну, теперь понятно. Это рапсодия Листа, номер второй... Hongroise...

- Да, да, да... Лист, Лист! Побей меня бог, Лист! Номер второй! Да, да, да... Голубчик! Оно самое и есть! Родненький!

- Да, Листа трудно спеть... Вам какую же, original или facilite?

- Какую-нибудь! Лишь бы номер второй, Лист! Бедовый этот Лист! То-то-ти-то... Ха-ха-ха! Насилу вспомнил! Точно так!

Немец достал с полки тетрадку, завернул ее с массой каталогов и объявлений и подал сверток просиявшему Гауптвахтову. Гауптвахтов заплатил восемьдесят пять копеек и вышел, посвистывая.

 

Музыкальная иллюстрация: Ференц Лист. Венгерская рапсодия № 2. Играет Полина Кондраткова.

 

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

4 октября - Всемирный день животных

Виталий Бианки.

Люля.

 

- Прежде земли вовсе не было, - рассказывает хант-зверолов. – Только одно море было. Звери и птицы жили на воде и детей выводили на воде. И это было очень неудобно.

Вот раз собрались звери и птицы со всех концов моря, устроили общее собрание. Председателем выбрали большого-большого Кита. И стали думать, как беде помочь. Долго спорили, шумели, наконец постановили: достать со дна моря щепотку земли и сделать из нее большие острова. И тогда на земле жить и детей выводить на земле.

Хорошо придумали. А как земли достать со дна, - не знают. Море-то ведь глубокое, не донырнешь до дна. Стали звери и птицы рыб просить:

- Принесите нам, рыбы, щепотку земли со дна моря.

- А вам зачем? - спрашивают рыбы.

- Острова делать.

- Нет, - говорят рыбы, - не дадим вам земли острова делать. Нам без островов лучше жить: плыви куда хочешь.

Стали звери и птицы Кита просить:

- Ты из нас самый сильный и большой зверь. Ты председатель наш. Понатужься - нырни на дно.

Собрание просит, - нельзя отказываться.

Набрал Кит воздуху, ударил хвостом по воде - нырнул. Пошли по морю волны, закачались на них звери и птицы.

Ждут-пождут, - нет Кита. Только большие пузыри из воды выскакивают да с треском лопаются. И волны улеглись.

Вдруг забурлила вода, всколыхнулось море - выкинуло Кита высоко в воздух. Упал Кит назад в воду, выпустил из ноздрей две струи.

- Нет, - говорит, - не достать мне до дна. Очень уж я толстый, не пускает меня вода.

Загрустили звери и птицы: уж если Кит не может достать, - кто же достанет?

Собрались все в круг, молчат, горюют.

Вдруг выплывает в середину круга востроносенькая птица.

- Давайте, - говорит, - я попробую. Может быть, я донырну до дна.

Посмотрели звери и птицы: да ведь это Люля-Нырец! Ростом с малую уточку. На головке рожки из перьев торчат.

Зашумели, рассердились звери и птицы:

- Ты, Люля, смеешься над нами! Кита-великана море, как щепку, выкинуло. А уж тебя-то, слабенькую, разом расплющит.

- А может быть, и ничего, - говорит Люля. - Попробую.

И как сидела на воде, так и ушла под воду: только голову опустила – и нет Люли. Даже ряби на волнах не осталось.

Ждут-пождут звери и птицы - нет Люли. И море спокойно, только белые пузырики из воды выскакивают и лопаются без шума.

Вдруг на том месте, где Люля нырнула, опять она сидит. А когда вынырнула, - никто и не заметил.

Сидит, дышит тяжело.

Зашумели, засмеялись звери и птицы:

- Где тебе, Люля, до дна достать! Маленькая ты, слабенькая ты, а еще с Китом тягаться хочешь.

А Люля молчит.

Отдышалась, отдохнула - опять под воду ушла.

Ждут-пождут звери и птицы, смотрят на воду - нет Люли. И море спокойно, только розовые пузырики из воды выскакивают, лопаются без шума.

Вдруг на том месте, где Люля нырнула, опять она сидит. А когда вынырнула, - никто и не заметил.

Сидит, тяжело дышит. И глаза у нее розовые стали, и на клюве розовый от крови пузырик. Зашумели звери и птицы: жалко им стало маленькую Люлю.

- Довольно, - говорят, - ты для нас постаралась. Отдыхай теперь. Все равно не достать земли со дна моря.

А Люля молчит.

Отдышалась, отдохнула - опять под воду ушла.

Ждут-пождут звери и птицы, смотрят на воду - нет Люли. И море спокойно. Только красные пузырики из воды выскакивают, лопаются без шума.

Зашептали звери и птицы:

- Красные пузырики пошли - это кровь Люлина. Раздавило море Люлю. Не видать нам больше Люли.

Вдруг видят: глубоко в воде, под тем местом, где Люля сидела, что-то темное мелькает, приближается. Ближе, ближе, - и всплыла наверх Люля ножками кверху. Подхватили ее звери и птицы, перевернули, посадили на воду ножками вниз и видят: сидит Люля, еле дышит. Глаза у нее красной кровью налились: на клюве - красный кровяной пузырик, а в клюве - щепотка земли со дна морского.

Обрадовались звери и птицы, взяли у Люли щепотку земли и сделали большие острова.

А маленькой Люле за то, что землю достала со дна моря, постановили дать награду: пусть в память об этом подвиге навсегда останутся у Люли глаза и клюв красивого красного цвета.

На этом собрание и кончилось. И помчались звери, помчались птицы делить между собой землю. А Люля осталась сидеть, где она сидела: она не могла еще отдышаться.

Звери и птицы разобрали всю землю, до последнего клочка. Для Люли-то и не осталось места.

Вот и живет она на воде по-прежнему.

Придет пора детей выводить - соберет камыш да ветки, что с берега в воду упали, устроит себе плотик плавучий. На нем и выводит детей.

Так и плавает всю жизнь по воде.

А глаза и клюв у Люли - это верно - и до наших дней красные остались.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Всемирный день учителя.

Кот-наставник.

Тувинская сказка

 

Жил когда-то лама. В его монастыре завелись мыши. Они не только припасы ели, но стали даже подтачивать столбы монастыря. Тогда он пригласил к себе кота.

Когда кот пришел, лама созвал всех мышей на хурал и сказал:

— Этот кот будет вашим учителем, наставником. Каждый вечер он будет читать вам судур. Вы все должны ему подчиняться.

Мыши испугались и согласились.

И вот каждый вечер стали они собираться у кота и слушать судур. Когда они расходились, кот ловил последнюю мышь и съедал. С каждым днем мышей становилось все меньше и меньше. Они заметили это. Одна говорит:

— Что это такое? Как начал кот нас учить, нас все меньше и меньше! Куда деваются мыши?

— Может быть, кот мышей поедает? — спросила другая.

— Не может быть, ведь он — наш учитель! — возразила третья.

— Давайте проверим, — сказала четвертая мышь. — Надо украсть у ламы бубенчик и привязать его к хвосту кота.

На другой вечер мыши пришли к коту с бубенчиком. И незаметно привязали его к хвосту своего учителя. После чтения молитв мыши пошли домой. Но за дверьми они не разбежались, а остановились и стали слушать. Сразу же раздался звон бубенчика. Мыши вернулись и увидели, что их сестру, которая выходила последней, кот держал в лапах. Не успели мыши и ахнуть, как кот ее сожрал.

— Вот видите, — сказала старшая мышь. — Это не учитель, это мангыс. Надо отсюда бежать!

И мыши разбежались в разные стороны. С тех пор они остерегаются кошек.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Международный день врача

Автор под ником klemba

Алица

(взято тут: http://community.livejournal.com/mir_skazok/)

Публикуется с любезного разрешения автора.

 

Крольчиха Алица жила на чердаке. Она куталась в пуховый платок, чтобы нос становился розовым и привлекательным. Она всегда надевала молочно-фланелевое платье с красной строчкой по низу.

Молодость уже давно махнула пушистым хвостом перед ее близорукими глазами, ухажеры постарели и женились не на ней, а Алица так и ждала, когда подвернется кто-то похожий на Карла или он сам, на худой конец. Но Карл все не подворачивался и она растратила свою надежду, как однажды растеряла жемчужины с ожерелья, что порвалось смутным октябрьским днем.

Крольчиха Алица любила читать в парке. Ей казалось, что, читая в парке, у нее есть возможность встретить кроля Карла, которого она не видела уже много зим. А если не встретить Карла, то, по крайней мере, заболеть пневмонией: до того ей наскучила жизнь.

Так и случилось.

Сперва она почувствовала слабость в задних лапах. После чего - небольшой, но устойчивый жар, а затем - боль в груди, в легких (дальше описывать не буду, чтобы впечатлительные читательницы не стали примерять симптомы на себя).

Алица легла в постель и уже собралась отдать кому-нибудь душу. «Высунусь в окно», подумала она, «и крикну: Нужна душа?! Забесплатно!»

Она и дольше бы предавалась грустным мыслям: если бы в дверь не вошла племянница Алицы, шустрая крольчишка Петра. «Так я и знала» - едва не крикнула она; голос у Петры пронзительный, щеки румяные.

«Так я и знала!» - потрогала она горячий нос Алицы. «Рано тебе умирать, хоть ты уже и тетя», прокричала радостно Петра и взялась накручивать номер скорой помощи, попутно удивляясь, кто еще, кроме ее тетки, пользуется дисковым телефоном.

«Алло?! Да! Дом, и улица, и квартира!» - диктовала Петра. «Воспаление легких. Хорошо. Ждем.»

Петра заметалась по комнате, собирая вещи Алицы в маленькую клетчатую сумочку. А та лежала, укрыв даже нос одеялом и только глаза скользили за порхающей племянницей.

Петра собрала все необходимое, что может пригодиться тете в больнице. Она присела было в кресло, но взгляд ее черкнул красную книгу, лежавшую на тумбочке у кровати Алицы. Книгу не часто читали, но открывали ежевечерне, как молитвенник, чтобы рассмотреть карточку, черно-белое напоминание о Карле былых дней.

Петра выхватила книгу, намеревалась засунуть ее в уже раздувшую мягкий живот сумку. Алица протянула было руку, но не успела остановить Петру.

Та, взмахнув пушистым хвостом, выронила карточку из страниц.

«Хммм...» протянула Петра, лукаво глядя на тетку. «Хммм...»

Алица задрожала мелко-мелко, как только кролики могут дрожать от смущения. Ее лапки тихо постукивали о деревянность кровати и потому они не сразу услышали стук в дверь.

Петра спешно открыла. На пороге, с шерстью заснеженной временем, стоял Карл. С медицинским чемоданчиком в правой лапе.

«Хммм...» - протянула Петра, переводя взгляд с тетки на Карла и обратно. Схватила пальто, шляпку и выскочила на улицу.

Больше ей было нечего сказать.

[Chanda 14]

Джек Лондон.

Страшные Соломоновы острова

 

Вряд ли кто станет утверждать, что Соломоновы острова - райское местечко, хотя, с другой стороны, на свете есть места и похуже. Но новичку, незнакомому с жизнью вдали от цивилизации, Соломоновы острова могут показаться сущим адом.

Правда, там до сих пор свирепствует тропическая лихорадка, и дизентерия, и всякие кожные болезни; воздух так насквозь пропитан ядом, который, просачивается в каждую царапину и ссадину, превращает их в гноящиеся язвы, так что редко кому удается выбраться оттуда живым, и даже самые крепкие и здоровые люди зачастую возвращаются на родину жалкими развалинами. Правда и то, что туземные обитатели Соломоновых островов до сих пор еще пребывают в довольно диком состоянии; они с большой охотой едят человечину и одержимы страстью коллекционировать человеческие головы. Подкрасться к своей жертве сзади и одним ударом дубины перебить ей позвонки у основания черепа считается там верхом охотничьего искусства. До сих пор на некоторых островах, как, например, на Малаите, вес человека в обществе зависит от числа убитых им, как у нас - от текущего счета в банке; человеческие головы являются самым ходким предметом обмена, причем особенно ценятся головы белых. Очень часто несколько деревень складываются и заводят общий котел, который пополняется из месяца в месяц, пока какой-нибудь смелый воин не представит свеженькую голову белого, с еще не запекшейся на ней кровью, и не потребует в обмен все накопленное добро.

Все это правда, и, однако, немало белых людей десятками живут на Соломоновых островах и тоскуют, когда им приходится их покинуть. Белый может долго прожить на Соломоновых островах, - для этого ему нужна только осторожность и удача, а кроме того, надо, чтобы он был неукротимым. Печатью неукротимости должны быть отмечены его мысли и поступки. Он должен уметь с великолепным равнодушием встречать неудачи, должен обладать колоссальным самомнением, уверенностью, что все, что бы он ни сделал, правильно; должен, наконец, непоколебимо верить в свое расовое превосходство и никогда не сомневаться в том, что один белый в любое время может справиться с тысячью черных, а по воскресным дням - и с двумя тысячами. Именно это и сделало белого неукротимым. Да, и еще одно обстоятельство: белый, который желает быть неукротимым, не только должен глубоко презирать все другие расы и превыше всех ставить самого себя, но и должен быть лишен всяких фантазий. Не следует ему также вникать в побуждения, мысли и обычаи черно-, желто- и краснокожих, ибо отнюдь не этим руководилась белая раса, совершая свое триумфальное шествие вокруг всего земного шара.

Берти Аркрайт не принадлежал к числу таких белых. Для этого он был чересчур нервным и чувствительным, с излишне развитым воображением. Слишком болезненно воспринимал он все впечатления, слишком остро реагировал на окружающее. Поэтому Соломоновы острова были для него самым неподходящим местом. Правда, он и не собирался долго там задерживаться. Пяти недель, пока не придет следующий пароход, было, по его мнению, вполне достаточно, чтобы удовлетворить тягу к первобытному, столь приятно щекотавшему его нервы. По крайней мере так - хотя и в несколько иных выражениях - он излагал свои планы попутчицам по "Макембо", а те смотрели на него как на героя, ибо сами они, как и подобает путешествующим дамам, намеревались знакомиться с Соломоновыми островами, не покидая пароходной палубы.

На борту парохода находился еще один пассажир, который, впрочем, не пользовался вниманием прекрасного пола. Это был маленький сморщенный человечек с загорелым дочерна лицом, иссушенным ветрами и солнцем. Имя его - то, под которым он значился в списке пассажиров, - никому ничего не говорило. Зато прозвище - капитан Малу - было хорошо известно всем туземцам от Нового Ганновера до Новых Гебридов; они даже пугали им непослушных детей. Используя все - труд дикарей, самые варварские меры, лихорадку и голод, пули и бичи надсмотрщиков, - он нажил состояние в пять миллионов, выражавшееся в обширных запасах трепанга и сандалового дерева, перламутра и черепаховой кости, пальмовых орехов и копры, в земельных участках, факториях и плантациях.

В одном покалеченном мизинце капитана Малу было больше неукротимости, чем во всем существе Берти Аркрайта. Но что поделаешь! Путешествующие дамы судят главным образом по внешности, а внешность Берти всегда завоевывала ему симпатии дам.

Разговаривая как-то с капитаном Малу в курительной комнате, Берти открыл ему свое твердое намерение изведать "бурную и полную опасностей жизнь на Соломоновых островах", - так он при этом случае выразился. Капитан Малу согласился с тем, что это весьма смелое и достойное мужчины намерение. Но настоящий интерес к Берти появился у него лишь несколькими днями позже, когда тот вздумал показать ему свой автоматический пистолет 44-го калибра. Объяснив систему заряжания, Берти для наглядности вставил снаряженный магазин в рукоятку.

- Видите, как просто, - сказал он, отводя ствол назад. - Теперь пистолет заряжен и курок взведен. Остается только нажимать на спусковой крючок, до восьми раз, с любой желательной вам скоростью. А посмотрите сюда, на защелку предохранителя. Вот что мне больше всего нравится в этой системе. Полная безопасность! Возможность несчастного случая абсолютно исключена! - Он вытащил магазин и продолжал: - Вот! Видите, насколько эта система безопасна?

Пока Берти производил манипуляции, выцветшие глаза капитана Малу пристально следили за пистолетом, особенно под конец, когда дуло пришлось как раз в направлении его живота.

- Будьте любезны, направьте ваш пистолет на что-нибудь другое, - попросил он.

- Он не заряжен, - успокоил его Берти. - Я же вытащил магазин. А незаряженные пистолеты не стреляют, как вам известно.

- Бывает, что и палка стреляет.

- Эта система не выстрелит.

- А вы все-таки поверните его в другую сторону.

Капитан Малу говорил негромко и спокойно, с металлическими нотками в голосе, но глаза его ни на миг не отрывались от дула пистолета, пока Берти не отвернул его наконец в сторону.

- Хотите пари на пять фунтов, что пистолет не заряжен? - с жаром воскликнул Берти.

Его собеседник отрицательно покачал головой.

- Хорошо же, я докажу вам...

И Берти приставил пистолет к виску с очевидным намерением спустить курок.

- Подождите минутку, - спокойно сказал капитан Малу, протягивая руку. - Дайте, я еще разок на него взгляну.

Он направил пистолет в море и нажал спуск. Раздался оглушительный выстрел, механизм щелкнул и выбросил на палубу дымящуюся гильзу. Берти застыл с открытым ртом.

- Я, кажется, отводил назад ствол, да? - пробормотал он. - Как глупо...

Он жалко улыбнулся и тяжело опустился в кресло. В лице у него не было ни кровинки, под глазами обозначились темные круги, руки так тряслись, что он не мог донести до рта дрожащую сигарету. У него было слишком богатое воображение: он уже видел себя распростертым на палубе с простреленной головой.

- В-в-вот история! - пролепетал он.

- Ничего, хорошая штучка, - сказал капитан Малу, возвращая пистолет.

На борту "Макембо" находился правительственный резидент, возвращающийся из Сиднея, и с его разрешения пароход зашел в Уги, чтобы высадить на берег миссионера. В Уги стояло небольшое двухмачтовое суденышко "Арла" под командованием шкипера Гансена. "Арла", как и многое другое, тоже принадлежала капитану Малу: и по его приглашению Берти перешел на нее, чтобы погостить там несколько дней и принять участие в вербовочном рейсе вдоль берегов Малаиты. Через четыре дня его должны были ссадить на плантации Реминдж (тоже собственность капитана Малу), где он мог пожить недельку, а затем отправиться на Тулаги - местопребывание резидента - и остановиться у него в доме. Остается еще упомянуть о двух предложениях капитана Малу, сделанных им шкиперу Гансену и мистеру Гаривелу, управляющему плантацией, после чего он надолго исчезает из нашего повествования. Сущность обоих предложений сводилась к одному и тому же - показать мистеру Бертраму Аркрайту "бурную и полную опасностей жизнь на Соломоновых островах". Говорят также, будто капитан Малу намекнул, что тот, кто доставит мистеру Аркрайту наиболее яркие переживания, получит премию в виде ящика шотландского виски.

 

- Между нами, Сварц всегда был порядочным идиотом. Как-то повез он четверых своих гребцов на Тулаги, чтобы их там высекли - конечно, совершенно официально. И с ними же отправился на вельботе обратно. В море немного штормило, и вельбот перевернулся. Все спаслись, ну, а Сварц - Сварц-то утонул. Разумеется, это был несчастный случай.

- Вот как? Очень интересно, - рассеянно заметил Берти, так как все его внимание было поглощено чернокожим гигантом, стоявшим у штурвала.

Уги остался за кормой, и "Арла" легко скользила по сверкающей глади моря, направляясь к густо поросшим лесом берегам Малаиты. Сквозь кончик носа у рулевого, так занимавшего внимание Берти, был щегольски продет большой гвоздь, на шее красовалось ожерелье из брючных пуговиц, в ушах висели консервный нож, сломанная зубная щетка, глиняная трубка, медное колесико будильника и несколько гильз от винчестерных патронов; на груди болталась половинка фарфоровой тарелки. По палубе в разных местах разлеглось около сорока чернокожих, разукрашенных примерно таким же образом. Пятнадцать человек из них составляли экипаж судна, остальные были завербованные рабочие.

- Конечно, несчастный случай, - заговорил помощник шкипера "Арлы" Джекобс, худощавый, с темными глазами, похожий скорее на профессора, чем на моряка. - С Джонни Бедилом тоже чуть было не приключился такой же несчастный случай. Он тоже вез домой несколько высеченных, и они перевернули ему лодку. Но он плавал не хуже их и спасся с помощью багра и револьвера, а двое черных утонули. Тоже несчастный случай.

- Это здесь частенько бывает, - заметил шкипер. - Взгляните вон на того парня у руля, мистер Аркрайт! Ведь самый настоящий людоед. Полгода назад он вместе с остальной командой утопил тогдашнего шкипера "Арлы". Прямо на палубе, сэр, вон там, у бизань-мачты.

- А уж в какой вид палубу привели - смотреть было страшно, - проговорил помощник.

- Позвольте, вы хотите сказать?.. - начал Берти.

- Вот, вот, - прервал его шкипер Гансен. - Несчастный случай. Утонул человек.

- Но как же - на палубе?

- Да уж вот так. Между нами говоря, они воспользовались топором.

- И это - теперешний ваш экипаж?!

Шкипер Гансен кивнул.

- Тот шкипер был уж очень неосторожен, - объяснил помощник. - Повернулся к ним спиной, ну... и пострадал.

- Нам придется избегать лишнего шума, - пожаловался шкипер. - Правительство всегда стоит за черномазых. Мы не можем стрелять первыми, а должны ждать, пока выстрелит черный. Не то правительство объявит это убийством, и вас отправят на Фиджи. Вот почему так много несчастных случаев. Тонут, что поделаешь.

Подали обед, и Берти со шкипером спустились вниз, оставив помощника на палубе.

- Смотрите в оба за этим чертом Ауки, - предупредил шкипер на прощание. - Что-то не нравится мне последнее время его рожа.

- Ладно, - ответил помощник.

Обед еще не закончился, а шкипер дошел как раз до середины своего рассказа о том, как была вырезана команда на судне "Вожди Шотландии".

- Да, - говорил он, - отличное было судно, одно из лучших на побережье. Не успели вовремя повернуть, ну и напоролись на риф, а тут сразу же на них набросилась целая флотилия челнов. На борту было пятеро белых и двадцать человек команды с Самоа и Санта-Крус, а спасся один второй помощник. Кроме того, погибло шестьдесят человек завербованных. Всех их дикари - кай-кай. Что такое кай-кай? Прошу прощения, я хотел сказать - всех их съели. Потом еще "Джемс Эдвардс", прекрасно оснащенный...

Громкая брань помощника прервала шкипера. На палубе раздались дикие крики, затем прогремели три выстрела, и что-то тяжелое упало в воду. Одним прыжком шкипер Гансен взлетел по трапу, ведущему на палубу, на ходу вытаскивая револьвер. Берти тоже полез наверх, хотя и не столь быстро, и с осторожностью высунул голову из люка. Но ничего не случилось. На палубе стоял помощник с револьвером в руке, трясясь, как в лихорадке. Вдруг он вздрогнул и отскочил в сторону, как будто сзади ему угрожала опасность.

- Туземец упал за борт, - доложил он каким-то странным, звенящим голосом. - Он не умел плавать.

- Кто это был? - строго спросил шкипер.

- Ауки!

- Позвольте, мне кажется, я слышал выстрелы, - вмешался Берти, испытывая приятный трепет от сознания опасности - тем более приятный, что опасность уже миновала.

Помощник круто повернулся к нему и прорычал:

- Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.

Гансен посмотрел на Берти немигающим, невидящим взглядом.

- Мне показалось... - начал было Берти.

- Выстрелы? - задумчиво проговорил шкипер. - Вы слышали выстрелы, мистер Джекобс?

- Ни единого, - отвечал помощник.

Шкипер с торжествующим видом повернулся к своему гостю.

- Очевидно, несчастный случай. Спустимся вниз, мистер Аркрайт, и закончим обед.

