Chanda 14 Опубликовано: 9 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 9 октября - Всемирный день яйца Марина Вишневецкая Крот и яйцо (из цикла «Мультсказки») Крот, как и все кроты на свете, был от рождения слеп. А потому он носил темные очки и, хотя брёл буреломом без всякого разбора, всё же постукивал перед собой палочкой. Пересекая тропинку, Крот задел лежащее на ней яйцо. Оно завертелось, и из него раздался возмущенный вопль: - Нельзя ли поосторожней?! - Миллион извинений, - Крот прилежно шаркнул лапкой и остановился. Ему очень хотелось поддержать беседу. - Кхе-кхе, как тесен мир. В яйце поерзали и согласились: - Действительно, мир очень тесен. - Да-да, - Крот старался понравиться собеседнику и даже поправил чёлочку над очками. - Скажите, а как, по-вашему, выглядит этот мир? - Обыкновенно. - В яйце, которое перестало наконец вертеться, удивились такому наивному вопросу. - Мир - это яйцо. - Да-да, мне говорили. Но правда ли, что он вертится? Не могу поверить! - И все-таки он вертится! - уверенно отозвались из яйца и честно добавили: - Иногда. Вот только что, например, вертелся. А теперь перестал. - Как это неожиданно! Как интересно! - тонко польстил собеседнику Крот и не без трепета перешел к самому главному вопросу: - Но неужели... неужели этот мир ярок и прекрасен? - Ну, это врут! – авторитетно заявили из яйца. - Я так и думал! - Скажу больше: в нем очень темно и неудобно. Это замечание повергло Крота в истинный восторг: - А ведь я им говорил! Я им всегда говорил! - Расчувствовавшись, Крот заходил взад-вперед. - Да-да! Именно! Темно и неудобно! И главное неудобство от того, что всё время испытываешь голод! - Это точно. Всё время! - согласились в яйце и снова там поерзали. Яйцо с легким треском рассекла трещина. Этот звук встревожил Крота. Он бросился к яйцу, поспешно обнюхал его и в доли секунды отправил в рот. - Мда, - изрек Крот после паузы и облизнулся. - Но знаете, этот мир не так печален, когда наконец отыщешь в нем родственную душу, которая, как и ты, смотрит не поверх вещей, но в самый корень. Из большого разлапистого корня, будто в подтверждение своих слов, Крот выковырнул жучка. Но тот с гневным жужжанием умчался прочь. Облизав конец своей палочки, Крот со вздохом произнес: - Ну-с, мне, к сожалению, пора. Был очень рад нашему знакомству. Ответа не последовало. - Мой друг, где вы?! - Крот сделал несколько осторожных шагов, прислушиваясь к тишине. - Как всё-таки печален этот мир! Найти друга и - сразу потерять! Он сокрушенно вздохнул и окунулся в море не видных ему янтарных одуванчиков. http://www.youtube.com/watch?v=dKGepcRiIr4 Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 10 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 10 октября - Всемирный день психического здоровья Александр Иванович Куприн Миллионер На третий день рождества, вечером, у холостого журналиста почтовой конторы Ракитина собралось несколько гостей. Это происходило в крошечном пограничном местечке Красилове, очень грязном и очень скучном, населенном тысячами тремя евреев и крестьян-мазуров, среди которых выделялась небольшая кучка, составлявшая так называемое "общество". В "общество" входили почтовые чиновники, лица, заведующие пропуском товаров за границу через "переходный пункт", местная полиция, духовенство и учитель со своим помощником. Все они в обыденное время редко посещали друг друга во избежание лишних расходов, но на Рождество и Пасху непременно обменивались церемонными визитами и устраивали поочередно "балки", на которых танцевали до света под гармонию или скрипку и угощались отвратительной местной картофельной водкой и незатейливыми изделиями хозяйской кухни. Стол был накрыт в той из двух маленьких комнат ракитинской квартиры, которая носила громкое название гостиной, в отличие от другой, называвшейся спальней. На первом месте сидел начальник почтовой конторы Шмидт, бледный, толстый, отекший человек, весь как будто бы налитый водою, вялый и равнодушный ко всему в мире, кроме штоса и "дьябелка". По бокам Шмидта и друг против друга помещались: отец дьякон Василий и хозяин дома, маленький энергичный брюнет с темно-желтым лицом и желтыми белками глаз и с хитро подобострастным взглядом. Следующие места занимали: помощник пристава Павлов, бывший казачий офицер, весельчак, запевала и скандалист, и напротив его учитель Мусорин, мрачный мужчина монашеского типа, весь обросший длинными черными волосами и называвший сам себя "апостолом тихого пьянства". Наконец, на самом конце стола приютился Аггей Фомич Малыгин, тоже - почтовый чиновник, всегда по своей робости и скромности занимавший последние места. Аггей Фомич вообще избегал, по возможности, ходить в гости, потому что это налагало на него своего рода обязательство - принимать у себя. Он был самым бедным чиновником во всей конторе, к тому же еще обязанным накормить и одеть жену, старуху тещу и пятерых детей, на содержание которых никогда не хватало двадцатидвухрублевого ежемесячного жалованья. Каждый, устроенный им по необходимости "балок" производил в домашней экономии страшные бреши, требовавшие для своего исправления сверхъестественного сокращения обыденных расходов. Приходилось надолго отказываться всей семье от мяса в борще, от утреннего чая, от лишнего полена дров. Начальство, приезжавшее изредка на ревизии почтовой конторы, всегда недружелюбно косилось на старый мундир Аггея Фомича, позеленевший, расползшийся по швам, заплатанный, с лоснящимися локтями и воротником. И если оно не смещало Аггея Фомича за небрежность и неприличный вид, то это можно было только объяснить жалостью, которую невольно внушала всякому его длинная, тощая фигура с бледным веснушчатым лицом, украшенным рыжими, очень редкими и короткими усами и бородой, с ласковой и виноватой улыбкой малокровных губ и выцветших светлых глаз. Аггей Фомич и теперь пришел только вследствие настоятельной необходимости. Его жена, болезненная женщина, всегда ходившая с подвязанными зубами, должна была на днях родить; кроме того, у старшего сына отвалились подошвы на сапогах; и то и другое требовало денег, которых в доме не было ни копейки. Положение стало до такой степени критическим, что Аггей Фомич, победив свою робость, решился во что бы то ни стало на вечере у Ракитина взять у кого-нибудь взаймы несколько рублей. И он сидел теперь за столом взволнованный, бледнее обыкновенного, с замирающим от робости сердцем, нервно потирая руки и ожидая удобного момента, чтобы заговорить о своем деле. Он с сконфуженной поспешностью отказывался от каждого предлагаемого ему куска, из боязни, понятной только беднякам, ввести в лишний расход хозяина. Гости пили и закусывали. Между ними давно уже шел длинный, неторопливый и скучный разговор о помещике, о начальнике почтового округа, о местном архиерее, о будущем урожае, разговор, до такой степени часто и однообразно повторявшийся, что каждый наперед знал, какой именно анекдот расскажет его собеседник. Раза три или четыре Аггею Фомичу казалось, что удобный момент наступил. Ему казалось удобным под общий разговор незаметно наклониться к помощнику пристава или к учителю и попросить денег. И он уже перегибался в их сторону, готовый тихонько притронуться к их рукаву, чтобы обратить на себя внимание и затем попросить. Но каждый раз невыразимая робость, почти страх, сковывала его движение. Разговор понемногу перешел на то, как теперь стало трудно жить, как все дорого и как редко выслуживаются и попадают в люди мелкие чиновники. Это направление разговора было для всех очень близким и общим, и каждый выразил мнение, что "как там ни говори, а самое главное в жизни все-таки деньги и деньги: при них не нужно быть ни умным, ни красивым, ни тружеником - все равно люди будут всегда преклоняться перед золотым тельцом". - А ведь я раз чуть не сделался богачом,- сказал задыхающимся голосом Шмидт. - Был я как-то на свадьбе у помещика Порчинского, у того самого, что на Головчине... Собралось там человек двадцать польских панов, и, понятно, после ужина сейчас же штос. У меня было в кармане, не помню, двадцать или тридцать пять рублей. Конечно, где же тут садиться, когда они играют по тысяче рублей. Я стою рядом и смотрю. Только вдруг какой-то помещик, с такими длинными усами, он все понтировал по четвертной, семпелями, говорит мне: "Отчего же вы ничего не поставите?" Я ему отвечаю, что у меня не так много денег, чтобы играть. "Пустяки, говорит, ставьте". Ну, я поставил десять - проиграл, еще десять с какой-то мелочью - тоже проиграл. Меня тогда зло взяло. Был у меня серебряный екатерининский рубль, так, для памяти я его держал. Дай, думаю, поставлю и его. Поставил. Представьте себе - дали. Я на пе - дали. Еще раз на пе, и еще, и еще. Минут в пять сорвал весь банк. Банкомет говорит: "Закладывайте теперь вы". Ну, я, конечно, сел. Мечу. Ну, понимаете, чуть кто крупную карту поставит, я сейчас лусь и убью. Набралось у меня тысяч до пятнадцати. Я уже думаю встать, да все как-то жаль: а ну, как я свое счастье упущу? В это время подходит к столу сам Порчинский, тот самый, который женился-то. "А ну-ка,- говорит мне, - вам в любви везет, так в карты не должно везти. Дайте-ка я заложу". Я говорю ему на это: "Извините, я уже мечу". А он говорит: "Вы? Очень хорошо. Ва-банк!" Все так и рты разинули. Ну, делать нечего, тасую я карты, а он даже и снимать не хочет, и даже не моргнет, каналья. И представьте себе, на второй карте взял все деньги, положил в карман и отошел прочь. "Я, говорит, теперь и метать больше не хочу". Все слушали рассказ Шмидта с горящими глазами: точно они сами видели эти пятнадцать тысяч и слышали их запах и шелест. - А вот тоже есть счастливцы, которые выигрывают на билеты,- сказал, вздыхая, отец дьякон (всем было известно, что у него есть билет внутреннего займа). - На днях я читал, ростовщик какой-то двести тысяч цапнул. И хоть бы бедному человеку досталось, а то ведь у этого и без того денег куры не клюют. Истинно неисповедимы пути божий. - Н-да,- протянул задумчиво и басом учитель,- бывает. А вот, говорят, что если который билет один раз выиграл, то уж в другой непременно выиграет. Правда это или нет? - Да, говорят,- ответил помощник пристава,- только я не знаю, верно ли... А у нас вот в З. с одним копиистом такой был случай. Служил он в губернском правлении и кое-как сколотил себе билетишко. Как-то раз приходит он в правление, а столоначальник его спрашивает: "Какой номер вашего билета, Сергей Иванович?" - "Какой, говорит, не помню уже какой, ну, хоть, положим, тысяча сто двадцать третий".- "Поздравляю вас, вы выиграли пятьдесят тысяч". Справились в газетах: точно - тысяча сто двадцать третий - пятьдесят тысяч. Ну, тот прямо обезумел от радости! Обед закатил с шампанским, все его поздравляют, речи говорят. А на другой день в той же газете напечатано, что, мол, по ошибке, вместо тысяча сто двадцать четвертого, напечатан тысяча сто двадцать третий. Так с этим копиистом нервная горячка сделалась. И один за другим потекли эти избитые, всему миру известные рассказы, похожие один на другой, как две капли воды: о Ротшильде, пришедшем в Париж пешком и продававшем сначала спички на улицах, а потом имевшем сто миллионов годового дохода, о Вандербильте, о подземных находках, о карточных выигрышах, о биржевой спекуляции, о неожиданных американских миллионерах-дядях. Аггей Фомич, хотя сам и не говорил ничего, но всей душой принимал в этих разговорах участие. Несмотря на свою бесцветную внешность, он, как это часто бывает, обладал удивительно пылким воображением и все, что при нем рассказывалось, представлял необычайно ярко. Разговоры о долгах, о неожиданных богатствах, об этих диковинных, могущественных существах, называемых миллионерами и не знающих отказа ни в одной своей прихоти, взволновали его до лихорадочной дрожи, взволновали тем более, что ему именно в эти минуты были до зарезу необходимы несколько жалких рублей на акушерку и на сапоги мальчику. - Некоторые тоже находят деньги на улице,- выпалил вдруг неожиданно для самого себя Аггей Фомич. Все поглядели на него с удивлением,- он до сих пор еще ни слова не сказал во весь вечер. Аггей Фомич сконфузился и потупил глаза в скатерть. - Как же, находят и на улицах, только... в чужих карманах,- сострил помощник пристава. Все засмеялись, больше над опрокинутым лицом Аггея Фомича, чем от остроты помощника пристава, и тотчас же каждый рассказал несколько случаев крупных, дерзких, оставшихся неразгаданными краж. И опять перед глазами Аггея Фомича завертелись десятки и сотни тысяч рублей, громадные пачки пестрых ассигнаций, волшебные имена богачей, не знающих счета деньгам. И он слушал с таким же чувством, с каким голодный глядит в окно гастрономического магазина. Старые, хриплые стенные часы пробили час. Отец дьякон поднялся и, завернув правый рукав рясы, стал прощаться, за ним встали и другие, исключая Аггея Фомича. Он все время, пока Ракитин со свечкой провожал гостей до выходной двери, сидел неподвижно на том же месте, в волнении катая дрожащею рукой хлебные шарики. "Вот сейчас Ракитин вернется,- думал Аггей Фомич,- и я попрошу. Нужно только быть смелее. И ведь в самом деле, не съест же он меня за просьбу?" Наконец Ракитин вернулся и сел рядом со своим гостем, удивляясь тому, что он не ушел со всеми, но Аггей Фомич, вместо того чтобы сразу попросить денег, затянул длинный и скучный разговор о службе и о жалованье. Ракитин глядел на него слипающимися глазами, делая из вежливости вид, что слушает, и зевая с судорожно закрытым ртом. Так прошло с полчаса. Наконец Ракитин не выдержал и с громким протяжным зевком потянулся. - Ах, какое свинство! - сказал он сонным голосом. - Завтра мое дежурство... Аггей Фомич поспешно встал и начал извиняться. В сенях, взявшись уже за ручку двери, он вдруг, преодолев нерешимость, обернулся к Ракитину. - Послушай, - произнес он сдавленным голосом и не поднимая глаз,- у меня того... есть к тебе маленькая... то... просьба. - Что такое? - спросил Ракитин беспокойно. - Понимаешь, я бы... то... я бы не стал тебя беспокоить... Жена вот должна родить... Ты знаешь, понимаешь, необходимо... А я бы, ей-богу, отдал двадцатого... рублей...- он хотел сказать: десять, но испугался сам такой суммы,- рублей хоть пять одолжи... - Ей-богу, ни копейки,- ответил Ракитин, прижимая убедительно обе руки к груди,- ну, понимаешь, во всем доме - ни копейки. По чересчур искреннему тону Ракитина Аггей Фомич отлично понял, что у него есть деньги и что он боится дать их взаймы. Пробормотав что-то вроде извинения, Аггей Фомич вышел на улицу. Ночь была лунная, тихая и морозная. Широкие, заваленные снегом улицы, низенькие домики с их белыми снежными шапками, деревья, осыпанные снегом, точно ватой,- все это казалось мертвым. Снег гулко скрипел под ногами. Аггею Фомичу приходилось идти довольно далеко. Мысль о деньгах не покидала его. Он с ужасом думал о том, как сейчас придет в свою квартиру, низкую, холодную, с зелеными окнами, стекла которых по диагонали склеены замазкой, с вечным запахом нищеты и детских пеленок. Что он скажет жене, когда она своим надорванным, больным голосом спросит о деньгах? Вот он сейчас пил водку и пиво, ел поросенка жареного, а ведь там легли спать впроголодь, с одной надеждой на отца, который непременно достанет денег. "Господи боже мой,- думал с горечью Аггей Фомич,- отчего другим ты посылаешь и счастье, и довольство, и сытую жизнь? Отчего же ты меня позабыл? Другие находят же, например, деньги, которые им, может быть, и не нужны даже. Что, если бы мне хоть раз, ну, один только разочек в жизни найти... ну, хоть десять, нет, двадцать рублей! И акушерке будет чем заплатить, и сапоги Васютке, и теплое пальтишко Леле... Сейчас, например, ну почему бы мне не найти бумажника на дороге? Ведь бывают же иногда такие случаи, даже и часто бывают; мало ли об этом пишут и говорят?.." И, по свойству своего мечтательного ума, Аггей Фомич начал с наслаждением представлять себе, как он находит на улице толстый кожаный бумажник, как он раскрывает его и находит там целую пачку сторублевых бумажек и выигрышных билетов, как он перебирается в большую, теплую и светлую квартиру, заводит мебель, шьет семье теплые красивые платья, и... мало ли чего хорошего можно сделать на большие деньги?.. И мало-помалу,-может быть, под влиянием нескольких рюмок выпитой водки, может быть, вследствие самовнушения, - в душе Аггея Фомича начала возрастать чудовищно нелепая, но неотразимая уверенность, что он сегодня, даже именно сейчас, должен найти на улице чудесный бумажник. Почему это должно было случиться - он не знал, да и не думал об этом. Он просто был уверен и шел, опустив голову и внимательно глядя себе под ноги. - Вот сейчас... сейчас,- шептал он, точно в бреду,- другие же находят... еще несколько шагов... сейчас... сейчас... И вдруг - это вовсе не было иллюзией в разгоряченном воображении - он ясно увидел на снегу дороги черный небольшой предмет правильной четырехугольной формы. Задыхаясь от безумного восторга, с волосами, стоявшими дыбом, Аггей Фомич оглянулся, как вор, по сторонам и кинулся на лежащий предмет... В руках его оказался толстый кожаный бумажник... Сначала удивительное совпадение грез с действительностью ошеломило на несколько секунд Аггея Фомича, но, убедившись, что в руках его настоящий, не фантастический бумажник, он судорожно притиснул его к груди и стремительно побежал домой... Ему пришлось бежать с полверсты. Он чувствовал, как от непривычки к быстрому движению у него кололо под ложечкой, как в горле расширялся какой-то сухой и колючий клубок, как кровь напряженно билась в его голове. Но остановиться он не мог, ему казалось, что, в случае минутного промедления, кто-нибудь нагонит его и отымет у него найденное сокровище. Во время бега у него упала с головы шапка. Он хотел было нагнуться поднять ее, но тотчас же махнул рукой и помчался дальше. "Тысячу шапок заведем!" - прошептал он в восторге... На его бешеный стук в дверь отворила проснувшаяся и испуганная жена, со свечой в руках. Дети также проснулись и с изумлением и с ужасом смотрели на отца из своих постелей. Аггей Фомич тяжело опустился в кресло, бледный, весь в поту, с блуждающими и блестящими глазами... - Анечка! Дети! - прохрипел он, потрясая бумажником. - Вот здесь... в бумажнике... деньги... Сто тысяч... нанимай квартиру. Аня... шампанского... четыреста тысяч... понимаете? Урра-а! .............................................................................................. В настоящее время Аггей Фомич так богат, что перед его миллионами все сокровища и Голконды и Калифорнии - ничто. Он держит на конюшне шестьдесят тысяч лошадей и три миллиона пятьсот тысяч карет. Он директор всех железных дорог в мире и даже новой, вновь проложенной с земли на Юпитер. Он необыкновенно щедр и каждому бедняку-просителю охотно дарит по миллиону и по два. Он добр, тих, ласков и только одного не переносит - это если кто-нибудь осмеливается дотронуться до его драгоценного кожаного бумажника, заключающего засаленную трехрублевую бумажку, багажную квитанцию и газетное объявление. Тогда он впадает в странное бешенство и швыряет в окружающих всем, что ему попадется под руку. Жена и дети очень любят его и оказывают ему самое нежное внимание. Он платит им тем же... И, наконец, почему мы знаем? - может быть, безумцы иногда безмерно счастливее нас, здоровых людей? <1895> Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 14 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 октября - Покров Константин Паустовский Снег Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей и старухой нянькой. Маленький дом – всего в три комнаты – стоял на горе, над северной рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье. Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь. “Какая я дура! – думала Татьяна Петровна. – Зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей! Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино – там не было никаких налетов, – а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!” Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах – их было несколько в городке – и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые. Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар. Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера “Громобой”, на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать. Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда? Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: “Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?”