В эту ночь Берти спал в крошечной каюте, отгороженной от кают-компании и важно именовавшейся капитанской каютой. У носовой переборки красовалась ружейная пирамида. Над изголовьем койки висело еще три ружья. Под койкой стоял большой ящик, в котором Берти обнаружил патроны, динамит и несколько коробок с бикфордовым шнуром. Берти предпочел перейти на диванчик у противоположной стены, и тут его взгляд упал на судовой журнал "Арлы", лежавший на столике. Ему и в голову не приходило, что этот журнал был изготовлен капитаном Малу специально для него. Из журнала Берти узнал, что двадцать первого сентября двое матросов упали за

борт и утонули. Но теперь Берти уже научился читать между строк и знал, как это надо понимать. Далее он прочитал о том, как в зарослях на Суу вельбот с "Арлы" попал в засаду и потерял трех человек убитыми, как шкипер обнаружил в котле у повара человечье мясо, которое команда купила, сойдя на берег в Фуи; как во время сигнализации случайным взрывом динамита были перебиты все гребцы в шлюпке. Он прочитал также о ночных нападениях на шхуну, о ее спешном бегстве со стоянок под покровом ночной темноты, о нападениях лесных жителей на команду в мангровых зарослях и о сражениях с дикарями в лагунах и бухтах. То и дело Берти натыкался на случаи смерти от дизентерии. Со страхом он заметил, что так умерли двое белых, подобно ему гостивших на "Арле".

- Послушайте, э-э! - обратился на другой день Берти к шкиперу Гансену. - Я заглянул в ваш судовой журнал...

Шкипер был, по-видимому, крайне раздосадован тем, что судовой журнал попался на глаза постороннему человеку.

- Так вот эта дизентерия - это такая же ерунда, как и все ваши несчастные случаи, - продолжал Берти. - Что на самом деле имеется в виду под дизентерией?

Шкипер изумился проницательности своего гостя, сделал было попытку все отрицать, потом сознался.

- Видите ли, мистер Аркрайт, дело вот в чем. Эти острова и так уже имеют печальную славу. С каждым днем становится все труднее вербовать белых для здешней работы. Предположим, белого убили - Компании придется платить бешеные деньги, чтобы заманить сюда другого. А если он умер от болезни, - ну, тогда ничего. Против болезней новички не возражают, они только не согласны, чтобы их убивали. Когда я поступал сюда, на "Арлу", я был уверен, что ее прежний шкипер умер от дизентерии. Потом я узнал правду, но было уже поздно: я подписал контракт.

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Джек Лондон.

Страшные Соломоновы острова

(окончание)

 

- Кроме того, - добавил мистер Джекобс, - слишком уж много получается несчастных случаев. Это может вызвать ненужные разговоры. А во всем виновато правительство. Что еще остается делать, если белый не имеет возможности защитить себя от черномазых?

- Правильно, - подтвердил шкипер Гансен. - Возьмите хотя бы случай с "Принцессой" и этим янки, который служил на ней помощником. Кроме него, на судне было еще пятеро белых, в том числе правительственный агент. Шкипер, агент и второй помощник съехали на берег в двух шлюпках. Их всех перебили до одного. На судне оставались помощник, боцман и пятнадцать человек команды, уроженцев Самоа и Тонга. С берега явилась толпа дикарей. Помощник и оглянуться не успел, как боцман и экипаж были перебиты. Тогда он схватил три патронташа и два винчестера, влез на мачту и стал оттуда стрелять. Он словно взбесился при мысли, что все его товарищи погибли. Палил из одного ружья, пока оно не раскалилось. Потом взялся за другое. На палубе было черно от дикарей - ну, он всех их прикончил. Бил их влет, когда они прыгали за борт, бил в лодках, прежде чем они успевали схватиться за весла. Тогда они стали кидаться в воду, думали добраться до берега вплавь, а он уже так рассвирепел, что и в воде перестрелял еще с полдесятка. И что же он получил в награду?

- Семь лет каторги на Фиджи, - угрюмо бросил помощник.

- Да, правительство заявило, что он не имел права стрелять дикарей в воде, - пояснил шкипер.

- Вот почему они теперь умирают от дизентерии, - закончил Джекобс.

- Подумать только, - заметил Берти, чувствуя острое желание, чтобы эта поездка скорее кончилась.

В этот же день он имел беседу с туземцем, который, как ему сказали, был людоедом. Звали туземца Сумазаи. Три года он проработал на плантации в Квинсленде, побывал и в Сиднее, и на Самоа, и на Фиджи. В качестве матроса на вербовочной шхуне он объездил почти все острова - Новую Британию и Новую Ирландию, Новую Гвинею и Адмиралтейские острова. Он был большой шутник и в разговоре с Берти следовал примеру шкипера. Ел ли он человечину? Случалось. Сколько раз? Ну, разве запомнишь. Едал и белых. Очень вкусные, только не тогда, когда они больные. Раз как-то случилось ему попробовать больного.

- Фу! Плохой! - воскликнул он с отвращением, вспоминая об этой трапезе. - Я потом сам очень больной, чуть кишки наружу не вылазил.

Берти передернуло, но он мужественно продолжал расспросы. Есть ли у Сумазаи головы убитых? Да, несколько голов он припрятал на берегу, все они в хорошем состоянии - высушенные и прокопченные. Одна с длинными бакенбардами - голова шкипера шхуны. Ее он согласен продать за два фунта, головы черных - по фунту за каждую. Еще у него есть несколько детских голов, но они плохо сохранились. За них он просит всего по десять шиллингов.

Немного погодя, присев в раздумье на трапе, Берти вдруг обнаружил рядом с собой туземца с какой-то ужасной кожной болезнью. Он вскочил и поспешно удалился. Когда он спросил, что у этого парня, ему ответили - проказа. Как молния, влетел он в свою каюту и тщательно вымылся антисептическим мылом. За день ему пришлось еще несколько раз мыться, так как оказалось, что все туземцы на борту больны той или иной заразной болезнью.

Когда "Арла" бросила якорь среди мангровых болот, над бортом протянули двойной ряд колючей проволоки. Это выглядело весьма внушительно, а когда вблизи показалось множество челнов, в которых сидели туземцы, вооруженные копьями, луками и ружьями, Берти еще раз подумал, что хорошо бы поездка скорее кончалась.

В этот вечер туземцы не спешили покинуть судно, хотя им не разрешалось оставаться на борту после заката солнца. Они даже стали дерзить, когда помощник приказал им убираться восвояси.

- Ничего, сейчас они запоют у меня по-другому, - заявил шкипер Гансен, ныряя в люк.

Вернувшись, он украдкой показал Берти палочку с прикрепленным к ней рыболовным крючком. Простая аптечная склянка из-под хлородина, обернутая в бумагу, с привязанным к ней куском бикфордова шнура может вполне сойти за динамитную шашку. И Берти и туземцы были введены в заблуждение. Стоило шкиперу Гансену поджечь шнур и прицепить крючок к набедренной повязке первого попавшегося дикаря, как того сразу охватило страстное желание очутиться как можно скорее на берегу. Забыв все на свете и не догадываясь сбросить с себя повязку, несчастный рванулся к борту. За ним, шипя и дымя, волочился шнур, и туземцы стали очертя голову бросаться через колючую проволоку в море. Берти был в ужасе. Шкипер Гансен тоже. Еще бы! Двадцать пять завербованных им туземцев - за каждого он уплатил по тридцать шиллингов вперед - попрыгали за борт вместе с местными жителями. За ним последовал и тот, с дымящейся склянкой.

Что было дальше с этой склянкой, Берти не видел, но так как в это самое время помощник взорвал на корме настоящую динамитную шашку, не причинившую, конечно, никому никакого вреда, но Берти с чистой совестью присягнул бы на суде, что туземца у него на глазах разорвало в клочья.

Бегство двадцати пяти завербованных обошлось капитану "Арлы" в сорок фунтов стерлингов, так как не было, конечно, никакой надежды разыскать беглецов в густых зарослях и вернуть их на судно. Шкипер и помощник решили утопить свое горе в холодном чае. А так как этот чай был разлит в бутылки из-под виски, то Берти и в голову не пришло, что они поглощают столь невинный напиток. Он видел только, что они очень быстро упились до положения риз и стали ожесточенно спорить о том, как сообщить о взорванном туземце - как об утопленнике или умершем от дизентерии. Затем оба захрапели, а Берти, видя, что, кроме него на борту не осталось ни одного белого в трезвом состоянии, до самой зари неусыпно нес вахту, ежеминутно ожидая нападения с берега или бунта команды.

Еще три дня простояла "Арла" у берегов Малаиты, и еще три томительных ночи Берти провел на вахте, в то время как шкипер и помощник накачивались с вечера холодным чаем и мирно спали до утра, вполне полагаясь на его бдительность. Берти твердо решил, что если он останется жив, то обязательно сообщит капитану Малу об их пьянстве.

Наконец "Арла" бросила якорь у плантации Реминдж на Гвадалканаре. Со вздохом облегчения сошел Берти на берег и крепко пожал руку управляющему. У мистера Гаривела все было готово к приему гостя.

- Вы только не беспокойтесь, пожалуйста, если заметите, что мои подчиненные настроены невесело, - шепнул по секрету мистер Гаривел, отводя Берти в сторону. - Ходят слухи, что у нас готовится бунт, и нельзя не признать, что кое-какие основания к тому есть, но лично я уверен, что все это сплошной вздор.

- И-и... много туземцев у вас на плантации? - спросил Берти упавшим голосом.

- Сейчас человек четыреста, - с готовностью сообщил мистер Гаривел, - но нас-то ведь трое, да еще вы, конечно, да шкипер "Арлы" с помощником - мы легко с ними управимся.

В эту минуту подошел некто Мак-Тэвиш, кладовщик на плантации, и, еле поздоровавшись с Берти, взволнованно обратился к мистеру Гаривелу с просьбой немедленно его уволить.

- У меня семья, дети, мистер Гаривел! Я не имею права рисковать жизнью! Беда на носу, это и слепому видно. Черные того и гляди взбунтуются, и здесь повторятся все ужасы Хохоно!

- А что это за ужасы Хохоно? - поинтересовался Берти, когда кладовщик после долгих уговоров согласился остаться еще до конца месяца.

- Это он о плантации Хохоно на острове Изабель, - отвечал управляющий. - Там дикари перебили пятерых белых на берегу, захватили шхуну, зарезали капитана и помощника и все скопом сбежали на Малаиту. Я всегда говорил, что тамошнее начальство слишком беспечно. Нас-то они не застанут врасплох!.. Пожалуйте сюда, на веранду, мистер Аркрайт. Посмотрите, какой вид на окрестности!

Но Берти было не до видов. Он придумывал, как бы ему поскорее добраться до Тулаги, под крылышко резидента. И пока он был занят размышлениями на эту тему, за спиной у него вдруг грянул выстрел. В тот же миг мистер Гаривел стремительно втащил его в дом, чуть не вывернув ему при этом руку.

- Ну, дружище, вам повезло. Капельку бы левее - и... - говорил управляющий, ощупывая Берти и постепенно убеждаясь, что тот цел и невредим. - Простите, ради бога, все по моей вине, но кто бы мог подумать - среди бела дня...

Берти побледнел.

- Вот также убили прежнего управляющего, - снисходительно заметил Мак-Тэвиш. - Хороший был парень, жалко! Всю веранду тогда мозгами забрызгало. Вы обратили внимание - вон там темное пятнышко, во-он, между крыльцом и дверью.

Берти пришел в такое расстройство, что коктейль, приготовленный и поднесенный ему мистером Гаривелом, оказался для него как нельзя более кстати. Но не успел он поднести стакан к губам, как вошел человек в бриджах и крагах.

- Что там еще стряслось? - спросил управляющий, взглянув на вошедшего. - Река, что ли, опять разлилась?

- Какая, к черту, река - дикари. В десяти шагах отсюда вылезли из тростника и пальнули по мне. Хорошо еще, что у них была снайдеровская винтовка, а не винчестер, да и стреляли с бедра... Но хотел бы я знать, откуда у них этот снайдер?.. Ах, простите, мистер Аркрайт. Рад вас приветствовать.

- Мистер Браун, мой помощник, - представил его мистер Гаривел. - А теперь давайте выпьем.

- Но где они достали оружие? - допытывался мистер Браун. - Говорил я вам, что нельзя хранить ружья в доме.

- Но они же никуда не делись, - уже с раздражением возразил мистер Гаривел.

Мистер Браун недоверчиво усмехнулся.

- Пойдем посмотрим! - потребовал управляющий.

Берти тоже отправился в контору вместе с остальными. Войдя туда, мистер Гаривел торжествующе указал на большой ящик, стоящий в темном пыльном углу.

- Прекрасно, но откуда же тогда у негодяев ружья? - в который раз повторил мистер Браун.

Но тут Мак-Тэвиш потрогал ящик и, ко всеобщему изумлению, без труда приподнял его. Управляющий бросился к ящику и сорвал крышку - ящик был пуст. Молча и со страхом они посмотрели друг на друга. Гаривел устало опустил голову. Мак-Тэвиш выругался:

- Черт побери! Я всегда говорил, что слугам нельзя доверять.

- Да, положение серьезное, - признался Гаривел. - Ну, ничего, как-нибудь выкрутимся. Нужно задать им острастку, вот и все. Джентльмены, захватите с собой к обеду винтовки, а вы, мистер Браун, пожалуйста, приготовьте штук сорок - пятьдесят динамитных шашек. Шнуры сделайте покороче. Мы им покажем, канальям! А сейчас, джентльмены, прошу к столу.

Берти терпеть не мог риса с пряностями по-индийски, поэтому он, опережая остальных, сразу приступил к заманчивому на вид омлету. Он успел уже разделаться со своей порцией, когда Гаривел тоже потянулся за омлетом. Но, взяв кусочек в рот, управляющий тут же с проклятиями его выплюнул.

- Это уже во второй раз, - зловеще процедил Мак-Тэвиш.

Гаривел все еще харкал и плевался.

- Что во второй раз? - дрожащим голосом спросил Берти.

- Яд, - последовал ответ. - Этому повару не миновать виселицы!

- Вот так же отправился на тот свет счетовод с мыса Марш, - заговорил Браун. - Он умер в ужасных мучениях. Люди с "Джесси" рассказывали, что за три мили слышно было, как он кричал.

- В кандалы закую мерзавца, - прошипел Гаривел. - Хорошо еще, что мы вовремя заметили.

Берти сидел белый, как полотно, не шевелясь и не дыша. Он попытался что-то сказать, но только слабый хрип вылетел из его горла. Все с тревогой посмотрели на него.

- Неужели вы?.. - испуганно воскликнул Мак-Тэвиш.

- Да, да, я съел его! Много! Целую тарелку! - возопил Берти, внезапно обретая дыхание, как пловец, вынырнувший на поверхность.

Наступило ужасное молчание. В глазах сотрапезников Берти прочитал свой приговор.

- Может, это еще не яд, - мрачно заметил Гаривел.

- Спросим у повара, - посоветовал Браун.

Весело улыбаясь, в комнату вошел повар, молодой туземец, с гвоздем в носу и продырявленными ушами.

- Слушай, ты, Ви-Ви! Что это такое? - прорычал Гаривел, угрожающе ткнув пальцем в яичницу.

Такой вопрос, естественно, озадачил и испугал Ви-Ви.

- Хороший еда, можно кушать, - пробормотал он извиняющимся тоном.

- Пускай сам попробует, - предложил Мак-Тэвиш. - Это лучший способ узнать правду.

Гаривел схватил ложку омлета и подскочил к повару. Тот в страхе бросился вон из комнаты.

- Все ясно, - торжественно объявил Браун. - Не станет есть, хоть ты его режь.

- Мистер Браун, прошу вас надеть на него кандалы! - приказал Гаривел и затем ободряюще обратился к Берти: - Не беспокойтесь, дружище, резидент разберет это дело, и, если вы умрете, негодяй будет повешен.

- Вряд ли правительство решится на это, - возразил Мак-Тэвиш.

- Но, господа, господа, - чуть не плача закричал Берти, - вы забываете обо мне!

Гаривел с прискорбием развел руками.

- К сожалению, дорогой мой, это туземный яд и противоядие пока еще не известно. Соберитесь с духом, и если...

Два резких винтовочных выстрела прервали его. Вошел Браун, перезарядил винтовку и сел к столу.

- Повар умер, - сообщил он. - Внезапный приступ лихорадки.

- Мы тут говорили, что против местных ядов нет противоядия.

- Кроме джина, - заметил Браун.

Назвав себя безмозглым идиотом, Гаривел бросился за джином.

- Только не разбавляйте, - предупредил он, и Берти, хватив разом чуть не стакан неразбавленного спирта, поперхнулся, задохся и так раскашлялся, что на глазах у него выступили слезы.

Гаривел пощупал у него пульс и смерил температуру, он всячески ухаживал за Берти, приговаривая, что, может, еще омлет и не был отравлен. Браун и Мак-Тэвиш тоже высказали сомнение на этот счет, но Берти уловил в их тоне неискреннюю нотку. Есть ему уже ничего не хотелось, и он, тайком от остальных, щупал под столом свой пульс. Пульс все учащался, в этом не было сомнений, Берти только не сообразил, что это от выпитого им джина. Мак-Тэвиш взял винтовку и вышел на веранду посмотреть, что делается вокруг дома.

- Они собираются около кухни, - доложил он, вернувшись. - И все со снайдерами. Я предлагаю подкрасться с другой стороны и ударить им во фланг. Нападение - лучший способ защиты, так? Вы пойдете со мной, Браун?

Гаривел как ни в чем не бывало продолжал есть, а Берти с трепетом обнаружил, что пульс у него участился еще на пять ударов. Тем не менее и он невольно вскочил, когда началась стрельба. Сквозь частую трескотню снайдеров слышались гулкие выстрелы винчестеров Брауна и Мак-Тэвиша. Все это сопровождалось демоническими воплями и криками.

- Наши обратили их в бегство, - заметил Гаривел, когда крики и выстрелы стали удаляться.

Браун и Мак-Тэвиш вернулись к столу, но последний тут же снова отправился на разведку.

- Они достали динамит, - сообщил он по возвращении.

- Что же, пустим в ход динамит и мы, - предложил Гаривел.

Засунув в карманы по пять, шесть штук динамитных шашек, с зажженными сигарами во рту, они устремились к выходу. И вдруг!.. Позже они обвиняли Мак-Тэвиша в неосторожности, и тот признал, что заряд, пожалуй, и правда был великоват. Так или иначе, страшный взрыв потряс стены, дом одним углом поднялся на воздух, потом снова сел на свое основание. Со стола на пол полетела посуда, стенные часы с восьмидневным заводом остановились. Взывая о мести, вся троица кинулась в темноту, и началась бомбардировка.

Когда они двинулись в столовую, Берти и след простыл. Дотащившись до конторы и забаррикадировав дверь, он почил на полу, переживая в пьяных кошмарах сотни всевозможных смертей, пока вокруг него кипел бой. Наутро, разбитый, с отчаянной головной болью от джина, он выполз на воздух и с изумлением обнаружил, что солнце по-прежнему сияет на небе и бог, очевидно, правит миром, ибо гостеприимные хозяева Берти разгуливали по плантации живые и невредимые.

Гаривел уговаривал его погостить еще, но Берти был непоколебим и отплыл на "Арле" к Тулаги, где до прибытия парохода не покидал дома резидента. На пароходе в Сидней опять были путешествующие дамы, и опять они смотрели на Берти как на героя, а капитана Малу не замечали. Но по прибытии в Сидней капитан Малу отправил на острова не один, а два ящика первосортного шотландского виски, ибо никак не мог решить, кто - шкипер Гансен или мистер Гаривел - лучше показал Берти Аркрайту "бурную и полную опасностей жизнь на страшных Соломоновых островах".

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 октября - Всемирный день яйца

Яйцо-райцо

Украинская народная сказка

 

Когда-то был жаворонок царём, а царицею мышь, и было у них своё поле. Посеяли они на том поле пшеницу. А когда уродилась та пшеница — давай они зерном делиться. И оказалось одно зёрнышко лишнее. Говорит мышь:

— Пускай мне будет! А жаворонок говорит:

— Нет, мне!

Стали они думать, как быть. Пошли бы судиться, да нету никого старше: не к кому обратиться. Мышь и говорит:

— Давай я зерно надвое перекушу.

Царь на это согласился. А мышь схватила зерно в зубы и убежала в нору. Собирает тогда царь-жаворонок всех птиц, хочет идти войною на царицу-мышь; а царица зверей всех созывает — и начали воевать. Пошли в лес, и только вздумают звери какую-нибудь птицу разорвать, а она — на дерево; или птицы начнут, летая, зверей клевать, а они в нору... Бились они так весь день напролёт, а вечером сели отдыхать.

Оглянулась царица — нет на войне муравьёв. И велела она, чтобы к вечеру были непременно муравьи. Явились муравьи.

Велела им царица взобраться ночью на деревья и пообкусывать за ночь перья на крыльях у птиц.

На другой день, только стало светать, кричит царица:

— А ну, подымайтесь воевать!

Какая птица ни взлетит, та и упадёт наземь, а зверь её и разорвёт.

А орёл видит, что дело плохо, сидит на дереве, не взлетает.

Вдруг мимо охотник идёт, увидел на дереве орла и прицелился. Стал его орёл просить:

— Не бей меня, я тебе в беде пригожусь! Нацелился охотник второй раз, а орёл опять его просит:

— Возьми меня лучше да выкорми, увидишь, какую я тебе службу сослужу!

Нацелился охотник в третий раз, а орёл опять просит:

— Ой братец милый! Не бей меня, лучше возьми с собой: я тебе великую службу сослужу!

Охотник поверил ему; полез, снял его с дерева да и несёт домой. А орёл ему говорит:

— Отнеси меня к себе домой и корми мясом, пока у меня крылья отрастут.

А было у того хозяина две коровы, а третий бык. Вот и зарезал хозяин для орла корову. Съел орёл за год корову и говорит хозяину:

— Пусти меня полетать: я посмотрю, отросли ли у меня крылья.

Выпустил он орла из хаты. Полетал-полетал орёл, прилетает в полдень к хозяину и говорит ему:

— У меня ещё силы мало. Зарежь для меня яловую корову.

Послушал его хозяин, зарезал. Орёл съел и её за год да как полетел опять!.. Пролетал чуть не целый день, прилетает к вечеру и говорит хозяину:

— Зарежь ещё и быка!

Думает хозяин: «Что делать — резать или не резать?» А потом говорит:

— Больше пропало, пускай и это пропадает! Взял и зарезал быка. Съел орёл быка за год, а потом как полетел, то летал уже высоко-высоко, под самою тучей. Прилетает опять и говорит:

— Ну, спасибо тебе, хозяин, выкормил меня, теперь садись на меня.

Хозяин спрашивает:

— А зачем?

— Садись! — говорит. Вот он и сел.

Поднял его орёл до самой тучи, а потом и кинул вниз. Летит хозяин вниз, да не дал орёл ему до земли долететь, — подхватил его и спрашивает:

— Ну, что тебе показалось? А тот отвечает:

— Я будто уже ни жив ни мёртв был. Орёл ему и говорит:

— Вот так же было и со мной, когда ты в меня целился.

Потом говорит:

— Ну, садись ещё.

Не хотелось хозяину садиться, да нечего делать — сел всё-таки. Понёс его орёл снова в самую тучу и сбросил оттуда вниз и подхватил, наверное, сажени за две от земли да и спрашивает:

— Ну, что тебе показалось? Тот отвечает:

— Казалось мне, будто мои косточки уже рассыпались.

Тогда орёл ему говорит:

— Вот так же было и со мной, когда ты во второй раз в меня целился. Ну, садись опять!

Тот сел.

Как понёс его орёл выше тучи, да как пустил вниз и подхватил у самой земли, а потом спрашивает:

— Ну, что тебе показалось, когда ты на землю падал?

А тот ему отвечает:

— Да будто меня уж и на свете не было. Тогда орёл и говорит:

— Так же и со мной было, когда ты в третий раз в меня целился. Ну, теперь никто из нас друг перед другом не виноват: ни ты передо мной, ни я перед тобой. Садись на меня, полетим ко мне в гости.

Вот летят они, летят, прилетают к его дядюшке. Орёл и говорит:

— Ступай в хату; а когда спросят тебя: не видал ли, мол, где нашего племянника, ты и ответь: «Коль дадите мне яйцо-райцо, то и его самого приведу».

Входит он в хату, а его спрашивают:

— По доброй воле иль по неволе пожаловал? Он отвечает:

— Добрый казак только по воле ходит.

— А не слыхал ли ты про нашего племянника? Уж третий год, как ушёл он на войну, а о нём ни слуху ни духу.

А он и говорит:

— Коль дадите яйцо-райцо, то и приведу его.

— Нет, лучше уж нам его и не видать, чем тебе яйцо-райцо отдать.

Вышел он из хаты да и говорит орлу:

— Сказали так: лучше нам его и не видать, чем тебе яйцо-райцо отдать.

Орёл ему и говорит:

— Летим дальше!

Летят, летят, прилетают к брату орла; и тут хозяин говорил то же, что и у дядьки, но яйца-райца и тут не дали.

Прилетают они к его отцу, а орёл и говорит охотнику:

— Иди в хату, и когда станут тебя обо мне расспрашивать, ты скажи, что видал, а дадут яйцо-райцо, то и самого приведёшь.

Входит он в хату. Они его и спрашивают:

— По воле иль по неволе пожаловал? Он им отвечает:

— Добрый казак только по воле ходит. Стали его спрашивать:

— Не видал ли где нашего сына? Вот уже четвёртое лето его нету, пошёл воевать да, видать, его там убили.

А охотник говорит:

— Я его видел, а если дадите яйцо-райцо, то и приведу.

Вот отец орла и спрашивает:

— Зачем оно тебе? Лучше мы тебе много денег дадим.

— Денег я, — говорит, — не хочу, дайте мне яйцо-райцо!

— Так ступай приведи — тут же и дадим. Вводит он орла в хату. Увидели его отец с матерью и так обрадовались, что дали яйцо-райцо и говорят:

— Смотри же не разбивай нигде по дороге, а вернёшься домой, сделай большой загон, там и разобьёшь.

Вот идёт он, идёт, и так ему пить захотелось! Набрёл он на колодец. Только начал пить воду, так невзначай и разбил яйцо-райцо о ведро. Как стал из того яйца скот валить... Валит и валит. Бегает он за скотом, да пока с одной стороны подгонит, скот в другую разбегается... Кричит бедняга: никак один не управится!

Вдруг подползает к нему змея и говорит:

— А что ты мне дашь, хозяин, ежели я загоню тебе скот назад в яйцо?

Он ей говорит:

— Что ж тебе дать? Змея просит:

— Дашь мне то, что появилось без тебя дома?

— Дам, — говорит.

Вот загнала она весь скот назад в яйцо, залепила его как следует и подала ему.

Приходит он домой, а там сын без него родился. Он так за голову и схватился:

— Это ж я тебя, сынок, змее отдал! Горюют они с женой вместе. Слезами горю не поможешь! Надо как-то жить на свете.

Загородил он большие загоны, разбил яйцо, выпустил скот — разбогател.

Живут они, поживают, а там и сын подрос.

Вот он и говорит:

— Это вы меня, тату, змее отдали. Да уж как-нибудь проживу!

И пошёл он к змее. Приходит к ней, а она ему и загадывает:

— Выкорчуй мне этот лес за одну ночь да землю вспаши, пшеницу посей, сожни её, в скирды сложи, и чтобы мне за ночь из той самой пшеницы паляницу испёк: я встану, чтоб она на столе лежала.

Вот идёт он к пруду, запечалился. А там стоял недалеко каменный столб, а в том столбе змеиная дочь была замурована. Подходит он туда и плачет.

А змеиная дочь его и спрашивает:

— Чего ты плачешь?

— Да как же мне, — говорит, — не плакать, если змея задала такое, что мне никогда не выполнить, да ещё говорит, чтобы за одну ночь всё это сделал.

— А что же такое?

Он ей и рассказал. Тогда она говорит:

— Коль возьмёшь меня в жёны, я для тебя всё сделаю, что она велела.

— Хорошо, — говорит.

— А теперь, — говорит она, — можешь спать. Завтра подымайся пораньше, понесёшь ей паляницу.

Вот пошла она в лес да как свистнет — так весь лес и заскрипел, затрещал, и на месте том уже пашется и сеется... Испекла она до зари паляницу, дала ему. Принёс он её змее в дом да и на стол положил.

Проснулась змея, вышла во двор, смотрит на лес, а вместо него лишь жнивьё да скирды стоят.

— Ну, справился! Смотри же, чтоб и второе дело выполнил! — И сразу ему приказывает: — Раскопай мне вон ту гору, да так, чтобы Днепр в её сторону тёк, и построй у Днепра амбары: будут байдаки к ним подходить, а ты торговать той пшеницей будешь. Как встану утром, чтобы всё готово было!

Идёт он опять к столбу, плачет.

А та дивчина его спрашивает:

— Чего ты плачешь?

Рассказал он ей обо всём, что змея ему загадала.

— Ложись спать, я всё сделаю.

А сама как свистнет — так гора сама раскапывается, течёт туда Днепр, а рядом амбары строятся... Пришла она, разбудила его, велит пшеницу отпускать из амбаров купцам на байдаки.

Просыпается змея, видит — всё сделано, что велено было.

Загадывает ему в третий раз:

— Поймай мне этой ночью золотого зайца и принеси его мне утром пораньше домой.

Идёт он опять к каменному столбу, плачет. А дивчина его спрашивает:

— Ну, что она загадала? Он и рассказал.

— Вот это уже не шутка: кто знает, как его и поймать! Пойдём, однако, к скале. Становись над норой — ты будешь ловить. А я пойду его из норы гнать. Только смотри: кто бы из норы ни выходил, хватай его — это и будет золотой заяц!

Вот пошла она, гонит. Выползает из норы гадюка и шипит. Он её и пропустил. Выходит из норы дивчина, спрашивает его:

— Ну что, никто не выходил?

— Да нет, — говорит, — гадюка вылезала. Я испугался, что укусит, да и пропустил.

А она ему и говорит:

— Ведь это и был золотой заяц! Ну смотри, я опять пойду: и если кто выйдет и скажет тебе, что тут нет золотого зайца, не верь, а хватай его!

Забралась она в нору, опять гонит. Вдруг выходит старая-престарая бабка и спрашивает парубка:

— Что ты, сыночек, тут ищешь?

— Золотого зайца.

— Да где ж ему тут взяться? Здесь его нет! Сказала так и ушла.

Вот выходит дивчина и спрашивает:

— Ну что, нет зайца? Никто не выходил?

— Да нет, — говорит, — выходила старая бабка, спрашивала, что я ищу. Я сказал, что золотого зайца, а она говорит, тут его нет; вот я её и пропустил.

Тогда она и говорит:

— Почему ж ты её не схватил? Ведь это же и был золотой заяц! Ну, теперь уже тебе его больше никогда не поймать, разве что я сама обернусь зайцем, а ты принесёшь меня и положишь на стул, но только не давай змее в руки, а если отдашь, она узнает и разорвёт и тебя и меня.

Так она и сделала: обернулась золотым зайцем, а он взял принёс того зайца, положил на стул и говорит змее:

— Берите зайца, а я от вас ухожу.

— Хорошо, — говорит.

Он и пошёл. Только змея из дому вышла, обернулся заяц дивчиной — и следом за ним.

Бросились они бежать вместе. Бегут, бегут. А змея посмотрела, догадалась, что это не заяц, а её дочка, и послала своего мужа в погоню. Бежит он за ними, слышат они — уж земля гудит... Вот она и говорит:

— Это за нами гонятся! Обернусь я пшеницей, а ты дедом, и будешь меня сторожить; а если спросит тебя кто-нибудь: «Не видал ли парубка с дивчиной, не проходили ли мимо?» — ты скажи: «Проходили, когда эту пшеницу сеяли».

А тут и змей летит, спрашивает у деда:

— Не проходил ли здесь парубок с дивчиной?

— Проходил.

— Давно ль они проходили? — спрашивает.

— Да ещё когда эту пшеницу сеяли. Змей и говорит:

— Эту пшеницу пора косить, а они только вчера пропали. — И назад вернулся.

Обернулась змеиная дочь опять дивчиной, а дед парубком, и давай дальше бежать.

Прилетает змей домой. Змея его спрашивает:

— Ну что, не догнал? Никого не встречал по дороге?

— Да нет, — говорит, — встречал: сторожил дед пшеницу; я спросил у него: не проходили ли, мол, тут парубок с дивчиной? А он говорит: проходили, когда ещё пшеницу сеяли, а ту пшеницу впору косить, вот я и вернулся.

Тогда змея ему говорит:

— Почему ж ты этого деда и пшеницу не разорвал? Это же они и были! Ну, теперь я сама побегу, ты ни к чему не годишься! — И побежала.

Вот бежит... Слышат те — так земля и стонет, и горит. Говорит ему дивчина:

— Ох, теперь мы пропали, сама за нами бежит! Сделаю я тебя речкой, а сама рыбой окунем обернусь.

Прибегает змея, говорит реке:

— Что, убежали?

Обернулась она щукой и давай за окунем гоняться: хочет поймать, а тот повернётся своим колючим пером, и не схватить его щуке. Гонялась, гонялась, да так и не поймала; задумала она тогда всю речку выпить. Стала пить: пила, пила, да и лопнула.

А дивчина, которая рыбой была, говорит тогда парубку, что был речкою:

— Теперь нам бояться уже нечего! Пойдём к тебе домой, но смотри, как войдёшь в хату, всех можешь поцеловать, да только дядиного ребёнка не целуй, а если поцелуешь, то меня забудешь. А я пойду в село к кому-нибудь наймусь.

Вот вошёл он в хату, со всеми поздоровался, да и думает: «Как же мне с дядиным ребёнком не поцеловаться? Они ещё обо мне дурное что-нибудь подумают». Поцеловал он ребёнка и вмиг забыл свою дивчину.

Пожил он с полгода и надумал жениться. Посоветовали ему одну красивую дивчину сватать, и позабыл он про ту, что его от змеи спасла, за другую посватался.

Вот вечером, перед самою свадьбой, зовут женщин печь «шишки». Позвали и ту дивчину, с которой он вместе бегством спасался, хоть никто и не знал, кто она такая. Стали «шишки» лепить, и вылепила та дивчина из теста голубка и голубку, поставила их на пол, — они и ожили. Давай голубка ворковать голубку:

— Неужели ты позабыл, как я для тебя лес корчевала, пшеницу сеяла, паляницу пекла, чтобы ты змее отнёс?

А голубь воркует:

— Позабыл, позабыл!

— А неужели ты забыл, как я за тебя гору раскапывала и Днепр пустила туда, чтобы байдаки по нему к амбарам ходили и чтоб ты ту пшеницу на байдаки продавал?

А он воркует:

— Позабыл, позабыл! Голубка опять спрашивает:

— А неужели ты забыл, как мы вместе за золотым зайцем охотились? Ты и меня позабыл?

А гобуль воркует:

— Забыл, забыл!

Вот тут-то парубок и вспомнил про ту самую дивчину, что голубков слепила, и бросил ту, а на этой женился. И живут они теперь хорошо.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

10 октября - Всемирный день психического здоровья

Фёдор Сологуб.

Тени и свет

 

I

 

Худощавый, бледный мальчик лет двенадцати, Володя Ловлев только что вернулся из гимназии и ждал обеда. Он стоял в гостиной у рояля и рассматривал последний номер "Нивы", который принесли с почты сегодня утром. Из газеты, которая лежала тут же, прикрывая один лист "Нивы", выпала маленькая книжечка, напечатанная на тонкой серой бумаге,- объявление иллюстрированного журнала. В этой книжечке издатель перечислял будущих сотрудников,- полсотни известных литературных имен,- многословно хвалил журнал весь в целом и по отделам, весьма разнообразным, и давал образчики иллюстраций.

Володя начал рассеянно перелистывать серенькую книжку, рассматривая крохотные картинки. Его большие глаза на бледном лице глядели устало.

Одна страничка вдруг заинтересовала мальчика и заставила его широкие глаза раскрыться еще шире. Сверху вниз вдоль странички было напечатано шесть рисунков, изображавших сложенные разными способами руки, тени которых, отброшенные на белую стену, образовали темные силуэты: головку барышни в какой-то смешной рогатой шляпке, голову осла, быка, сидячую фигуру белки и еще что-то в этом же роде.

Володя, улыбаясь, углубился в рассматривание рисунков. Ему знакома была эта забава: он сам мог сложить пальцы одной руки так, чтобы на стене появилась заячья головка. Но здесь было кое-что, чего Володя еще не видывал; и,- самое главное,- здесь все были фигуры довольно сложные, для двух рук.

Володе захотелось воспроизвести эти тени. Но теперь, при рассеянном свете догоравшего осеннего дня, конечно, ничего хорошего не выйдет.

Надо взять книжку к себе, сообразил он,- ведь она же не нужна.

В это время услышал он в соседней комнате приближающиеся шаги и голос матери. Покраснев отчего-то, он быстро сунул книжку в карман и отошел от рояля, навстречу своей маме. Она подходила к нему, ласково улыбаясь, такая похожая на него, с такими же широкими глазами на бледном прекрасном лице.

Мама спросила, по обыкновению:

- Что у вас сегодня новенького?

- Да ничего нового,- хмуро сказал Володя. Но ему сейчас же показалось, что он говорит с мамою грубо, и стало от этого стыдно. Он ласково улыбнулся и стал припоминать, что было в гимназии,- но при этом еще яснее почувствовал досаду.

- У нас Пружинин опять отличился,- начал он рассказывать об учителе, нелюбимом гимназистами за грубость.- Ему наш Леонтьев отвечал урок и напутал, а он и говорит ему: "Ну, довольно, говорит, садитесь,- вались дерево на дерево!"

- А вы все сейчас и заметите,- сказала мама, улыбаясь.

- Вообще, он ужасно грубый. Володя помолчал немного, вздохнул и заговорил жалующимся голосом:

- И все-то они торопятся.

- Кто? - спросила мама.

- Да учителя. Каждый хочет поскорее курс пройти, да повторить хорошенько к экзаменам. Если о чем спросишь, так уж наверное подумают, что это гимназист зубы заговаривает, чтобы до звонка протянуть, чтоб не спросили.

- А вы после уроков разговаривайте.

- Ну да, - после уроков тоже торопятся, домой или в женскую гимназию на уроки. И все так скоро, - сейчас геометрия, а сейчас и греческий,

- Не зевай!

- Да, не зевай! Как белка в колесе. Право, это меня раздражает.

Мама легонько усмехнулась.

 

II

 

После обеда Володя отправился в свою комнату приготовлять уроки. Мама заботится, чтобы Володе было удобно, - и здесь есть все, чему надлежит быть в такой комнате. Володе здесь никто не помешает, даже мама не приходит к нему в это время. Она придет попозже, помочь Володе, если это будет нужно.

Володя был мальчик прилежный и, как говорится, способный. Но сегодня ему трудно было заниматься. За какой бы урок он ни взялся, вспоминалось что-нибудь неприятное, - вспомнился учитель того предмета, его язвительная или грубая фраза, брошенная мимоходом и запавшая в глубину души впечатлительного мальчика. Случилось почему-то, что многие из последних уроков сошли неудачно: учителя являлись недовольные, и дело у них не клеилось. Дурное настроение их сообщалось Володе, и теперь веяло на него со страниц книг и тетрадей хмурое и смутное беспокойство.

От одного урока он торопливо переходил к другому, третьему,- и это мелькание маленьких дел, которые надо поскорее исполнить, чтобы не оказаться завтра "деревом на дереве" своей скамьи, бестолковое и ненужное мелькание раздражало его. Он начал даже зевать от скуки и досады и нетерпеливо болтать ногами, тревожно двигаясь на стуле.

Но Володя твердо знал, что все эти уроки надо непременно выучить, что это очень важно, что от этого зависит вся его судьба,- и он добросовестно делал скучное для него дело.

Володя сделал на тетрадке маленькое пятнышко и отложил перо. Вглядевшись внимательно, он решил, что можно стереть перочинным ножом. Володя был рад развлечению. На столе ножа не было. Володя сунул руку в карман и порылся там. Среди всякого сора и хлама, по мальчишеской привычке напиханного в карман, нащупал он ножик и потянул его, а с ним заодно и какую-то книжку.

Володя еще не знал, что это за бумага в его руке, но, уже вытаскивая ее, вдруг вспомнил, что эта книжка с тенями, - и внезапно обрадовался и оживился.

Так и есть, это - она, та самая книжка, о которой он уже и забыл, занявшись уроками.

Он проворно вскочил со стула, подвинул лампу поближе к стене, опасливо покосился на притворенную дверь,- не вошел бы кто-нибудь,- и, развернув книжку на знакомой странице, принялся внимательно разглядывать первый рисунок и складывать по этому рисунку пальцы. Тень выходила сначала нескладная, не такая, как надо,- Володя передвигал лампу и так и этак, сгибал и вытягивал пальцы, - и наконец получил на белых обоях своей комнаты женскую головку в рогатом уборе.

Володе стало весело. Он наклонял руки и слегка шевелил пальцами,- головка кланялась, улыбалась, делала смешные гримасы. Володя перешел ко второй фигуре, потом к следующим. Все они сначала не давались, но Володя кой-как справился с ними.

В таких занятиях провел он с полчаса и забыл об уроках, о гимназии, о всем в мире.

Вдруг за дверью послышались знакомые шаги. Володя вспыхнул, сунул книжку в карман, быстро подвинул лампу на место, причем едва не опрокинул ее, - и уселся, сгибаясь над тетрадкою. Вошла мама.

- Пойдем чай пить, Володенька,- сказала она.

Володя притворился, что смотрит на пятно и собирается открыть ножик. Мама нежно положила руки на его голову.- Володя бросил ножик и прижался к маме раскрасневшимся лицом. Очевидно, мама ничего не заметила, и Володя был рад этому. Но ему все-таки было стыдно словно его поймали в глупой шалости.

 

III

 

На круглом столе посреди столовой самовар тихо напевал свою воркующую песенку. Висячая лампа разливала по белой скатерти и темным обоям дремотное настроение.

Мама задумалась о чем-то, наклоняя над столом прекрасное бледное лицо. Володя положил руку на стол и помешивал ложкою в стакане. Сладкие струйки пробегали в чае, тонкие пузырьки подымались на его поверхность. Серебряная ложка тихонько бренчала.

Кипяток, плеща, падал из крана в мамину чашку.

От ложечки на блюдце и на скатерть бежала легкая, растворившаяся в чае тень. Володя всматривался в нее: среди теней, бросаемых сладкими струйками и легкими пузырьками воздуха, она напоминала что-то,- что именно, Володя не мог решить. Он наклонял и вертел ложечку, перебирал по ней пальцами,- ничего не выходило.

"А все-таки,- упрямо подумал он,- не из одних же пальцев можно складывать тени. Из всего можно, только надо приноровиться".

И Володя стал всматриваться в тени самовара, стульев, маминой головы, в тени, отбрасываемые на столе посудой,- и во всех этих тенях старался уловить сходство с чем-нибудь. Мама говорила что-то.- Володя слушал невнимательно.

- Как теперь Леша Ситников учится?- спросила мама.

Володя в это время рассматривал тень молочника. Он встрепенулся и торопливо ответил:

- На кота.

Володя, ты совсем спишь,- с удивлением сказала мама.- Какой кот? Володя покраснел.

- Не знаю, с чего мне пришло,- сказал он - Извини, мамочка, я не расслышал.

 

IV

 

На другой вечер перед чаем Володя опять вспомнил о тенях и опять занялся ими. Одна тень у него все плохо выходила, как он ни вытягивал и ни сгибал пальцы.

Володя так увлекся, что не заметил, как подошла мама. Заслышав скрип отворяющейся двери, он сунул книжку в карман и смущенно отвернулся от стены. Но мама уже смотрела на его руки, и боязливая тревога мелькнула в ее широких глазах.

- Что ты делаешь, Володя? Что ты спрятал?

- Нет, ничего, так,- бормотал Володя, краснея и неловко переминаясь.

Маме представилось почему-то, что Володя хотел курить и спрятал - папиросу.

- Володя, покажи сейчас, что ты спрятал, - говорила она испуганным голосом.

- Право же, мама...

Мама взяла Володю за локоть.

- Что ж, мне самой к тебе в карман лезть? Володя еще сильнее покраснел и вытащил из кармана книжку.

- Вот,- сказал он, протягивая ее маме.

- Что ж это?

- Ну вот,- объяснял Володя, - тут рисуночки есть,- вот видишь, тени. Ну, я и показывал их на стене, да у меня плохо выходило.

- Ну, что ж тут прятать? - сказала мама, успокоившись.- Какие ж это тени, покажи мне.

Володя застыдился, но послушно стал показывать маме тени

- Вот это - голова лысого господина. А это - заячья голова.

- Ax ты! - сказала мама.- Вот ты как уроки готовишь!

- Я, мама, немножко.

- То-то, немножко! Чего ж ты краснеешь, милый мой? Ну полно, ведь я знаю, ты все сделаешь, что надо.

Мама взъерошила Володины коротенькие волосы. Володя засмеялся и спрятал пылающее лицо под мамиными локтями.

Мама ушла, а Володя все еще чувствовал неловкость и стыд. Мама застала его за таким занятием, над которым он сам посмеялся бы, если бы застал за ним товарища. Володя знал, что он - мальчик умный, и считал себя серьезным, а ведь это все-таки - забава, годная разве только для девочек, когда они соберутся.

Он сунул книжку с тенями подальше в ящик своего стола и не вынимал ее оттуда больше недели, да и о тенях всю эту неделю мало вспоминал. Разве только иногда вечером, переходя от предмета к другому, улыбнется он, вспомнив рогатую головку барышни, - иногда даже сунется в ящик за книжкою, да вспомнит сейчас же, как мама застала его, застыдится и скорее за дело.

 

V

 

Володя и его мама, Евгения Степановна, жили на окраине губернского города, в собственном мамином доме. Евгения Степановна вдовела уже девять лет. Теперь ей было тридцать пять лет, она была еще молода и прекрасна, и Володя любил ее нежно. Она вся жила для сына, училась для него древним языкам и болела всеми его школьными тревогами. Тихая, ласковая, она несколько боязливо смотрела на мир широкими глазами, кротко мерцавшими на бледном лице,

Они жили с одною прислугою. Прасковья, угрюмая вдова, мещанка, была баба сильная, крепкая; ей было лет сорок пять, но по строгой молчаливости своей она была похожа на столетнюю старуху. Когда Володя смотрел на ее мрачное, словно каменное лицо, ему часто хотелось узнать, что думает она длинными зимними вечерами на своей кухне, когда холодные спицы, позванивая, мерно шевелятся в ее костлявых руках и сухие губы ведут беззвучный счет. Вспоминает ли она пьяницу мужа? Или рано умерших детей? Или мерещится ей одинокая и бесприютная старость?

Безнадежно уныло и строго ее окаменелое лицо.

 

VI

 

Долгий осенний вечер. За стеною и дождь и ветер.

Как надоедливо, как равнодушно горит лампа!

Володя оперся на локоть, весь наклоняясь над столом на левый бок, и смотрел на белую стену комнаты, на белую штору окна.

Не видны бледные цветы на обоях... Скучный белый цвет...

Белый абажур задерживает отчасти лучи лампы. Вся верхняя половина комнаты в полусвете.

Володя протянул вверх правую руку. По затененной абажуром стене потянулась длинная тень, слабо очерченная, смутная...

Тень ангела, улетающего в небеса от порочного и скорбного мира, прозрачная тень с широкими крыльями, с головой, грустно склоненной на высокую грудь.

Не уносится ли из мира нежными руками ангела что-то значительное и пренебреженное?..

Володя тяжело перевел дыхание. Рука его лениво опустилась. Он склонил скучающие глаза на свои книги.

Долгий осенний вечер... Скучный белый цвет... За стеною плачет и лепечет...

 

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Фёдор Сологуб.

Тени и свет

(продолжение)

 

VII

 

Мама второй раз застала Володю за тенями. На этот раз бычачья голова очень удалась ему, и он любовался ею и заставлял быка вытягивать шею и мычать.

Но мама была недовольна.

- Вот как ты занимаешься! - укоризненно сказала она.

- Я ведь немножко, мама, - застенчиво прошептал Володя.

- Можно бы этим и в свободное время заняться,

- продолжала мама.- Ведь ты не маленький,- как тебе не стыдно тратить время на такие пустяки!

- Мамочка, я больше не буду.

Но Володе трудно было исполнить обещание. Ему очень нравилось делать тени, и желание заняться этим частенько стало приходить ему среди какого-нибудь интересного урока.

Эта шалость иной вечер отнимала у него много времени и мешала хорошенько приготовить уроки. Приходилось наверстывать потом и недосыпать. А как бросить забаву?

Володе удалось изобрести несколько новых фигур, и не только при помощи пальцев. И эти фигуры жили на стене, и, казалось иногда Володе, вели с ним занятные беседы.

Впрочем, он и раньше был большой мечтатель.