. - Нет, не помню, – тихо отвечала Татьяна Петровна. - Мама, с кем ты разговариваешь? – кричала из соседней комнаты Варя. - С роялем, – смеялась в ответ Татьяна Петровна. Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова. Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил стекла. Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела на язычок огня, – он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать. “Милый мой старик, – читала Татьяна Петровна, – вот уже месяц, как я лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога, не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!” “Я часто вспоминаю тебя, папа, – читала дальше Татьяна Петровна, – и наш дом, и наш городок. Все это страшно далеко, как будто на краю света. Я закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец, настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи – те, что я привез из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле: увертюра к “Пиковой даме” и романс “Для берегов отчизны дальней”. Звонит ли колокольчик у дверей? Я так и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый милый для меня уголок – и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не качай головой. Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой. Не знаю. Но лучше не жди”. Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть. Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая. Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: “Я вишу у дверей – звони веселей!” Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся, ушел из прихожей- веселый звон колокольчика казался езду, очевидно, нахальным. Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха, занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без него это знала. Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей Она вставила их в подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом наполнился звоном. Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах запахло сладким дымом, как бывает на елке. Варя не выдержала. - Зачем ты трогаешь чужие вещи? – сказала она Татьяне Петровне. – Мне не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль – все трогаешь. И чужие ноты на рояль положила. - Потому что я взрослая, – ответила Татьяна Петровна. Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама рассказывала Варе. Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога отнимала все время. Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы. - Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него кружилась. - Да, – сказал начальник станции, – хорошей души был человек. Так и не довелось ему повидать сына. - Когда обратный поезд э – спросил Потапов. - Ночью, в пять часов, – ответил начальник станции, помолчал, потом добавил: – Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит. Домой вам идти незачем - Спасибо, – ответил Потапов и вышел Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой. Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы. “Ну что ж! – сказал Потапов – Опоздал. И теперь это все для меня будто чужое – и городок этот, и река, и дом”. Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад, темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу. Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке. Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и забыть о прошлом! “Ну что же, – подумал Потапов, – с каждым днем делаешься взрослее, все строже смотришь вокруг”. Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все же она скрипнула. Сад как бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо – должно быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами женщины – шли к проруби за водой. Потапов облокотился о перила, тихо сказал: - Как же это так? Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он` оглянулся. Позади него стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток. - Наденьте фуражку, – тихо сказала женщина,- вы простудитесь. И пойдемте в дом. Не надо здесь стоять. Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала: - Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это пройдет. Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание. Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель, почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве. - Пойдемте! – сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню. Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное полотенце с вышитыми дубовыми листьями. Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло. - Кто же твоя мама? – спросил он девочку и покраснел. Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить. - Она думает, что она взрослая, – таинственно прошептала девочка. – А она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я. - Почему? – спросил Потапов. Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни. Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели, потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали его письма из госпиталя – лежали под тем же старым компасом, под который отец всегда клал письма. После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу. Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы, бросали на снег легкие тени. А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала: - Мне все кажется, что где-то я уже видела вас. - Да, пожалуй, – ответил Потапов. Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица. Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился. - Нет, не могу припомнить, – сказал он глухим голосом. Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но ничего не ответила. Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее. Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов, к шепоту Татьяны Петровны, – она о чем-то говорила с нянькой за закрытой дверью Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, – Татьяна Петровна, должно быть, читала Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, по он не решился окликнуть Татьяну Петровну В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова. Он зашевелился. - Пора, вам надо вставать, – сказала она. – Очень жалко мне вас будить! Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город. После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову обе руки, сказала - Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна получила от Потапова письмо с дороги. “Я вспомнил, конечно, где мы встречались, – писал Потапов, – но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему – не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали”. Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела па снежный сад за окном, сказала. - Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение И стоит ли разуверять его? И себя! Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат. 1943 Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 16 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 16 октября - День шефа Виталий Бианки Спор с директором цирка Это случилось в одном южном городе очень давно. С продовольствием в те времена было туго. Хлеб и другие все продукты выдавались по карточкам. Кормить целую ораву зверей было очень трудно. И Дуров заключил договор с директором цирка, что цирк будет снабжать кормом весь зверинец. Каждый день директор подписывал бумажку, по которой служащие Дурова получали в кооперативах хлеб, овощи, мясо, рыбу для всех четвероногих артистов. А эти артисты отличаются особенно хорошим аппетитом. Один Макс съедает ежедневно 27 килограммов белого хлеба и целую гору овощей. Но вот однажды директор цирка — человек, на это место попавший случайно, — взял да и отказался снабжать зверей кормом. Узнав об этом, Дуров страшно забеспокоился. Он сейчас же отправился к директору, чтобы самому с ним переговорить. Кабинет директора цирка помещался во втором этаже каменного здания. Дуров быстро взбежал по широким ступеням мраморной лестницы и, как бомба, ворвался в кабинет. — Сейчас же подпишите наряд на продукты для моих артистов! — закричал он тучному человеку за столом. — Вы обязаны это сделать по договору. — И не подумаю, — сказал тучный человек. Это и был директор цирка. — Я нарушаю договор и плачу вам неустойку. На эти деньги вы можете сами покупать корм для вашего зверья. — Но поймите, — горячился Дуров, — дело не в деньгах, а в карточках! Без вашей бумажки кооперативы не отпустят мне продукты. — Покупайте на базаре. — Но на базаре ничего нет! — Это уж меня не касается. — Вы обрекаете всех моих зверей на голодную смерть. Понимаете это? Вот наряд. Подпишите его сейчас же! И Дуров через стол протянул директору бумажку. — Не подпишу, — сказал директор. — Нет, подпишете! Не можете не подписать. — Нет, не подпишу! — Нет, подпишете! Кругом над всеми столами поднимались лица служащих, даже в приотворенные двери высовывались чьи-то любопытные головы. Всем было охота посмотреть, чем кончится спор Дурова с тучным директором. — Я вам говорю, — подпишете! — крикнул Дуров. Но вдруг отдёрнул протянутую через стол руку, сунул бумажку в карман и быстро вышел из кабинета. — То-то, — одумался! — довольным голосом сказал директор. Он и сам понимал, что поступает очень нехорошо. И был рад, что Дуров больше его не корит. — Небось устроится и без моих нарядов, — добавил директор себе в утешение. — А вы что собрались? — напустился он вдруг на своих служащих. Лица опять опустились над столами, любопытные головы исчезли из дверей, двери закрылись. С полчаса в кабинете слышался только дробный стук пишущих машинок да сопение тучного директора. Вдруг директор поднял голову и прислушался. С лестницы доносились чьи-то шаги. Очень странные шаги: тяжёлые, редкие. Топ! — потом тишина. Топ! — и опять тишина. Топ! — Послушайте, — сказал директор одному из служащих, — взгляните: кто это там топает по лестнице? Служащий сорвался с места, выскочил из-за стола. Но в это время дверь сама распахнулась, — и служащий примёрз к полу: из под косяка вынырнула гибкая серая змея, за ней показалась голова с огромными ушами-лопухами — голова слона со змеёй-хоботом. Топ! — и в двери просунулась половина громадного тела слона. — Карр!.»— произнёс директор. Он хотел крикнуть «караул!», но с перепугу у него отнялся язык и голос стал, как у вороны. Служащий, вышедший из-за стола, вдруг отмёрз, кинулся в угол и полез под стул. Топ! Ещё раз — топ! И весь слон стоял в кабинете. За ним показалась спокойная фигура Дурова. — Карр!». — опять крикнул директор цирка. Язык всё ещё его не слушался. Слон шагнул ещё раз, — и его тяжёлая голова повисла над самым столом директора. — Че-че-чего, — с трудом пролепетал директор: — че-че-че-го вы-вы хо-хо-ти-те? Дуров вышел вперёд и стал рядом со слоном. — Макс, — сказал он спокойно. — Скажи гражданину директору, чего мы все от него хотим. На! При этом коротеньком слове хобот слона потянулся к рукам Дурова, взял из них бумажку и протянул её через стол директору, — совсем так, как это делал недавно сам Дуров. — У-уберите это животное!! — дребезжащим голосом сказал директор. — По-пожалуйста, уберите, Вла-Владимир Григорьевич! — Макс не уйдёт, пока вы не подпишете наряд на продукты, — твёрдо сказал Дуров. Хобот слона потянулся к голове директора, дунул на неё, и редкие волосы на макушке директора сразу встали дыбом. От страха директор закрыл глаза. Но сейчас же их открыл снова: он почувствовал, что хобот шарит у него в боковом кармане пиджака. — Макс думает, — объяснил Дуров, — не найдётся ли у вас для него яблочка? Он очень любит яблоки и съедает их зараз два пуда. Ну, подписывайте наряд: Макс ждёт. Директор схватил перо и дрыгающим почерком вывел на бумаге свою фамилию. Тут из-за всех столов, из-за приоткрытых дверей, даже из-под стула в углу кабинета послышались сдавленные смешки. — Благодарю вас, — вежливо сказал Дуров. — Теперь я уверен, что вы и дальше не будете отказывать нам в продовольствии. Макс, идём! Слон медленно поворотился головой к дверям — между столами в кабинете оставалось ровнёшенько столько места, чтобы ему повернуться, — и вслед за хозяином вышел из комнаты. Четвероногие артисты Дурова были спасены от голодной смерти. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 16 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ А ещё, 16 октября - Всемирный день продовольствия Ямгур и Гомгор. Башкирская сказка Давным-давно в одном ауле были два мальчика. Одного звали Ямгур, а другого – Гомгор. Они были очень дружны: вместе играли, вместе бегали на луга собирать ягоды, вместе удили рыбу. Прошли годы. Выросли мальчики, стали взрослыми егетами, женились. И порешили друзья, когда родятся у них дети, поженить их и стать сватами. Только пришлось Ямгуру переехать с семьёй в другой аул, и друзья расстались. Жаль было им разлучаться, но они дали друг другу слово сохранить дружбу навсегда. Жена Гомгора была дочерью бая и хотела, чтобы муж дружил только с богатыми людьми, но муж любил своего друга Ямгура и всегда радовался его приходу. Ямгур не был богатым, но жил в достатке. Он всё время помнил о своём друге Гомгоре и, куда не поедет, всё старается завернуть к нему, посидеть и поговорить с ним. Жадная и сварливая жена Гомгора старалась выпроводить Ямгура, не угостив даже чаем. Когда она видела, что идёт Ямгур, то прятала всё своё угощение. Однажды жена Гомгора решила созвать гостей и приготовила медовую кислушку, наварила мяса и жирную колбасу – казылык. Только начала она месить тесто для лапши, как услышала конский топот. Выглянула в окно и видит – подъехал к воротам Ямгур и спрыгнул с лошади. Она почернела от злости, забегала по комнате и не знает, что делать. Пока гость привязывал во дворе лошадь, она начала прятать приготовленное угощение: бочонок с кислушкой поставила на печку, под перину сунула баранью голову, под подушку спрятала казылык, а тесто для лапши накрыла полотенцем и села рядом, а сама ворчит: - Вот притащился не вовремя! Теперь его не выгонишь! А Ямгур в это время стоял у окна, видел, как она всё прятала, и смеялся. Гомгору всегда радостно было видеть весёлого друга, который знал много всяких историй и умел интересно рассказать о виденном и слышанном. Гомгор вышел встречать гостя на крыльцо, расспросил его о здоровье жены и детей, о житье-бытье, потом ввёл в дом и усадил на почётное место. Сам поставил самовар, собрал посуду, принёс мёду, лепёшек и стал заваривать чай. А жена его сидит сердитая и не двигается с места. Ямгур спрашивает друга: - Почему молчит сватья? Не случилось ли чего-нибудь? Гомгору неудобно перед другом, он и говорит: - Сватья твоя сегодня нездорова, поэтому и не разговаривает. Пусть она сидит и отдыхает, а мы чаю попьём. Ямгур знал характер жены друга и замолчал. Два друга стали пить чай и вспоминать свои молодые годы. А потом Гомгор предложил: - Давай поговорим о виденном и слышанном. Ямгур спрашивает: - О чём же нам разговаривать: о том, что видели, или о том, что слышали? А Гомгор отвечает: - Давай будем рассказывать об увиденном. Ямгур, будто только того ждал, тут же начал: - Расскажу тебе, как я ехал к вам. Трудная была у меня дорога! Ехал, ехал и еле жив остался. Когда проезжал глубокий овраг, выползли мне навстречу три змеи. Одна из них стала бросаться на коня моего и чуть не ужалила. Хорошо ещё, я вовремя соскочил с коня, взял камень величиной с баранью голову, которую сватья положила под перину, ударил им по змее и расплющил её так, что она стала плоской, как тесто для лапши, которое лежит под полотенцем. Нечего делать жене Гомгора: поднялась она со своего места и начала собирать обед. Раскатала тесто и нарезала лапши, принесла мясо и баранью голову. Только сели они кушать, как Ямгур услышал голоса людей и посмотрел в окно. По улице шли соседи Гомгора – лесоруб Тимербулат и пасечник Ишбулат – и громко разговаривали. Ямгур знал их с детства. Он открыл окно и крикнул: - Эй, Тимербулат, Ишбулат! Салям вам! Заходите сюда,будете гостями! Услышав эти слова, жена Гомгора очень рассердилась, но не успела и слова сказать, как дверь открылась и Тимербулат с Ишбулатом вошли в дом. Ямгур и Гомгор поздоровались с гостями, расспросили о здоровье и житье-бытье, усадили, и начались у них угощение да разговоры. А хозяйке не хотелось угощать соседей – она отвернулась от гостей и ворчит. Гомгор же хотел скорее дослушать историю со змеями и сказал: - Ну, сват, рассказывай дальше. Какие были змеи? Откуда они выползли? Ямгур обрадовался, что опять завязался разговор, и продолжал: - Все змеи были длинные-предлинные, ползли и шипели. Они шипели сильнее, чем ваша медовая кислушка, которая бродит сейчас на печке. Хозяин очень хотел угостить друзей, но не смел об этом сказать жене. Услышав слова Ямгура, он сердито сказал: - Сколько раз говорил я, что нельзя плотно закрывать бочонок, когда кислушка бродит! Убежала, наверно, наполовину – принеси-ка скорее её сюда. Надо попробовать, какая получилась. Жена стоит молча, не говорит ничего. Тогда Гомгор сам принёс бочонок, и друзья начали угощаться кислушкой да песни распевать. Когда они съели всё, что было подано, Гомгор говорит: - Эй, жена, подай для дорогих гостей ещё чего-нибудь! Жена отвечает сквозь зубы: - Что было в доме, подано. Все гости – свои люди, не будут обижаться. - Нет-нет, - говорит Ямгур, - какая там обида! Спасибо за приём и угощенье. Очень вкусно сватья всё приготовила, она всегда угощает меня, как дорогого гостя. Я сыт и больше ничего не хочу. Пусть новые гости угощаются. Давайте лучше ещё поговорим. Очень нравится мне рассказывать о виденном. А про себя думает: «Надо отучить будущую сватью от жадности. Я ещё заметил под подушкой казылык, надо и его попробовать». Ямгур пододвинулся ближе к подушке и, облокотившись на неё, продолжал рассказывать: - Я никогда ещё не видел такой большой змеи. Когда ударил первый раз, она свернулась и стала похож на казылык, который почему-то лежит вот под этой подушкой и может испортиться. Жена Гомгора услышала эти слова, вздохнула от досады и говорит: - Почему-то память у меня стала плохая! Спрятала казылык от кошки и позабыла. А про себя думает: «Вот беда, и казылык заметил! Думала, хоть его уберегу. Так и не удалось ничего спрятать». Вытащила она казылык и подала мужу. Нарезал Гомгор жирный казылык, и начали все его есть да хвалить. Всего попробовали гости: и лапшу с мясом, и баранью голову, и казылык. Выпили кислушку, сидят довольные. А Ямгур посмеивается в усы – рад, что проучил сватью. Встал он с нар и говорит: - Ну, спасибо вам, что так много всего нам приготовили и угостили! Теперь приезжайте в гости ко мне. Гомгор проводил гостей до ворот, вернулся домой и говорит жене: - Ну и весёлый же у нас сват! Сколько историй знает и находчивый какой! Молодец, что так ловко спасся от страшных змей! А жена сидит злая, не дала ему договорить – заворчала: - Сват твой не только весёлый, он хитрый! Он даже хитрее той большой чёрной змеи, которая встретилась ему в пути. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 17 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 17 октября - Ерофеев день И.