 

VIII

 

Ночь. В Володиной комнате темно. Володя улегся в свою постель, но ему не спится. Он лежит на спине и смотрит на потолок.

По улице идет кто-то с фонарем. Вот по потолку пробегает его тень среди красных световых пятен от фонаря, Видно, что фонарь качается в руках прохожего, - тень колышется неровно и трепетно.

Володе становится почему-то жутко и страшно. Он быстро натягивает одеяло на голову, и, весь содрогаясь от торопливости, ложится поскорее на правый бок, и принимается мечтать.

Ему становится тепло и нежно. В голове его складываются милые, наивные мечты, те мечты, которые посещают его перед сном.

Часто, когда он ляжет спать, ему делается вдруг страшно, он словно становится меньше и слабее,- и прячется в подушки, забывает мальчишеские ухватки, делается нежным, ласковым, и ему хочется обнять и зацеловать маму.

 

IX

 

Сгущались серые сумерки. Тени сливались. Володе было грустно. Но вот и лампа. Свет пролился на зеленое сукно стола, по стене прошмыгнули неопределенные милые тени.

Володя почувствовал прилив радости и одушевления и заторопился вынуть серенькую книжку.

Бык мычит... Барышня звонко хохочет... Какие злые, круглые глаза делает этот лысый господин!

Теперь свое.

Степь. Странник с котомкой. Кажется, слышна печальная, тягучая дорожная песня...

Володе радостно и грустно.

 

X

 

- Володя, я уж третий раз вижу у тебя эту книжку. Что ж, ты целыми вечерами на свои пальцы любуешься?

Володя неловко стоял у стола, как пойманный шалун, и вертел книжку в горячих пальцах.

- Дай мне ее сюда! - сказала мама.

Володя сконфуженно протянул ей книжку. Мама взяла ее и молча ушла, а Володя уселся за тетрадки.

Ему было стыдно, что он своим упрямством огорчил маму, и досадно, что она отняла от него книжку, и еще стыдно, что он довел себя до этого. Он чувствовал себя очень неловко, и досада на маму терзала его: ему совестно было сердиться на маму, но он не мог не сердиться. И оттого, что сердиться было совестно, он еще более сердился.

"Ну, пусть отняла,- подумал он, наконец,- а я и так обойдусь".

И в самом деле, Володя уже знал фигуры на память и пользовался книжкой только так, для верности.

 

XI

 

Мама принесла к себе книжку с рисунками теней, раскрыла их,- и задумалась,

"Что же в них заманчивого? - думала она.- Ведь он - умный, хороший мальчик,- и вдруг увлекается такими пустяками! Нет, уж это, значит, не пустяки!.. Что же, что тут?" - настойчиво спрашивала она себя.

Странная боязнь зарождалась в ней,- какое-то неприязненное, робкое чувство к этим черным рисункам.

Она встала и зажгла свечу. С серенькой книжкой в руках подошла она к стене и приостановилась в боязливой тоске.

"Да, надо же наконец узнать, в чем здесь дело",- решила она и принялась делать тени, от первой до последней.

Она настойчиво, внимательно складывала пальцы и сгибала руки, пока не получала той фигуры, какая была ей нужна. Смутное, боязливое чувство шевелилось в ней. Она старалась его преодолеть. Но боязнь росла и чаровала ее. Руки ее дрожали, а мысль, запуганная сумерками жизни, бежала навстречу грозящим печалям.

Вдруг услышала она шаги сына. Она вздрогнула, спрятала книжку и погасила свечу.

Володя вошел и остановился у порога, смущенный тем, что мама строго смотрит на него и стоит у стены в неловком, странном положении.

- Что тебе? - спросила мама суровым, неровным голосом.

Смутная догадка пробежала в Володиной голове, но Володя поторопился ее отогнать и заговорил с мамой.

 

XII

 

Володя ушел.

Мама прошлась несколько раз по комнате. Она заметила, что за нею на полу движется ее тень, и - странное дело! - первый раз в жизни ей сделалось неловко от этой тени. Мысль о том, что есть тень, беспрестанно приходила ей в голову,- но Евгения Степановна почему-то боялась этой мысли и даже старалась не глядеть на тень

А тень ползла за нею и дразнила ее. Евгения Степановна пыталась думать о другом,- напрасно.

Она внезапно остановилась, бледная, взволнованная.

- Ну, тень, тень! - воскликнула она вслух, со странным раздражением топая ногами,- ну что же из того? что же?

И вдруг сразу сообразила, что глупо так кричать и топать ногами, и притихла.

Она подошла к зеркалу. Ее лицо было бледнее обыкновенного, и губы ее дрожали испуганной злобой.

"Нервы,- подумала она,- надо взять себя в руки"

 

XIII

 

Ложились сумерки. Володя размечтался

- Пойдем, погуляем, Володя,- сказала мама

Но и на улице были повсюду тени, вечерние, таинственные, неуловимые,- и они шептали Володе что-то родное и бесконечно печальное.

В туманном небе проглянули две-три звезды, такие далекие и чужие и Володе и обступившим его теням. Но Володя, чтоб сделать приятное маме, стал думать об этих звездах: только они одни были чужды теням,

- Мама,- сказал он, не замечая, что перебил маму, которая говорила ему о чем-то,- как жаль, что нельзя добраться вот до этих звезд.

Мама взглянула на небо и ответила:

- Да и не надо. Только на земле нам и хорошо, там другое.

- А как они слабо светят! Впрочем, тем и лучше.

- Почему?

- Ведь если бы они посильнее светили, так и от них побежали бы тени.

- Ах, Володя, зачем ты все только о тенях и думаешь?

- Я, мама, нечаянно,- сказал Володя раскаивающимся голосом. Володя все еще старался приготовлять уроки получше,- он боялся огорчить маму леностью. Но всю силу своей фантазии он употреблял на то, чтобы вечером уставить на своем столе груду предметов, которая отбросила бы новую, причудливую тень. Он раскладывал так и этак все, что было у него под руками, и радовался, когда на белой стене появлялись очертания, которые можно было осмыслить. Эти теневые очертания становились близки ему и дороги. Они не были немы, они говорили,- и Володя понимал их лепечущий язык.

Он понимал, на что ропщет этот унылый пешеход, бредущий по большой дороге в осеннюю слякоть, с клюкою в дрожащих руках, с котомкой на понурой спине.

Он понимал, на что жалуется морозным треском сучьев занесенный снегом лес, тоскующий в зимнем затишье, и про что каркает медленный ворон на поседелом дубе, и о чем грустит суетливая белка над опустелым дуплом.

Он понимал, о чем на тоскливом осеннем ветре плачут нищие старухи, дряхлые, бесприютные, которые в ветхих лохмотьях дрожат на тесном кладбище, среди шатких крестов и безнадежно черных могил.

Самозабвение и томительная грусть!

 

XV

 

Мама замечала, что Володя продолжает шалить. За обедом она сказала:

- Хоть бы ты, Володя, другим чем заинтересовался.

- Да чем?

- Почитал бы.

- Да, начнешь читать, а самого так и тянет делать тени.

- Забаву бы придумал другую,- хоть мыльные пузыри.

Володя грустно улыбнулся.

- Да, пузыри полетят, а за ними тени по стене.

- Володя, ведь ты этак вконец расстроишь себе нервы. Ведь я вижу,- ты даже похудел из-за этого.

- Мама, ты преувеличиваешь!

- Пожалуйста! Ведь я знаю,- ты по ночам стал плохо спать и бредишь иногда. Ну, представь, если ты захвораешь!

- Вот еще!

- Не дай Бог, сойдешь с ума или умрешь,- какое мне горе будет!

Володя засмеялся и кинулся на шею к маме.

- Мамочка, я не умру. Я больше не буду. Мама заметила, что Володя уже плачет.

- Ну, полно, - сказала она, - бог милостив. Вот видишь, какой ты стал нервный,- и смеешься, и плачешь.

 

XVI

 

Мама пристально, боязливо всматривалась в Володю. Всякие мелочи теперь волновали ее.

Она заметила, что Володина голова слегка несимметрична: одно ухо было выше другого, подбородок немного отклонен в сторону. Мама смотрела в зеркало и замечала, что Володя и в этом похож на нее.

"Может быть,- думала она,- это - один из признаков дурной наследственности, вырождения? И в ком тогда корень зла? Я ли - такая неуравновешенная? Или отец?"

Евгения Степановна вспомнила покойного мужа. Это был добрейший и милейший человек, слабовольный, с бессмысленными порываниями куда-то, то восторженно, то мистически настроенный, грезивший о лучшем общественном устройстве, ходивший в народ,- и пивший запоем в последние годы жизни. Он был молод, когда умер,- ему было тогда всего тридцать пять лет.

Мама даже свела Володю к врачу и описала его болезнь. Врач, жизнерадостный молодой человек, выслушал ее, посмеиваясь, дал кой-какие советы относительно диеты и образа жизни, сопровождая их шутливыми прибаутками, весело настрочил "рецептик микстурки" и игриво прибавил, похлопывая Володю по спине:

- А самое лучшее лекарство- посечь бы. Мама жестоко обиделась за Володю, но все остальные предписания выполнила в точности.

 

XVII

 

Володя сидел в классе. Ему было скучно. Он слушал невнимательно.

Он поднял глаза. На потолке к передней стене класса двигалась тень. Володя заметил, что она падает из первого окна. Сначала она легла от окна к середине класса, а потом быстро прошмыгнула от Володи вперед,- очевидно, на улице под окном шел кто-то. Когда еще эта тень двигалась, от второго окна упала другая тень, тоже сначала к задней стене, потом начала быстро поворачиваться к передней. То же повторилось в третьем и четвертом окне,- тени падали в класс, на потолок, и по мере того, как прохожий подвигался вперед, они тянулись назад.

"Да, - подумал Володя,- это не так, как в открытом месте, где тень тянется за человеком; здесь, когда человек идет вперед, тень скользит назад, и другие тени уже опять встречают его впереди".

Володя перевел глаза на сухую фигуру учителя. Холодное, желтое лицо учителя раздражает Володю. Володя ищет его тень и находит ее на стене, за учительским стулом. Тень уродливо перегибается и колышется,- но у нее нет желтого лица и язвительной усмешки, и Володе приятно смотреть на нее. Мысли его убегают куда-то далеко, и он уже совсем ничего не слышит.

- Ловлев!- называет его учитель.

Володя по привычке подымается и стоит, тупо глядя на учителя. У него такой нездешний вид, что товарищи смеются, а учитель делает укоризненное лицо. Потом Володя слышит, что учитель издевается над ним вежливо и зло.

Володя дрожит от обиды и от бессилия. Потом учитель объявляет ему, что ставит ему единицу за незнание и невнимательность, и приглашает его садиться.

Володя глупо улыбается и принимается соображать, что с ним случилось.

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Фёдор Сологуб.

Тени и свет

(окончание)

 

XVIII

 

Единица, первая в Володиной жизни! Как это было странно для Володи!

- Ловлев! - дразнят его товарищи, смеясь и толкаясь.- Схватил кол! С праздником!

Володе неловко. Он еще не знает, как следует вести себя в таких случаях.

- Ну, схватил,- досадливо говорит он,- тебе-то что за дело!

- Ловлев! - кричит ему ленивый Снегирев.- Нашего полку прибыло!

Первая единица! И ее надо было показать маме. Это было стыдно и унизительно. Володя чувствовал на своей спине в ранце странную тяжесть и неловкость,- этот "кол" пренеудобно торчал в его сознании и никак не вязался ни с чем в его уме.

- Единица!

Он не мог привыкнуть к мысли об единице и не мог думать ни о чем другом. Когда городовой близ гимназии посмотрел на него, по обычаю своему, строго, Володя почему-то подумал:

"А вот если бы ты знал, что у меня единица!"

Это было совсем неловко и непривычно,- Володя не знал, как ему держать голову и куда девать руки,- во всем теле была неловкость.

И еще было надо принимать перед товарищами беззаботный вид и говорить о другом!

Товарищи! Володя был уверен, что все они ужасно рады его единице.

 

XIX

 

Мама посмотрела на единицу, перевела непонимающие глаза на Володю, опять взглянула на отметку и тихо воскликнула:

- Володя!

Володя стоял перед нею и уничтожался. Он смотрел на складки мамина платья, на мамины бледные руки и чувствовал на своих трепетных веках ее испуганные взгляду.

- Что это? -спросила мама.

- Ну что ж, мама,- вдруг заговорил Володя,- ведь это ж первая!

- Первая!

- Ну, ведь это со всяким может быть. И право, это нечаянно.

- Ах, Володя, Володя!

Володя заплакал, по-ребячьи размазывая слезы ладонью по щекам.

- Мамочка, не сердись,- зашептал он.

- Вот твои тени! - сказала мама.

В ее голосе Володе послышались слезы. Сердце его сжалось. Он взглянул на маму. Она плакала. Он бросился к ней.

- Мама, мама,- повторял он, целуя ее руки,- я брошу, право, брошу всякие тени.

 

XX

 

Володя сделал громадное усилие воли,- и не занимался тенями, как его ни тянуло к ним. Он старался наверстать пропущенное из уроков.

Но тени настойчиво мерещились ему. Пусть он не вызывал их, складывая пальцы, пусть он не громоздил предмет на предмет, чтоб они отбросили тень на стене,- тени сами обступали его, назойливые, неотвязные. Володе уже незанимательны стали предметы, он их почти и не видел,- все его внимание уходило на их тени.

Когда он шел домой и солнце, бывало, проглянет из осенних туч хоть в дымчатой ризке, - он радовался, что повсюду побежали тени. Тени от лампы стояли около него, когда он вечером был дома.

Тени везде, вокруг,- резкие тени от огней, смутные от рассеянного дневного света,- все они теснились к Володе, скрещивались, обволакивали его неразрывной сетью. Некоторые из них были непонятны, загадочны, другие напоминали что-то, на что-то намекали, - но были и милые тени, близкие, знакомые, - вот их-то и сам Володя, хотя и мимовольно, искал и ловил повсюду в беспорядочном мелькании чуждых теней. Но грустны были эти милые и знакомые тени.

Когда же замечал Володя, что сам он ищет этих теней, он терзался совестью и шел каяться к маме.

Случилось однажды, что Володя не одолел соблазна, пристроился к стене и начал показывать себе бычка. Мама застала его.

- Опять! - сердито воскликнула она.- Нет, я наконец попрошу директора, чтобы тебя сажали в карцер.

Володя досадливо покраснел и угрюмо ответил:

- И там есть стена. Везде стена.

- Володя! - горестно воскликнула мама - Что ты говоришь!

Но Володя уже кается в своей грубости и плачет.

- Мама, я сам не знаю, что со мною делается.

 

XXI

 

А мама все не может одолеть своего суеверного страха теней. Ей все чаще думается, что она, как Володя, погрузится в созерцание теней, но она старается утешить себя.

- Какие глупые мысли! - говорит она себе.- Все обойдется, даст Бог, благополучно: нашалится и перестанет.

А сердце замирает от тайного ужаса, и настойчиво забегает ее мысль, пугливая перед жизнью, навстречу будущим печалям.

В тоскливые минуты утра она поверяет свою душу, вспоминает свою жизнь,- и видит ее пустоту, ненужность, бесцельность. Одно только бессмысленное мелькание теней, сливающихся в густеющих сумерках.

"Зачем я жила? - спрашивает она себя.- Для сына? Но для чего? Чтобы и он стал добычею теней, маниаком с узким горизонтом,- прикованный к иллюзиям, к бессмысленным отражениям на безжизненной стене? И он тоже войдет в жизнь, и даст жизнь ряду существовании, призрачных и ненужных, как сон",

Она садится в кресло у окна и думает, думает.

Она заламывает в тоске прекрасные белые руки. Мысли ее разбегаются. Она смотрит на свои заломленные руки и начинает соображать, какие из этого могли бы выйти фигуры на тени. Она ловит себя на этом и в испуге вскакивает.

- Боже мой! - восклицает она.- Да ведь это - безумие.

 

XXII

 

За обедом мама смотрит на Володю.

"Он побледнел и похудел с тех пор, как ему попалась эта несчастная книжка. И весь он переменился,- характером и всем. Говорят, характер перед смертью меняется. Что, если он умрет? Ах, нет, нет, не дай. Господи!"

Ложка задрожала в ее руке. Она подняла к образу боязливые глаза.

- Володя, да отчего ж ты не доел супа? - испуганно спрашивает она.

- Не хочется, мама.

- Володя, не капризничай, голубчик,- ведь это же вредно - не есть супу.

Володя лениво улыбается и медленно кончает суп. Мама налила ему слишком полную тарелку. Он откидывается на спинку стула и хочет сказать с досады, что суп был невкусен. Но у мамы такое обеспокоенное лицо, что Володя не смеет говорить об этом и бледно улыбается.

- Теперь я сыт,- говорит он.

- Ах, нет, Володя, сегодня все твое любимое. Володя печально вздыхает: он уже знает, что если мама говорит о его любимых блюдах, то это значит: будет его пичкать. Он догадывается, что и за чаем мама заставит его, как и вчера, есть мясо.

 

XXIII

 

Вечером мама говорит Володе:

- Володя, милый мой, ты опять увлечешься,- уж лучше ты не затворяй дверей.

Володя принимается за уроки. Но ему досадно, что за его спиною открыта дверь и что мама иногда проходит мимо этой двери.

- Я так не могу,- кричит он, шумно отодвигая стул,- я не могу ничем заняться, когда дверь настежь.

- Володя, зачем же ты кричишь? - ласково укоряет мама.

Володя уже раскаивается и плачет. Мама ласкает его и уговаривает:

- Ведь я, Володенька, о тебе забочусь, чтобы помочь тебе справиться с твоим увлечением.

- Мама, посиди здесь,- просит Володя.

Мама берет книгу и садится у Володина стола. Несколько минут Володя работает спокойно. Но фигура мамы начинает понемногу раздражать его.

"Точно над больным!" - злобно думает он.

Его мысли перебиваются, он досадливо двигается и кусает губы. Мама наконец замечает это и уходит из комнаты.

Но Володя не чувствует облегчения. Он терзается раскаянием, что показал свое нетерпение. Он пробует заниматься,- и не может. Наконец он идет за мамой.

- Мама, зачем же ты ушла? - робко спрашивает он.

 

XXIV

 

Ночь под праздник. Перед образами теплятся лампады.

Поздно и тихо. Мама не спит. В таинственном сумраке спальни она стоит на коленях, молится и плачет, всхлипывает по-детски.

Ее косы бегут на белое платье; плечи ее вздрагивают. Умоляющим движением подымает она руки к груди и заплаканными глазами смотрит на икону. Лампада на цепях еле заметно зыблется от ее горячего дыхания. Тени колышутся, толпятся в углах, шевелятся за киотом и лепечут что-то тайное. Безнадежная тоска в их лепете, неизъяснимая грусть в их медленно зыбких колыханиях.

Мать встает, бледная, с широкими, странными глазами, и колеблется на ослабевших ногах. Тихо идет она к Володе. Тени обступают ее, мягко шуршат за ее спиною, ползут у ее ног, падают, легкие, как паутинка, к ней на плечи и, заглядывая в ее широкие глаза, лепечут непонятное.

Она осторожно подходит к кровати сына. В лучах лампады лицо его бледно. На нем лежат резкие, странные тени. Не слышно дыхания,- он спит так тихо, что маме страшно. Она стоит, окруженная смутными тенями, обвеянная смутными страхами.

 

XXV

 

Высокие церковные своды темны и таинственны. Вечерние песни подымаются к этим сводам и звучат там торжественной грустью. Таинственно, строго смотрят темные образа, озаренные желтыми огоньками восковых свечей.

Теплое дыхание воска и ладана наполняет воздух величавой печалью.

Евгения Степановна поставила свечу перед иконою Богоматери и стала на колени. Но молитва ее рассеянна. Она смотрит на свою свечу. Огонь ее зыблется. Тени от свеч падают на черное платье Евгении Степановны и на пол и отрицательно колышутся.

Тени реют по стенам церкви и утопают вверху, в этих темных сводах, где звучат торжественные, печальные песни.

 

XXVI

 

Другая ночь.

Володя проснулся. Темнота обступила его и беззвучно шевелится.

Володя высвободил руки, поднял их и шевелит ими, устремляя на них глаза. В темноте он не видит своих рук, но ему кажется, что темные тени шевелятся перед его глазами...

Черные, таинственные, несущие в себе скорбь и лепет одинокой тоски...

А маме тоже не спится, - тоска томит ее.

Мама зажигает свечу и тихонько идет в комнату сына, взглянуть, как он спит.

Неслышно приотворила она дверь и робко взглянула на Володину кровать.

Луч желтого света дрогнул на стене, пересекая Володино красное одеяло. Мальчик тянется руками к свету и с бьющимся сердцем следит за тенями. У него даже нет вопроса: откуда свет?

Он весь поглощен тенями. Глаза его, прикованные к стене, полны стремительного безумия.

Полоса света ширится, тени бегут, угрюмые, сгорбленные, как бесприютные путницы, торопящиеся донести куда-то ветхий скарб, который бременит их плечи.

Мама подошла к кровати, дрожа от ужаса, и тихо окликнула сына:

- Володя!

Володя очнулся. С полминуты глядел он на маму широкими глазами, потом весь затрепетал, соскочил с постели и упал к маминым ногам, обнимая ее колени и рыдая.

- Какие сны тебе снятся, Володя! - горестно воскликнула мама,

 

XXVII

 

- Володя, - сказала мама за утренним чаем, - так нельзя, голубчик; ты совсем изведешься, если и по ночам будешь ловить тени.

Бледный мальчик грустно опустил голову. Губы его нервно вздрагивали.

- Знаешь, что мы сделаем? - продолжала мама.- Мы лучше каждый вечер вместе понемножку поиграем тенями, а потом и за уроки присядем. Хорошо?

Володя слегка оживился.

- Мамочка, ты - милая! - застенчиво сказал он.

 

XXVIII

 

На улице Володя себя чувствовал сонно и пугливо. Расстилался туман, было холодно, грустно. Очерки домов в тумане были странны. Угрюмые фигуры людей двигались под туманной дымкой, как зловещие неприветливые тени. Все было громадно необычайно. Лошадь извозчика, который дремал на перекрестке, казалась из тумана огромным, невиданным зверем.

Городовой посмотрел на Володю враждебно. Ворона на низкой крыше пророчила Володе печаль. Но печаль была уже в его сердце,- ему грустно было видеть, как все враждебно ему.

Собачонка с облезлой шерстью затявкала на него из подворотни,- и Володя почувствовал странную обиду.

И уличные мальчишки, казалось, хотели обидеть и осмеять Володю. В былое время он бы лихо расправился с ними, а теперь боязнь теснилась в его груди и оттягивала вниз обессилевшие руки.

Когда Володя вернулся домой, Прасковья отворила ему дверь и посмотрела на него угрюмо и враждебно. Володе сделалось неловко. Он поскорее ушел в комнаты, не решаясь поднять глаз на унылое Прасковьино лицо.

 

XXIX

 

Мама сидела у себя одна. Были сумерки - и было скучно.

Где-то мелькнул свет.

Володя вбегал, оживленный, веселый, с широкими, немного дикими глазами.

- Мама, лампа горит, поиграем немножко. Мама улыбается и идет за Володей.

- Мама, я придумал новую фигуру,- взволнованно говорит Володя, устанавливая лампу.- Погляди... Вот видишь? Это - степь, покрытая снегом, - и снег идет метель.

Володя поднимает руки и складывает их. По колени в снегу. Трудно идти. Один. Чистое поле. Деревня далеко. Он устал, ему холодно, страшно. Он весь согнулся,- старый такой.

Мама поправляет Володины пальцы.

- Ах! - в восторге восклицает Володя, - ветер рвет с него шапку, развевает волосы, зарывает его в снег. Сугробы все выше. Мама, мама, слышишь?

- Вьюга.

- А он?

- Старик?

- Слышишь, стонет?

- Помогите!

Оба бледные, смотрят, они на стену. Володины руки колеблются, - старик падает, Мама очнулась первая.

- Пора и за дело,- говорит она.

 

XXX

 

Утро. Мама дома одна. Погруженная в бессвязные, тоскливые думы, она ходит из комнаты в комнату.

На белой двери обрисовалась ее тень, смутная в рассеянных лучах затуманенного солнца. Мама остановилась у двери и подняла руку широким, странным движением. Тень на двери заколебалась и зашептала о чем-то знакомом и грустном. Странная отрада разлилась в душе Евгении Степановны, и она двигала обеими руками, стоя перед дверью, улыбалась дикой улыбкой и следила мелькание тени.

Послышались Прасковьины шаги, и Евгения Степановна вспомнила, что она делает нелепое.

Опять ей страшно и тоскливо.

"Надо переменить место, - думает она. - Уехать куда-нибудь подальше, где будет новое. Бежать отсюда, бежать!"

И вдруг вспоминаются ей Володины слова:

- И там будет стена. Везде стена.

"Некуда бежать!"

И в отчаянии она ломает бледные, прекрасные руки.

 

XXXI

 

Вечер.

В Володиной комнате на полу горит лампа. За нею у стены на полу сидят мама и Володя. Они смотрят на стену и делают руками странные движения.

По стене бегут и зыблются тени.

Володя и мама понимают их. Они улыбаются грустно и говорят друг другу что-то томительное и невозможное. Лица их мирны, и грезы их ясны,- их радость безнадежно печальна, и дико радостна их печаль.

В глазах их светится безумие, блаженное безумие.

Над ними опускается ночь.

[Alex Wer Graf 12]

Chanda. Не зная куда тебе это положить, кладу сюда. Ну вот, дару.

 

Полевой воробушко.

[Chanda 14]

Alex Wer Graf, какой милый! 8-) Спасибо!!!

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 октября - Покров.

Марина Вишневецкая

Лиса и Заяц

(Из цикла «Мультсказки»)

 

Возраст зайчатины Лиса умела определять только на вкус. Пока же зайчатина объявилась серым Зайцем и, не моргая, стояла на её пути. Лиса лениво подумала: то ли молод, то ли моложав. Она только что объелась жирной уткой у деревенского пруда, и от вида еды её мутило.

«А всё-таки надо ему понравиться. Надо хотя бы прогнать его испуг, - подумала Лиса. – Впрок! Ведь я умна и живу не одним днём». Но жирная мстительная утка душила её изнутри. Лиса икнула и, свернув с тропы, потрусила в лес – отлежаться под кустом. А когда она обернулась, то увидела, что заяц бежит за ней. Лиса метнулась на пригорок, но Заяц был уже там и смотрел на неё не мигая.

- Чего уставился? – рассердилась Лиса.

- Какая! – выдохнул Заяц.

- Какая? Ну какая – какая?!

- Красивая! – сказал Заяц.

- Чтоб заяц за лисой через пол-леса гнался! – вдруг закричала Лиса. – А ещё какая?

Заяц ответил не сразу и словно бы не ей:

- Когда огонь ест лес, он тоже яростно рыжий. И когда солнце смотрит тебе в глаза, а ты на него – до слепоты.

Перебросив хвост слева направо, Лиса укутала в него кончик носа. Она не понимала, зачем смотреть на солнце до слепоты. Разве затем только, чтоб окосеть?

- Ну вот что, - улыбнулась Лиса. – Давай-ка ты мне завтра про это поподробней расскажешь. В это же время, на этом месте. Придёшь?

- Приду, - честно сказал Заяц.

И Лиса побежала прочь – к Волку.

- А может ли быть, закричала она ещё от осины, - заяц хитрее лисы?

Волк, закапывавший остатки какой-то еды, на всякий случай придавил их задом:

- Белены, мать, объелась? Ясно, не может!

Немного успокоившись, Лиса побрела к своей норе, но тут же вернулась:

- А я – какая?

- Обыкновенная, - зевнул Волк и, спохватившись, добавил: - Хитрая. – И ещё раз зевнул: - Самая хитрая.

«Это я и без тебя знаю», - подумала Лиса и ласково ему улыбнулась:

- Спокойной ночи, соседушка.

Весь следующий день Лиса ничего не ела и много гуляла, чтобы появился аппетит. За час до установленного срока она уже сидела на том самом пригорке – не таясь, не с подветренной стороны, в чём, собственно, и состояла хитрость.

- Чего это ты тут? – ухнула из дупла Сова.

- А зайца жду, - улыбнулась Лиса.

- Ну да, ну да, - закивала Сова. – Вы ж вчера сговорились.

- Сговорились, - облизнулась Лиса, нежно глядя на рыжий закат. Она представила, как он сейчас выпрыгнет из травы – глупый-глупый, серый-серый – и начнёт бормотать про закат, который лежит на земле распушённым хвостом… Нет, про её хвост, который лежит в траве, точно закат.

Но закат как-то быстро угас. Первые звёзды уже роились вокруг луны, когда Сова опять ухнула из дупла:

- Так и не пришёл, что ли?

Лиса молчала.

- Теперь уж спит, поди. Теперь одни мышеньки – шур-шур-шур. – И взмахнув крыльями, Сова полетела в ночь.

- А-а! – взвыла Лиса и заметалась по лесу, не зная, как унять голод и злость.

Мыши, и те попадались всё какие-то хитрющие: ты к ней, а она в нору, ты нору копать, а она подземными ходами уже в другую перебежала. Так и заснула Лиса несолоно хлебавши. Упала под елью и слышит сквозь сон:

- Какая другая…

Глаз приоткрыла – Заяц над ней стоит, ветку еловую приподнял.

- Вся серебристая! Как лунная дорожка! Поляна течёт сквозь неё рекой – не видно куда. Есть только этот мостик…

- Мостик при чём? – Лиса не выдержала и села. – Ну причём тут мостик?!

Заяц смутился и попятился. Вокруг его морды и ушей кружились ночные бабочки, словно он был костром или фонариком.

- От лунной дорожки трудно отвести взгляд, потому что ночью есть только она, а реки нет.

- Ты зачем меня разбудил? – спросила Лиса.

- Я не хотел, - вздохнул Заяц, но косого взгляда не отвёл. – Ты сейчас как лунная дорожка. Когда её видишь, уже не страшно.

- Тебе не страшно? – оживилась Лиса. – Ну чего ты? Иди поближе.

Она на мгновение зажмурилась от удовольствия, а когда открыла глаза, Зайца на поляне уже не было.

- Эй, где ты? Косой! Серый! Серенький!

Ей никто не ответил. Даже бабочки не осталось ни одной. Только звёзды мельтешили вокруг луны. С верхней ветки на Лису насмешливо смотрела Сова.

- Что, мыши – ловились? – крикнула ей Лиса.

- А что зайцы? – ухнула Сова и мигнула жёлтым глазом.

Пришёл день. Две сороки трещали, что Лиса, не иначе, подслеповата. Они так и вертелись у самого носа. Одну пришлось съесть – вторая угомонилась. Этот день принёс ещё и тучную утку, долгий сон, но теперь этого было уже мало.

Встретив у ручья Волка, Лиса дрогнувшим голосом сказала:

- Что-то от тебя зайчатиной пахнет.

- Да ну? – удивился Волк. – Я как на прошлой неделе овцу придавил – вот с тех пор.

- Клянись волчьей силой!

- Клянусь!

- Ты уж, пожалуйста, Зайца мне оставь. У меня с ним старые счёты. – И Лиса улыбнулась ласково: - Уважишь соседушку?

- Неужели не уважу, - обиделся Волк.

Заяц мог быть в дальнем лесу – за рекой. И весь день Лиса искала переправу, брод или хотя бы камушек, чтоб перебраться на другой берег. Но ничего этого не найдя, от реки она не ушла: стала ждать, чтобы сгустились сумерки. Дождалась – и смотрела на лунную дорожку, и, сама не зная чему, улыбалась…

Вот и клён уже стал, точно Лиса, огненно-рыжим. Небо же, наоборот, точно заячья шкурка, стало пушистым и серым.

«Хорошо, он не птица – не улетит», глядя вслед диким уткам, рассуждала Лиса, когда вдруг его голос раздался поблизости, за спиной. Тихий-тихий, завороженный голос:

- Изумрудная!

«Это рыжий цвет отражает серое небо», - догадалась Лиса, боясь обернуться. И лишь мягко перебросила слева направо свой хвост.

- Волоокая! – выдохнул Заяц.

«Какое непонятное и красивое слово!» - Она оглянулась, но Зайца нигде не было. Решив, что он робеет, Лиса раздвинула лапой кусты.

На камне она увидела огромную Жабу. Заяц застыл перед ней, не отводя косящих от восторга глаз.

- Самая-самая волоокая!

Раздувшись от удовольствия, Жаба прыснула в перепончатую ладошку.

У Лисы потемнело в глазах, колючий куст больно впился в бока. Толстая Жаба застряла сначала у неё во рту, а потом в глотке. Лиса каталась по земле, задыхаясь и давясь от отвращения. Ей казалось, что её душа вот-вот расстанется с телом. А это значило, что Заяц, всё рассчитав и подстроив, опять перехитрил её!

Скатившись с пригорка к ручью, Лиса засунула в глотку две лапы и, вытащив эту волоокую гадину, забросила её подальше в камыши. Напившись воды, она упала в рыжую траву и тихонько, чтобы никто не слышал, заскулила.

Ближе к вечеру к ручью спустился Волк.

- А я Зайца видал, - сказал он и стал пить громкими глотками.

- Волоокая – это что такое? – хмуро спросила Лиса.

- Лупоглазая, по-нашему, - допивши сказал Волк.

- Так она и вправду лупоглазая! Самая-самая лупоглазая, он так ей и сказал! – Лиса рассеялась и вскочила.

- Он возле засохшего дуба. Смотри, уйдёт! – сказал Волк.

Крупинки первого снега вдруг кольнули чуткий лисий нос.

«Однако как же я зиму-то перезимую – такая доверчивая?» - Лиса хотела было всхлипнуть, но передумала и ринулась к опушке.

Под засохшим дубом сидела жирная, чем-то довольная Зайчиха. Неузнаваемо белый Заяц стоял на высокой кочке и завороженно разглядывал собственные лапы.

- Какой белый! Какой пушистый!

- Совсем окосел! – сказала Лиса. – Сам с собой разговаривает.

- Быстрый-быстрый, лёгкий-лёгкий! – От избытка чувств Заяц подпрыгнул, перевернулся в воздухе и плюхнулся на кочку.

- Может, его бешеная собака укусила? – спросила Лиса Зайчиху.

- Первый снег, - вздохнула та.

- Я как ты, а ты как я! – со смехом кричал он.

- А я – как кто? – вдруг закричала Лиса и бросилась за Зайцем.

Она должна была его вот-вот схватить.

- Ты – как костёр на снегу, ты меня согреваешь! – Заяц припустил ещё быстрее.

- Ну вылитый, вылитый костёр! – закричала от дуба Зайчиха.

От неожиданности Лиса споткнулась и, зарывшись носом в колючий снег, поняла, что хочет умереть, потому что жить в мире, в котором зайцы хитрее лис, она не в силах. И значит, надо так и лежать не шевелясь, пока снег, голод и холод не накроют с головой.

И она лежала до тех пор, пока чьи-то быстрые лапы не разгребли нападавший на него снег. Лиса открыла уставший глаз и увидела над собой Зайца. Он был весь в белом, с тревожными чёрными глазами.

- Вот ты какой! – прошептала Лиса.

- Какой? – удивился Заяц.

- Красивый!

- Ты что? Я же косой!

- Тебе это идёт. – сказала Лиса. – А сейчас уходи.

- Хорошо, - сказал Заяц и отпрыгнул. – Ты только, пожалуйста, не лежи под снегом долго

- А почему? – крикнула ему вслед Лиса.

- Я тебе это завтра объясню. – Голос Зайца был слышен уже издалека, а сам он совсем не виден на белом снегу.

Выбравшись из сугроба, Лиса долго-долго разглядывала его мягкие и такие лёгкие следы, пока вдруг не решила, что Заяц опять её перехитрил.

- Съем! Съем! Съем! Вот сейчас догоню и съем! – закричала она на весь лес.

- Кого? Кого? Кого? – затрещали сороки.

- Зайца! Зайца! Зайца! – закричала Лиса.

- Ну же! Ну же! Ну же! – загалдели сороки.

Но Лиса не пошевелилась. Она лишь подумала с тоской, что этой зимы ей, конечно, не пережить, и зарыла свой чуткий нос в пушистый заячий след.

- Что-то он мне завтра хочет объяснить? – И, сама не зная чему, улыбнулась.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - День шефа

Александр Куприн.

Папаша

Небылица

 

Два древних старца, подобные двум вековым дубам, были несменяемы в министерстве. Иным казалось, будто они существуют еще со времен Великий Елисавет на своих должностях. Это были – экзекутор и швейцар. Многое множество чиновничьих поколений нарождалось, мужало, расцветало и уходило перед их суровыми очами в безвестную даль. Вчерашние веселые мальчуганы, беззаботные шалопаи-лицеисты, становились сегодня государственными мужами, губеpнaтоpaми, вице-губеpнaтоpaми, а завтра делались министрами и членами Государственного совета. Одни они двое оставались на своих местах, величавые, живые монументы прошлого. И сколько десятков своих, своих собственных министров перевидали они: строгих, добрых, норовистых, послушных, женоненавистников и балетоманов, рыкающих, подобно библейским львам, и доводивших людей до столбняка вежливостью обращения; скоропалительных и тягучих либералов и консерваторов; и таких, которые резали всем правду-матку в глаза, где надо и когда не надо, и тех, которые вели свою политику волнообразными, извилистыми линиями, путем уклончивости, податливости и согласия, с хвостом, поднятым вверх для уловления ветра. И ко всем начальникам старики применялись и приспособлялись безропотно и спокойно, точно зная, что пройдут века, племена, народы и вожди, но они одни останутся непоколебимо и незыблемо. Однако новый генерал даже и их многоопытные сердца привел в трепет и смущение. Это бы еще куда ни шло, что он принял всех своих подчиненных запросто, и каждому подал руку, и каждого учтиво расспросил о том, сколько лет служит, как здоровье супруги, детишек и прeстapeлой мамаши. Бывали раньше и такие архистратеги. Сравнительно понятно было и то, что во время приема он был одет в светло-серый костюм с темно-лиловым галстуком, а из верхнего бокового кармана высовывался кусок темно-лилового платка в тон галстука, а ботинки на нем были желтые, почти спортсменские, с двойной, американской подошвой. Могли быть, пожалуй, и такие фолишенные генералы... Но уже первые фразы вступительного слова заставили старых боевых коней насторожить чуткие уши. – Господа, – сказал генерал, – вы, вероятно, часто слышали избитую фразу: "Во-первых, дело, во-вторых, опять дело и, в-третьих, опять-таки дело". Но я вас попрошу об одном: как можно меньше дела и как можно меньше бумаг. Вы, конечно, не хуже меня понимаете, что восемь часов принудительного сиденья в запертых душных комнатах ничего не значат в сравнении с одним часом и даже получасом плодотворной, ничем не стесненной работы. Поэтому я предлагаю всем и каждому из моих сослуживцев самим себе назначить срок и время занятий. Это дело вашей совести, сознания гражданского долга и служебного соревнования. Ни отпусков, ни болезней я не буду рaзpeшaть. Пусть каждый сам болеет, когда хочет, и уезжает, куда хочет. Моя система – полное доверие. Что же касается до бумаг, то мы постараемся свести их количество, – как входящих, так и исходящих, – до минимума, причем идеалом в этом отношении у нас будет всегда круглый абсолютный нуль. Этого мы достигнем тем, что двери моего официального кабинета в министерстве, так же как и двери частного кабинета на Каменноостровском, всегда, во всякое время дня и ночи, открыты для вас, господа! Словесные распоряжения действуют гораздо скорее и вернее всяких бумаг. Но и помимо службы прошу во всех ваших делах, общественных и личных, важных и мелких, – прошу видеть во мне доброго старшего товарища, и если хотите, – тут голос генepaлa задрожал, – если хотите, отца... – Я кончил, господа. Теперь, если кто хочет курить, – пожалуйста... – И, раскрыв щегольской серебряный портсигар филигранной венецианской работы, он предложил своему делопроизводителю тонкую душистую папиросу. Кажется, в тот же самый день, вслед за этой исторической речью, чей-то бойкий язык окрестил эпического генepaлa именем "папаши". Это прозвище чрезвычайно быстро прилипло и вошло в оборот. Вошло до такой степени, что даже швейцар, почтенный Андрей Вонифатьевич, иногда, говоря заочно о начальнике, срывался и вместо "их превосходительство" говорил "папаша" или даже "наш папаша". Оттого ли, что политика доверия на первых порах пленила и очаровала сухие чиновничьи сердца, или оттого, что здесь предоставлялось широкое поле для проказливости, для отдыха от прежней монотонной лямки, но на первых порах ведомство проявило изумительную, блестящую, кипучую деятельность. Даже высшие власти обратили сверху свое благосклонное внимание и выразили приятное удивление. Казалось, настали времена поистине утопические. Экзекутор и швейцар вперяли задумчивые взоры в прошедшее, ничего не понимали, нюхали табак и изредка неодобрительно покачивали седыми головами. Но мнениями своими не делились ни с кем. Чиновники сначала робели. "Ласков, ласков, – думали они, – а вдруг укусит?" Но понемножку осмелели и развязались. Через месяц генерал стал уже крестным и посаженым отцом, по крайней мере, у четырех сотен своих подданных. У некоторых чиновников по два, по три раза умирали жены или сгорало имущество, на что, как известно, требуется пособие. На службу стали ходить с удовольствием, как на забавный водевиль. Желторотые губернские секретари и коллежские регистраторы толпой набивались в генеральский кабинет, разваливались в глубоких креслах и на мягких кожаных диванах, курили генеральские папиросы, а некоторые, поотчаяннее, садились боком на огромный, как бильярд, стол, обитый красным сукном; сплетничали, рассказывали смешные анекдоты. Наконец в один светлый осенний день, когда обычно мрачный кабинет весь был залит потоками солнца, молодой чиновник Перфундьин сказал, как будто нечаянно, слово "папаша". Сделал вид, что страшно сконфузился (потом из него вышел очень недурной актер), и даже покраснел. – Ваше превосходительство, видит бог... честное слово... – залепетал Перфундьин. – Это мы так... иногда... по молодости, по глупости... Так иногда, между собою... Потому что действительно вы нам... вроде родного отца... Генеральское лицо озарилось нежной, прекрасной, отеческой улыбкой. – Ах, родной мой... Что вы... Что вы... Успокойтесь, пожалуйста... Ведь это же... Господа... в конце концов ведь это только лестно для меня... Значит... Значит... Значит, я не ошибся, господа, когда искал дорогу к вашим сердцам, а не к рассудкам? Благодарю вас, милый Перфундьин, и позвольте пожать вашу руку. А так как Перфундьин устремился было облобызать генеральскую десницу, то оба они крепко, по-дружески обнялись и поцеловались. С тех пор и пошло: папаша да папаша. Но престиж власти упал навсегда. И даже Андрей Вонифатьевич, во время разъезда, подавал пальто первому не генералу, а делопроизводителю, когда они одевались вместе.

Перед пасхой генерал заболел и около недели не являлся в министерство. Рассказывали, что он собственноручно устанавливал на полочку мраморный бюст Монтескье, но, по неловкости, не удержался на стремянке и свалился, причем тяжелый бюст всей своей тяжестью обрушился на папашину голову. Все в министерстве искренно сочувствовали генералу и серьезно волновались по поводу его здоровья. Но когда, после болезни, он вошел в грандиозный вестибюль исторического здания, в котором уже много сотен лет решались судьбы пятой части земного шара, то произошло нечто неслыханное, несказанное и неописуемое. Голосом, которому мог бы позавидовать любой командир кавалерийской дивизии или московский брандмайор, рявкнул генерал на почтенного мордастого, убеленного сединами, с иконостасом на груди швейцара Андрея Вонифатьевича: – Ты как, подлец, снимаешь пальто? Каблуки вместе! Заелся на сытых хлебах? Вон отсюда. В двадцать четыре часа... В четыре часа... В полминуты... Вон!.. С волчьим паспортом... В арестантские роты каналью закатаю!.. Когда на страшный раскат генеральского голоса скатились с лестницы горошком вице-директоры, начальники, столоначальники, делопроизводители, и все секретари, и все большие и маленькие чиновники, тогда генеральский гнев окончательно прорвался и хлынул, точно задержанная и мгновенно прорвавшая преграду Ниагара. Бездельники! – кричал он, вращая кровавыми глазами, сжимая кулаки и топая ногой. – Точно школьники! Стоит от вас отвернуться, – и никто ничего не делает. Затылком к делу сидите! – Господин делопроизводитель, мы с вами вместе не можем служить. Либо вы – либо я. Вы дошли до такой фамильярности, которая немыслима и недопустима! Нет, нет!.. Никаких разговоров!.. Позвать сюда чиновника Перфундьина. Ага! Это ты, тот самый, который?.. Это ты осмелился называть заочно своего начальника папашей? Вон!.. И без аттестата!.. И вообще вон из Петepбуpгa... Я тебе такого папашу покажу... По третьему пункту! – Экзекутора сюда! Почему беспорядок? Где ремонтные суммы? Где отчетность по уборке снега? Я вас, сударь, ввиду вашей многочисленной семьи не отдаю под суд, а предлагаю вам выйти в отставку, не позже, чем через месяц. Экономите на бумаге? На чернилах? Старый растратчик! – Что-с? Безззз воз-ра-же-ний!.. – Дать мне журналиста! Сколько входящих и исходящих? Ну, живо! На память! Если я тебя разбужу, спросонья должен сказать! Ага!.. Только восемь – десять тысяч. А в других министерствах десятки миллионов? Господа, ставлю всем вам на вид, объявляю замечание, делаю строгий выговор! Ведомство ленится. Нет движения бумагам! Затор!.. Я вам такой покажу затор!.. Все эти слова он выкрикивал, вздымаясь по лестнице и несясь, подобно опустошающему циклону, вдоль канцелярских помещений. И по дороге перед ним склонялись бледные, трепещущие, недоуменные рабы. И с последним словом "затор!" – он скрылся в своем кабинете, точно Иегова в облаке... Во второй раз ведомство изумило весь чиновный мир своей молниеносной деятельностью. Точно открылись шлюзы, и через них по всей земле русской пролились миллионы бумаг. Толстые, желтые, геморроидальные, задыхающиеся начальники отделений летали взад и вперед, как мальчики-комми от "Мюр и Мерилиза". Спешно вызывались начальники уездов, получали стремительные внушения и мчались в свои области делать порядок или беспорядок, и дрожь, которую они испытывали в огромном кабинете, пеpeдaвaлась, как электрический ток, нервам обывателей. И – боже мой, что только не делалось в это время... Громы, молнии, ураган, извержение вулканов, Иродово избиение младенцев и Мамаево нашествие. Один сановник сострил по этому поводу в частном разговоре: "В противоположность господу богу, создавшему мир в шесть дней, ныне милейший Иван Григорьевич мог бы его разрушить в такой же срок". Все это случилось в давно прошедшие, чуть ли не гоголевские времена. Но до сих пор экзекутор и швейцар, нюхая табачок, спорят о том, когда был папаша сумасшедшим: до бюста или после бюста великого знатока духа законов – Монтескье?

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - ещё и Всемирный день продовольствия.

Аркадий Аверченко

Поэма о голодном человеке

(из книги «Дюжина ножей в спину революции»)

 

Сейчас в первый раз я горько пожалел, почему мама в свое время не отдала меня в композиторы.

То, о чем я хочу сейчас написать, ужасно трудно выразить в словах... Так и подмывает сесть за рояль, с треском опустить руки на клавиши – и все, все как есть, перелить в причудливую вереницу звуков, грозных, тоскующих, жалобных, тихо-стонущих и бурно-проклинающих.

Но немы и бессильны мои негибкие пальцы, но долго еще будет молчать хладнокровный, неразбуженный рояль, и закрыт для меня пышный вход в красочный мир звуков...

И приходится писать мне элегии и ноктюрны привычной рукой – не на пяти, а на одной линейке, – быстро и привычно вытягивая строку за строкой, перелистывая страницу за страницей. О, богатые возможности, дивные достижения таятся в слове, но не тогда, когда душа морщится от реального прозаического трезвого слова, – когда душа требует звука, бурного, бешеного движения обезумевшей руки по клавишам...

Вот моя симфония – слабая, бледная в слове...

 

Когда тусклые серо-розовые сумерки спустятся над слабым, голодным, устало смежившим свои померкшие, свои сверкающие прежде очи – Петербургом, когда одичавшее население расползется по угрюмым берлогам коротать еще одну из тысячи и одной голодной ночи, когда все стихнет, кроме комиссарских автомобилей, бодро шныряющих, проворно, как острое шило, вонзающихся в темные безглазые русла улиц, – тогда в одной из квартир Литейного проспекта собираются несколько серых бесшумных фигур и, пожав друг другу дрожащие руки, усаживаются вокруг стола пустого, освещенного гнусным воровским светом сального огарка.