А. Бунин. (из сборника «Тёмные аллеи») ЖЕЛЕЗНАЯ ШЕРСТЬ — Нет, я не инок, ряса моя и скуфья означают лишь то, что я грешный раб Божий, странник сушею и водами ходящий вот уже шестой десяток лет. Родом же я дальний, северный. Там Россия глухая, древняя, леса да болоты с озерами, селения редкие. Зверя много, птицы несть числа, филинов ушастых видишь — сидит в черной ели, пучит янтарное око. Есть носатый лось, есть прекрасный олень — плачем и зовом звенит в бору к своей подруге… Зимы снежные, долгие, перехожий волк под самые окна подходит. Летом же качается, шатается по лесам медведь широколапый, в дебрях леший свищет, аукает, на дудках играет; в ночи утопленницы туманом на озерах белеют, нагими лежат на брегах, соблажняя человека на любодеяние, ненасытный блуд; и есть не мало несчастных, что токмо в сем блуде и упражняются, провождают с ними ночь, день же спят, в тресовицах пылают, оставя всякое иное житейское попечение… Несть ни единой силы в мире сильнее похоти — что у человека, что у гада, у зверя, у птицы, пуще же всего у медведя и у лешего! Тот медведь у нас зовется Железная Шерсть, а леший — просто Лес. И женщин любят они, и тот и другой, до лютого лакомства. Пойдет женщина или даже невинная в бор за хворостом, за ягодой — глядишь, затяжелела: плачет и кается — меня, говорит, Лес осилил. А иная на медведя жалуется: повстречал-де Железная Шерсть и блуд со мной сотворил — могла-ли от него спастись! Вижу, идет на меня, пала я ниц, а он надшел, обнюхал, — мол, не мертва-ли? — завернул на мне свитку и исподнее, задавил меня… Только, правду сказать, нередко лукавят они: случается даже с отроковицами, что сами они прельщают его, падают на земь ничком и, падая, еще и обнажаются, как бы нечаянно. Да и то взять: трудно устоять женщине что перед медведем, что перед лешим, а что будет она оттого впоследствии времени кликуша, икотница, о том заранее не думает. Медведь — он и зверь и не зверь, недаром верят у нас, что он может, да только не хочет говорить. Вот и поймешь, до чего женской душе прельстительно иметь такое страшное соитие! А про лешего и говорить нечего — тот еще страшней и сладострастнее. Я о нем ничего не могу утверждать, Бог миловал видеть его, а которые видели, те говорят, будто он подобен по рубахе и портам и прочей наружности мужику-смолокуру, однако же кровь у него синяя, оттого и с лица темен, ногами мохнат и тени от себя не может иметь ни при солнце, ни при месяце; завидя на лесном пути прохожего, тот же час согнется весь и такого духу даст — векша не догонит! Не то при встрече с женщиной: он не токмо не боится ее, но, зная, что тут ее самое ужас и похоть берет, козлом пляшет к ней и берет ее с веселостью, с яростью: падет она на-земь ничком, как и перед медведем, а он сбросит порты с лохматых ног, навалится сзади, щекочет обнаженную, гогочет, хрюкает и до того воспаляет ее, что она уж без сознания млеет под ним, — иные сами рассказывали… Все сие я к себе клоню. Пошел я на весь свой век сирым странником по причине того несказанного бедствия, что постигло меня на самой заре моей. Женили меня родители на прекрасной девице из богатого и старинного, честного крестьянского двора, которая была еще млаже меня и дивной прелести: личико прозрачное, первого снега белей, глаза лазоревые, как у святых отроковиц… Но вот, в первой же брачной ночи нашей, кинулась она от моих объятий под образа в спальной горнице, говоря мне: «Ужели дерзнешь взять мое тело под святой божницею и елейными лампадами? Я приняла венец с тобой не своей волею и не могу быть твоей супругою, зане должна удалиться в скит и монастырь, дабы принять другой венец, умереть для мира заживо, по жестоким грехам моим». Я отвечаю ей: видно, впала ты в безумие, какой-же может быть жестокий грех на твоей душе в твоем невинном возрасте! Она-же мне: «Про то одна Матерь Божия ведает, Ей же дала я, покаявшись, обет быть чистою». И тогда я — пуще всего от ее сопротивления и подобных страшных слов, да еще под святынями — озверел столь необузданной страстью, что упился ею как раз на том месте, на полу, сколь не противилась она своей слабой силою и мольбами и рыданиями, и вспомнил лишь после того, что имел я ее невинности уже лишенную, не подумавши, однако, кем и как лишена она ее. Будучи во хмелю, в сей же час заснул крепким сном. Она же, в одном исподнем, убежала из спальной горницы в лес и там на своем брачном поясе повесилась. Когда же обрели ее там, то увидели: сидит на снегу у тонких босых ног ее, склонив голову, великий медведь. И, как тот олень, три дня и три ночи оглашал я потом леса окрест своим плачем и зовом, ее на земле уже не достигавшим. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 октября 2011 Ванюшка и царевна Русская народная сказка Жила-была в одной деревне крестьянка Марья. И был у неё сынок Ванюшка. Хороший вырос парень - красивый, здоровый, работящий. Вот приходит он как-то раз к матери и говорит: - Матушка, а матушка. - Чего, дитятко? - Матушка, я жениться хочу. - Так что ж, женись, Ванюшка, женись, ягодиночка. Невест-то всяких много: есть в нашей деревне, есть в соседней, есть в залесье, есть в заречье... Выбирай любую. А Ванюшка отвечает: - Нет, матушка, не хочу я жениться на простой-то крестьянке, хочу жениться на царской дочке. Удивилась Марья: - Ой, Ванюшка, чего ты надумал! Не отдаст за тебя царь дочку-то. Ведь ты простой мужик, а она - шутка сказать - царевна! - А почему не отдать? Я парень здоровый, работящий, красивый. Может, и отдадут. - Ну что ж, пойди, Ванюшка, попытай счастья. Собрала ему мать котомку, положила хлебца ломоть, - пошёл Ванюшка свататься. Идёт лесами, идёт горами - смотрит, стоит большущий дворец: стены золочёные, крыша золотая, на крыше петушок золотой сидит, крылечки все резные, окошки расписные. Красота! А кругом слуг - видимо-невидимо. Ванюшка и спрашивает: - Тут царь живёт? - Тут, во дворце, - отвечают слуги. - И царская дочка с ним? - А куда она от отца-то денется? И она тут! - Ну, так бегите к ней, скажите - пришёл Марьин сын Ванюшка. Жениться на ней хочу. Побежали слуги, - и выходит на крылечко царская дочка. Матушки, до чего же важная! Сама толстущая-толстущая, щёки пухлые, красные, глазки маленькие - чуть виднеются. А носик такой весёлой пупочкой кверху торчит. Поглядел Ванюшка на неё и спрашивает: - Ты царская дочка? - Конечно, я. Или не видишь? - Я на тебе жениться хочу. - Ну, так что за беда? Пойдём в горницу-то, побеседуем. Входят они в горницу. А там стол стоит, самовар на столе и всякое-то, всякое угощение разложено. Ну, царь-то богато жил, - всего было много. Уселись они, Ванюшка и спрашивает: - Ты невеста-то богатая? Платьев-то много у тебя нашито? - А ещё бы не много! Я ведь царская дочка. Вот утром встану, новое платье надену - да к зеркалу. Погляжусь на себя, полюбуюсь - да к другому зеркалу, в другом платье. Да потом третье надену - да к третьему зеркалу. А потом - четвёртое. .. Вот так целый день до вечера наряжаюсь да в зеркала гляжусь. - До вечера, - Ванюшка спрашивает, - всё наряжаешься? А когда же ты работаешь-то? Поглядела на него царская дочка и руками всплеснула: - Работать? Ой, Ванюшка, какое ты слово-то скучное сказал! Я, Ванюшка, ничего делать не умею. У меня всё слуги делают. - Как же, - Ванюшка спрашивает, - вот женюсь я на тебе, поедем мы в деревню, так ты сумеешь хлеб-то спечь? Печку-то растопить сможешь? Пуще прежнего царская дочка дивится: - Хлеб? В печку? Да что ты, Ванюшка! Ведь в печке дрова горят, а сунешь туда хлеб - он углём станет. Мне царь-тятенька сказывал - хлеб-то на ёлках растёт. - На ёлках? Ну, поглядел бы я, где это такие ёлки водятся. Эх ты! Ну, а скажи-ка мне, ты у отца-то набалована, есть-пить сладко привыкла? Чай-то как пьёшь - в прикуску или в накладку? Глядит на него царская дочь, головой качает: - И не в прикуску, Ванюшка, и не в накладку. Я ведь царская дочка, а у нас, у царей, всё не как у людей. Вон у меня в потолке крючочек, а с крючочка верёвочка висит. Как я захочу сладкого чаю, - привяжут мне к этой верёвочке целую сахарную голову. Голова висит над столом, болтается, а я пососу её, да и пью, пососу, да и пью. Ванюшка и глаза выпучил. - Это, - говорит, - как же? Каждый день тебе сахарную голову к чаю надо? Да у нас в деревне так чай никто не пьёт. Нет, видно, ты к нашим порядкам-то не приучена. . . Ну, а скажи-ка мне, хорошая ли ты рукодельница? Нашила к свадьбе перин, подушек, одеял?... Царская дочка только руками машет: - Да что ты, Ванюшка! Стану я, царская дочка, на постели спать! -А ты как же, - Ванюшка спрашивает, - без постели? На полу, что ли? Или на сеновал бегаешь? - Нет, и не на полу, и не на сеновале. Я ведь царская дочка. У меня, Ванюшка, не постель, а целая комната пухом набита. Войду я в неё, - нырну да вынырну, нырну да вынырну. . . Так вот и сплю. Ванюшка кусок в рот нёс, у него и рука остановилась. - Это что же, ты мне целую избу пухом набьёшь? Да как же в такой избе жить-то станем? Ведь задохнёмся! Ты, может, и привыкла, а нам с матушкой этак несподручно. Нет, видать, ты хозяйка-то плохая. .. Может, ты хоть грамотна хорошо? Так возьму я тебя в деревню, станешь наших ребят в школе грамоте учить. - Ребят? Да что ты, Ванюшка! Опомнись! Стану я, царская дочка, ребят деревенских учить! Да я, Ванюшка, ребят терпеть не могу, заниматься с ними ни за что не стану. Да, по правде сказать, я, Ванюшка, и не шибко грамотна. - Неграмотна? - Ваня спрашивает. - Чего ж ты экая выросла большущая, толстущая, а неучёная? - Да я, Ванюшка, две буковки-то знаю, расписаться могу. Знаю буковки “Мы” да “Кы”. Поглядел на неё Ванюшка: - Это что ж такое “Мы” да “Кы”? У нас так в деревне и ребята не скажут, не то что взрослый человек. - А это, Ванюшка, моё имя и отчество: “Мы” - Миликтриса, а “Кы” - Кирбитьевна. Вот две буковки-то и есть. - Чего ж ты всех остальных-то не выучила? - Ванюшка спрашивает. Царская дочка и губы надула: - Экой ты, Ванюшка, неладный, всё тебе не так да не этак! Я и то в нашей семье самая учёная. Царь-то, тятенька, у нас и вовсе малограмотный. .. Сидит Ванюшка, лоб потирает, про угощенье и думать забыл. - Да... - говорит, - должен я пойти домой, с матушкой посоветоваться, подходящая ли ты мне невеста. - Пойди, Ванюшка, пойди, голубчик. А назавтра, верно, назад придёшь: лучше-то меня нигде не встретишь. Пошёл Ванюшка домой. Приходит, рассказывает Марье: - Ну, матушка, видел я царскую дочку. Такое, матушка, несчастье: целый день она наряжается да в зеркала глядится, работать ничего не умеет, говорит - хлеб-то на ёлках растёт. Да чай-то пьёт не по-нашему - целую сахарную голову сосёт. Да спит-то не на постели, а куда-то в пух ныряет да выныривает. Да грамоте не знает. На что мне, матушка, такая невеста! А Марья смеётся и говорит: - Ладно, Ванюшка, ладно, ягодиночка. Я сама тебе невесту найду. Поискала мать в деревне - и нашла сыну невесту Настеньку. Хорошую такую девушку - умницу-разумницу, хозяйку исправную, рукодельницу работящую. Вот женился Ванюшка, да и зажил счастливо. А царская-то дочка с того дня, говорят, каждое утро на крылечко выходила да по сторонам смотрела: где же Ванюшка? Куда ушёл? Чего не возвращается? А Ванюшка к ней не вернулся. Такая лентяйка да неумеха, да неучёная, неграмотная - кому она надобна? Да как есть никому! Так всю жизнь до старости она и просидела. Только вот сказка про неё осталась. Сказка-то по деревням шла, шла, до нашей деревни дошла, - а теперь вот и к вам пришла. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 25 октября 2011 Легенда о Волке Автора не знаю. Взято отсюда: http://dreamworlds.ru/intersnosti/9274-legenda-o-volke.html Очень много лет назад, когда время еще только начиналось, и Верховные Божества создавали Землю, диковинные существа возникали тогда, населяя собой землю, подземелье, воду и воздух. Но разные творцы создавали их. Одних создавали Небесные Правители, других - Правители Среднего Мира, иных - Властители Подземного Царства. И вот однажды, один из Земных Духов решил попросить у Небесных Отцов помощника для человека во всех его делах. И к человеку пришла Собака, которая стала охранять его и его семью, став для него самым преданным другом. Один из подземных Духов увидел Собаку и решил создать себе подобное существо, для того чтобы оно везде сопровождало его, и было не только верньм другом, но и грозным охранником. Этот Дух вылепил себе подобие Собаки из глины, но не смог оживить животное. Тогда он решил воспользоваться силой Небесных Отцов, чтобы оживить Черного Волка, своего самого могущественного и грозного зверя. Ночью он положил его на одной из лесных полян, а сам спрятался в норе. Когда настало утро, и один из Небесных Творцов, Повелитель Грома, Ветра и Молний, увидел вылепленное из глины неподвижное тело, лежащее на земле, он заинтересовался и спустился вниз, разглядывая его. Творцу понравился Волк, и он оживил его. В этот момент из норы выскочил подземный Дух и хотел забрать Волка с собой. Но зверь повел себя странно. Он набросился на Духа подземелья и схватил его за ногу. Дух разозлился и стал ругаться на своего неудавшегося слугу. Он пообещал наказать его и исчез во мраке подземной страны. Творец пожалел зверя и забрал его с собой, подарив два крыла, наподобие орлиных. Волк взмыл в синее небо, и тут же сам окрасился в синий цвет. С тех пор волки могли летать подобно птицам и даже быстрее птиц, следуя потокам стремительных ветров и охраняя просторы Небесной Страны. Но, будучи созданными из земли, они испытывали на себе иногда тягу к родному дому. И когда сумерки опускались на планету, они прилетали с неба и оставались на ночь на земле, засыпая на покрытых зеленой травой таежных полянах или горных лугах. Но не забыл своего обещания злопамятный Дух подземелья. И вот однажды, когда волки безмятежно заснули в одной из лесных лощин, черный Дух послал своих слуг - призрачных демонов, чтобы те украли волчьи крылья. Демоны подкрались к спящим зверям и своровали крылья, а чтобы волки не нашли их и не вернули обратно, демоны спрятали их на обратной стороне Луны, в месте, где жила сестра черного подземного Духа - лунная демоница. Когда волки проснулись и обнаружили пропажу, они завыли от отчаяния и бросились в погоню за ворами, но те уже исчезли во мраке ночи. А волки метались по лесу, тщетно пытаясь разыскать крылья. Их вой наполнил темный лес охотничьим зовом. Но демоны уже давно покинули лес и, злорадно ухмыляясь, прокрались к человеческому жилищу. Став невидимыми, они зашептали человеку на ухо, чтобы он остерегался - волки вернулись к своему подземному хозяину, оставив свои крылья в облачной стране. И теперь не будет у человека более грозного врага, который будет преследовать его везде, разоряя его дома и выслеживая его в непроходимой тайге. Человек, услышав протяжный вой, раздававшийся из леса, поверил коварному шепоту демонов. Он объявил волка своим заклятым врагом и приказал собаке тоже выполнять этот обет. Услышав про это, Повелитель Грома, Ветра и Молний спустился на залитую лунным светом лесную поляну, представ перед стаей волков и ее вожаком. «Вы были нашими верными помощниками. Но никто из Небесных Творцов не может вернуть вам ваши крылья. Это можете сделать только вы сами. Только вы сможете найти в себе силы и возможности подняться по невесомой лунной дорожке и вернуть себе свою свободу, отвоевав ее у тех, кто будет удерживать вас на земле, и у той, кто стережет то, что принадлежит вам по праву. Помните, отягощенные злом, яростью и жаждой мести вы не сможете сделать по этой дороге и шага - тонкие лунные лучи не выдержат этой тяжести. Для того чтобы найти утерянное, нужно стать утонченными Охотниками. Чтобы встать на нее, нужно стать безупречными Воинами. А для того, чтобы пройти по ней, нужно стать Шаманами, освобожденными от ненужной тяжести...». В знак признательности за то, что волки охраняли их облачную страну, Повелитель Ветра подарил волкам особые дары. Он оставил им способность двигаться по невидимому миру, стойкость духа, любовь к свободе и знание, как перехитрить врагов. Он оставил им магию силы Ветра и силы Молнии. Но, чтобы эти знания не обернулись против обманутых демонами людей, Творец попросили волков остерегаться красной материи, которой люди огораживали свои жилища, привлекая помощь союзных духов. И волки пообещали выполнить этот обет. Наступило утро. С неба опустились ширококрылые орлы, прощаясь со своими бывшими попутчиками по небесным тропам. В знак уважения, величественные птицы взяли себе второе имя - «Крылатые Волки». Вместе с Повелителем Ветра они взмыли в синий небосвод, оглашая окрестности пронзительными криками. Волчий вожак завыл им вслед, и в это мгновение, первые солнечные лучи упали на него и окрасили его в белый цвет. Волчья стая тоже сменила окраску. Может быть для того, чтобы обозначить свою принадлежность к Серединному миру, расположенному между Верхним и Нижним царствами, а может для того, чтобы сливаться с сумеречными тенями, волки стали серыми. Верные своему долгу и зову сердец, они стали охранять, но уже не небесные, а земные луга и горы, приютившие их на этой планете. Их верными друзьями остались орлы и шаманы, особые люди, которые понимали их язык и путешествовали вместе с ними. Остальные люди по-прежнему ненавидели и боялись волков. Они быстро поняли, что эти звери избегают красной материи, и стали использовать ее для своей охоты на них. А волки продолжали охотиться на призрачных демонов, обрекших их на земное существование. И теперь, когда сумерки опять опускаются на землю, серые охотники выходят на свою охоту в надежде на отмщение. Спрятавшись в тенях, они ждут появления своих мучителей, выбирающихся из подземных нор и пещер. И когда в ночном небе светит далекая призрачная Луна, волки воют от ярости, отчаяния и тоски, оплакивая свои утерянные возможности и вспоминая восторг своих путешествий по безграничным просторам небесных лугов. Их взоры прикованы к зыбкой лунной тропинке, которая манит их и зовет, являясь путем предчувствий и сновидений, дорогой внутренней Силы и вечного странствия к Свободе... Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 31 октября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ A-А-Аh - it's Halloween! Максимова Елена Валерьевна Легенда о королеве-ведьме и морском дьяволе. Это случилось в городе на берегу моря, городе, давно утратившем свое название в шорохе волн и прошедших веков. Дожди приходили на его улицы и площади почти каждый день, и море с небом сливались в единый серый цвет воды, тревоги и ожидания. Городом и всей страной правил король, похоронивший свою жену слишком скоро после венчания, чтобы ее лицо и голос запомнили горожане. Принцесса далекой страны, где весь год солнце высоко и ярко, море ласково, люди темноволосы и быстры в движениях, она слишком тосковала по дому, чтобы прожить долго. Но долг перед страной превыше всего, и она подарила королю наследника, прежде чем уйти навсегда. Другой супруги король себе не взял, сердце его замкнулось словно железным обручем, став ледяным и надменным. Даже к сыну он никогда не был ласков, даже свою темноволосую королеву не вспоминал добрым словом, считая, что жена нарушила венчальные клятвы, позволив себе тосковать и оставив семью и страну так рано. Узкая изломанная полоса рыбачьей деревни лежала под городской стеной. Каждый день мужчины деревни выходили на лодках в море, каждый день женщины ожидали их, и вдовьи платки слишком часто покрывали волосы, не успевшие поседеть от прожитых лет. Море умеет брать свою цену, и цена эта высока - ведь оно выбирает лучших, не ошибаясь. Словно в объятия Бога с одной стороны и дьявола с другой заключена была деревня. Чуть справа от нее на скальном берегу стояла часовня Марии Морской, называемая еще часовней Двух Марий в память о месте, где причалила когда-то к берегу лодка Богоматери и Магдалины. Слева же от домов стояла лачуга деревенской ведьмы. Никто не знал ни имени ее, ни возраста. Волосы ведьмы были белы, как морская соль, душа же чернее волны в бурю. В час прилива она входила в воду по грудь, простирала руки к морскому дьяволу, смеялась и звала его по тайному имени, и голос ее становился нежнее воркования голубки, но и страшнее погребального колокольного звона. Она умела призывать бурю и говорить с морскими рыбами, вдыхать жизнь в умирающих, но и причинять смерть любому, кому вздумается. Бродя по ночам, она метила углем двери домов, куда на следующий день приходила беда, и могла отвести беду за плату, какую назначала сама - и плата эта была высока. Ее боялись больше, чем самого морского дьявола, ведь всякому известно, что женщина, предавшаяся злу, страшнее и коварнее любого злодея-мужчины, и грех ее едва ли не больше, чем грех Люцифера. Самого короля и жители деревни, и священник, и даже епископ просили помочь им избавиться от ведьмы, но все напрасно - король называл рассказы о ней выдумками и глупыми страхами перед безумной старухой и считал ниже своего достоинства обращать на нее свое королевское внимание. Однажды холодной и ветреной ночью, в самый глухой час ее, стук в окно поднял с постели деревенского священника, и кто-то, чьего лица не разглядеть было в темноте, позвал его к смертному ложу старой ведьмы. Он исповедал и причастил ее, и за ночь плечи его сгорбились и волосы поседели от услышанных слов умирающей - слишком велик и страшен был груз свершенного ей за всю жизнь. Но в смертном страхе ведьма просила о прощении грехов саму деву Марию, а ведь всем известно, что Богоматерь сострадательна даже к последнему грешнику, если слова его искрении, и только ей по силам вырвать из рук дьявола уже похищенную им душу. Всю ночь волновалось море, всю ночь голос оттуда звал ведьму на неведомом языке, но она впервые в жизни не ответила на этот призыв. И когда наступил рассвет, душа ведьмы спокойно отлетела, и священник закрыл умершей глаза и зажег свечу в изголовье. Когда же он выходил из дома, у дверей снаружи ему встретилась