Некоторое время молчат, задыхающиеся, усталые от целого ряда гигантских усилий: надо было подняться по лестнице на торой этаж, пожать друг другу руки и придвинуть к столу стул – это такой нестерпимый труд!..

Из разбитого окна дует... но заткнуть зияющее отверстие подушкой уж никто не может – предыдущая физическая работа истощила организм на целый час.

Можно только сидеть вокруг стола, оплывшей свечи и журчать тихим, тихим шепотом...

Переглянулись.

– Начнем, что ли? Сегодня чья очередь?

– Моя.

– Ничего подобного. Ваша позавчера была. Еще вы рассказывали о макаронах с рубленой говядиной.

– О макаронах Илья Петрович рассказывал. Мой доклад был о панированной телячьей котлете с цветной капустой. В пятницу.

– Тогда ваша очередь. Начинайте. Внимание, господа!

Серая фигура наклонилась над столом еще ниже, отчего черная огромная тень на стене переломилась и заколебалась. Язык быстро, привычно пробежал по запекшимся губам, и тихий хриплый голос нарушил могильное молчание комнаты.

– Пять лет тому назад – как сейчас помню – заказал я у «Альбера» навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки, – крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой – половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез... Только взять его в руку и подавить над рыбиной... Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки...

– У наваги только одна косточка, посредине, треугольная, – перебил, еле дыша, сосед.

– Тсс! Не мешайте. Ну, ну?

– Отделив куски наваги, причем, знаете ли, кожица была поджарена, хрупкая этакая и вся в сухарях... в сухарях, – я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы... И я сверху прикладывал немного петрушки – о, для аромата только, исключительно для аромата, – выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки – гам! А булка-то, знаете, мягкая, французская этакая, и ешь ее, ешь, пышную, с этой рыбкой. А четвертую рыбку я даже не доел, хе-хе!

– Не доели?!!

– Не смотрите на меня так, господа. Ведь впереди был бифштекс по-гамбургски – не забывайте этого. Знаете, что такое – по-гамбургски?

– Это не яичница ли сверху положена?

– Именно!! Из одного яйца. Просто так, для вкуса. Бифштекс был рыхлый, сочный, но вместе с тем упругий и с одного боку побольше поджаренный, а с другого – поменьше. Помните, конечно, как пахло жареное мясо, вырезка – помните? А подливки было много, очень много, густая такая, и я любил отломив корочку белого хлебца, обмакнуть ее в подливочку и с кусочком нежного мясца – гам!

– Неужели жареного картофеля не было? – простонал кто-то, схватясь за голову, на дальнем конце стола.

– В том-то и дело, что был! Но мы, конечно, еще не дошли до картофеля. Был также наструганный хрен, были капорцы – остренькие, остренькие, а с другого конца чуть не половину соусника занимал нарезанный этакими ромбиками жареный картофель. И черт его знает, почему он так пропитывается этой говяжьей подливкой. С одного бока кусочки пропитаны, а с другого совершенно сухие и даже похрустывают на зубах. Отрежешь, бывало, кусочек мясца, обмакнешь хлеб в подливку, да зацепив все это вилкой, вкупе с кусочком яичницы, картошечкой и кружочком малосольного огурца...

Сосед издал полузаглушенный рев, вскочил, схватил рассказчика за шиворот и, тряся его слабыми руками, закричал:

– Пива! Неужели ты не запивал этого бифштекса с картофелем – крепким пенистым пивом!

Вскочил в экстазе и рассказчик.

– Обязательно! Большая тяжелая кружка пива, белая пена наверху, такая густая, что на усах остается. Проглотишь кусочек бифштекса с картофелем, да потом как вопьешься в кружку...

Кто-то в углу тихо заплакал:

– Не пивом! не пивом нужно было запивать, а красным винцом, подогретым! Было там такое бургундское, по три с полтиной бутылка... Нальешь в стопочку, поглядишь на свет – рубин, совершенный рубин...

Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.

– Господа! Во что мы превратились – позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право – право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору – почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, – вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!

– Да! Поджаренный в масле! Пахнущий! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот – пусть ест!!

– Бежим же, господа. Все на улицу, все голодные!

При свете подлого сального огарка глаза в черных впадинах сверкали, как уголья... Раздался стук отодвигаемых стульев и топот ног по комнате.

И все побежали... Бежали они очень долго и пробежали очень много: самый быстрый и сильный добежал до передней, другие свалились – кто на пороге гостиной, кто у стола столовой.

Десятки верст пробежали они своими окостеневшими, негнущимися ногами... Лежали, обессиленные, с полузакрытыми глазами, кто в передней, кто в столовой – они сделали, что могли, они ведь хотели.

Но гигантское усилие истощилось, и тут же все погасли, как растащенный по поленьям сырой костер.

А рассказчик, лежа около соседа, подполз к его уху и шепнул:

– А знаешь, если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей – такой, знаешь, маленький кусочек, – я бы не отрезывал Троцкому уха, не топтал бы его ногами! Я бы простил ему...

– Нет, – шепнул сосед, – не поросенок, а знаешь что?.. Кусочек пулярки, такой, чтобы белое мясо легко отделялось от нежной косточки... И к ней вареный рис с белым кисленьким соусом...

Другие лежащие, услышав шепот этот, поднимали жадные головы и постепенно сползались в кучу, как змеи от звуков тростниковой дудки...

Жадно слушали.

 

Тысяча первая голодная ночь уходила... Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 октября – Ерофеев день.

Валентин Варламов.

Наваждение, или К вопросу о суевериях

 

Ярмарка была что надо, с медведем, с конокрадами, с дракой. Никола товар продал и - к братнину куму, тут рядом, за церковью. Лошадь распряг, сенца ей бросил.

Пошли с кумом гостинцы выбирать, в казенную завернули. Вышли - глянь, толпа. Мужики силу показывают, кто тяжельше подымет. Никола тоже сунулся.

И кобыленка-то вроде ледащая, а только поднял ее на плечи, как под корешками - хрясь! Стоит - не вздохнуть. Становая жила, значит.

Кум обратно в казенку тянет: мы это дело, говорит, поправим. Только подходит незнакомый человек, вроде свой, а вроде и барин. В белой шляпе.

- Я, - говорит, - художник и хотел бы вашу натуру запечатлеть. Но поскольку вижу, в каком вы есть болезненном следствии богатырского подвига, так у меня доктор знакомый и бесплатно вылечит.

Кум сразу на дыбы: у нас, мол, своя компания. Тогда в белой шляпе достает целковый: я, говорит, очень даже хорошо понимаю наше взаимное уважение.

Кума как ветром сдуло.

А в белой шляпе берет Николу под ручку, ровно девку городскую, и ведет его к доктору. Тот кричать - вот до чего глупость доводит. Никола даже картуз выронил со страху. Сиди, говорят ему, сейчас напишем записку в больницу.

Ушли все. И стал Никола приходить в себя. Лошадь-то у кума оставлена. А цыган в городе полно. А в больнице, говорят, кровь высасывают.

И вдруг Николу будто слегой ударило: фармазон! Он самый! Странница божья сказывала. Ездит по деревням, в белой шляпе, всех в свою веру обращает: деньги дает и списывает с человека поличье на бумагу да на холстину. И ежели кто фармазонской поганой вере изменит, сей же миг узнает, в поличье стреляет, и отступник помирает немедля. Свят, свят!

Забыв про боль, вскочил Никола - и через подоконник. Обстрекался в крапиве, барыня с зонтиком завизжала. Добежал до дому. Мигом лошадь обрядил, плюхнулся в телегу. Мимо каланчи, мимо лабазов, вниз по булыжнику, за заставу, вдоль выгонов. Опомнился аж за старым погостом, когда лес начался.

Лошадь бежала ни шатко ни валко. Никола пощупал деньги за пазухой, прикорнул поудобней - становая жила давала себя знать. Ничего, только бы до деревни добраться. Бабка Степанида поправит. Через порог положит, на спине топором старый веник потюкает, пошепчет, что надо. Как рукой снимет. Стара, а все может. Не то что эти... Только и знают кровь сосать.

Смеркалось. Лес загустел. Совсем близко до деревни, вот только старый дуб проехать, а там и опушка. Нехорошее место этот дуб.

Так и есть: вынырнул из кустов мужик не мужик, с котомкой, без шапки, весь оброс, волосье зачесано налево, а бровей нету. Во тебе, - добродушно подумал Никола, перекрестясь и выставив кукиш, - не на таковского напал. Это на Ерофея ты страшный, когда деревья ломать зачнешь.

Леший захохотал, захлопал в ладоши. Лошадь понесла, трюхая селезенкой.

- Ну ты, анафема, - осерчал Никола, - в лесу не бывала!

Ухватил кнут, привстал, натянул вожжи. Колесо подпрыгнуло на толстом дубовом корне, телега накренилась...

 

...и не выпуская из рук ускользающую рулевую баранку, Коля рухнул обратно, на жалобно скрипнувшие пружины сиденья. Видавший виды "Москвич" с натужным воем прополз еще десяток метров, взобрался на пригорок и сдох.

Коля выпростал свои длинные ноги из автомобильного нутра. До деревни осталось всего ничего: вон горстка изб у пруда. И одна избенка поближе, на отшибе, смотрела маленькими окошками в лес, на Колю.

- Ну ты, анафема, - пнул он покрышку и сам подивился своему лексикону. Машина виновато молчала. Только внутри под капотом что-то изредка потрескивало, как у остывающей газовой духовки. И что там всегда потрескивает?

Трудно узкому специалисту по низшим ракообразным ездить на старой и непрестижной машине. Сервис в этой области, как говорится, ненавязчив. Надо все самому. Грубые люди на станции техобслуживания, надменно принимая пятерку, сказали, что руки у него не тем концом вставлены, и тут уж ничего не попишешь.

А жить хочется. Хочется путешествовать по просторам. Вот нынче он поставил себе целью добраться в глухой угол, откуда, по семейным преданиям, пошла есть Колина династия...

- Кто ж вас по такой дороге направил? - боковой тропинкой вдоль опушки подошла сухонькая бабуся в полотняной туристской кепочке и солнечных очках. - Местных-то к дубу силком не затащишь.

- Лесник показал, - ответил Коля, вспоминая недавнюю встречу на развилке. Старик-обходчик сидел на пенечке, сбросив котомку. Расстегнутая по жаре форменная тужурка открывала косоворотку мелкокрапчатого ситчика. Обросший - как в молодежном кафе. Вот только бровей не было. Фуражку с кокардой дед повесил на куст. Не спеша и с удовольствием расчесывал пышный чуб. Справа налево.

На вопрос о дороге старик с шумом продул расческу и молча ткнул большим пальцем за плечо. Машина рванула словно сама по себе, задыхаясь, свалилась в старую колею. Дед гулко захохотал вдогонку. Странный какой-то.

- Не помню я такого лесника, - нахмурилась бабка. - Ну, добрались, и ладно. Пойдемте ко мне. А машину бросьте. Постоит - сама заведется.

Что-что, а это Коля знал. И потому охотно последовал за старушкой. Пока шли до ближней избы, Степанида Петровна обо всем повыспросила Колю и про себя рассказала. Учительница, на пенсии, зимой в городе, летом - здесь, в опустевшем родном углу, вся деревня съехала на центральную усадьбу, там и магазин, и разная культура, и служба быта.

...Вечером сидели на крылечке. Автомобиль, отдохнув, заводился как ни в чем не бывало. Коля уже обошел остатки бывшей деревни. Жили тут две глухие старухи да несколько унылых дачников, проникших сюда к собственному недоумению. Жизнерадостная Колина хозяйка не больно-то общалась с ними. К ее избушке на отшибе приходили только местные куры под началом цветастого петуха. Вот и сейчас петух важно стоял, поджав ногу, перед крылечком и прислушивался к беседе, вставляя короткие клокочущие реплики.

- Ишь, фармазон, - засмеялась Степанида Петровна, бросив в него щепочкой.

Петух не обиделся, только прикрикнул на кур - дескать, не вашего ума дело.

- По-моему, фармазон должен быть в белой шляпе, - рассеянно заметил Коля.

- С чего вы взяли?

- Не знаю. - Коля сам удивился. - Может быть, память предков?

- А что, - оживилась Степанида Петровна, - вдруг и в самом деле существует некая связь поколений? Вот на этом месте стояла когда-то избушка моей прародственницы Степаниды - о ней шла слава как о знахарке. Меня, разумеется, ничему такому не учили, но я рукой чувствую боль и могу иногда снять ее. Кстати, у вас болит поясница.

- Радикулит, - сказал Коля без особого интереса. – Профессиональная болезнь научных работников, от вечного перетаскивания аппаратуры. Да еще натрясло в машине.

- А давайте снимем боль?

- Массаж? - Коля засмущался. - Спасибо, у меня всегда с собой анальгин.

- Да не притронусь я к вам, экий вы, словно девица!

- Внушение, значит, - догадался Коля. - Не верю я в эти штучки.

- Знаете старый анекдот? "Это такси? - Да. - А почему без шашечек? - Так вам нужны шашечки или вам нужно ехать?"

Степанида Петровна споро Махала рукой и словно бы цепляла что-то в воздухе, вытягивала из Колиной поясницы какие-то хрусткие чувствительные нити.

- Но я же все равно не верю! - повторил он с отчаянием.

- Вам нужны шашечки, Коля, - засмеялась Степанида Петровна. - Все! Можете двигаться.

Коля пошевелился. В спине, где-то внутри, слегка пекло, как после легкого горчичника. Боли не было.

- И все равно, - сказал он тяжелым голосом страстотерпца, - этого не может быть!

Петух клокотнул с одобрением и уважительно рассмотрел Колю сперва одним, потом другим глазом...

Пили чай с медом. Насупившийся Коля приналег на душистое лакомство. Поясницу и впрямь отпустило - верь не верь.

На ночь хозяйка постелила ему в клети. От подушки пахло сонными травами. Но заснуть не пришлось. Сперва мысли мешали. Потом начало дергать зуб, все сильней и сильней. От меда, что ли.

Коля кряхтел, вертелся, принял любимый анальгин в двойной дозе. Наконец, сел на крыльце под луной, постанывая и раскачиваясь.

- Что случилось? - Степанида Петровна склонилась над ним. - Почему ж не разбудили? Ах, зубы. Бедный сластена. Вот здесь, справа, вверху.

Привычно поводя рукой над больным местом, она откашлялась и забормотала чужим, странным голосом: ...подон, лодон, сукман...

- Что это? - пролепетал Коля испуганно.

- Тихо! Ведьмин счет. - Она рассмеялась и ушла.

Зуб не болел.

Ошарашенный Коля сидел на ступенечке, облитой призрачным лунным светом. Черной стеной высился недалекий лес. Из темноты, от дуба, что-то выкатилось тенью, покружило возле опушки, остановилось. Вроде бы куст. Или пенек? Дифракция, - подумал он успокоительно. - То есть аберрация. В общем, обман зрения. Иллюзия. Да, да, иллюзия и обман.

Все, что происходит на свете, должно иметь четкую трактовку. В действиях Степаниды Петровны не прослеживалось теоретической базы. Следовательно, это была мистика. Мистику Коля не уважал.

Спина, конечно, прошла сама по себе. Совпадение. А зуб - зуб перестал болеть потому, что раздражение кончилось. Повторись оно - заболит снова.

Чтобы развеять старухино мракобесие, Коля прокрался на кухню, достал с полки мед, зачерпнул ложку, другую...

Эффекта долго не было. Потом рвануло. Сразу в полную силу. Со стоном Коля рухнул на свое ложе.

Промучился он до свету. Когда в доме запахло оладьями, вышел, мрачно держась за щеку.

- Доброе утро! - окликнула его с кухни хозяйка. - А я уже в росе купалась. День-то какой!

Мне бы ваши заботы, угрюмо подумал Коля. А вслух сказал: - Я поехал. Спасибо за приют...

- Да как же так, - всполошилась Степанида Петровна, - вы хоть позавтракайте, все уже на столе!

- Не могу, - промычал Коля, - мне бы до врача добраться.

- Опять? - удивилась она. - Но вы же не за ту щеку держитесь, у вас справа болело! Ах, Коля, как вы запустили зубы, врач необходим, но боль-то зачем терпеть, давайте я...

- Нет уж! - ощетинился Коля. - Потерплю. Без ваших донов-лодонов.

Степанида Петровна всплеснула руками.

- Ну простите меня, пошутила я. Где-то вычитала, - она сделала круглые глаза, - сукман, дукман, левурда... Страшно?

Коля шутки не принял. Попрощался сухо.

- Что ж, - вздохнув, она протянула испачканную в муке руку. - Я уважаю вас, Коля. Вы как... как Муций Сцевола.

Коля потупился.

Только бы добраться до города. С острой болью примут без предварительной записи. Он представил себе все, что будет, и содрогнулся.

- Ничего, ничего, - шептал он, не попадая ключом в замок зажигания. – Зато все как положено.

Машина бойко дернула. Боль резанула во всю челюсть.

- В-ведьма! - взвыл Коля. - Окопались тут!..

На толстом корне под дубом колесо подскочило, глухо стукнула передняя подвеска...

 

...и не выпуская из рук кнутовища, Никола свалился с телеги на поросшую травой обочину.

Сел, ошалело помотал головой. - Не иначе, стало быть, амортизаторы прохудились, - сказал он, сильно удивился на такие свои непонятные слова и совсем пришел в себя. Хватился за пазуху - деньги на месте. Лошадь стояла невдалеке, виновато поглядывала на хозяина: ладно, мол, с кем не бывает, поехали. Деревня-то - вон она.

В густых сумерках что-то мохнатое, вроде клок сена, закружило с мяуканьем по опушке, метнулось туда-сюда, встало пеньком, притихло.

- Оборотень, - умилился Никола. - Дома, стало быть, слава те господи. - Он перекрестился, встал. Спина совсем не болела. Зато ныл зуб, спасу нет. Ничего, зубы для Степаниды - раз плюнуть.

По избам начали вздувать лучину. Совсем близко приветливо теплилось затянутое бычьим пузырем Степанидино окошко.

[Chanda 14]

О смелом Мухамеде, о чудесном цветке, о заколдованном драконе и о пчёлах из-за третьей пустыни.

Марокканская сказка

 

У калифа Омара был чудесный сад. Он окружил его высокой стеной и берег, как зеницу ока. Там росли невиданные в мире волшебные цветы удивительной и редкой красоты. Однажды вышел калиф в сад и видит — в саду полно лепестков, поломанные стебли и бутоны валяются на траве.

— Кто осмелился рвать цветы в моем саду?! — вскричал калиф Омар. — Если поймаю я этого вора, уж я его накажу!

Он приказал усилить охрану дворца и никого не впускать в сад. На следующий день калиф пошел на прогулку в свой сад и снова увидел поломанные кусты и растоптанные цветы.

Вскипел в нем гнев, и назначил он награду тому, кто поймает вора.

Так продолжалось шесть ночей. Какой-то неизвестный каждую ночь прокрадывался в сад калифа и под самым носом стражи ломал цветы и уничтожал их нежные побеги. И существо это было, очевидно, сверхчеловеческих размеров, так как оставляло оно следы огромной величины, непохожие на следы человеческой ступни.

— Кто же это может быть? — ломал голову калиф. — Ах, если бы я мог его поймать собственными руками, уж я так бы его наказал, что он на всю свою жизнь, наверное, запомнил бы!

— Отец, — обратился вдруг- к нему его сын, молодой Мухамед, — в эту ночь я буду стеречь наш сад и — увидишь — я поймаю этого вора.

Мухамед направился в сад, сжимая в руке отцовский меч, и до полночи там глаз не сомкнул.

Ровно в полночь услышал он шум, чьи-то тяжелые шаги, треск поломанных сучьев, сопенье какого-то огромного животного.

— Стой! Кто идет? — крикнул Мухамед, занося свой меч.

Кто-то остановился под деревом, молчит, как будто к скачку готовится.

Выхватил Мухамед меч, в темноту вслепую ударил и, как видно, попал. Стон разнесся над садом, потом что-то громко зашумело, затопало, и снова воцарилась глухая тишина.

Утром Мухамед начал следы разглядывать. Видит, кругом — на кустах, на листьях капли застывшей крови. Ведут эти следы в дремучий лес. Пошел Мухамед по этим следам, пока не дошел до темной пещеры, скрытой в скале. Смело двинулся он в пещеру, долго в темноте бродил извилистыми коридорами и наконец дошел до освещенного подземелья, выложенного лазоревыми камнями. Посреди него, громко рыдая, сидела чудесная девушка.

— Кто ты, о госпожа, и почему ты так горюешь? — спрашивает ее Мухамед.

— Я дочь короля пчел, — отвечает девушка вся в слезах.

— А почему же ты так рыдаешь? Что за несчастье с тобой случилось? Говори скорее, я постараюсь помочь тебе, чем смогу.

— Ах, никто нам не поможет, никогда, никогда больше мы из этих пещер не выйдем, на свет дневной не полюбуемся, горячего солнышка не увидим, жужжания пчел не услышим. О судьба моя! О судьба несчастливая!

Девушка рыдает, волосы рвет, проливает слезы горькие, а сердце Мухамеда, тем временем, от жалости все тает и тает.

— Где же отец твой, где мать ? И что ты делаешь в этой холодной пещере? — воскликнул сын калифа.

— Свою мать я потеряла в младенчестве. Жили мы счастливо с отцом в своей стране, что лежит за тремя пустынями отсюда, в царстве пчел. Но злой волшебник превратил моего отца в страшного дракона, перенес его в эту пещеру. Меня он хотел взять женой к себе в дом. Да я убежала, разыскала отца и с тех пор живу с ним здесь. Уже чуть было не удалось мне его расколдовать, и сегодня он снова должен был превратиться в человека. А теперь — все пропало. Он навсегда останется страшным драконом, чудовищем, путающим людей.

И она еще громче заплакала, заломив свои белые руки.

— Не плачь, может как-то удастся тебе помочь. Клянусь, что я не оставлю тебя в беде, — хотел ее успокоить Мухамед.

Подняла на него чудесная девушка свои заплаканные глаза, головой только покачала и дальше повела рассказ:

— О мой незнакомый друг! Благодарю тебя за твои слова! Но ни в чем ты уже мне помочь не сможешь. Послушай, что случилось. Нашли меня тут пчелы из нашего царства. Из-за трех пустынь сюда прилетели они, смертельно уставшие. Но, умирая на моих руках, успели они мне открыть тайну. "Проклятье с отца твоего может снять только запах чудесного цветка, который цветет в саду калифа Омара" — сказали они. — "Семь ночей подряд отец твой должен вдыхать запах этого цветка, пока не вернется к нему снова человеческий облик".

И вот шесть ночей отец мой прокрадывался в сад калифа Омара, но в эту ночь, последнюю, седьмую ночь, сын калифа Мухамед волшебство прервал и отца моего ранил. Залитый кровью, лежит сейчас отец мой во втором подземелье. Раны свои перевязать не дает, желая умереть, если ему снова стать человеком не суждено.

— Я — Мухамед, сын калифа Омара! — воскликнул юноша.—Клянусь прахом всех моих предков, что я спасу твоего отца. Скажи мне только, какой цветок, растущий в саду моего отца, обладает этой волшебной силой.

— Ты узнаешь его по пурпурному цвету, по форме он напоминает язык дракона, а запах у него, как у мирры и амбры — отвечала она, вытирая слезы. — О, поспеши же, если ты и вправду хочешь спасти моего отца, каждая минута дорога. А я к отцу пойду, принесу ему эту новость, разбужу в нем надежду.

Помчался Мухамед обратно к отцовским садам, ищет волшебный цветок среди тысяч цветущих венчиков и пестиков. Но нигде не может найти цветка такого оттенка и запаха, какой описала ему девушка. Наконец входит он в мраморную оранжерею, где в прошлую ночь вора поджидал. Встречает тут отца-калифа, который на скамейке сидит и в пурпуровый цветок вглядывается, что вдоль стены вьется. Увидел калиф сына и говорит ему ласково:

— Мухамед мой! Хорошо ты стерег этой ночью наш сад. Неплохой наукой будет это для вора. Все садовники наши говорят, что рано утром в саду они нашли целые лужи крови. Ха-ха-ха! Хорошо расправился ты с вором, мой сын! Посмотри, уцелел этот бесценный цветок моего сада. Я готов был бы все до одного цветка потерять, лишь бы он уцелел, его-то я даже за целое царство не отдал бы.