юная девушка, босая и одетая в лохмотья, но с осанкой и взглядом принцессы. Ее волосы длиной почти до земли были белее морской соли, а глаза чернее волны в бурю. Священник спросил ее: - Кто ты, дитя? Я знаю всех и каждого в этой деревне, но тебя вижу в первый раз. И девушка ответила: - Я дочь той, чью душу слушал ты с полуночи до рассвета. Мой отец не позволял мне выходить к людям, пока мать живa. Он дал мне имя Маринелла. Священник спросил, кто же ее отец, но девушка лишь молча покачала головой. Тем временем люди, узнавшие о смерти старой ведьмы, уже собирались вокруг, лишенные привычного страха перед ее лачугой. Страх во все времена порождает злобу, и вот кто-то крикнул уже: - Спалим дом ведьмы, да и ее отродье заодно! Ясно же, что зачать дочь могла она лишь от самого дьявола, которому отдавалась меж землей и водой в час прилива, и не будет нам покоя, пока средь нас жива плоть от плоти ее! И слышно было, как яростно завыло море, и засмеялась Маринелла в ответ. Засмеялась и крикнула: - Скажу лишь слово - и ни одного из ваших домов не останется на берегу! Скажу лишь слово - придет с моря кровавая лихорадка и убьет каждого в деревне и каждого второго по всей стране! Скажу лишь слово - и вот, подойдет к берегу корабль с мертвецами у руля и весел, чтобы забрать всех мужчин и посадить на весельные скамьи, освободив прежних гребцов! Только над часовней Двух Марий да священником нет власти моей, ибо живет в них мне неведомое - любовь и милосердие. Сдвинулась толпа, и неведомо, что возобладало бы в ней - страх или гнев. Но священник встал между дочерью ведьмы и теми, кто угрожал ей, и сказал: - Господь учил нас любви, а не гневу сердца. Грех убивается раскаянием, а не злобой и беззаконием. Разве вольно дитя выбирать, в чьем доме и у каких родителей явиться на свет? Разве виновен не знавший истинного крещения в том, что свет божественной мудрости не озарил его душу? Я сам стану просить за Маринеллу перед королем, чтобы он позволил мне стать ее наставником, крестить ее и передать под опеку монахинь, которые помогут ей отвернуться от прошлого и найти убежище в чистоте и свете. Жители деревни нехотя обещали не творить зла дочери ведьмы, и священник, исполняя обещание, отправился к королю. Король вовсе не расположен был вновь слушать историю о деревенской ведьме, но все же согласился принять священника из уважения к его сану. Выслушав, он сказал: - Что ж, пора прекратить эти глупые сказки невежественных людей. Я не вижу, почему стоит уделять столь много внимания дочери безумной рыбачки, рожденной никак уж не от морского дьявола, а, верно, от бродяги или пьянчуги-рыбака. Но раз уж без этого не обойтись, я сам взгляну на девку с языческим именем и решу ее судьбу. Пусть ее приведут на площадь перед моим дворцом! Королевское повеление исполнили, и Маринелла в своем рваном платье, окутанная распущенными волосами, словно русалка или дриада, встала перед королем. Тот заговорил было с обычной своей ледяной надменностью - и сбился смущенно, глядя на лицо девушки с лисьей линией скул и темно-алыми, как вино, губами, на холодную белизну ее кожи и мягкий очерк груди под линялым холстом платья. Трижды пытался он договорить - и трижды умолкал, пытаясь поймать темный взгляд Маринеллы из-под крыльев ресниц. А дочь ведьмы молчала, ждала и все больше казалась не деревенской девчонкой, а принцессой, переодетой в лохмотья, прекраснейшей из принцесс. И вместо того, чтобы огласить заготовленное решение о передачи девушки под опеку монастыря, король сказал наконец: - Тебе не место в деревне, Маринелла, не место среди монахинь, тем более не место здесь, под взглядами всякого сброда. Пойдем со мной. Тогда, так ничего и не сказав, дочь ведьмы подошла к королю и вместе они скрылись под сводами дворца. А на следующий день король объявил Маринеллу своей женой и королевой и тотчас издал указ о предании жестокой смерти всякого, кто осмелится сказать о ней дурное слово или просто косо взглянуть в ее сторону. Сам епископ, укоривший короля за то, что Маринелла не крещена и не венчана, а значит, союз ее с королем перед Господом не более чем блуд и мерзость, был немедленно выслан из столицы. Деревенского же священника не допустили к королю и королеве более ни разу. А Маринелла, рожденная на земляном полу деревенской лачуги, носила теперь шелка, рубины и золото, ее красота с каждым днем сияла все ярче, и все росла любовь к ней короля, поздняя любовь, пряная и горькая, как ветер осени. Она танцевала для невенчанного мужа своего, как Саломея для Ирода, она пела ему песни на неведомом языке, и в них звучали крики чаек и плеск волн. Девочка и женщина сразу, морской дух и саламандра, она была невыразимо прекрасна, но что-то темное и злое проступало сквозь эту красоту. Так страна легла к ногам дочери деревенской ведьмы. Настало время терпения и страха. Всякий, дерзнувший сказать о королеве хоть что-то, кроме слов восхищения и почтения, предавался смерти в тот же день, до заката солнца. Страна жила по воле короля, король - по воле Маринеллы, повинуясь ее шепоту и смеху, он карал и миловал, назначал и свергал, возводил и разрушал, одаривал и разорял. Но вот настал день, когда всегдашнее веселье Маринеллы вдруг сменилось тоской. Она без улыбки бродила по дворцу в одной неподпоясанной сорочке, растрепанная и бледная, с сухим и больным взглядом помешанной. Много раз король пытался доискаться, что же случилось, королева лишь качала головой. Придворные молились о том, чтобы их король не счел виноватыми, ведь казнь была бы неотвратимой и жестокой. Наконец Маринелла сказала своему мужу: - Обещай исполнить мою просьбу, какой бы она ни была, не возражая и не спрашивая, для чего мне это понадобилось. - Обещаю и клянусь - ответил король. - Выстрой для меня башню на берегу моря и отделай ее по слову моему, - сказала Маринелла. - Не освящай ее, не подпускай к ее стенам ни священника, ни монаха, ни старухи-богомолки. Разреши мне уходить туда и оставаться одной или с кем я пожелаю, каждый раз, когда это будет нужно. Не спрашивай меня ни о чем и никому не позволяй спросить. Тогда я снова буду весела и ласкова к тебе. Король исполнил сказанное быстро и в точности, как всегда исполнял любое желание Маринеллы. Маринелла же в ответ исполнила свое обещание - тоска ее прошла, она снова плясала и пела для короля, снова смеялась, как русалка в ночь полнолуния. Но вот что стали шептать за спиной королевы: с каждой ночью все ненасытнее она на брачном ложе, и любви короля уже не хватает еe телу, белому, как морская пена. И потому Маринелла затворяется порой в своей башне на берегу моря, отсылая слуг. Туда, в башню, призывает она к себе любого мужчину, на котором остановила взгляд, будь он герцогом или конюхом, проводит с ним ночь до рассвета, а с первым лучом солнца вонзает кинжал ему в сердце и сбрасывает тело в море, во владения морского дьявола, отца своего и возлюбленного. Но даже близость смерти не страшит избранников ведьмы - так влечет их взгляд Маринеллы, взгляд, где страсть и смерть сливаются воедино. Все громче и увереннее становился этот страшный слух, ведь он был правдив, как сама правда. И будто от ужаса перед деяниями королевы-ведьмы подвластная ей земля не плодоносила более, и в стране наступил голод, а за голодом уже близилось моровое поветрие. Хуже того, женщины перестали зачинать и рожать детей, и ясно стало, что грядут времена для всей страны последние. Солнце, темное, как спекшаяся кровь, не уходило с неба даже ночью, мертвый свет лился на землю, где хозяйничали голод, мор, отчаяние. По пустеющему городу и ночью, и днем бродили призраки, иные в лохмотьях, иные в бархате и золоте, метили углем и золой дома тех, куда скоро должна была прийти смерть. А король ничего не хотел видеть и знать. Он затворился во дворце, пил вино с придворными, а может, с призраками их, и смеялся чему-то, что слышал только он сам. Безумие стало его уделом, страсть к ведьме выжгла разум и душу. Маринелла же, одетая в красное платье, с короной на распущенных волосах, плясала на пустой городской площади, и ложе ее в башне пахло мускусом и кровью. А море смеялось. И вот пришла ночь, когда по зову Маринеллы в башню к ней пришел юный принц, сын ее супруга-короля. Он был красив, и Маринелла смотрела на него благосклонно, но, не увидев в его глазах ни страсти, ни страха, спросила со смехом: - Неужто я не кажусь тебе прекрасной и желанной? Этого не может быть, ведь мой дар - власть над мужскими сердцами, и дар этот невозможно отнять. И принц ответил: - Ты прекраснейшая из женщин, каких рождала эта земля, ты совершенней розы в цветении ее и притягательней лучшей жемчужины морских глубин. Но за красотой твоей - пустота сердца без любви и души без Бога, а потому я думаю о тебе с печалью и ничем иным. Снова ведьма засмеялась ему в лицо: - Ты говоришь, как старик или монах, чья кровь по-зимнему холодна. Сегодня последняя ночь твоей жизни, не трать ее на слова благоразумия и наставления. Или ты не знаешь, королевский сын, что ждет тебя с первым лучом солнца? - Знаю, - ответил принц. - Знаю, ведь рассказывают, будто морской дьявол приказал тебе убивать на рассвете каждого мужчину, разделившего с тобой ложе, ведь он каждый миг страшится, что человеческое возьмет однажды в тебе верх, и в твое сердце придут любовь и милосердие. В этот час ты станешь недоступна дьяволу, и он утратит тебя навек. Это он дал тебе твой кинжал, королева Маринелла, и ты не выходишь с тех пор из его воли. Вот почему ты творишь зло - от тоски по навек утраченной свободе. Маринелла отступила на шаг и спросила в удивлении: - Откуда ты знаешь столько о моем сердце? Знатные люди думают об охотах, золоте, женских объятиях, ты же стремишься читать знаки чужой души. Я не видела еще подобных тебе, и это пугает меня. И принц ответил: - Я рожден с этим даром, как и ты рождена со своим. Говорят, я унаследовал это от матери-чужеземки, чьего лица я не помню. Я вижу в тебе любимую игрушку дьявола и в тебе же вижу девочку из рыбачьей деревни, не верящую людям и боящуюся собственного сердца. Первая чужда мне, вторую я мог бы полюбить, и эта любовь стоила бы смерти на рассвете. Слышно стало, как с ревом и грохотом море подступает к самому подножию башни. Маринелла побледнела, услышав голос волн, и подняла с пола кинжал с рукоятью, украшенной морским жемчугом. Красные тусклые искры бежали по лезвию кинжала и гасли у острия. - Или в руке отца, или в моей руке твоя смерть, - сказала она принцу. - Мне не суждено дарить жизнь, но я говорю тебе: уходи, спасайся, пока еще не поздно. Иди в часовню - мой отец не войдет туда, его сила велика, но заканчивается у церковного порога. Не медли! - Люди не должны спасаться поодиночке, - ответил ей принц. - Я не уйду отсюда без тебя. Часовня Марии Морской впустит каждого, нуждающегося в помощи, пойдем со мной, мы успеем еще! И тогда снаружи донесся голос, подобный шуму бури: - Убей его, дочь! Убей - или умрешь сама! Маринелла взглянула в окно, потом на принца, подняла кинжал... и с силой, невозможной в женских руках, переломила лезвие пополам. Она швырнула под ноги обломки и за руку с принцем бросилась к выходу из башни. Небо снаружи было чернее сажи, потоки ледяной соленой воды хлестали сверху и снизу, так что неясно было, где гроза, а где прибывающее море. Молнии вспарывали небо бледными сполохами, в их свете виден был приближающийся к берегу корабль без парусов и весел, на палубе его стоял человек исполинского роста, одетый с ног до головы в черное. Ветер льнул к его ногам, как собачонка, и не развевал его волос, белых, как морская соль. Таков был зримый облик морского дьявола, отца и возлюбленного ведьмы Маринеллы. Но сквозь наступившую тьму пробивался колокольный звон. Так звала к себе часовня Двух Марий, звала сама, ведь звонарь побоялся подняться на колокольню в такую бурю. И деревенский священник с зажженным фонарем в руках стоял у дверей часовни, и как ни бушевал ветер, он не мог ни сбить с ног священника, ни даже погасить метавшийся в фонаре огонек свечи. Принц с Маринеллой были среди тех, кто на колеблющийся свет и колокольный звон выбрались к часовне. Но уже возле самой двери самым яростным порывом ветра Маринеллу отбросило в сторону, принц не удержал ее руку в своей, и девушка исчезла во мраке. Кому-то показалось, что, бросившись со скалы в воду, она не показывалась больше; кто-то позже говорил, что видел, как она поднялась на корабль морского дьявола, и корабль отошел прочь от берега. Как бы то ни было, королева-ведьма исчезла в ту страшную ночь, и больше ее не видели никогда. Буря же кончилась к утру, и с рассветом спасшиеся вышли из часовни. Тучи рассеялись, небо было светло и казалось прозрачным. Города не было больше, лишь часовня стояла на опустевшем берегу. От башни Маринеллы не осталось даже подножия, будто ее вообще никогда не было. Старый король погиб в ту ночь, как погибли все, кроме укрывшихся в часовне Двух Марий. Принц стал королем. В память об отце через несколько лет он велел отстроить дворец заново, но ни разу за свою жизнь не переступил его порога, и дворец стоял пустым и тихим, как осень. А о морском дьяволе и его дочери долгие годы никто ничего не слышал. Часовня же стоит и поныне. Говорят, что в дни беды ее колокола звонят сами собой. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 1 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 1 ноября - Международный день вегетарианца Взято здесь: http://gurman-eda.ru/sup-gorshochki-1/3096.htm . Автора не знаю. Тыквенный суп со сказкой. Тыква -путешественница. Тыква /800г/, сливки /200 мл/, креветки, мускат, перец, соль. Взять средней величины тыкву, очистить, нарезать, залить кипячёной водой, чтобы она покрывала тыкву, и как закипит, варить несколько минут. /Готовность зависит от сорта/ Тыкву вынуть, залить сливками, добавить чуточку тёртого муската, молотый перец, соль и приготовить пюре. 2 ст, л: муки обжарить в сливочном масле и вылить в пюре. Развести пюре водой, в котором варилась тыква до желаемой консистенции. Если надо, то подсолите и подперчите. Подавать с креветками, обжаренными в сливочном масле. Но так как на вкус и цвет товарищей нет, может вместо креветок добавить …. Приятного аппетита! Старик со старушкой жили у моря. Старик ловил рыбу и креветок, а старушка занималась своим огородом. Когда тыквы поспели, решила старушка накормить своего старика тыквенным супом. Тем более старик поймал немного креветок. Старик очень любил тыквенный суп вприкуску с креветками. Принесла старушка с огорода две тыквы, но для супа хватило и одной. Вторую решили они отнести на базар, продать, и получить за неё немного денег. Отвлеклись они лишь на минутку, и в это время тыква незаметно для них покатилась до двери, и вскоре она уже катилась по дороге, пока не закатилась в соседский дом, где в это время соседи обедали. «Посмотри, тыква!», сказала соседка мужу. «Закрой дверь, сейчас мы её поймаем, и ты приготовишь что-нибудь из неё», сказал ей муж. Когда тыква услышала это, она испугалась, и покатилась быстро назад на улицу. Они не успели её схватить. Катилась тыква по улице, пока она не закатилась в дом, где в это время женщина вязала шарф, а её дети играли на полу с игрушками. Дети увидев катящую прямо на них тыкву, испугались и спрятались за маму. «Не бойтесь», успокоила она их, «это лишь тыква. Мы её сейчас схватим, и я приготовлю на ужин тыквенную кашу.» Сказано, сделано. Тыкву с трудом, но схватили. И на ужин была вкусная тыквенная каша. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 6 ноября 2011 Лесник Гелега Аварская сказка Жил на свете лесник по имени Гелега. У него была худая-худая кобыла. Решил лесник откормить ее и пустил на опушку, где росла сочная трава. Прошли дни, но кобыла не только не поправилась, а, наоборот, совсем отощала. «Что творится с моей кобылой? — недоумевал Гелега.— Надо бы за ней ночью последить». Так он и сделал — залез на дерево и стал ждать. В полночь из лесу выскочили волк, кабан, лиса и медведь. Схватили они кобылу и по очереди стали на ней кататься. Всю ночь гоняли они бедную скотину. Только на рассвете звери отпустили кобылу и собрались было уходить, но тут Гелега спрыгнул с дерева, поймал всех четверых и начал бить их смертным боем. Взмолились звери, стали просить пощады. — Я пригоню тебе стадо самых жирных баранов! — заскулил волк. — А я вскопаю твой огород! — захныкал кабан. — Я покажу тебе дупло, полное меду! — пообещал медведь. Поверил им лесник и отпустил всех, кроме лисы. — Слыхал я, что лисы неблагодарны,— сказал Гелега и хотел ее убить. — Отпусти и меня,— взмолилась лиса.— Мяса на мне почти нет, шкура давно облезла, что с меня толку! Зато в трудную минуту я помогу тебе больше всех. Гелега подумал-подумал и отпустил лису. На следующий день волк пригнал обещанное стадо, кабан клыками разрыхлил землю. Потом пришел медведь и позвал лесника в лес за медом. Лесник сунул топор за пояс, взял большой бурдюк и пошел. В самой чаще медведь остановился и сказал: — А сейчас я тебя убью! — Как же! — закричал Гелега.— Мы же договорились! Но в это время раздался голос: — Гелега! Гелега! — Кто это? — спросил лесник. — Это я, ханский нукер. Хан женится, и ему нужна медвежья шкура. Не видел ли медведя? Медведь испугался и прошептал: — Ради аллаха скажи, что не видел. — Не видел,— ответил Гелега. — А что это стоит перед тобой? — Скажи, что пень,— попросил медведь.: — Это пень,— ответил Гелега. — Где это видано, чтобы у пня были уши? — Скажи, что это сучья,— подсказал медведь. — Это же сучья,— ответил Гелега. — Ударь-ка изо всех сил между сучьями,— опять сказал неизвестный. — Сильно не бей, только прикоснись топором ко лбу,— шепнул медведь. — Хорошо,— сказал лесник и сильным ударом размозжил медведю череп. — Ну вот, я и вернула тебе должок,— сказала, выходя из кустов, лиса, и Гелега узнал голос неизвестного. С тех пор лесник и лиса такие друзья, что их и водой не разольешь. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Vilvarin 0 Опубликовано: 8 ноября 2011 И про тыкву и про лису очень понравились сказки! :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 9 ноября 2011 Vilvarin, спасибо! Скоро будут про синичку, и про петушка. А пока вот: Сон о Железном Волке Городская легенда …Давным-давно, на месте теперешнего города были непроходимые леса. Самые храбрые воины приезжали сюда охотиться. В те далёкие времена на островке посреди Тракайского озера возвышался замок. Хозяином замка был великий князь Гедеминас. Однажды старый князь со своей свитой собрался на охоту. Чуть свет воины оседлали лошадей и отправились в путь. В долине Святорога охотники направились к реке, напоить коней. Воины спешились, и осторожно стали продвигаться вперёд. Внезапно навстречу охотникам выскочил огромный тур, самый грозный зверь здешних лесов. Он мгновенно пронёсся мимо и исчез в зарослях. – «Тур! Тур!» - опомнились воины и бросились к своим коням. Но князь остановил их: «Стойте! Я сам! Хочу испытать, тверда ли ещё моя рука и верен ли глаз!». Старый Гедеминас пришпорил коня и ринулся догонять тура. Целый день длилась эта изнурительная погоня. Тур то исчезал, то неожиданно вновь появлялся, точно играя в прятки со своим преследователем. Лишь к вечеру, когда лучи заходящего солнца позолотили верхушки дубов и вязов, старый князь нагнал зверя на высокой лесистой горе. Охотник поднял копьё и силой метнул его прямо в голову зверя. Раненый тур взревел и замертво повалился на землю. В те времена убить тура считалось величайшей доблестью. Легко представить себе, как велика была радость князя. Он натянул поводья коня и победно затрубил в рог. …Воины пировали сидя у костра. Они рассказывали о своих приключениях на охоте и прославляли князя и его победу над туром. Костёр медленно догорал, наступила глубокая ночь и все уснули. И приснился князю Гедеминасу удивительный сон. Будто на высокую гору поднимается огромный волк закованный в железные латы. Поднялся Железный Волк на вершину горы, и завыл так громко и пронзительно, точно вой ста волков слился в один протяжный вой. В большой тревоге проснулся старый князь и рассказал свой странный сон воинам. Однако никто из них не мог разгадать этот сон. В лесу, в самой чаще стоял небольшой дом. В нём жили мудрые старцы-жрецы. Они предсказывали будущее и разгадывали самые замысловатые сны. Выслушал главный жрец князя, и сказал: «Это не простой сон! Его послали тебе боги! Ты должен построить замок, могучий и грозный, как Железный Волк! А вокруг замка возникнет город – монолитный, как вой ста волков в одном!» Вскоре, по приказу князя начали корчевать деревья и рыть глубокую яму для фундамента будущего замка. И в это время к князю пришёл главный жрец и сказал: «Богам нужна жертва! Вели, князь, найти девушку, которая сама бы согласилась отдать свою жизнь. Тогда твой замок будет непобедим и простоит века!» Разослал князь гонцов во все концы своей земли, на поиски той, что согласилась бы принести себя в жертву. Вскоре на гору, где строился замок, пришла девушка. На голове у неё был венок из полевых цветов, а в руках пышный букет. Много народу собралось на торжественное жертвоприношение. Всем хотелось взглянуть на храбрую девушку. Люди очень жалели её, но сама она была спокойна и улыбалась. Без страха прыгнула она в яму. Два самых сильных воина подкатили к краю ямы огромный камень. По знаку главного жреца камень столкнули в яму. Все в ужасе отпрянули… Но случилось чудо: камень не задел девушку, он лишь придавил своей тяжестью рассыпанные кругом цветы. Сама девушка осталась цела и невредима. - Боги не хотят человеческой жертвы! – воскликнул главный жрец. Бурное ликование началось в народе. Заиграли музыканты и все закружились в весёлом хороводе. Это был настоящий праздник! …С тех пор прошло много веков. Замка давно нет, но о его красоте свидетельствует одна небольшая башня, вокруг которой раскинулся прекрасный литовский город – Вильнюс. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 12 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 12 ноября - Зиновий-синичник, синичкин день. Миромиро-синица Маорийская сказка Белогрудая синица, жизнерадостная ясноглазая птичка, постоянно высматривает мошек. Когда маори видят, что кто-то ищет потерянную вещь, они говорят: - Вот бы тебе глаза синицы! Муж Миромиро любит свою жену. Когда она строит гнездо для коричневых в крапинку яиц, он очень заботится о ней: приносит траву и веточки, чтобы облегчить ей работу, ловит для нее мошек. Вот почему Миромиро просят вернуть сбежавшую жену или мужа. Иногда женщине надоедает свой дом, и она убегает, а иногда убегает мужчина. Тогда ему вдогонку посылают отважного маленького Миромиро. Как бы далеко ни ушел сбежавший муж, Миромиро летит на поиски. Найдет беглеца, сядет ему на голову, и у мужчины появляется желание вернуться домой. Счастливый маленький Миромиро, посланец любви! Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 14 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 ноября - День святых Косьмы и Дамиана. "Курячьи именины" Татьяна Завадская Сказка про цыпленка (Публикуется с любезного разрешения автора. Оригинал здесь: http://tatzav.livejournal.com/ ) С рождения цыпленок был желтым и пушистым. А еще он был очень шустрым и смышленым. И смелым. И благодаря его жизнерадостности, неунывающему характеру и заразительному смеху к нему всегда тянулись ребята-цыплята и девчонки-цыпленки. И жилось цыпленку легко и весело. Еще в нежном возрасте проявив недюжинный ум и финансовые способности, цыпленок частенько организовывал какие-нибудь предприятия, в которых умудрялся достаточно быстро и легко заработать хорошие средства, которые также быстро и легко умудрялся потратить на удовольствия – как для себя, так и для своих друзей. В общем, жизнь цыпленка радовала, и он радовался ей. Жизнь шла, цыпленок взрослел, набирался уму-разуму, а вместе с ним и всяких расхожих убеждений и представлений старших кур и петухов. Они любили говаривать, что, мол, без труда не вытянешь и червя из навоза, что рожденный с крыльями вовсе не обязательно может летать, что бесплатное пшено только на бойлерной фабрике бывает и что если не высовываться, дольше проживешь – до того момента, пока в суп не попадешь. Ему все время говорили, чтобы он повзрослел. А повзрослеть означало перестать роготать, стать серьезным, учиться у старших червей добывать да пшено быстрей других клевать, и самое главное – хорошенько кур топтать. Потому что такому петуху попасть в ощип уж точно не скоро придется. И цыпленку все грустнее становилось жить, периодами нападало уныние, повзрослевшие друзья все чаще становились конкурентами, навязчивое кукареканье старших петухов и кудахтанье умудренных несением яиц кур совсем задрало, и однажды цыпленок с отчаянья бросился наутек. Разогнался, и со всей силы махая подросшими уже крыльями, перелетел через забор – только его и видели! Долго он шел полем, лесом, пока не опустилась на землю ночь. Когда цыпленок понял, что он один в темном лесу, его охватила паника. Он вспомнил все детские сказки про страшных сов, хитрых лис, коварных змей – сердце его сжалось от ужаса, и он опрометью кинулся, куда глаза глядят, напролом через кусты, пока не выбежал на какую-то полянку. Остановившись, чтобы перевести дыхание, цыпленок вдруг почувствовал, что земля у него уходит из-под ног. Она в прямом смысле уходила – медленно проваливалась куда-то вниз. И цыпленок догадался, что теперь-то он уж точно попал, попал в болото. От отчаянных попыток выбраться его засасывало все глубже. Вспомнив, что в болоте не нужно барахтаться, цыпленок прекратил свои попытки и огляделся вокруг. В темноте он увидел на кочке неподалеку кустик, веточка которого как раз была недалеко от него. Изо всех сил цыпленок потянулся за ней, ухватился – но веточка обломалась, и последняя надежда выбраться рухнула. Однако веточка позволяла хотя бы не провалиться глубже и надежно удерживала цыпленка «на плаву» в его безвыходном положении. «Ну, и на этом спасибо!» – вздохнул уставший цыпленок, всплакнул немного – так ему жаль себя стало, а потом попытался уснуть. «Утро вечера мудренее!» – вспомнил он, как ему часто говаривала мама. Главное дождаться солнышка – и видно лучше будет, и веселее. Однако уснуть не получилось. Цыпленок постоянно вздрагивал то от непонятного шороха на соседних кочках, то от треска кустов из-за пробегавшего дикого зверя, то от уханья филина, то от хлопанья крыльев пролетавшей мимо совы. Может, это была и не сова вовсе, но цыпленку все равно было очень страшно, и грезились ему только сплошные ужасы. Но как бы там ни было, ночь прошла, а цыпленок все еще был жив. Увидев солнышко, цыпленок несказанно ему обрадовался, как не радовался, наверное, никогда в жизни! Он хотел радостно закричать ему «Привет!», но побоялся привлечь к себе внимание какого-нибудь хищника и благоразумно прошептал: «Здравствуй, Солнышко! Теперь нас двое. Вдвоем мы точно что-нибудь придумаем!» И пока цыпленок озирался, осматривая окружающую местность, и пытался что-нибудь сообразить, высоко в небе над ним вдруг появилась большая птица и стала медленно кружить. Нет, только не это! Неужели орел?! Сцены ужаса из глубокого детства возникли перед его глазами, когда при появлении этой птицы цыпленок вместе со всеми своими братьями и сестрами со всех ног кидался к маме и прятался ей под крыло, пытаясь забиться как можно глубже. Но сейчас мамы не было рядом, и даже если бы и была, у него не было возможности бежать со всех ног, потому что ноги его надежно увязли в липкой, густой болотной жиже. Тем временем орел продолжал снижаться. «Ну, вот он, мой конец и пришел! – горько воскликнул про себя цыпленок. А потом, все так же про себя, хохотнул: – Но зато хоть не в супе, и то слава Богу!» Не имея возможности бежать, цыпленок крепко зажмурился, вжав голову в плечи, и стал ждать конца. Он, казалось, слышал уже шум крыльев все ближе и ближе, и вдруг – что-то коснулось его головы. Напряжение достигло своего предела, и все померкло у цыпленка перед глазами… А когда цыпленок пришел в себя, солнце уже было высоко, а орла уже в небе не было. Только лягушка на соседней кочке с любопытством за ним наблюдала. Выдохнув на радостях, цыпленок снова огляделся. И увидел рядом с собой большое перо. Это было орлиное перо. Так вот что коснулось его головы, прежде чем он потерял сознание! Это так развеселило цыпленка, что он, позабыв все меры предосторожности, громко захохотал, как в самые веселые свои времена. Он смеялся и смеялся – и это был уже не просто хохот! Это уже был рогот, временами переходящий в откровенный ржач. Весь испытанный им доселе страх, ужас и паника – все это выливалось теперь в неуемном смехе, который словно снимал, сбрасывал, стряхивал все ненужное, наносное и пригоревшее с самой его души. Отойдя от первого приступа веселья, цыпленок схватил орлиное перо и воткнул его себе в загривок. -Теперь я орел! – закричал он, невзирая на остолбеневшую от изумления лягушку. – Смотрите все, любуйтесь! Я никого не боюсь! А нужно сказать, что перо то было и в самом деле орлиным. Но оно еще было и волшебным. И хотя волшебство его было и ограниченным, но силой обладало немереной. Действовало перо всего лишь один раз. Оно могло исполнить желание того, кого коснулось, – и все, только одно желание. Но желание исполняло любое. Проблема заключалась в том, что тот, кого перо коснулось, не знал об этом его свойстве. И первое произнесенное вслух желание и исполнялось. Не всегда это было разумное желание. Не все ведь привыкли следить за своими словами и, порой, произносили совершенно нелепые вещи. А потом удивлялись, что это за хрень с ними такая приключилась… Но с нашим цыпленком, к счастью, все вышло по-другому. Цыпленок разошелся не на шутку. Лес в изумлении затих, птицы смолкли, лягушки перестали квакать и даже травинки остановили свой шелест. А он, словно подпитываясь от своего смеха бесстрашием, уже горланил на всю округу: Я орел – перо не врет! Мне всегда во всем везет! У меня орлиный глаз – Всех насквозь я вижу враз! Никого я не боюсь – Когда страшно, я смеюсь! Мне любая – тьфу! – задача! Прет ко мне моя удача! И тут что-то странное вдруг стало твориться вокруг: травка как будто пониже стала, кочки помельче, а лягушка, неотрывно наблюдавшая за ним, выкатила в ужасе глаза и с отчаянным кваканьем ускакала прочь. Цыпленок не мог взять в толк – с чего бы такие перемены? Оглянувшись вокруг, ничего больше подозрительного он не заметил, как вдруг увидел рядом с собой огромное орлиное крыло. С испугу замахав своими крыльями, цыпленок вдруг вырвался из болота, приподнялся над ним и снова плюхнулся назад. Тут он в ужасе понял, что орлиное крыло – это его крыло! И второе крыло тоже было орлиным! Страшная мысль закралась в голову, и цыпленок оглянулся назад. Так и есть! И хвост орлиный, и туловище тоже. Не зная, что делать, цыпленок снова замахал крыльями и – о чудо! – снова взлетел над болотом и снова приземлился – но теперь уже на соседнюю кочку. Тут он понял, почему так поспешно удрала лягушка. Теперь его боятся! Он стал ОРЛОМ!!! Не веря еще случившемуся чуду, бывший цыпленок – а теперь молодой орел – все осматривал себя со всех сторон, поднимая крылья, шевеля хвостом и верча головой на все стороны. Он снова попробовал взлететь – и это у него опять получилось! Перелетая с кочки на кочку все дальше и дальше, орленок наконец поверил свершившемуся преображению и с восторгом взмыл в небо, покружился над лесом и поднялся еще выше. Вдалеке маячили горы, и орел знал – там его дом. Закладывая крутые повороты и наслаждаясь невероятным чувством полета, он осваивал все новые и новые виражи, парил над полями, седлал потоки воздуха, знакомясь со своим новым телом и поражаясь невиданным возможностям, которые – в прямом смысле слова – свалились ему на голову. От счастья у него кружилась голова и перехватывало дыхание. Свобода! Свобода!!! Все его существо ликовало. Теперь он знал, что может сделать все, что захочет, что он сам себе хозяин и все небо – его! «Вот это перо! Вот поперло, так поперло!» – радостно восклицал он. И тут ему поперло. ТАК ПОПЕРЛО! Но это уже, правда, совсем другая сказка… Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 19 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 19 ноября - Всемирный день туалета. Елена Панфилова Надь Хока «Интересно, какой из себя этот хока? – думала Людочка. – Наверное, серый и лохматый. Серому легче прятаться в тёмных углах, а лохматому теплее спать. На шёрстке, наверное, соринки всякие, паутинки налипли…» Людочка была одна. Она уже не боялась оставаться дома, когда мама ходила в магазин: три года солидный возраст. Мама перед уходом доставала с полки книжки, и Людочка сидела спокойно на диване и разглядывала картинки до её возвращения. Но однажды мама задержалась. Наступили сумерки. Картинки стало плохо видно, и Людочка закрыла книжку. Вспомнилось, как мама говорила, что плохих детей забирает хока. Людочка считала себя хорошей девочкой и никакого хоки не боялась, но в наступающих сумерках всё окружающее стало таинственным и немного пугающим. Людочка покосилась в тёмный угол и поджала ноги под себя. «А лапы у него какие? – размышляла она. – Наверное, не лапы, а руки: ведь ему надо схватить плохую девочку, а лапками какими-нибудь трудно будет удержать её. Что же мама так долго не идёт? В туалет вот захотелось…в туалет ведь, наверное, можно сходить, ведь это не баловство, не за что меня утаскивать». Стараясь не смотреть на углы, Людочка быстро побежала в туалет. Хока не показывался, но случилась неприятность: пуговки на штанишках расстегнулись довольно легко, а вот застёгиваться никак не хотели. Девочка долго мучилась, пыхтела, но ничего не получалось. «И позвать некого, - грустно вздохнула она, - и хока под диваном». Немного подумав, Людочка присела возле дивана, заглянула в пугающую темноту и позвала: «Хока, а, хока! Застегни мне штанишки!» Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 ноября 2011 Георгий Николаев ВОСПРИИМЧИВЫЙ Я восприимчивый. Не то что некоторые. Но пользы мне от этого мало, только вред. Сколько лет живу на свете, никак не могу привыкнуть. Чего со мной только не случалось… И всё из-за вас, из-за людей. Началось это со мной в детстве, в возрасте счастливом, но незапоминающемся. Именно по этой причине я не знаю, как всё произошло в первый раз. Могу только предположить, что чем-то рассердил своих родителей: то ли улыбка им моя не понравилась, то ли орал долго или ещё что-нибудь делал неприятное, но кто-то из них сказал про меня что-то метафорическое. Любя, наверное, но сказал. Для вас это мелочи, факт привычный и незначительный, а я… В общем, превратился я в то, что имелось в виду. Сразу или постепенно, история, как говорится, умалчивает. Наткнулись на меня люди уже в отроческом возрасте среди вторсырья. С ними я тогда плохо был знаком, но то, что они после себя оставляют, изучил досконально и судил о людях исключительно по отходам их цивилизации — метод, может быть, и странный, но в моём положении единственный. Как запомнился мне тот ясный солнечный день, когда судьба привела ко мне человека и заставила его об меня споткнуться! Я ощутил небывалый подъём, а человек разозлился, и его слова я запомнил, ибо они затронули дремавшую мою восприимчивость. — А-а, чёрт! — только и сказал он. Но этого было вполне достаточно, чтобы в следующую секунду я стучал копытами по ржавым консервным банкам, игриво наставлял на него свои несовершеннолетние рожки и пронзительно повизгивал. Будь он покрепче и психически устойчивее, мы бы, возможно, поговорили, и дело приняло бы другой оборот, но искушать судьбу он не стал и улёгся прямо на моё место. Там я его и оставил пожинать плоды собственной вульгарности. Новое качество нравилось мне несравненно больше. Главное, я теперь знал, кто я есть. И, весело помахивая хвостом, я отправился в большую жизнь. Молодой, я развлекался безыскусно. Резвость и оптимизм отличали меня в тот чертовски разнообразный период жизни. Вы сами прекрасно можете представить себе, что я вытворял. Насколько я понял из ваших книг, не только мне выпадала такая доля: в прошлом человечества накопилось достаточно доказательств тому, что и раньше встречались личности с болезненной восприимчивостью и совершали свои эволюции вплоть до чёрта, а иногда и далее. Итак, жизнь закрутила меня, завертела… Шарахались от меня люди направо и налево, веселился я вдоволь и, случалось, безобразничал. Обо мне говорили, меня знали и часто обращались ко мне или кого-нибудь ко мне посылали. Я как-то прикинул, что если направленных ко мне граждан поставить в одну очередь, то она бы опоясала земной шар по экватору и была бы самой интернациональной очередью в мире. В общем, пользовался я популярностью, не скрою. Но… Не дали мне разгуляться. Замучило меня как-то под Рождество одиночество и бесприютность — ведь ад, сами понимаете, я не нашёл. Чего только в этом мире не понастроили, а захудалый ад для бедного чёрта, пусть даже малогабаритный, сделать никто не додумался. Так вот, угораздило меня попасть в деревню, глухую, всеми забытую и снегом заваленную выше крыши. Я тогда уже начитанный был, чёрт с образованием, это меня и погубило. В печную трубу я забрался — со своей образованностью классические каноны чтил и уважал. Мало того, что обгорел весь и угарным газом надышался, вывалился я на пол перед печкой, в глазах круги, мутит и соображаю плохо, — старый пень библейский посмотрел на меня спокойно, как будто я ему каждый божий день надоедаю, бородой окладистой пошамкал: изыди, говорит, сатана, и крестится. Изыдил я. До сих пор не понимаю, что со мной было и сколько времени продолжалось. Помню лишь, что тоска меня мучила беспредельная. Но есть ещё на этом свете хорошие люди… Вызвали меня. Самым доморощенным способом. Так раньше вызывали, когда телефона не было. И оказался я в устрашающем обличьи посреди шестиугольника, нарисованного мелом на дубовом паркете. Передо мной человек: на полу растянулся и завывает. Похоже, заклинание. — Чего надо? — спрашиваю. Человек голову поднял, на меня уставился. — Душу,—говорит,—отдам, только отгадай шесть чисел из сорока девяти. — А у самого зубы стучат, до того у меня вид замечательный. — Ладно, — говорю, — дай подумать. Душа мне его, конечно, ни к чему, да и просит он что-то непонятное. Но силу умственную я в себе чувствую: всё могу и это сделаю. А взамен… Была у меня мечта. Даже не мечта, а непреодолимое желание. Хотелось мне стать полноправным членом общества. Надоело мне одиночество, оторванность от коллектива. Постеснялся я немного и говорю: — Отгадаю я тебе всё, что хочешь, но за это ты меня Человеком назовёшь, иначе не видать тебе шесть чисел. Обрадовался он до слёз и Человеком назвать поклялся. Потом у нас целый день на объяснения ушёл. Хотя я умный был, но с трудом понял, что ему от меня нужно. Ещё один день я подшивки газет просматривал, необходимую информацию выискивал и сопоставлял до умопомрачения. Чего только ради Человека не сделаешь! На третий день вынес он все вещи из квартиры, продал всё, что мог, и купил симпатичные такие карточки. Два дня я их заполнял крестиками, глаз не смыкая, а как заполнил, он их собрал, в авоську сложил и убежал куда-то. Вообще говоря, он мной брезговал, всё норовил в другую комнату уйти — мол, от запаха серы у него голова раскалывается. Как будто у меня не раскалывается. Но когда выиграли мы с ним, он расчувствовался и обниматься полез. — Нет,— говорю,— ты меня лучше, как договаривались, Человеком назови. Он тогда выпрямился, грудь выпятил, в глаза мне посмотрел и обозвал с пафосом. Так начался мой новый период жизнедеятельности, к которому я стремился по малодушию своему и бытовой неустроенности. Взял я себе фамилию Человеков, чтобы побочных эффектов не было, на работу устроился. День работаю, два работаю, долго работаю. Стал зарплату получать, пообвыкся, освоился и никаких особенных изменений за собой не замечаю. Разве только скажет кто-нибудь из сочувствия: — Что-то ты, Человеков, неважно выглядишь сегодня… Ну, я и начинаю неважно выглядеть. А как только я начинаю неважно выглядеть, обязательно найдётся заботливая душа и скажет: — Что-то у тебя, Человеков, вид больной и рожу перекосило… И так далее. В таких случаях я прямым ходом на кладбище бежал, хорошо, оно рядом. Там у меня один знакомый есть: я ему двадцать копеек, а он мне столько доброго здоровья пожелает, сколько я захочу. С производственной стороны я себя хорошо зарекомендовал и это мнение поддержать старался. А то неровен час кто-нибудь погорячится, назовёт безмозглым бараном — что тогда? И всё бы у меня хорошо было, если бы моему начальнику пятьдесят лет не стукнуло. Это же юбилей, а где юбилей, там и банкет. Собрались мы после работы. Скромно всё так, на пустой желудок. Я всегда тихий был, малообщительный, ведь если с человеком поближе сойдёшься, он всегда норовит о тебе высказаться. А здесь я выпил немного. Нельзя было не пить: вон один не пил, — так у него кто-то насчёт язвы интересовался. Потом музыка заиграла, танцы начались. Ко мне Алла подходит, а мы с ней раньше разве что здоровались только. — Вы, Человеков, на танец меня пригласить не хотите? — Хочу, — говорю. Ну и пригласил я её на танец. Танцуем мы, а она большая такая, приятная, в два обхвата. — А я и не знала, что вы нахальный, Человеков, — говорит она. И смеётся. Я, понятное дело, становлюсь нахальным. — А ты смелый, — говорит она, — я тебе, наверно, нравлюсь… И начинает она мне нравиться прямо до невозможности. А тут ещё сослуживец-язва с девицей в парике мимо протанцовывает и женихом и невестой нас ни с того ни с сего называет. Делать нечего. Поженились мы с Аллой. Вот тогда это и случилось. Расслабился я. Решил, что всё продумал и предусмотрел. В самом деле, общественным транспортом я не пользовался: для меня как для Человека это смертельно, того и гляди назовут как-нибудь не по-человечески. В магазины тоже не ходил: Аллу посылал, она у меня закалённая, её так просто не изменишь. В общем, из кожи лез, чтобы не задели мою восприимчивость, но разве всё предугадаешь… Помню, ночь, хорошо мне, спокойно, луна в окно светит, из форточки свежий воздух поступает, и жена меня нежно так по плечу гладит, почти спит уже, а всё что-то шепчет, и вдруг превращаюсь я в лапушку-лапочку, большую и неуклюжую… Вспотел я весь от ужаса, пальцами пошевелить боюсь. Хорошо ещё, что она заснула сразу и солнышком назвать меня не успела. Страшную я провёл ночь. Нечеловеческую. А под утро она во сне разметалась на моей ладони и шепчёт: — Человеков, Человеков, где ты… Опять стал Человековым. После этого случая я совершил непоправимую ошибку. Я стал на ночь затыкать уши ватой. И как-то утром меня за плечо трясут. Просыпаюсь, а это жена моя, Алла, руками размахивает, рот раскрывает, кричит вроде, а я не слышу ничего, смотрю на неё спросонья и понять пытаюсь по артикуляции: пожар, что ли, или просто на работу проспал? Здесь как дала она мне подушкой по уху, так из другого уха затычка и выпала. Хотел я пальцем ухо заткнуть, да уже поздно было. Что первое услышал, в то и превратился — в глухую тетерю. Понял я, что из меня в перспективе только суп сварить можно, и улетел в форточку. Жизнь моя теперь конченая, если и обзовёт кто, всё равно не услышу. Оглохла моя восприимчивость. А может, это и к лучшему. Одно только меня смущает: охотничий сезон начинается. Может, уже стреляют, а я не слышу. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 27 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 27 ноября - День Чёрной кошки Автор под ником Анаэль Шельма или Лестница до луны Взошла луна - мерцающий хрусталь, И волны света захлестнули осень. И лунный луч, холодный, словно сталь, Пронзает воздух, оставляя отсвет В мерцании свечей, что разбросала ночь По небу белыми холодными огнями. Они усталость дня прогонят прочь И в души сказки разбросают снами. Твой сон нарушен вновь луной, И в сердце - непонятное томленье, Но ты еще не знаешь: быть со мной - Вот истинно твое предназначенье. Закрой глаза: на лестнице луны Меня увидишь ты в сияньи ночи, Услышишь звук единственной струны Моей души, расписанной по строчкам В поэме тайной книги из теней, В поэме смерти, жизни и рожденья. Но знаю я о том, что быть твоей - Вот истинно мое предназначенье. Моргана Мурасаки В замочной скважине зашевелился ключ. Дверь со скрипом открылась, в коридоре зажегся свет. Шельма сидела не шелохнувшись. Дверь закрылась, свет погасили. Кто-то тихо, на цыпочках пробрался в комнату. - Шельма! Ты чего не спишь? – прошептал знакомый голос. – Ты меня ждала? Ложись спать, я пришла. Но Шельма не обратила никакого внимания и все так же неподвижно сидела, глядя в окно. Девушка разделась и легла в постель. Минут через десять Шельма услышала ее мерное дыхание. Все отлично, как она и предполагала: девушка заснула. Шельма сидела у окна и продолжала разглядывать луну. В тот день было полнолуние. Огромный желтый глаз, равнодушно разглядывающий землю, всегда действует на все живое с невообразимой силой. Есть что-то магическое и потому привлекательное в этом холодном сиянии. Недаром на протяжении многих столетий люди посвящали свои стихи и песни ей, полной луне. А ей, казалось, до этого не было совершенно никакого дела. Недаром с ней, с полной луной, люди связывали деяния всех магов и ведьм. А она даже не смеялась над их глупостью. Ей было все равно. Шельма всегда сравнивала себя с луной и всегда приходила к выводу, что между ними есть почти стопроцентное сходство. Разве что, Шельма была не небесным, а вполне земным телом, но к луне ее тянуло непреодолимо. Так она сидела уже несколько часов, как только луна во всей своей красе появилась на ночном небе. Сидела и смотрела… Шельма была прекрасна. Можно даже сказать, что она была совершенна! И в лунном свете равнодушное выражение ее больших глаз приобретало некоторую грациозность. Хотя и без этого она была достаточно грациозна. Она была безусловно красива. Красива, как дьявол… дьявол в кошачьей плоти! Да, Шельма была кошкой. Прекрасной черной кошкой с белой отметиной на груди и огромными голубыми глазами. Шельма потянулась на подоконнике, обернулась, чтобы убедиться, что все спокойно: девушка спала, - и бесшумно выпрыгнула в форточку. Оттуда на балкон и по выступу на стене на соседний балкон. Для нее это было привычным делом, так что и в этот раз она справилась с завидным мастерством. - Зигфрид! – прошептала Шельма в форточку соседней квартиры. Молчание. - Зигфрид! – повторила она через некоторое время уже громче. - Шельма, ты что ли? Заходи, все чисто. – Отозвался голос из квартиры. И Шельма ловко запрыгнула вовнутрь. - Прости, Шел, я задремал… Силы уже не те… А тут еще хозяева уехали на уик-энд куда-то, задремал я со скуки, - заговорил толстый и неуклюжий кот персикового цвета, который даже не удосужился подняться с нагретого местечка на диване, где он спал. Он только лениво потягивался, всем своим видом показывая, что не прочь был бы спать и дальше. Но, тем не менее, он был рад ее видеть. Зигфрид был лучшим и единственным другом Шельмы с тех пор, как она поселилась в этом районе. Это был огромный кот, ленивый и страдающий ожирением, что, впрочем, он сам объяснял далеко не своей ленью, а тем, что в далекой молодости хозяева кастрировали его. Теперь ему было почти десять лет, по кошачьим меркам около 70, но до сих пор его голос был как у котенка, высокий и смешной для кота на склоне лет. - Как твои дела, Зигфрид? – поинтересовалась Шельма. - Слушай, зачем ты каждый раз спрашиваешь, как мои дела, как будто тебе в самом деле это очень интересно? Ты и сама прекрасно знаешь. А если я начну рассказывать, то сочтешь меня занудой и больше никогда не придешь поговорить со мной. - Ну, это что-то вроде этикета… Ну чего я тебе объясняю, сам ведь знаешь, не маленький. Мог бы ответить, например, «нормально» или что-то в этом роде и не заводить полемику. - Если бы я ответил «Нормально», это было бы неправдой. Ты хочешь слышать неправду? По-моему, ее и так предостаточно можно наслушаться. А что касается этикета… Что, по-твоему, есть «Этикет»? - Правила поведения. - Вооот! Вот этом коренная ошибка, Шел. Что есть «правило»? Правило – это договоренность делать так, а не иначе. Если ты сделаешь что-либо иначе, тебе скажут, что ты сделала это неправильно, так? Например, правила правописания: люди договорились писать слово «корова» через «о», просто договорились, потому что более объяснимой причины, почему это произошло так, нет. Если кто-то напишет вместо «корова» - «карова», его уличат в ошибке и будут уличать до тех пор, пока он не напишет это слово правильно, а точнее, так, как некая кучка людей уже договорилась писать это слово и навязала свое правило всем остальным. Поскольку большинство людей пишет слово «корова» именно через «о», можно сказать, что происходит обыкновенное подчинение индивидуального мнения мнению большинства, понимаешь? Но где гарантии того, что мнение той, изначальной, кучки, было единственно верным? Они могли бы договориться писать слово «корова» через «а», и теперь мы бы все считали правильным писать это слово именно так. Чем их мнение было таким уж уникальным, что все стали преклоняться перед ним? И чем, допустим, мое мнение хуже? Тем ли, что я родился позже них? В этом не моя вина. И во всем так: люди постоянно подчиняют свою индивидуальность мнению большинства, а кто это большинство, пусть даже стадо баранов, это никого не волнует. Это сродни спорам о добре и зле: что одному кажется добром, другому покажется злом. Убить человека – зло? Конечно, зло, скажешь ты. И ты будешь права, но только относительно. А я скажу, что добро, и тоже буду относительно прав. Представь, что у человека пульт от взрывного устройства, и он собирается разнести всю планету и все живое на ней на кусочки. А у другого человека пистолет в руках. Если он выстрелит в лоб первому, разве он не сделает добро? Разве ты на его месте не выстрелила бы? Вот и суди после этого о морали, об этикете и обо всяких прочих правилах… Ты не считаешься со своей индивидуальностью, моя дорогая, когда говоришь о правилах. Только пойми, что тебе не всегда по пути со стадом, но до тех пор, пока оно стоит над твоим «я», ты никогда из него не вырвешься. Шельма несколько секунд молчала, переваривая услышанное. - Хорошо, я больше никогда не спрошу, как твои дела, пойдет? – иронично спросила она. - Нет, не пойдет. Вот сейчас ты опять подчинила свое мнение моему. А я не этого хотел. Все, что ты вынесла из сказанного: Зигфрид не хочет, чтобы я спрашивала, как его дела, следовательно, я больше не буду спрашивать, как его дела. А я учу тебя тому, чтобы ты спрашивала, как мои дела, только тогда, когда тебя действительно это интересует. Понимаешь? Если тебе нужна эта информация. Быть эгоисткой не так уж скверно, поверь мне. Это уж точно лучше, чем спрашивать «как у тебя дела» только из приличия, чтобы ответ типа «нормально» пронесся у тебя мимо ушей, просто потому что «так надо». Шельма не ответила. Она прекрасно понимала, что он был прав, и именно поэтому не стала отвечать: любой ее ответ сейчас выглядел бы как ответ «из приличия», чтобы заполнить им образовавшуюся тишину, а ей просто нечего было сказать и не хотелось ничего говорить. Она запрыгнула на диван и легла рядом с ним, уткнувшись носом в его пушистый хвост. Зигфрид приподнял его и слегка ударил Шельму по носу. Она засмеялась и, как котенок, стала ловить хвост лапой. - Детский сад, Шел! Еще за своим хвостом побегай! Тебе сколько лет, котенок? – по-доброму смеялся над ней Зигфрид. Ему и самому нравилась эта детская забава. Внезапно Шельма замерла, как будто услышав мышиную возню. «Сколько мне лет?» - пронеслось в голове. А действительно, сколько мне лет? Шельма начала вспоминать свое прошлое, с самого начала, сколько помнила и сколько слышала от людей. Она родилась морозной ноябрьской ночью, когда снег уже покрыл все дороги и крыши домов. Было холодно. Она родилась в подвале какого-то дома вместе с пятерыми братьями и сестрами. Все они родились мертвыми, и только Шельма сумела выжить в ту ночь. Некоторое время она лежала там, забившись под мягкое тело ее матери, но вскоре тело начало стремительно терять тепло и затвердевать. Как оказалось, ее мать умерла через несколько минут после родов не то от голода, не то от переохлаждения. Шельма так и не увидела ни ее, ни новорожденных братьев и сестер. Ее глаза открылись только на исходе второго дня, когда она, прикладывая неимоверные усилия и ведомая неизвестно каким стимулом, скорее всего, голодом и вдобавок отсутствием какого-либо страха, кроме страха голодной смерти, выползла из холодного подвала на еще более холодный асфальт улицы. Она была уже на грани жизни и смерти и даже пищать не было сил. Она чувствовала, что вот-вот должна умереть, и в этот момент дикий страх смерти оставил ее. Ей стало тепло и хорошо. Шельма легла на снег и посмотрела в небо: оттуда из-за огромных и красивых туч на нее смотрела луна, такая большая и прекрасная… И Шельма запомнила эту картину, она просто отпечаталась в ее памяти, поскольку должна была стать последним, что увидело это маленькое существо за свою жизнь… Глаза Шельмы невольно закрылись и стало еще теплее… Должно быть, она умерла… Но жизнь распорядилась иначе. Следующим утром она очнулась на операционном столе в ветклинике. Яркий свет слепил глаза, но это был уже совсем не тот холодный и прекрасный свет, который она видела прошлой ночью, это были лампы дневного света. Тут же радостные возгласы людей, наверное, по случаю ее спасения. Хотелось есть. Первые два года своей жизни Шельма провела в семье ветеринара. Ей не пришлось долго привыкать к такой жизни, поскольку другого она и не знала и ее, в общем-то, все устраивало. Ее всегда кормили и поили, с ней играли, она стала любимцем семьи. Именно ветеринар первым назвал ее Шельмой, увидев белую отметину на груди в форме крестика. Вообще-то кошкам не нужны имена, и Шельма долго не могла привыкнуть к тому, что это слово обозначает именно ее, для нее это было просто слово, которое означало, что ее хотят покормить или погладить. Она и не понимала, зачем вообще нужны имена. Но, обнаружив, что у всех членов семьи есть какое-то слово, привязанное именно к ним, и что люди называют это слово «именем», поняла, что, по всей видимости, слово «шельма» и есть то самое «имя», обозначающее ее. Оно даже понравилось ей, просто звучало красиво. А значение ее даже не интересовало. Точнее, единственным его значением в ее понимании было обозначение ее сущности. Но благополучная жизнь в семье ветеринара на поверку оказалась не такой уж гладкой. Люди часто считают, что кошки – всего лишь маленькие создания, предназначенные для того, чтобы радовать глаз своих хозяев. Кошки ничего не понимают, да и чего уж там, даже не обладают сознанием, подобно всем животным. И такой подход зачастую устраивает домашних питомцев, зачастую заботящихся лишь о полной миске с едой каждый день и чистом лотке. Они считают, что отлично устроились в этой жизни, и не ищут на свою голову приключений, прикидываясь всю жизнь теми, кем хотят видеть их хозяева. Но Шельма была не из их числа. Она знала, что ее призвание не в том, чтобы просто радовать глаз тех, кто называли себя ее хозяевами. Кроме того, со временем сложилось впечатление, что все эти люди хотели дать ей, Шельме, то, чего у них самих никогда не было: любви и счастливой жизни. Но все, что она видела на протяжении двух лет жизни в их доме – ссоры, скандалы, ругань, слезы, истерики… Деньги решали все. Жена не разводилась с мужем, потому что он зарабатывал столько, что она могла позволить себе любые прихоти. Сын приходил к родителям только тогда, когда у него заканчивались деньги или когда нужно было проплатить очередной экзамен в университете. Дочь устраивала беспрестанные скандалы из-за того, что родители дают ей недостаточно денег и не покупают ей того, что она хочет. И только слабохарактерный ветеринар, пожалуй, работал не из-за денег, а из чувства долга, что впрочем приносило ему немалый заработок и если бы не это, то от их семьи давно бы не осталось и следа. Да, деньги сильно портят людей. А кошкам не нужны деньги. Поэтому Шельма очень скоро возненавидела их всех со своими скандалами и в один прекрасный день просто выпрыгнула в окно и ушла, куда глаза глядят, только бы подальше от своих одержимых «хозяев». Так Шельма оказалась на улице. Стоит только представить, каково домашней кошке, которая и знать-то не знала, что такое улица, оказаться там да еще и в преддверие зимы. Наверное, любую другую кошку ждала там неминуемая смерть, но только не Шельму. Конечно, поначалу было трудно переходить с отварной рыбы без костей и нарезанного мелкими кусочками гуляша на мышей и птиц, которых предварительно нужно было еще поймать и, как бы это помягче, разделать, но у Шельмы в жилах текла кровь дикой кошки, потому она быстро приноровилась. Всю зиму пришлось пережидать на чердаках и в подвалах и, честно говоря, не раз возникало желание вернуться в прежний дом. Но она не вернулась, несмотря ни на голод, ни на холод. Пришла весна, и у Шельмы появилось море поклонников. Казалось, все коты района хотели заслужить ее внимания: молодые и старые, тощие и в меру упитанные, черные, белые, рыжие, серые… Был даже один с отгрызенным ухом, который каждый раз рассказывал новую историю о том, как потерял кусок своего уха, потому что каждый раз рассказывать одно и то же было, на его взгляд, не интересно. Но Шельма только зевая поглядывала на то, как они дерутся за ее руку и сердце, и равнодушно дремала, пригретая солнцем в бок. Там она впервые встретила Зигфрида. Это был красивый ухоженный кот, явно обитающий не на улице. Он так же, как и она, вяло наблюдал за кошачьими бойнями, и только тень усмешки виделась на его выразительном лице. Он всегда прогуливался в одиночку и никогда не спешил. Возможно, виною тому был излишний вес. Однако Шельму задело такое равнодушие к ее персоне. Она уже привыкла к повальному мужскому вниманию, но этого кота она явно не интересовала. Самолюбие? Может быть. Но она решила во что бы то ни стало познакомиться с этим самодовольным котом. И познакомилась. Конечно, она быстро поняла причину такого поведения, даже до того, как Зигфрид рассказал ей о том, что его кастрировали. По большому счету, он мог бы и не говорить даже, все было понятно сразу, по его странному голосу, странному для кота десяти лет. Но он очень понравился Шельме. Он был не таким, как все эти глупые коты, которых интересовало только одно, особенно в марте. Зигфрид был далек от их низменных инстинктов и, по всей видимости, оттого его натура была гораздо глубже. Именно он когда-то научил ее втираться в доверие к людям, чтобы получать от них все, что хочешь. Именно он надоумил ее поселиться в соседней квартире, где жила пожилая соседка. Шельма так и сделала. Она притворилась, будто у нее сломана лапа. Она смотрела на старую женщину такими несчастными и полными страдания глазами, что та не выдержала и взяла Шельму к себе домой. Так закончились ее уличные скитания. И так она поселилась в соседней с Зигфридом квартире, что, безусловно, ее более чем устраивало. Соседи, хозяева Зигфрида, недолюбливали Шельму, уличную кошку, как они ее называли, но это совсем не мешало видеться им, пока тех не было дома. К тому же, они часто прогуливались вместе. И всех все устраивало. Через год или около того пожилая хозяйка умерла и Шельма осталась одна в пустой квартире. Шельма прекрасно понимала, что такое смерть, но никогда не боялась ее, хотя и не торопила. Страх перед смертью пропал у нее в ту самую ночь, вторую ночь со дня ее рождения. На некоторое время пришлось вспомнить о своих навыках ловли мышей и птиц, чтобы не умереть с голода. Но как долго квартира еще будет пустовать? Шельму не сильно огорчил тот факт, что старушка умерла, она не очень-то ее любила. Бесконечные жалобы на болезни и вообще на тяжкую жизнь нередко выводили ее из себя. Да вдобавок еще эта не доставляющая особого удовольствия обязанность каждый вечер часами сидеть на коленях хозяйки, пока та смотрит телевизор… Но Шельма была благодарна ей за крышу над головой и за еду в миске. Не царские, конечно, кушанья, но после уличных скитаний кошка была и тому рада. Был, конечно, осадок грусти после ее смерти, но больше Шельму заботила та неопределенность, которая встала перед ней стеной: а вдруг новые хозяева квартиры не захотят ее здесь видеть? Однако все разрешилось как нельзя лучше. В квартиру въехала внучка прежней хозяйки, девушка 18 лет по имени Кристина. Они сдружились с Шельмой с первого же дня. И к тому же по каким-то мистическим обстоятельствам девушка тоже стала называть кошку Шельмой. Кристина была студенткой, а кроме того, занималась музыкой. Она пела в какой-то рок-группе, и в ее доме часто бывали странного вида люди, по-видимому, тоже музыканты. В квартире часто играла музыка, и, хотя Шельма не любила громких звуков, ей нравилась эта музыка. Казалось, поезд жизни встал на рельсы и плавно поехал вперед… (окончание следует) Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 27 ноября 2011 Автор под ником Анаэль Шельма или Лестница до луны (окончание) - Зигфрид! Мне лет… лет пять или около того… - прервала тишину Шельма. Зигфрид, похоже, уже успел задремать и сейчас неохотно стал собираться с мыслями, чтобы вспомнить, о чем шла речь. – Мне пять лет, а я до сих пор не знаю, зачем живу здесь и в чем смысл моего существования! - Боже правый, мне почти десять и я до сих пор не знаю этого. – Саркастически