Смотрит Мухамед, а это и есть тот самый волшебный цветок — пурпуром пылает, длинный, кровавый, как язык дракона, а вокруг себя распространяет запах мирры и амбры.

— Отец мой! — говорит Мухамед, — купцы из Дамасска пришли воздать тебе почести. Целым караваном дожидаются они тебя перед дворцом.

Он и вправду, проходя в Сад, заметил купцов.

Поднялся калиф с садовой скамейки и направился в сторону дворца, а Мухамед быстро-быстро начал срывать красные цветы.

В гроте уже его ждет не дождется девушка. Она тут же схватила пурпуровый цветок из его рук и поспешила к отцу-дракону.

В ту же минуту услышал Мухамед какие-то вздохи, какой-то шепот, потом плач и радостный смех. Снова подбежала к нему девушка и повела его во второе подземелье. В том подземелье стоял почтенный старец, с длинной белой бородой, в холщовой одежде и в короне из пчел, отлитых из чистого золота.

— Как благодарить мне тебя, о юноша, за свое спасение? Скажи лишь, чего ты желаешь, я все исполню и еще останусь твоим должником навечно.

— Государь мой! Я не хочу никакой награды за свои дела, ведь не для презренной награды я их совершал, а потому, что несчастья вашего и слез дочери твоей я не в силах был перенести, — сказал Мухамед и на девушку взглянул.

— Никогда я не забуду того, что ты сделал для нас, — говорит старик. — Теперь мы вернемся к себе домой, в нашу страну, что лежит отсюда за третьей пустыней. Но если тебе наша помощь понадобится — поверни лишь на своем пальце этот перстень.

Говоря это, старик надел на палец Мухамеда перстень с золотой пчелкой, окруженной алмазами.

— Прощай, Мухамед! — сказала красавица. — Никогда мы не забудем твоей доброты.

Мухамед направился домой, но там его сразу же окружили слуги и рассказали, каким гневом распалился его отец-калиф.

Приблизился Мухамед к отцу, но тот и говорить с ним не захотел, начал проклинать его и угрожать ему.

— Как ты смел сорвать цветы в моем саду? Разве ты не знаешь, что каждого, кто это сделает, я караю смертью? Куда же ты отнес их? Говорили мне люди, что ты отправился в лес с целой охапкой цветов. Прочь с очей моих! Не хочу тебя знать я больше, выродок презренный!

— О! Отец! Выслушай меня, я все-все тебе объясню. Ведь я не знал, сколь много значат для тебя эти красные цветы. В твоем саду столько их растет...

— Говори же, что ты сделал с ними? — крикнул калиф.

— Но на этот вопрос я не смогу тебе ответить, отец, это — чужая тайна. Одного только лишь хочу, чтобы знал ты, что для добра я их использовал, для спасения несчастных.

— Значит ты украл цветы, да еще не хочешь сказать — для кого ? Прочь! Прочь от меня! Знать тебя не хочу! Сыном тебя я больше не считаю! — закричал калиф Омар в великом гневе.

Так покинул Мухамед отцовский дом и пошел по белому свету счастья своего искать, на хлеб себе зарабатывать. И холод, и голод он узнал: ведь ничего делать не умел, ни с одной работой не был знаком — долго нигде его не держали.

Наконец, принял его к себе подмастерьем старый сапожник. Жил этот сапожник в бедной маленькой хижине на конце света, мастерская у него была убогая, да и работы немного. Едва-едва на ложку похлебки зарабатывал. Мухамед оказался учеником понятливым, старательным, работящим, и всем сердцем привязался он к старому сапожнику. И тот его полюбил, как собственного сына. Передал ему все секреты своего ремесла, — ведь когда-то он был самым лучшим сапожником в своем халифате. Вскоре Мухамед сделался настоящим мастером своего дела.

Однажды разошлась по миру весть, что калиф Омар тяжело занемог, обе ноги ему отказали, ходить совсем уже не может.

Со всей страны съехались врачи — и проставленные, и неизвестные. Они качали головами, выписывали разные мази, да ничем калифу помочь не могли.

Вызвали, наконец, самого придворного медика султана. Тот больного осмотрел, погладил бороду и говорит:

— Великий калиф встанет и ходить будет, как прежде, если только наденет туфли, к которым ни игла, ни шило, ни дратва не прикоснулись.

Услышал об этом Мухамед, день и ночь над своей работой сидит, наконец сделал туфли, ни иглой, ни шилом, ни дратвой нетронутые. Положил их в сумку, взял с собой палку пилигрима, бедный плащ на себя набросил, башлык на голову натянул, чтобы не узнали его, и так вернулся он в свою страну и постучался у ворот отцовского дома. Не узнали его привратники и не захотели впустить в дом неизвестного бродягу. Мухамед сказал:

— У меня есть туфли, которые могут вылечить великого калифа.

— Ха-ха-ха! Посмотрите только на этого оборванца. Ты лучше сам себе сшей обувку, а уж о нашем калифе не беспокойся! Уж он и без твоей помощи обойдется, — насмехались над ним стражники, держась за бока от смеха.

Проходил мимо старый слуга калифа Омара, который еще на руках носил маленького Мухамеда. Он сразу же узнал сына калифа в одеянии нищего, но Мухамед палец на уста положил — велел ему молчать, не выдавать его.

— Впустите этого человека, — сказал слуга стражникам. — Все средства следует испробовать, чтобы спасти нашего господина. А вдруг этот бродяга сумеет ему помочь? Неисповедимы пути Аллаха!

Пропустила Мухамеда стража, и предстал он, наконец, перед ложем больного отца. Но вместо того, чтобы упасть отцу в ноги, он лишь сказал домочадцам, с трудом удерживая слезы:

— Вот лекарство для великого калифа.

Сказав так, он положил у изголовья больного туфли, к которым не прикасалась ни игла, ни шило, ни дратва, а сам вышел из дворца и вернулся в дом своего учителя и благодетеля.

На следующий день весь город забурлил новостями: калиф Омар выздоровел! Вдруг поднялся он с ложа без всякой посторонней помощи, лишь только надел эти волшебные туфли! Сам султан их ему прислал! Эй, люди, люди! Из чистого-пречистого золота эти самые туфли сделаны, серебряными гвоздями подбиты! — перекрикивая друг друга, делились новостями рыночные торговки.

Прошел год, и снова разошлась по городу весть, что калиф умирает.

— Слышал ли ты, сынок, что говорят люди на рынке? —спросил старый сапожник Мухамеда.—Мол, нашего калифа уж ничто спасти не может. Вот если бы ему дали меда тех пчел, что живут за третьей пустыней, он выздоровел бы, а нет — придется ему умирать. Судьба, мой сынок, судьба!

— Что ты сказал, мой учитель, о меде, что за третьей пустыней пчелы собирают? — вскочил Мухамед со своей низенькой сапожничьей табуретки, на которой сидел, работая. Вот, отец его умирает, а его так и не простит, к ложу своему не призовет. И ничего он, сын, для него даже сделать не может!

— Я говорю то, что слышал. Медиков ко дворцу собралось видимо-невидимо, сидят, советуются, а один из них, самый старший, так сказал: „Ничто, кроме меда пчел из-за третьей пустыни, ему не поможет".

Услышав эти слова, Мухамед вспомнил о перстне, который получил в гроте от старика и его дочери. „Да ведь говорили они мне, что живут за третьей пустыней от нас, в царстве пчел", — промелькнуло в голове Мухамеда, вспомнил он тогда слова: „Если будешь в нужде, поверни этот перстень на пальце".

Посмотрел он на перстень с золотою пчелкой, легко повернул его на своем пальце и в ту же минуту оказался в цветущем саду за третьей пустыней. А перед ним стояла чудо-девушка из того самого грота. Радостно захлопав при виде его в ладоши, она проводила Мухамеда к отцовскому дому.

— Что привело тебя к нашему порогу, дорогой мой избавитель? — спрашивает она его, проходя с ним по цветущему саду, полному пчелиных ульев, к белому домику над ручейком.

— Большое несчастье у меня случилось, — отвечает Мухамед. Отец мой, калиф Омар, умирает. Только мед ваших пчел один-единственный может жизнь ему вернуть.

— О Мухамед, ты не огорчайся! Мы дадим тебе столько меду, сколько понадобится. Сейчас я отца своего попрошу.

Мухамед загляделся на чудесную девушку, на цветы вокруг ручья, на зеленую траву, и от восторга ни слова произнести не может.

Король пчел, владыка этого края, вышел навстречу Мухамеду, а как только услышал его просьбу, тут же вынес ему кувшин золотого меда и пожелал отцу его здоровья.

Взял Мухамед этот мед животворный, попрощался с красавицей, с королем-пчеловодом, перстень на руке повернул и снова очутился в отцовском дворце, у самого ложа умирающего калифа.

На этот раз он уже открылся перед отцом, упал на колени и сказал:

— О отец, это я, твой сын перед тобой, твой Мухамед. Если не мил я тебе — то уйду тут же, только ты возьми из рук моих этот кувшин меда, собранного от пчел, что за третьей пустыней живут. Этот мед вернет тебе жизнь и здоровье.

Отхлебнул калиф Омар глоток меда, другой — и чувствует, что с каждым глотком, с каждой каплей этого меда сил у него прибывает. Как заново рожденный с ложа своего он вскочил, сына родного к груди прижал и повелел великий пир устроить. Много радости, много веселья было тогда при дворе калифа Омара.

Но и посреди веселья Мухамед сидел молчаливый и задумчивый.

— О чем ты горюешь, сын мой? — спросил его калиф.

— Ах, отец, я думаю о тех, кто волшебный мед мне подарил и возвратил тебе жизнь, — ответил Мухамед.

— Кто же они, эти благодетели мои? Золотом я осыпал бы их! — воскликнул калиф.

— Это те, для кого я пурпуровые цветы тогда сорвал из твоего сада, — сказал Мухамед и во всем отцу признался. Рассказал о том, как он сторожил сад, как не спал, вора поджидая. Как ранил его и по следам крови в грот пришел, как там встретил прекрасную дочь короля пчел, колдовством превращенного в страшного дракона, как от той девушки он узнал о несчастье отца ее и потом решился цветы сорвать, чтобы вернуть ему человеческий облик. И еще рассказал Мухамед калифу, как изгнанный из отцовского дома, из дворца, бродяжничал он по белому свету, пока не взял его к себе сапожник и ремеслу своему обучил так хорошо, что он, Мухамед, сумел отцу туфли сшить без иглы, без шила и дратвы. Калиф руками всплеснул и воскликнул:

— Так это ты меня и тогда от тяжелой болезни спас, Мухамед? Так это твои туфли меня на ноги поставили ? Как же счастлив я, имея такого сына!

— О отец, — сказал тогда Мухамед. — Счастье мое было бы еще полнее, если бы мог я взять себе в жены дочь этого пасечника — владыки пчел.

— Так посылай же скорее к ней сватов. Свадьбу я тебе такую сыграю, что другой такой и свет не видел! — обрадовался отец-калиф.

Э-эх! Тут уж никаким словом, никаким пером не описать этой свадьбы. Невеста взяла с собой золотых пчелок, в венок их вплела, а они так мелодично жужжали и гудели над головами молодоженов, что не нужно было никакой музыки.

Но не беспокойтесь, никого-никого из свадебных гостей они не ужалили — это ведь были заколдованные пчелы.

[Chanda 14]

Владимир Немоляев.

Мишка

Быль

 

В эту невероятную историю никто, пожалуй, не поверит, но тем не менее она случилась, и тут уже ничего не поделаешь.

Лет десять тому назад неподалёку от Дома творчества кинематографистов в подмосковном Болшево мальчик нашёл в канаве скулящего мокрого щенка. Шёл мелкий дождь, противный, осенний. На улице было неуютно. Мальчик схватил на руки мокрый комочек, засунул за пазуху и побежал домой. Жил он на территории Дома творчества.

- Ничего, сейчас отогреемся, - говорил мальчик, чувствуя, как шевелится на груди щенок.

Но дома сразу начался скандал. Мама ругала мальчика:

- Что же это такое?! Всякую пакость в дом тащишь! Вон! Сейчас же вон!..

- Он же маленький. Он замёрз… - сразу заревел мальчик, не выпуская из рук щенка. – Видишь, какой он рыженький. Видишь?

На скандал из соседней комнаты вышел папа, посмотрел грозно, коротко сказал:

- Убрать немедленно.

- Не уберу. – плакал мальчик.

- На территории Дома творчества животные категорически запрещаются! – сказал отец.

- Я его дома буду держать! – мальчик заливался горючими слезами.

Папа посмотрел на маму, заговорщицки подмигнул ей и сказал:

Ладно, пусть пока здесь посуществует, а там посмотрим…

Мальчик немедленно перестал реветь, как будто выключили радио, опустил щенка на пол и тот, спотыкаясь на коротеньких лапках, направился прямо к матери и уткнулся ей в ноги.

Когда щенка вымыли, он оказался ярко-рыжего, золотистого цвета. Он смешно ковылял на своих коротких и пушистых лапках и веселил всё семейство.

- Назовём его Мишкой, - сказал папа. – На медвежонка похож, вот пусть и будет Мишка.

Так в Доме творчества появился новый житель. Задрав пушистый хвост, Мишка целыми днями носился по территории, и к нему скоро все очень привыкли и полюбили. Всегда находились сердобольные дамы, кормившие Мишку, а некоторые под предлогом «похудеть» отдавали ему свои порции. Не справляясь с обилием пищи, Мишка в стороне закапывал кусочки и косточки – на чёрный день…

Мы с женой довольно часто наезжали в Дом творчества – погулять, половить рыбы в речушке, походить на лыжах зимой. Мы очень быстро подружились с Мишкой. Когда ходили на лыжах, он всегда мчался впереди, проваливаясь в глубокий снег, с наслаждением валялся в сугробах, и его чёрные глазёнки весело поблескивали…

Летом на зорьке я спускался с удочками к реке и знал точно, что вскоре обязательно появится Мишка. Он и появлялся. Если я менял место, Мишка сразу меня находил, выскакивал из кустов и бросался ко мне, размахивая хвостом.

- Тише, Мишка, тише! – говорил я. – Рыбка тишину любит…

Удивительно спокойно и хорошо было сидеть у реки, бездумно смотреть на поплавки, на поднимающееся из-за крыш посёлка на противоположном берегу солнце, на первые лучи скользящие по воде, и дышать благодатным воздухом. Мишка сидел рядом, прижавшись ко мне боком. Ах, как хорошо! Только вот рыбка не клюёт и поплавки замерли, кажется, навечно…

Но вот появляются первые отдыхающие, прогуливающиеся перед завтраком, пробежал какой-то бегун, пыхтя как паровоз, крикнул «Здрасьте». Мишка проводил его лаем и… снова тишина. Поплавок лениво наклонился и нырнул в глубину. Я подсёк – крошечная рыбёшка выскочила из воды…

- Слушай, Володя, ты бы хоть лупу с собой брал, чтобы отдыхающие могли рассмотреть, чего поймано, а чего не поймано… - слышен голос Они Прута, известного нашего драматурга, остряка и милейшего человека.

- Мишка, укуси этого толстого дядю, - говорю я лениво. Мне даже не хочется отбрёхиваться. А Оня берёт двумя пальцами пойманную рыбёшку:

- Это рыба или что? А?

- Полуфабрикат. – отвечаю я, и Оня шествует дальше, отстав наконец от меня.

Но однажды, когда я, сидя на берегу, задремал, Мишка вдруг гавкнул. Я вскочил, увидел, что поплавок дёргается, как бешеный, и подсёк. В воздухе мелькнуло что-то серебристое и, как мне показалось, огромное, шлёпнулось у берега. Я бросился к рыбине, но она сорвалась… Как молния, мимо меня промелькнул Мишка. Совершенно ничего не понимая, я смотрел на Мишку с рыбиной в зубах. После секундной паузы я бросился к нему, с трудом отнял рыбу. Это был окунь, примерно на полкило весом…

- Мишка! Молодец! Ура! Ура!

Я потрясал окунем, какие-то дамы окружили меня…

Вечером на террасе, где все обычно собирались, обсуждалось происшествие.

- Немоляев осетра поймал, полтора метра. – шумел Оня Прут. – Я сам видел. Сорвался было, как у всех рыболовов срываются, но тут Мишка как тигр… Раз – и готово…

- Завтра у нас будет рыбный день, - раздался чей-то голос. – Этот рыболов прибедняется: осётр в два метра, а то и больше…

- Больше – это уже акула… Ай да Мишка!

На террасе хохотали, все смотрели на Мишку, а он сидел рядом со мной и поглядывал по сторонам.

Обычно после ужина он провожал нас в домик, где мы жили, мы прощались с ним, и он убегал к себе домой. Но однажды, когда мы уже закрыли дверь, Мишка стал в неё скрестись и сердито лаять. Он требовал, чтобы его впустили в комнату. Мы этого боялись, помня о запрете вообще держать собак на территории Дома. А тут – в комнату! Нагрянет директор – и только мы и видели Мишку.

Но Мишка упорно ломился в дверь. Пришлось открыть. Мишка сразу осмотрел все углы, всё обнюхал и, развалясь на ковре, стал чесаться в полном упоении. Мы посмеялись, но надо же и честь знать!

- Ну, ладно, Мишка! Всё-таки пойдём отсюда, пойдём…

Я потащил его к двери, но он вырвался и залез под тахту… С тех пор Мишка ночевал у нас и с нами не расставался. Как-то директор зашёл к соседу по домику поиграть в преферанс. Пригласили и меня. Жена была в ужасе: Мишка мог залаять, и тогда бы лопнула вся наша конспирация. И пока мы два часа разыгрывали пульку, а я делал какие-то совершенно немыслимые ходы, прислушиваясь к тому, что делается в нашей комнате, бедная моя жена держала Мишку за морду, чтобы он, упаси бог, не залаял… Когда кончили играть и директор, уходя из домика, проходил мимо нашей двери, Мишка всё-таки гавкнул, но, к моему изумлению, директор и ухом не повёл и ушёл как ни в чём не бывало. Это был чудесный человек: как потом выяснилось, он давно знал, что Мишка живёт у нас…

Дальше пошла уже какая-то чертовщина или телепатия. Когда нас не было в Доме творчества, Мишка мог месяцами шататься неизвестно где, но всегда за два дня до нашего приезда он обязательно появлялся на территории.

- Ну, Мишка появился, значит Немоляевы приедут, - говорила сестра-хозяйка. Так оно и было. Мы приезжали, и Мишка так бросался к нам, что устоять на ногах было трудно. Он превратился в сильную красивую огненно-рыжую собаку.

Встречи были радостными и трогательными. Мишка сразу бежал в комнату, на своё место. И для нас Болшево стало во много раз милее и приятнее…

И вдруг… В жизни всегда что-нибудь наступает вдруг. В феврале я поехал в Болшево один и, подъезжая к Дому творчества, выглядывал из машины, надеясь увидеть знакомую и любимую Мишкину мордочку. Но на этот раз никто меня не встречал. Первым делом я разыскал сестру-хозяйку.

- Где Мишка? – спросил я.

- Пропал Мишка. Кто говорит – под машину попал, кто – собачники забрали.

Мне стало нехорошо. Я опустился в кресло, долго сидел, не раздеваясь. Перед глазами, как видение, стоял Мишка. Я чуть не заплакал. Как же быть? А что будет с женой? Она же без памяти любит Мишку. Я был по-настоящему напуган. Надо было действовать. Я уговорил приятеля поехать на машине искать Мишку. Мы ездили во все места, где нам приходилось гулять с Мишкой, расспрашивали мальчишек, прохожих и, совершенно измученные, ни с чем вернулись в Дом творчества.

- Вы бы хоть пообедали, - сказала сестра-хозяйка.

Но мне было не до обеда. Надо было звонить жене. Я позвонил, сказал. После долгой паузы она сказала каким-то деревянным голосом:

- Я сейчас же приеду…

Дальше всё происходило как в тяжёлом сне. Мы ездили на такси по всем ветеринарным лечебницам, по вивариям, расклеивали на столбах объявления с обещанием хорошего вознаграждения, жена всё время плакала. На студии были скандалы, срывалась работа, и нам пришлось вернуться в Москву. В Москве жена приезжала домой осунувшаяся, с каменным лицом проходила мимо меня, не разговаривала, а если начинала говорить, то только для того, чтобы во всём обвинить меня:

- Надо было забрать Мишку в Москву, я сто раз об этом говорила…

- Верно, но ведь Мишка привык жить вольно, целый день на воздухе, а тут ему лежать на ковре и пару раз прогуляться…

- Я бы с ним всё время гуляла… - и опять у неё вздрагивали губы и она начинала тихо плакать.

Жизнь дома превратилась в ад. Жена со мной не разговаривала. Никто из знакомых не мог понять наших переживаний. Что мне оставалось делать? Было начало октября, и я уехал в Пицунду – поработать над сценарием подальше от дома, от скорбного лица жены, от всех этих переживаний с Мишкой.

На побережье Чёрного моря всё было как будто нормально. Я ходил гулять, по утрам писал, но удивлял знакомых своей необщительностью. Изредка звонил в Москву, домой. Жена разговаривала со мной ледяным тоном, говорила, что дома всё нормально, и вешала трубку.

И вот 27 октября. Я запомнил этот день на всю жизнь. По обыкновению, звоню в Москву и вдруг – чудо! Голос жены звучит молодо, весело и оживлённо.

- Что случилось?

- Мишка нашёлся!

- Как нашёлся?!

- А так. Вчера пришёл к нашему подъезду. Увидел меня, завыл на весь переулок, бросился ко мне и чуть не сбил с ног… Грязнущий…

- Как же это? Да что же это такое? Ведь он никогда не был в Москве и никогда не был у нас…

- Правильно, всё правильно! – кричала жена. – Никогда не был, а вот нашёл нас… Я несколько дней тому назад сон видела. Мишку видела, как он воет…

- Но этого же не может быть! – кричал я, захлёбываясь от восторга… - Может быть, это не он…

- Он, он… У нас за эти дни в квартире человек тридцать болшевцев перебывало: Никита Богословский с женой приезжал, Марк Донской с Ириной… Мишка всех узнавал, лаял и прыгал от радости!

Я выскочил из будки телефона-автомата, растолкав очередь, мне что-то кричали вслед, я заорал «Мишка нашёлся!» и помчался к нашему Дому на берегу моря с противопоказанной для моего возраста скоростью… Мне нужно было кому-то рассказать, поделиться невероятной новостью. Я подбежал к нашему пляжу, и там-то уж я разорался… Некоторые смотрели на меня, как на чокнутого, но мне было наплевать… Мишка нашёлся! Мишка нашёлся! Мишка нашёлся!

А вот как случилось это чудо, что собака разыскала нас в восьмимиллионном городе, мы до сих пор не понимаем. А Мишка ничего не рассказывает, хотя с тех пор живёт у нас.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 октября - Хеллоуин.

Королева-ведьма

Русская сказка

 

В некотором королевстве жил-был король. У этого короля была дочь волшебница. При королевском дворе проживал поп, а у попа был сынок десяти лет и каждый день ходил к одной старушке — грамоте учиться. Раз случилось ему поздно вечером идти с ученья; проходя мимо дворца, глянул он на одно окошечко. У того окошечка сидит королевна, убирается: сняла с себя голову, мылом намылила, чистой водой вымыла, волосы гребнем расчесала, заплела косу и надела потом голову на старое место.

Мальчик диву дался. Воротился домой и стал всем рассказывать, как он королевну без головы видел. Вдруг расхворалась-разболелась королевская дочь, призвала отца и стала ему наказывать:

"Если я помру, то заставьте поповского сына три ночи сряду надо мною псалтырь

читать".

Померла королевна, положили ее в гроб и вынесли в церковь. Король призывает попа:

"Есть у тебя сын?"

"Есть, ваше величество".

"Пусть читает над моей дочерью псалтырь три ночи сряду".

Поп воротился домой и велел сыну изготовиться. Утром пошел попович учиться и сидит над книгою такой скучный.

"О чем запечалился? — спрашивает его старушка.

"Как мне не печалиться, коли я совсем пропал?"

"Да что с тобой? Говори толком».