заметил Зигфрид. - Постой… А, может, смысл нашей жизни в том, чтобы оставить потомство? Я где-то это слышала… - Гениальная идея! Долго думала? – отозвался Зигфрид с некоторой обидой в голосе. - Прости, я не подумала… Шельма почувствовала, что ляпнула что-то неуместное. - Да я не об этом, Шел. Меня ж не в младенчестве кастрировали. Я в свое время был очень даже… И, ты знаешь, между прочим, была у меня пассия одна… - Зигфрид задумался, как будто решал, стоит ли ему рассказать, но все-таки продолжил. – Красивая была… как ты. Черная как ночь, без единого белого пятнышка. Она во дворе нашем жила, безхозяйная. Познакомились с нею. Такая умница оказалась! Ну, не сказать, что семи пядей во лбу, но жизнь ее многому научила, хоть и молодая была. Полюбил я ее очень… Все думал, как бы ее пристроить к соседке… Ну, потом, сама знаешь, как бывает, забеременела она… А тогда уже осень наступила, на улице все холодало. Она в подвале стала жить, а я ей покушать приносил, когда мог. Потом хозяева пронюхали, что я из дома к кошке бегаю и того… ну… кастрировали… Я когда очухался, прибежал к ней, но уже поздно было… Она изголодалась совсем, а тут и котята родились… И все мертвые, все, как один… - Зигфрид замолчал. Шельме показалось, что у него на глазах навернулись слезы. – Все мертвые, и мамка мертвая лежит… Только, знаешь, она говорила, у нее шестеро будет, а я только пятерых видел… Наверное, шестой так и не родился… А может и родился, ходит сейчас по свету где-то и знать не знает… Не сберег я ее… Может, и правильно, что кастрировали, чтоб еще дел не наделал… Зигфрид молчал. Шельма тоже. Ее будто током ударило. Наконец она спросила: - Расскажи, какая она была?.. - Красивая… и на тебя похожа. На луну смотреть любила. Так, все, закрыли тему. – Оборвал Зигфрид. У Шельмы было еще столько вопросов про ее мать, но она видела, что Зигфриду действительно больно было вспоминать о ней, и она решила оставить их до следующего раза. - Мы, кажется, говорили о смысле жизни? Так вот, сама посуди, ты говоришь, что смысл жизни заключен в потомстве. То есть, ты – это смысл жизни твоей матери, так? Что дала тебе твоя мать? Несколько лет скитаний по этой земле. Несколько лет страданий и лишь несколько минут счастья. Ты действительно считаешь это смыслом ее жизни? А что ты можешь дать своим детям? Поверь мне, не больше. И каждый, кто оказывается на этой земле, рано или поздно задается вопросом о том, зачем его родили, зачем поместили сюда и заставляют думать, кому и зачем он здесь нужен. Не обрекай невинные души на страдание, мой тебе совет. Шельма задумалась. Он опять был прав. Но это не решало всего вопроса. Как бы то ни было, но она здесь и она вынуждена думать о том, зачем она здесь. - Зигфрид, ну, ты же все знаешь. Скажи, зачем мы нужны этому миру? - В том-то и дело, что мы не нужны этому миру. Другое дело, зачем этот мир нужен нам. И я тебе скажу. Чтобы получать знания. Это люди думают, что мы безмозглые твари, которые даже не понимают их языка. Потому что им так удобнее думать. И они здесь тоже для того, чтобы получать знания, только им для этого отведен более долгий срок: 60-70 лет, а нам 10-15. Понимаешь, как быстро нам нужно совершенствовать себя? Люди за свои шестьдесят не успевают, а мы должны успевать за свои десять! Никогда не думала, почему говорят, что у кошек семь жизней? Потому что одна наша жизнь стоит их семи. - А бог есть? И что с нами делается после смерти? - Знаешь такую игру «Симс»? Симулятор реальной жизни. Как ты думаешь, это игра так похожа на жизнь или жизнь так похожа на игру? Люди и животные в ней даже не подозревают о том, что ими руководит какой-то «высший разум», а точнее, игрок, или подозревают и называют его Богом, но никто его не видел и не уверен в его существовании. Каждое их движение, да и вообще, вся их суть – это несколько символов на языке программирования. Проще сказать, они все условны. Но они не знают об этом. Они накапливают информацию, которая записывается в программу. Когда они умирают, их алгоритм всего-навсего перестает быть активным. Но он остается в программе до тех пор, пока его снова не активизируют в этой программе или в какой-либо другой. Понимаешь? Наш мир – это всего лишь условность, плод воображения «Бога». Другие миры – это как другие программы. Наша жизнь – это отдельно взятый алгоритм. Шельма не знала, что ответить. - Поздно уже. Может, спать пойдешь? – предложил Зигфрид, глядя на озадаченное выражение лица своей собеседницы. - Да, я пойду, наверно… Спокойной ночи. По балкону Шельма перебралась в свое жилище и еще долго не могла уснуть, лежа на кресле. На нее свалилась такая уйма информации, что потребовалась бы, по меньшей мере, неделя, чтобы во всем этом разобраться. Шельма долго не появлялась у Зигфрида, он даже успел соскучиться без нее. Да и в самом деле, что ему оставалось делать, когда ее не было рядом? Наслаждаться своим кошачьим существованием… Существованием, а не жизнью: разве можно назвать жизнью набор запрограммированных до автоматизма действий: поесть, поспать, посмотреть в окно…? Ему даже поговорить было не с кем. Люди настолько привыкли считать себя совершенными существами, что кошки давно уже поняли: заводить с ними беседы о жизни даже и пытаться не стоит, ну кто, в самом деле, будет слушать размышления кота о смысле жизни? В лучшем случае, такого кота затаскали бы по телешоу: «Невероятно! Сенсация!!! Говорящий кот!!! Смотрите сегодня вечером только на нашем канале». А в худшем – смерть хозяина от неожиданного инфаркта. Самое полезное, на что пригодны люди для кошек, так это на обеспечение пищей и кровом. Пожалуй, этой позиции придерживаются все кошки, потому что это удобно и никому не доставляет ненужной головной боли. Вы слышали эти громкие заявления об уравнении в правах мужчин и женщин? Казалось бы, на протяжении стольких лет женщины рьяно бьются за равноправие, но отчего же практически ничто не сдвинулось с мертвой точки? Женщин на земле больше, чем мужчин, а, как известно, на чьей стороне сила, на той стороне и победа. Конечно, есть некоторый прогресс, и многие женщины уже не сидят дома, воспитывая детей и занимаясь домашним хозяйством. Однако, по всей видимости, эта битва за равные права во всем будет вечной. По сути, ни одна женщина на свете не захочет иметь равных прав с мужчинами во всем, даже самая ярая феминистка. Разве хотя бы одна жена хочет содержать всю семью материально? Почему-то до сих пор считается, что мужчина должен приносить деньги в дом. Мужчина должен защищать свою семью. Мужчина должен быть сильнее. Разве это не естественно? Так задумано природой. В таком случае, о каком равноправии может идти речь? У кого больше обязанностей, у того больше и прав. На поверку, все женщины с этим согласны, потому что всем женщинам так удобно и комфортно. А громкие заявления вроде «Женщина – сильный пол!» так и останутся громкими заявлениями, чтобы держать в узде представителей обоих полов, ибо никто и никогда не взялся бы претворять их в жизнь. Так и с кошками. Зачем посягать на чужие позиции, даже если знаешь, что можешь на них посягнуть, когда тебя и так все устраивает? Тем более, если ты отчетливо понимаешь, что это отнюдь не смысл твоего появления на этом свете… Зигфрид уже начал задремывать, когда за окном появился знакомый силуэт. - Кто пришел! Сколько лет, сколько зим! Заходи! Шельма ловко запрыгнула в форточку и оттуда в квартиру. - Привет! Разбудила? - Да какая уж теперь разница? - Зигфрид попытался сказать это обиженным тоном, но у него это плохо получилось. На самом деле он был очень рад видеть соседку. - Ну, рассказывай, где пропадала? Сияешь, как медный таз. Шельма сидела напротив, загадочно глядя в глаза Зигфрида, и молчала. - Я встретила Его!.. – все так же загадочно прошептала она. Необъятная радость не сходила с ее мордочки. - Кого «Его»? Бога? Дьявола? Смысл жизни? – ухмыльнулся Зигфрид. - И бога, и дьявола, и смысл жизни! – ответила Шельма и рассмеялась. - Хм, ну и как он, хорош? Стоит посмотреть? – Зигфрид начал понимать, о чем идет речь. - Еще как хорош… Я тебя обязательно с ним познакомлю, - Шельма уткнулась носом в пушистый хвост. – Ты не поверишь, помнишь, после того, как мы в последний раз с тобой болтали, я пошла домой? Ну так вот, я долго не могла уснуть, еще луна такая яркая была. Кристина уже давно спала, вот я и решила прогуляться. На улице ни единой души. Я пошла на набережную, вот так шла и шла вперед, куда глаза глядели, дошла до моста. Стою, смотрю с моста вниз на воду, она такая спокойная-спокойная. И вдруг обнаруживаю, что рядом со мной стоит Он! Я так напугалась, даже не слышала, как он подошел. Ну, спрашиваю: «Ты кто такой?» А он мне отвечает: «Я бы сам хотел это знать…» Ну, слово за слово, оказалось, что его зовут Матис, такой красивый белый кот! Он не похож на всех тех, что живут у нас во дворе, нет, он другой… Он очень странный и очень наивный… Представляешь, он говорит, что ищет лестницу до луны! До луны!!! Я даже засмеялась, когда об этом впервые узнала. А он ее уже много лет ищет и точно знает, что найдет. Он говорит, что если подняться по этой лестнице, то попадешь на самую замечательную землю на свете, где нет людей и где жизнь прекрасна по определению. Там нет ужаса и страха, там нет насилия и убийства, там есть только одна великая истина, которую все ищут на этой бренной земле, но никто и никогда не найдет, потому что истина покинула нашу землю и поселилась там, на луне, и единственной связью между этим миром и истиной осталась только эта лестница до луны… Наверное, ты будешь смеяться, я тоже поначалу посчитала это бредом, но чем больше я его слушаю, тем больше я начинаю в это верить… Зигфрид многозначительно помолчал и произнес: - Кто ищет, тот всегда найдет, не так ли?.. - Я вас с ним обязательно познакомлю, - повторила Шельма. - Ну, разве что, если у твоего друга найдется минутка, чтобы оторваться от своих поисков и заглянуть к старику Зигфриду. - Ну что ты такое говоришь? Конечно, найдется! Я ему рассказывала про тебя, и он тоже очень хочет с тобой познакомиться. Ты знаешь, он позвал меня с собой искать лестницу до луны… Нам придется долго-долго идти вместе куда-то далеко… Я даже не знаю, решусь ли на это. Я очень люблю тебя, и мне будет очень больно расставаться с тобой. Я так привыкла к этому городу, боже, как же это тяжело оторваться от города, в котором я прожила всю жизнь… Да, и еще Кристина… Она любит меня, я не могу ее вот так бросить после того, что она для меня сделала, и опять пуститься в скитания. - Ты его любишь? - Да, Зигфрид, очень люблю… Я даже представить себе не могла, что полюблю кого-то так, как его. Я даже не поняла, что произошло, когда я в первый раз его увидела. Меня будто молнией поразило. И потерять его теперь будет для меня тоже очень больно… - Ну так о чем тогда может быть речь? Все: я, Кристина, этот город – это всего лишь объекты твоей привязанности, а не любви. Привязанность, привычка – отвратительные чувства, они только тормозят твое совершенствование, превращая жизнь в существование. А любовь, наоборот, выбивает тебя из колеи привычек и делает твою жизнь жизнью. Конечно, тебе решать. Только помни, что лучше жалеть о том, что сделала, чем о том, чего не сделала. Шельма уткнулась носом в хвост Зигфрида и, пытаясь сдержать слезы, прятала глаза в его мягкой шерсти. Ему и самому было тяжело расставаться с ней, но он знал, что рано или поздно это должно было случиться. Шельма была птицей, запертой в клетке привязанностей, просторной и комфортной клетке, но клетке. А такая жизнь была не для нее. Ее будущее клонилось к жалкому существованию Зигфрида, который так и не смог в свое время бросить все и начать жизнь сначала. А он слишком любил ее, чтобы обрекать на подобную старость. Шельма вернулась домой в первом часу. На душе у нее лежал огромный камень, тяжкое бремя принятия решения: остаться в городе и навсегда потерять Матиса или отправиться с ним и навсегда обрубить свое прошлое? Она долго думала, хотя на самом деле, давно уже приняла решение. Знаете, это как попытка бросить камень сомнения, чтобы убедиться, насколько крепко принятое решение. Но решение было крепко. Любовь слепа и везде и повсюду ведома сумасшествием. На следующий день она сказала Матису, что пойдет с ним хоть на край света искать лестницу до луны. В тот день на улице шел дождь. Лужи, грязные дороги… Шельма пошла в последний раз повидаться с Зигфридом. - Такая погода отвратительная! Вы же промокнете, как только выйдете! Хоть бы до завтра подождали, в самом деле. Как будто на поезд опаздываете. - Зигфрид, ты же знаешь, мы с Матисом уже все решили заранее, что пойдем именно сегодня. Ну и бог с ним, с этим дождем. Я хочу запомнить этот город именно таким. Знаешь, мне кажется, этот город тоже очень не хочет со мной расставаться, поэтому он плачет… Этот дождь – это просто его слезы. И завтра он будет плакать, и послезавтра, если мы не уйдем сегодня. Не переживай за нас. Сам же говоришь, что любовь ведома сумасшествием, там пусть это будет порыв сумасшествия – идти под дождем! - Эх, ну что с вами поделаешь. Ничего слушать не хотят. Зигфрид и Шельма посидели еще некоторое время в тишине, прислушиваясь к шуму дождя. Потом в окне появился силуэт Матиса. - Ну все, мне пора, - грустно сказала Шельма. - Пора так пора. Ненавижу эти расставания… Если будешь в наших краях, заходи. Старик Зигфрид всегда будет рад тебя видеть, если жив будет. Мой дом – твой дом, пока хозяев нет, - сказал он, подмигнув. Они попрощались, и Шельма выпрыгнула в форточку, как делала это сотню раз, но именно сегодня Зигфриду стало грустно, после того, как она ушла. Он хорошо осознавал, что видел ее в последний раз, что больше никто и никогда не окликнет его ночью из-за окна и не поболтает с ним до рассвета, а он ведь столько еще не успел ей рассказать. Вам хочется узнать, чем закончилась эта история? А все закончилось до глупости просто. Шельма и Матис отправились на поиски своего кошачьего счастья. Они были воодушевлены своей идеей и верили в нее всей душой, да во что только не поверишь, когда околдован чарами любви?.. Они вышли на дорогу и пошли вперед, в неизвестность, куда-то ближе к горизонту, потому что именно там, по словам Матиса, начиналась лестница до луны, а дорога на горизонте сходилась в точку. Они шли туда и верили, что непременно дойдут до этой точки, и были уже счастливы потому, что нашли друг друга. До полного счастья недоставало только этой самой луны. Дождь, грязь… Да кто, в самом деле, обращает на это внимание, когда у тебя есть цель в жизни и верный союзник? Едва Шельма успела опомниться, она даже не поняла, что произошло, когда одна из машин, забуксовав в придорожной грязи, неловко вывернулась и резко затормозила прямо перед ее носом. Она сумела отпрыгнуть и только было собиралась сказать Матису, как сильно испугалась, когда, обернувшись, увидела его лежащим под колесами в лужице крови. Водитель машины небрежно вылез из-за руля, осмотрел свой автомобиль со всех сторон: в результате заноса он ударился о бордюр, но машина оказалась в полном порядке. Затем, перед тем, как залезть обратно и ехать дальше, он унизительным движением отшвырнул кошачий трупик на обочину и отправился по своим делам, даже не придав значения тому, что в этот момент он сломал чью-то жизнь… а, возможно, даже не одну… Шельма многое слышала о смерти, много о ней думала, но никогда не видела ее, смерть, рядом с собой, не смотрела в ее глаза и теперь, когда она смотрела на это изуродованное лицо Матиса, она ужаснулась этой смерти. Она всегда была готова принять смерть, но только не в эту минуту. Нам всегда кажется, что мы примем смерть с гордостью, не потеряв чувства собственного достоинства, но только до тех пор, пока она не предстанет перед нами. В этот момент Шельма была настолько безоружна, что даже четко не осознавала, был ли это сон или правда, а если правда, то что дальше?.. Что делать ей? Нет, он сейчас оклемается и встанет… И скажет, как обычно: «И напугал же меня этот тип! Кто его только учил водить?!» Но он лежал неподвижно, и лужица крови под его головой уже практически полностью размылась дождем. Его глаза были открыты. Но взгляд не был ужасающим: в нем не было ни боли, ни страха, а только одно лишь умиротворение, как будто эти глаза только что увидели истину. А дождь лил все сильнее и сильнее, и его пушистое белое тельце вскоре стало совершенно мокрым и серым. Когда Шельма наконец поняла, что он больше никогда не поднимется, она прижалась к его груди, лелея последнюю надежду, что его сердце еще не перестало биться, но тело уже совсем околело, и ничто теперь не напоминало о том, что еще несколько минут назад в этом маленьком кошачьем теле теплилась и жизнь, и любовь, и безудержное стремление добиться своего в этой жизни. Зигфрид тоже видел все это с высоты своего этажа. Он хотел увидеть, как Шельма и Матис покинут этот город, хотел увидеть ее в последний раз и запомнить ее такой. Он видел все. И винил себя за то, что не смог ее остановить, не смог вообще ничего сделать, хотя, конечно, он понимал, что ни в чем не виноват. Все мы рано или поздно умираем. Быть может «поздно» не всегда лучше, чем «рано»… По крайней мере, так мы освобождаем себя от тяжкого бремени старости и одиночества в старости, от старческих болезней и бессилия, как физического, так и умственного, от подсознательного ожидания твоей смерти от всех окружающих, да и вообще от самого ожидания смерти. Быть может, даже лучше, если смерть приходит тогда, когда ее не ждешь? Когда не просыпаешься каждое утро с мольбою на устах: «Боже, позволь мне умереть сегодня» и надеешься на Его милость. Старик Зигфрид прекрасно понимал, что, найдя Шельму, Матис нашел вместе с ней и то, что искал всю свою жизнь: лестницу до луны. И теперь отправился по ней во многообещающие края истины ожидать там свою возлюбленную Шельму. Какая разница, сколько ему придется ждать ее? Мы все рано или поздно умрем. А чего стоит минута нашего времени в краях, где не существует понятия времени?.. Но Зигфрид был печален, даже несмотря на четкое осознание всего происходящего. Эмоции никогда не слушают голос разума, в этом и он не был исключением. Ведь, в конце концов, и ему недолго осталось на этом свете, а, кто знает, ждет ли его самого кто-нибудь там?.. Шельма сидела рядом со своим возлюбленным, точнее, с тем, что от него осталось, и смотрела в небо. Крупные капли дождя капали на него, на нее, задерживаясь на глазах, так что уже было не понятно, были ли это слезы или просто дождь. Она знала, что сейчас, именно в этот момент она сама может разорвать тонкую ниточку, соединяющую ее с жизнью, и стоило всего только броситься под колеса очередного автомобиля, летящего с бешеной скоростью. Если бы она верила в бога, то, наверное, в этот момент перестала бы в него верить и прокляла бы его. Быть может, тогда в ту минуту она бы подумала, что жестокий бог, создавший на свое развлечение весь этот мир, сидит на небесах и смотрит на нее сейчас в ожидании, что с минуты на минуту она сведет счеты с жизнью, и ехидно посмеивается. Но она не верила в бога. Она верила в жизнь, которая подарила ей Матиса, и верила в смерть, которая навеки его отняла. И она слишком возненавидела смерть, чтобы сейчас, сию минуту, покорно пасть в ее объятия. Вскоре Шельма уже просто шла вперед по двойной сплошной и долго ни о чем больше не думала, только считала проезжающие машины. В такие моменты люди обычно напиваются до беспамятства или курят, пачку за пачкой, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Но Шельме было их не понять. И не только из-за того, что кошки не пьют и не курят. У нее больше не осталось на этом свете никого и ничего, кроме этих самых мыслей. Дождь лил все сильнее. Шерсть кошки уже не казалась такой грациозно блестящей, она была совсем мокрой и всклоченной. Лапы немели от ледяного асфальта, но она шла. Шла вперед и вперед… Наверное, очень долго, но никто теперь уже не знает этого точно, потому что больше Шельму никто и никогда не видел. Никогда. Только очень хочется верить, что и она, в конце концов, нашла свою лестницу до луны… Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 30 ноября 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 30 ноября - Всемирный день слонов Георгй Русафов Участь завистника Послушай, мой мальчик, что рассказал мне сегодня вечером длинноногий аист, который вчера вернулся в свое гнездо на наш вяз из своего третьего путешествия в далекий Индокитай… Много, много лет назад