"Так и так, бабушка! Надо читать над королевною, а она ведь колдунья!"

"Я прежде тебя это ведала! Только не бойся, вот тебе ножик; когда придешь в церковь, очерти около себя круг, читай псалтырь да назад не оглядывайся. Что бы там ни было, какие бы страсти ни представлялись — знай свое, читай да читай! А если назад оглянешься — совсем пропадешь!"

Вечером пришел мальчик в церковь, очертил ножом около себя круг и принялся за псалтырь. Пробило двенадцать часов, с гроба поднялась крышка, королевна встала, выбежала и закричала:

"А, теперь ты узнаешь, как под моими окнами подсматривать да людям рассказывать!"

Стала на поповича бросаться, да никак через круг перейти не может; тут начала она напускать разные страсти; только что ни делала — он все читает да читает, никуда не оглядывается. А как стало светать, бросилась королевна в гроб и со всего размаху повалилась в него — как попало! На другую ночь то же приключилось; попович ничего не убоялся, до самого света безостановочно читал, а поутру пошел к старухе.

"Ну что, видел страсть?"

"Видел, бабушка, видел!"

"Нынче еще страшнее будет! Вот тебе молоток и четыре гвоздя — забей их по четырем сторонам гроба, а как станешь псалтырь читать — молоток против себя поставь".

Вечером пришел попович в церковь и сделал все так, как научила старушка. Пробило двенадцать часов, гробовая крышка на пол упала, королевна встала и начала летать по всем сторонам да грозить поповичу; то напускала большие страсти, а теперь еще больше: чудится поповскому сыну, что в церкви пожар сделался, пламя так все стены и охватило; а он стоит себе да читает, назад не оглядывается. Перед рассветом королевна в гроб бросилась, и тотчас пожара как не бывало — все наважденье сгинуло!

Поутру приходит в церковь король, смотрит — гроб открыт, в гробу королевна кверху спиной лежит.

"Что такое?" — спрашивает мальчика; тот ему рассказал, как и что было.

Король приказал забить своей дочери осиновый кол в грудь и зарыть ее в землю, а поповича наградил казною и разными угодьями.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 ноября - Международный день вегетарианца

Олег Кургузов

 

Огуречная звезда

(сказка земная)

 

Однажды, во время бабьего лета, теплым и нежным сентябрьским вечером с неба упала звезда.

И упала она не куда-нибудь, а в бочку с солеными огурцами. Бочка стояла в одном деревенском погребе, у которого был открытый люк в сторону неба.

Огурцы были засолены добротно: с чесночком, хреном, укропом, смородиновыми и вишневыми листьями.

Звезде, упавшей с неба, в бочке понравилось. Она пролежала вместе с огурцами несколько недель и замечательно просолилась. Она даже стала похожа на огурец и чуть-чуть пахла чесноком.

Дядя Миша, хозяин огуречной бочки, полез как-то раз в погреб, где стояла бочка, и опустил в нее руку. Дядя Миша конечно же хотел достать соленый огурец. Но достал соленую звезду.

В погребе было темно, и дядя Миша не разглядел, что у него в руках. Он съел небесную звезду, вытер руки о штаны и вылез из погреба.

Так дядя Миша стал Человеком, Съевшим Небесную Звезду. А вы когда-нибудь ели небесные звезды?

[Vilvarin 0]

Chanda, такая смешная последняя сказка!

:clapclap: Спасибо! 8-)

[Chanda 14]

Vilvarin, спасибо за внимание!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 ноября - Зиновий-синичник, синичкин день.

Римантас Будрис.

Весенний колокольчик

 

Мы старые знакомые. Чуть ли не каждое утро видимся через окошко. Я – у стола, заваленного книгами, она – за стеклом. Прыгает на карнизе или ловко повисает головой вниз, уцепившись за оконную раму. У неё зеленовато-жёлтое брюшко, перетянутое тёмной ленточкой, белые щёки. А чёрные глазки живые и любопытные. Как и у всех синиц. Иногда она бывает аккуратная – пёрышко к пёрышку, чистенькая и изящная, а порой, в серый ненастный день, она прилетает взъерошенная.

Мы разглядываем друг дружку через оконное стекло и отлично понимаем один другого. У меня для неё всегда припасены мелко нарезанные кубики сала – любимое лакомство синиц. Она охотно принимает гостинец и очень довольна тем, что частицу своих человеческих забот я уделяю ей.

Мы скучаем, когда долго не видимся. Бывает так, что она не прилетает. Я с нетерпением поглядываю в окно, и работа у меня не клеится. А если мне приходится отлучиться на день-другой, по возвращении я всегда нахожу на заснеженном карнизе мелкие следы. Значит, она прилетала и ждала. И я знаю, что на следующий день она наверняка прилетит с самого утра. Тихо сидя за столом, я услышу, как заскребут по оконной раме её коготки. Потом она наклонит головку, стукнет клювом и звонким «чи-ри-ри» выкажет свою радость по поводу созерцания меня за письменным столом.

Наша дружба началась давно. Когда выпал первый настоящий снег.

Снег шёл всю ночь. Встало утро, насупившееся от холода, с белыми заборами, крышами, деревьями. Вместе с зимой прилетели к дому и синицы. Они осмотрели каждую ветку старого клёна, попрыгали на балконах и карнизах. Попрыгали, почирикали и упорхнули. Должно быть, к другим домам. Одна вскоре вернулась. А возможно, и не вернулась, а прилетела впервые. Тихо тюкала клювиком и топталась под моим окном. В тот день она и склевала первый вкусный кубик, и мы подружились.

Хорошо, когда зимой есть друг. Порой нам обоим становилось грустно. Когда хмурое, мглистое утро гоняло и кружило снежные вихри. В такую пору сильнее обычного одолевает тоска по весне. Для меня эта синица была больше чем одинокая любознательная пташка. Для меня она – частица леса. Частица вечного гудения сосен. Частица простора полей и песнопений жаворонка. И что с того, что это городская синица! Я знаю: в её клюве прячется такой же звонкий-звонкий колокольчик, как и у тех синиц, которые не ведают, что такое мостовая, и никогда на сиживали на жестяной водосточной трубе.

Мы видимся не только в окне. Я убеждён, что мог бы узнать её и на улице, отличить от других синиц, таких же любопытных желтобрюшек.

Порой задерживаясь у меня в гостях до самого вечера, она порхает и скачет за окном. Осматривает веточки липы, кусты на площади, шарит по балконам, карнизам, заборам. Везде побывает, где можно рассчитывать на кусочек съестного. Зима – выбирать не приходится. А как стемнеет, она отправляется на ночлег в пустой скворечник. Там тихо, мирно. Не дует. Лишь слышно, как ложатся снежные хлопья да постукивают мёрзлые ветки деревьев.

Синица – толковое создание. Куда умнее городских воробьёв, этих озорников и задир. Им бы только стянуть кусок побольше прямо из под клюва у голубя, когда тех угощают ребятишки на площади. А она и к человеку в карман забраться может. Сам видал.

Разбирали рабочие булыжную мостовую. Горели костры, отогревая землю, рычали экскаваторы. В глубокой, только что вырытой канаве люди укладывали толстые металлические трубы и тут же сваривали их искромётными слепящими аппаратами. Шум, грохот. А поблизости синичка вертелась. Моя подружка. Никакого внимания не обращала на костры и машины. Точно беседуя сама с собой, она тихо попискивала и прыгала с ветки на ветку. На нижний сук рабочий повесил ватник. Карман у ватника слегка оттопыривался и оттуда выглядывал белый клок бумаги. Трудно сказать, что больше заинтересовало синицу: сам ватник или то, что в нём. Так или иначе, она подкралась поближе, повисла на гибкой ветке, вытянула шейку, осторожно осмотрелась. Потом прыгнула на ватник. Попробовала и отскочила. Ватник не века, в нём так непривычно увязают коготки. Но вроде бы эта любопытная штука зла не причинит. Синичка осмелела. Снова прыгнула на ватник, и на этот раз удачно. Осмотрелась, долбанула клювиком – как будто ничего страшного. Спустилась пониже. Одно удовольствие перебирать лапками по мягкому рукаву!

И очень интересно узнать: что это там белеет внизу? А сверху всё прекрасно видно: это небрежно завёрнутый завтрак – румяные шкварки меж толстых ломтей хлеба. Теперь синицу ничего больше не занимает. Забыв страх, она повисает вниз головой на рукаве… Раз – не вышло. Шейка коротка. Тогда она, уцепившись за край кармана и упираясь упругим хвостиком, принимается долбить и долбит, долбит, долбит как заведённая. Шкварка уже в клюве. Теперь, пристроившись на толстой удобной ветке, можно спокойно пообедать. Тюк-тюк… Тюк-тюк… Озирается – никого. Тюк-тюк… Осталась одна шкурка. Синичка почистила клюв о шершавую кору, поточила его и снова в карман. Дорога уже знакома, всё даётся гораздо легче и быстрей. И снова шкварочка в клюве, румяная, хрустящая.

Если бы я мог проследить все похождения моей синицы, я бы рассказал вам о многих её проделках.

Но чаще всего мы видимся только через окно. И оба ждём не дождёмся весны.

А солнце всё щедрее льёт свет на землю. Это и в пасмурный день чувствуешь.

И вот получена первая весточка. Моя синичка стала веселее прыгать и попискивать.

Даже вороны кричат по-другому. На городской свалке смолкло их унылое зимнее карканье. Серые вещуньи подолгу сидят на самых высоких ветках, вытягивают шеи и разговаривают как можно нежнее и ласковей. «Ккокт… ккокт…» - будто в горле застряла косточка, которую ни проглотить, ни выкашлять нельзя.

Синице беспокойно. Солнце переливается в сосульках. Капель. Мне тоже беспокойно. Работаю как одержимый. Всё надо успеть, пока не постучался в окошко весенний ливень и влажный ветер с юга не прошёлся по крышам домов и площадям. Тогда я заброшу книги и уеду куда-нибудь в дальний лес.

Синица всё реже прилетает ко мне. Старый клён ей теперь больше по душе, чем мой карниз. И однажды утром, когда сквозь серую пелену пробились лучи, я услышал: «Динь-динь-динь-динь!..» Словно сыплются большие светлые капли.

Ведь я же знал, что у неё в клюве припрятан колокольчик, точно такой же, как тот, что звенит в прозрачном ольшанике, где скоро повиснут, пыля, жёлтые серёжки.

 

1969

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 ноября - День святых Косьмы и Дамиана. "Курячьи именины"

Курица и ястреб

Башкирская сказка

 

Дружила курица с ястребом. Ястреб часто прилетал к курице в гости и рассказывал ей о том, как приятно летать высоко в небе. И вот курице тоже захотелось летать, но выше плетня на своих крыльях она никак не могла подняться.

Ястреб начал её учить летать. Не успел он научить курицу летать как следует, как между ними началась ссора, и дружба их окончилась. И до сих пор куры могут взлетать лишь на ограду или на плетень…

А дружба их пошла врозь вот почему. У ястреба было на шее красивое ожерелье, а на голове гребешок. На это ожерелье и гребешок очень зарился петух.

«Эх, мне бы их! Гребешок я взял бы себе, а ожерелье отдал бы курице», - думал петух.

Раз ястреб прилетел к петуху и курице в гости. Они угостили его беленой. На ястреба нашёл такой дурман, что он долго не мог очнуться. В это время петух украл у ястреба ожерелье и гребешок. Ожерелье петух отдал курице, а гребешок взял себе. Известно, что петух любит поважничать: надел он гребешок на голову и пошёл по соседям.

Когда ястреб очнулся от белены и пришёл в себя, он увидел: нет у него гребешка на голове, нет и ожерелья на шее. Что делать?

- Отдай ожерелье! – потребовал у курицы ястреб.

Курица ожерелья не отдаёт, оно очень ей понравилось. Она и не знала, что нельзя брать чужого. Стали курица с ястребом спорить да браниться.

Ястреб рассердился и хотел когтями сорвать ожерелье с курицы, но тут ниточка порвалась и жемчужины рассыпались.

- Ладно же, - сказал ястреб. – Видно, пришёл конец нашей дружбе. Но я не забуду этого. И ты ещё вспомнишь меня, да будет поздно!

Сказал так ястреб и улетел.

Прошло много времени. Ястреб больше не показывался.

У курицы появились цыплята. Однажды в солнечный день вывела курица своих цыплят на двор и начала беспечно копаться в земле, выклёвывать что попадётся: червяков, личинок, семечки. Вдруг заметила курица в небе ястреба. Курица обрадовалась:

- Летит мой старый друг! Видно, он забыл про ожерелье.

А ястреб не забыл, и летел он не затем, чтобы возобновить дружбу. Заметив курицу с цыплятами, ястреб камнем кинулся на землю, схватил когтями одного цыплёнка и улетел с ним. Так он начал мстить курице и петуху за ожерелье и гребешок.

Курица горюет, а ястреб не даёт ей покою и каждый год уносит её цыплят.

Не зная, как избавиться от этой беды, курица захотела отыскать рассыпанные жемчужины ожерелья и стала с цыплятами и петухом копаться в навозе. Но она не могла найти ни одной жемчужины.

Как-то петух нашёл одну жемчужину, но оставил её без внимания. До жемчужины ли было петуху, когда такой гребешок красовался у него на голове!

А курица с тех пор разрывает навоз, всё роется и ищет жемчужины от ожерелья. Ищет – и не находит…

[Chanda 14]

Ганс Христиан Андерсен.

Самое невероятное

 

Тот, кто сделает самое невероятное, возьмет за себя принцессу, а за ней в приданое полкоролевства!» Как только объявили это, все молодые люди, да и старики за ними, принялись ломать себе головы, напрягать мозги, жилы и мускулы. Двое объелись, двое опились до смерти — в надежде совершить самое невероятное на свой лад, да не так взялись за дело! Уличные мальчишки вылезали из кожи, чтобы плюнуть самим себе в спину, — невероятнее этого они ничего и представить себе не могли.

 

Назначен был день для представления на суд всего того, что каждый считал самым невероятным. В число судей попали люди всех возрастов, от трехлетних детей до девяностолетних старцев. Взорам судей представилась целая выставка невероятных вещей, но скоро все единогласно решили, что самой невероятной из них были большие столовые часы удивительного внутреннего и внешнего устройства. Каждый раз, как часы били, появлялись живые картины, показывавшие, который час. Таких картин было двенадцать, каждая с движущимися фигурами, пением и разговорами.

 

— Это самое невероятное! — говорили все.

 

Бил час, и показывался Моисей на горе и чертил на скрижали первую заповедь.

 

Било два — взорам представлялся райский сад, жилище Адама и Евы, двух счастливцев, утопавших в блаженстве, хоть у них и не было ничего — даже шкафа для платья; ну, да они в нем и не нуждались!

 

В три часа появлялись трое царей, шедших с востока на поклонение Иисусу; один из них был черен, как голенище, но не по своей вине — это солнце так наваксило его! Все трое держали в руках драгоценные дары и благовонные курения.

 

В четыре показывались четыре времени года: весна с только что распустившеюся буковой ветвью, на которой сидела кукушка; лето с колосом спелой ржи, к которому прицепился кузнечик; осень с пустым гнездом аиста, означавшим, что все птицы улетели, и зима со старой вороной-сказочницей, умевшей рассказывать в уголке за печкой старые предания.

 

Часы били пять — выходили пять чувств: зрение — в образе оптика, слух — медника, обоняние — продавщицы фиалок и дикого ясменника, вкус — повара, а осязание или чувствительность — распорядителя похоронной процессии, в траурной мантии, спускавшейся до самых пят.

 

Било шесть — выскакивал игрок, подбрасывал кость кверху, она падала и показывала высшее очко — шесть.

 

Затем следовали семь дней недели или семь смертных грехов; насчет этого шла разногласица, да и впрямь трудно было различить их.

 

После этого выходил хор монахов — восемь человек — и пел заутреню.

 

С последним ударом девяти являлись девять муз; одна занималась астрономией, другая служила в историческом архиве, а остальные посвятили себя театру.

 

Било десять, и опять выступал Моисей с двумя скрижалями, на которых были начертаны все десять заповедей.

 

Било одиннадцать, и выскакивали одиннадцать мальчиков и девочек и начинали играть в игру под названием «пробил одиннадцатый час»!

 

Наконец, било двенадцать, и являлся ночной сторож, в шлеме, с «утренней звездой» в руках, и пел старинную песенку ночных сторожей:

 

 

Полночь настала,

Спаситель родился!

 

А в то время как он пел, вокруг расцветали розы и затем превращались в головки ангелочков, парящих на радужных крылышках.

 

Было тут что послушать, на что посмотреть! Вообще часы являлись настоящим чудом, «самым невероятным», по общему мнению.

 

Художник, творец часов, был человек еще молодой, сердечный, с детски веселой душой, добрый товарищ и примерный сын, заботившийся о своих бедных родителях. Он вполне заслуживал и руки принцессы, и полкоролевства.

 

День присуждения награды наступил; весь город убрался по-праздничному; сама принцесса сидела на троне; подушки его набили новым волосом, но сам он от этого не стал ни удобнее, ни покойнее. Судьи лукаво поглядывали на юношу, который должен был получить награду, а он стоял такой веселый, бодрый, уверенный в своем счастье, — он ведь сделал самое невероятное.

 

— Нет, это вот я сейчас сделаю! — закричал высокий мускулистый парень. — Я совершу самое невероятное!

 

И он занес над чудесными часами тяжелый топор.

 

Трах! — и все было разбито вдребезги! Колеса и пружины разлетелись по полу, все было разрушено!

 

— Вот вам я! — сказал силач. — Один удар, и — я поразил и его творение, и вас всех! Я сделал самое невероятное!

 

— Разрушить такое чудо искусства! — толковали судьи. — Да, это самое невероятное!

 

Весь город повторил то же, и вот принцесса, а с нею и полкоролевства должны были достаться силачу — закон остается законом, как бы он ни был невероятен.

 

С вала, со всех башен города было оповещено о свадьбе. Сама принцесса вовсе не радовалась такому обороту дела, но была чудно хороша в подвенечном наряде. Церковь была залита огнями; венчание назначено было поздно вечером — эффектнее выходит. Знатнейшие девушки города с пением повели невесту; рыцари тоже с пением окружили жениха, а он так задирал голову, словно и знать не знал, что такое споткнуться.

 

Пение умолкло, настала такая тишина, что слышно было бы падение иголки на землю, и вдруг церковные двери с шумом и треском растворились, а там... Бум! Бум!.. В двери торжественно вошли чудесные часы и стали между женихом и невестой. Умершие люди не могут восстать из могилы, это мы все хорошо знаем, но произведение искусства может возродиться, и оно возродилось — вдребезги была разбита лишь внешность, форма, но идея, одухотворявшая произведение, не погибла.

 

Произведение искусства вновь стояло целым и невредимым, как будто рука разрушителя и не касалась его. Часы начали бить, сначала пробили час, потом два, и т. д. до двенадцати, и картина являлась за картиной. Прежде всех явился Моисей; от чела его исходил пламень; он уронил тяжелые скрижали прямо на ноги жениха и пригвоздил его к месту.

 

— Поднять их снова я не могу! — сказал Моисей. — Ты обрубил мне руки. Стой же, где стоишь!

 

Затем явились Адам и Ева, восточные цари и четыре времени года; каждое лицо обратилось к нему со справедливым укором:

 

«Стыдись!»

 

Но он и не думал стыдиться.

 

Остальные фигуры и группы продолжали выступать из часов по порядку и вырастали в грозные по величине образы; казалось, что скоро в церкви не останется места для настоящих людей. Когда же, наконец, пробило двенадцать и выступил ночной сторож в шлеме и с «утренней звездой», в церкви произошло смятение: сторож прямо направился к жениху и хватил его своим жезлом по лбу.

 

— Лежи! — сказал он. — Мера за меру! Теперь и мы отомщены, и художник! Исчезнем!

 

И произведение искусства исчезло, но свечи в церкви превратились в большие светящиеся цветы; золотые звезды, рассыпанные по потолку, засияли; орган заиграл сам собою. И все сказали, что вот это-то и есть «самое невероятное»!

 

— Так не угодно ли вызвать сюда настоящего виновника всего этого! — молвила принцесса. — Моим мужем и господином будет художник, творец чуда!

 

И он явился в церковь в сопровождении всего народа. Все радовались его счастью, не нашлось ни одного завистника! Да, вот это-то и было «самое невероятное»!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

19 ноября - Всемирный день туалета. День 19 ноября был провозглашен Всемирным днем туалета в 2001 году в ходе проходившей в Сингапуре международной конференции, посвященной проблемам туалетов. Кстати, место проведения конференции было выбрано неслучайно: Сингапур славится безукоризненной чистотой отхожих мест.

Более 200 делегатов из Азии, Европы и Северной Америки, представлявших 17 национальных туалетных ассоциаций, встретились, чтобы обсудить насущные проблемы и рассмотреть новые концепции развития туалетного дела. Результатом встречи стало образование Всемирной туалетной организации (World Toilet Organization), которая и явилась инициатором создания этого необычного праздника.

 

Сергей Анатольевич Седов.

Д У Р А К С Е Н Я

 

Жил у нас во дворе дурак Сеня.

Привезли как- то к нам бочку кваса. Сеня одну кружку выпил, вторую, третью. . . четвертую. . . пятую. . . шестую. . . . . . седьмую. . . десятую. . . четырнадцатую. . . И все большие! Ему кричат:

- Сеня, хватит пить, не то лопнешь, или описаешься!

А он уже девятнадцатую пьет!

В общем, всю бочку опустошил. Потом еще вторую бочку. . .

Уже стоит- третью бочку допивает!

Тут к нему подошла очень красивая девушка (а была она дочкой самого главного конструктора космических кораблей) и говорит:

- Я тоже люблю пить квас, только понемножку.

Взяла себе маленькую кружечку и стала пить маленькими глотками. А пока она пила из своей маленькой кружечки, Сеня допил третью бочку и говорит девушке:

- Я тебя люблю, выходи за меня замуж!

Отвечает ему девушка:

- Я бы, Сеня, с удовольствием вышла за тебя замуж, и мы с тобой всю жизнь пили бы квас в любви и согласии, но только не бывать этому!

- Это почему же? - Ик! - спрашивает Сеня.

- Да потому что ждет меня в космосе мой жених - гигантский железный робот по имени Морданбаунт.

- Ты его любишь? - спрашивает Сеня.

- Дурак ты! - отвечает девушка, - Разве эту железяку можно любить? Меня от него тошнит. Но только делать нечего, придется выйти за Марданбаунта замуж, а не то он от злости врежется в нашу планету - и Земля расколется на мелкие кусочки! -

Сказала так бедная девушка, надела быстренько скафандр, села в маленькую ракету и полетела в космос. Мы ей с нашего двора все помахали.

А Сеня- дурак разволновался, еще пару кружек выпил и побежал на космодром. Там он сел на космический грузовоз с самой большой грузоподъемностью, - потому что у него в животе плескалось целое озеро кваса - и полетел в ту же самую сторону, что и любимая девушка.

Гигантский робот по имени Морданбаунт увидел Сенин грузовоз, схватил его своей железной лапой и. . . засунул себе в гигантское ухо. Там, у него в гигантской голове, было специальное помещение для гостей. Вылез Сеня из корабля, смотрит, внутри у робота полным-полно всяких лампочек, проводов и кнопок. А выхода нет. И любимой девушки тоже. Но главное, захотелось ему. . . в туалет - ужасно захотелось! Он же на Земле ни разу не сходил. Стал искать туалет. Искал-искал - нету.

Робот, тем временем, готовился к свадьбе - смазывал самого себя маслом, чтобы не заржаветь. А наша девушка находилась в грудном отсеке. Тут Морданбаунт устроил для нее роскошную спальню. Она одевала подвенечное платье и горько плакала, вспоминая Сеню.

А Сеня все туалет искал. . Но не нашел. . . И описался. Да так сильно! Всего робота затопил. Лампочки замигали, провода задымили, искры заискрили. . . А из Сени, из дурака, все льется и льется!

Робот дергаться начал, заикаться, потом стал ржаветь на глазах и разваливаться на части.

Смотрит Сеня - летит любимая по открытому космосу, в подвенечном платье. Живая и невредимая! Это потому что она подвенечное платье надела поверх скафандра.

Прилетели они на Землю, приземлились прямо у нас на дворе. Мы их, конечно, ждали. Свадьбу сыграли. Столько радости было, смеха. А квасу сколько! . . .