в столице Бирмы жили на широкой улице друг против друга два ремесленника. Один занимался стиркой белья, другой обжигал горшки. Первый был человек покладистый, трудолюбивый и веселый. Проснувшись поутру, он тут же вставал и с песней принимался за работу. И до самого заката пел, не умолкая… Людям нравились его песни, во дворе у него всегда толпился народ. Зайдет любопытный прохожий послушать его пенье, увидит, как ловко и аккуратно он стирает, — и тут же бежит домой и приносит целый ворох грязного белья в стирку. Веселый работящий парень никогда не сидел без работы, и жизнь у него шла все лучше и лучше. Гончар же, что жил напротив, был совсем другим человеком. Ленивый, угрюмый, он целыми днями сидел на скамейке перед своей мастерской. И вместо того, чтобы заниматься делом, не спускал глаз со двора соседа. Видел, как там с утра до ночи толпился народ. Стиснув зубы, подсчитывал, сколько денег зарабатывает сосед. С перекошенным от злобы лицом слушал веселые песни, которые он пел. Даже сон потерял от зависти. — Ну уж я ему удружу: сделаю, что он и думать забудет о своих проклятых песнях, на которые народ к нему валом валит, — решил он. С этого дня гончар совсем забросил работу. Днем и ночью все думал о том, как бы напакостить веселому соседу. И пока не придумал, ни разу не улыбнулся… По широкой улице, где стояли дома соседей, каждый вечер выезжал на прогулку на своем любимом слоне король Бирмы. Во всей стране не было другого такого громадного слона, и потому, стоило королю появиться на улице, как млад и стар сбегались посмотреть на громадину. А король слушал восторженные восклицания, видел, как удивляются люди, и сердце у него таяло от радости. Можно было подумать, что толпы на улице восторгаются им самим. Этот король, как и все короли на свете, ужасно любил, чтобы на него глазели и чтобы им восхищались. Но однажды вечером, когда вокруг королевского слона опять собралась толпа и люди начали бурно изливать свой восторг, гончар растолкал народ и вышел вперед. Потом встал так, чтобы король мог его видеть, и горько заплакал. И плакал до тех пор, пока слон не удалился. Король это видел, но ничего не сказал. На следующий вечер повторилось то же самое. Король опять все видел, но и на этот раз сдержался и не сказал ни слова. Но когда гончар на третий вечер проводил королевского слона слезами, король не выдержал. Он кивнул слугам на человека, лившего слезы, и приказал: — После прогулки приведите во дворец этого человека! Королевские слуги тут же подхватили хитреца под руки и ввели к королю, вернувшемуся с прогулки. — Почему ты, о несчастный, один во всей столице не радуешься при виде нашего слона, а каждый раз начинаешь лить слезы, будто повстречал свою смерть? Разве ты слеп, не видишь его красоты и могущества? Или тебя ввергает в печаль нечто другое, чего мы не зрим нашими королевскими очами? Говори, наши божественные уши открыты твоим словам! Так сказал грозным голосом король гончару, смиренно стоявшему у трона. Тот упал королю в ноги и верноподданнически облобызал его сандалии. Затем выпрямился, разорвал на себе рубаху в знак великой горести и сквозь слезы заговорил: — О, государь, пусть будут мне свидетелями боги, мои ничтожные глаза никогда не видели и не увидят столь красивое и могучее животное, как слон вашего величества! Но скажите, сын солнца, как мне не плакать, как моему сердцу не стонать от скорби, как моим глазам не лить слезы, когда я вижу его кожу! Ведь кожа вашего божественного слона по цвету ничем не отличается от той, которой покрыта презренная мышь! — И гончар опять безутешно зарыдал. — А ведь стоит только вашему величеству пожелать, и ваш слон станет белее снега на Гималаях!.. — Как это сделать? — воскликнул король. — Говори быстрее, о несчастный, ибо мы горим нетерпением узнать, как может наш слон стать белее снега на Гималаях! Глаза у гончара заблестели, как у лисицы. Он приблизился к трону и прошептал на ухо королю: — Ваше величество, напротив моей мастерской живет ловкий человек. Он славится своим искусством стирки. Только прикажите, и через три дня кожа вашего слона станет белее молока и снега на вершинах Гималаев!.. Король не блистал особым умом и поверил хитрецу. Он тут же приказал доставить во дворец соседа гончара. И когда тот, весь дрожа, приблизился к трону, король объявил так торжественно, как может объявить только король: — Нам угодно, чтобы ты изменил цвет кожи нашего прославленного слона. Она должна стать белее молока, белее снега на Гималаях! Если ты этого не сделаешь за три дня — на четвертый день наш королевский палач отрубит твою бестолковую голову! Догадливый парень сразу смекнул, кому он обязан королевским вниманием и милостью. Он улыбнулся про себя и спокойно ответил: — Государь, как известно, чтобы белье стало белым, его нужно кипятить в мыльной воде. Твой слон станет таким, каким его желает видеть ваше величество, если его прокипятить в мыле. Но для этого мне нужен горшок, в котором бы поместился слон! А такой горшок может смастерить только один человек во всем мире – гончар, мастерская которого находится напротив моего дома! Побежали царские слуги, привели гончара во дворец. Во второй раз он предстал перед королем. - Приказываем тебе, - обратился к нему король, – сделать горшок такой величины, чтобы в нем мог уместиться наш слон! Не сумеешь – наши королевские палачи повесят тебя на воротах твоей мастерской в назидание всем гончарам нашего благословенного королевства! При этих словах ноги у гончара подкосились, а лицо стало белее полотна, которое развешивал сушиться его сосед. Но делать было нечего! Вернулся он домой злой-презлой, собрал всю родню, друзей-приятелей и с их помощью вылепил горшок такой величины, что в нем уместился королевский слон. Но сосед его тоже был не лыком шит. Спокойно намылив слона, стоявшего в горшке, он облил его водой. А потом развел под горшком сильный костер – надо же было намыленному слону прокипеть! Но как только вода стала нагреваться, слон завозился в горшке, и посудина разлетелась на тысячу кусков. Пришлось гончару делать новый сосуд – покрепче, с более толстыми стенами. Только в таком горшке вода никак не нагревалась, сколько дров ни подбрасывали в костер. Тогда гончар сделал третий горшок, который постигла та же участь, что и первый. И вот изо дня в день, из месяца в месяц завистнику пришлось лепить горшки слоновьих размеров, только стенки у них выходили то слишком толстыми, то слишком тонкими. А так как перед глазами у него все время маячила веревка, которой запугал его король, то он не смел брать другие заказы и вконец разорился. В одно прекрасное утро соседи нашли его мертвым – он умер с голоду, когда лепил очередной горшок для королевского слона. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 2 декабря 2011 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 2 ноября - Международный день борьбы за отмену рабства Черный раб Таджикская сказка У одного падишаха была взрослая дочь. Уже не раз засылались сваты к падишаху, но принцесса и слышать не хотела о свадьбе. Наконец, падишах созвал на совет своих вазиров и сказал: — Не пора ли нам выдать дочь замуж? — Пора,— отвечали вазиры.— Только надо узнать, за кого же она хочет выйти замуж. — Я выйду замуж только за самого сильного и красивого богатыря, лучше которого нет на свете,— сказала дочь падишаха. Стали искать жениха. Сначала искали его у себя в городе. Но такого силача и красавца, которому не было бы равного во всем мире, не нашли. — Поеду подальше, поищу дочери жениха в других городах,— сказал падишах. Ехал он, ехал, доехал до широкой реки, там на берегу сидел старик в зеленом халате, с бородой зеленой, как водоросли, с зеленым посохом в руке. Старик что-то шкал черным камнем на белых камешках и бросал их в воду. Падишах подъехал к старику и спросил, что это он пишет и бросает в реку. — Я предсказываю будущее людей: что напишу на белом камешке и брошу в реку, то и сбудется. — Не можешь ли ты сказать, что будет с моей дочерью? За кого ей выйти замуж?— сказал падишах и пожаловался старику на свою капризную дочь, которая желает выйти замуж только за силача и красавца, которому нет равного в мире. Старик улыбнулся, написал что-то на камешке, бросил его в реку и сказал: — Твоя дочь выйдет замуж за черного раба. — Ой, что ты говоришь?—воскликнул в страхе падишах. Он очень испугался, потому что вспомнил: у него на дворе работал черный раб, самый лучший в городе работник. Расстроенный падишах заторопился домой и всю дорогу думал, как избежать такой судьбы для дочери. Вернувшись во дворец, он созвал совет вазиров и рассказал им, какая судьба ожидает принцессу. — Горе нам! Черный раб собирается жениться на моей дочери! Что мне делать?! — Казнить его!— отвечали вазиры, не задумываясь. Но черный раб, узнав, что ему грозит смерть, клялся и божился, что вовсе не хочет жениться на принцессе. — Как он смеет отказываться от падишахской дочери?! Казнить его!— сказали вазиры. Недалеко от дворца падишаха в маленькой хижине жил уважаемый всеми старый-престарый мудрец. Он был так стар, что уже не мог ходить сам. Услышав о приказе падишаха, мудрец попросил соседей: — Положите меня на белую кошму, возьмите ее за четыре угла и несите меня к падишаху. — Что скажешь, отец?— спросил мудреца падишах.— Какой совет ты мне дашь? — Падишах!— сказал мудрец.— Ты волен распоряжаться своими слугами. Пошли своего черного раба хоть на край света, дай ему любое поручение, но не казни невиновного. Падишах велел привести черного раба и сказал ему: — Эй, черный раб! Ступай по свету и найди мне две драгоценные черные жемчужины величиною с орех, с лунным сиянием внутри. Если найдешь их, я отменю приказ о твоей казни и дам тебе свободу. Черный раб отправился искать черные жемчужины величиною с орех, с лунным сиянием внутри. Долго ходил он по свету, выбивался из сил, терпел голод и холод и людские насмешки. Наконец, он пришел к реке, на берегу которой сидел старик в зеленой одежде, с бородой зеленой, как водоросли, с зеленым посохом в руке. Черный раб поклонился старику и сказал: — Не скажешь ли ты мне, где найти драгоценные черные жемчужины? — Вижу, сам ты — драгоценный жемчуг, чист и доверчив, как ребенок. Я| знаю, кто и почему послал тебя! Ну что ж, надо поискать тебе жемчужины! Посиди-ка здесь на берегу, подожди меня.— С этими словами старик в зеленой одежде спустился к реке и скрылся под водой. Наверху плавали только зеленые водоросли. Но вот зашумела вода, водоросли расступились, старик вылез из воды и высыпал из полы халата на берег целую груду крупных жемчужин. — Возьми их и возвращайся к падишаху. Да сразу весь жемчуг ему не показывай, сначала отдай ему только две жемчужины. Черный раб без отдыха поспешил в обратный путь, добрался до падишаха и положил перед ним две громадные черные жемчужины с лунным отблеском. Падишах едва взглянул на раба, стоявшего перед ним на коленях, и гневно вскричал: — Теперь я поймал тебя! Такие две жемчужины были в моей казне, а потом их кто-то похитил у меня. Значит, это ты тогда украл мои жемчужины?! — О господин, сколько, вы сказали, было у вас в казне таких жемчужин?— спросил раб. — Как раз две, именно две жемчужины,— сказал падишах. Черный раб развязал свой дорожный мешок и высыпал на ковер перед падишахом целую груду великолепного жемчуга. Когда вместо двух жемчужин падишах увидел их целый мешок, то от изумления не знал что сказать рабу. В смущении он созвал на совет своих вазиров. — Если черный раб сумел найти не только две жемчужины, а целый мешок, значит, он намеревается жениться на моей дочери. Я не могу выдать свою дочь за черного раба и потому казню его. Вазиры не знали, что посоветовать падишаху, и отправились к мудрецу. — Нельзя нарушать обещания, падишах должен сдержать свое слово,— сказал вазирам старец. — Но рабом своим я могу распоряжаться как хочу!— возразил падишах и велел позвать к себе раба. — Эй, черный раб! Ступай на край света, посмотри, как восходят солнце и луна, а потом приди и расскажи мне, тогда я отменю приказ о твоей казни и дам тебе свободу. Бедный раб, не говоря ни слова, пошел искать край света, где восходят солнце и луна. А падишах стал спешно подыскивать жениха для своей стареющей дочери. Шли дни, недели, месяцы. Черный раб шел по свету, пересек пустыни, перебрался через высокие горы. Чоруки его износились, одежда изорвалась, посох стал тонким, как игла. В дождь и метель, в жару и в мороз он все шел и шел вперед. Голодный, он просил милостыню, получал побои за то, что засыпал где-нибудь у чужих ворот. Наконец, подошел он к высокой крутой горе, вершина которой уходила в небо. Он попытался взобраться на гору, но нигде не нашел к ней подступа. Со всех сторон были отвесные гладкие скалы. Обессиленный, он сел на землю и безнадежна глядел на недоступные кручи. Вдруг на вершине горы появилась девушка-пери в белой одежде. — Кто ты и чего ищешь?— долетел до него ее голос. — Я — черный раб падишаха. Падишах велел мне добраться до того места, где восходят солнце и луна. Но я до сих пор не узнал даже, где оно находится, это место. — Закрой глаза!— сказала девушка. И через мгновенье, открыв глаза, черный раб увидел, что стоит наверху рядом с девушкой в белой одежде. — Пойдем, я покажу тебе то, что ты ищешь,— сказала она, и через зеленую лужайку, покрытую красивыми белыми цветами, они направились к высоким деревьям, пышные ветви которых склонились до самой земли. Приблизившись, раб увидел, что это были плакучие ивы, росшие вокруг большого тихого озера. Озеро было так красиво, что он остановился зачарованный и не мог оторвать от него глаз. — Как здесь хорошо!— воскликнул раб и спустился к самой воде. — Слушай,— сказала ему девушка.— В этом озере купаются солнце и луна. Вода этого озера имеет чудесные свойства. Если ты выкупаешься в озере сразу после того, как в него окунется луна, ты станешь белокожим и румяным, и за тебя с радостью выйдет замуж дочь падишаха. — Я совсем не хочу жениться на дочери падишаха!— сказал черный раб.— Стоит ли для этого менять свою кожу? — Тогда подожди, пока в озере искупается солнце. Если ты войдешь в воду после него, ты почувствуешь в себе великую силу и станешь могучим богатырем,— сказала девушка и оставила его одного. Рабу хотелось пить, а он стоял около озера и не касался воды. Ему хотелось освежить свое усталое тело в чудесном озере, но он терпеливо ждал, когда будут купаться луна и солнце. Наступил вечер, стало быстро темнеть. Золотой солнечный свет дня сменился Серебристым туманом. Потом вдруг наступила темнота, и гора задрожала. Что-то большое погрузилось в тихую воду озера, и волна ударила о берег. Через мгновение из озера вышла круглая блестящая луна, поднялась вверх и поплыла по небу. Все вокруг засияло, заблестело, стало серебряным от лунного света. Всю ночь черный раб сидел на берегу чудесного озера и не мог оторвать глаз от великолепной картины. Но вот побледнела, погасла луна, стало светать, и вдруг опять задрожала гора, и что-то большое погрузилось в тихую воду озера, и через мгновение раб увидел, как из озера поднялось в высоту лучезарное, сверкающее солнце. Поднимаясь все выше и выше, оно посылало на землю ослепительный свет, и все вокруг наполнялось золотым сиянием и теплом. Так черный раб увидел восход солнца. Радостный, он сбросил с себя лохмотья, вошел в озеро, напился воды и окунулся. И сразу же почувствовал, как выросла, удесятерилась его сила. Выходя из воды, он схватился за ветку плакучей ивы, и ива склонилась перед ним до воды, а между ее корнями он нашел круглый щит, острый меч, высокий шлем и новую красивую одежду. Черный раб быстро надел на себя одежду богатыря, взял в руки оружие и пошел искать девушку-пери. Он нашел ее на том же месте, где встретил в первый раз, и стал благодарить ее за все, что она сделала для него. — Я только помогла тебе подняться на вершину,— сказала девушка.— Ты сам добился своей цели, дошел до места, где восходят солнце и луна, ты видел их восход, ты купался в озере вслед за солнцем, ты пил воду жизни и радости и стал могучим богатырем. Пусть же твоя могучая сила не принесет зла на землю, не причинит людям бед. — Обещаю тебе, красавица! Я буду добрым к людям!— воскликнул богатырь.— Только сначала я должен рассчитаться с моим хозяином падишахом и добыть себе свободу... И черный богатырь вернулся в страну, где столько лет был рабом падишаха. По дороге он совершил много подвигов, и слава бежала впереди него. Так дошел богатырь до города падишаха. А падишах все еще искал жениха своей дочери. — Скорее, скорее ведите гостя ко мне во дворец!— сказал падишах, когда ему сообщили о приходе богатыря.— Да скажите принцессе, может быть, она согласится за него выйти замуж! А то ведь совсем перевелись у нее женихи. Дочь падишаха в щелку двери посмотрела на могучего богатыря. — Я согласна,— сказала она.— Я готова выйти замуж за этого богатыря! Он сильнее и красивее всех на свете! — Ух, наконец-то!— воскликнул падишах. На радостях он велел слугам принести самое лучшее угощенье, усадил гостя в передний угол и стал расспрашивать, где он был и что видал. — Я был там, где восходит солнце и луна,— сказал гость,— я видел, как луна и солнце омываются в высоком горном озере, я тоже купался в нем, и оно дало мне могучую силу, которая сделала меня богатырем. Тут падишах догадался, что перед ним его черный раб, ставший могучим богатырем, но притворился, что не узнал его. «Если он женится на моей дочери, он, как зять, опять будет служить мне. Я пошлю его воевать, и он добудет мне славу и умножит мое богатство»,— рассуждал про себя падишах. Окончив свой рассказ, богатырь сказал падишаху: — Вот я выполнил все, что обещал, и хочу получить то, что мне было за это обещано. Ты помнишь свое слово, хозяин? — Женись на моей дочери, и получишь вместе с нею свободу,— поспешно сказал падишах. Черный богатырь рассмеялся. — Ты плохо знаешь, что такое свобода, если хочешь дать ее впридачу к твоей дочери! Кому нужна твоя старая, глупая и чванливая дочь? Даже черный раб не согласился бы взять ее в жены! Падишах, рассерженный насмешками богатыря, приказал своим слугам схватить его. Но черный богатырь разбросал в стороны подбежавших к нему ясаулов и, вынув меч, бросился к падишаху. Трусливый и слабый падишах не мог бороться с богатырем, убежал от него, как заяц от могучего льва. Черный богатырь оставил падишахский дворец и свободный пошел по свету защищать слабых перед сильными. А дочь падишаха так и не вышла замуж и осталась старой девой. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 4 декабря 2011 Владимир Рыбин Супер Зильке танцевала бесподобно. В перерывах Карл угощал ее шипучкой, и Зильке притворно ужасалась, с трудом проглатывая вскипающую жидкость. Лишь вечером Карл вывел свою подругу из этого сказочного Дома радости. Над лесом, стеной стоявшим на том берегу реки, угасала бледная заря. Заря показалась Карлу необыкновенно красивой, и он, не замечая, что девушка поеживается от холода, долго расписывал ей цвета и оттенки этой зари. Когда-то Карл собирался стать художником, однако время он даже ходил в школу юных живописцев, слушал лекции о законах гармоничного сочетания цвета, звука и запаха. Школу он бросил, но и тех знаний, которые успел вынести с необычных уроков, хватило для уверенного обсуждения со сверстниками самых заумных вопросов изобразительного искусства. В сгущающихся сумерках они ходили по берегу в том месте, где на расчищенном от дикого леса участке были проложены тропы. Отсюда, с набережной, открывались чудесные виды на сверкающий огнями конус Дома радости, на широкую гладь реки, исполосованную переменными течениями. На реке тоже горели огни – не для навигации (речными быстроходами давно уже никто не пользовался) – для красоты. По воде скользили только светящиеся, похожие на шары катера службы биороботов. И по тропам тоже ходили биороботы, такие же высокие и стройные, как люди, отличающиеся только тем, что все они были одеты в одинаково серые, слабо люминесцирующие комбинезоны. У роботов по вечерам всегда было много работы: чинить и убирать все то, что люди наломали и насорили за день. – Я хочу домой, – сказала Зильке, поежившись. Карл оглянулся на последний луч, угасающий над лесом, и подумал, что и в самом деле уже поздно, что возвращаться придется в полной темноте и что отец за это не похвалит, поскольку экранолет взят без спроса. Как и каждый в восемнадцать лет. Карл не разделял беспокойства отца. О чем беспокоиться, когда в экранолете всемогущий робот?! Хоть усни, он доведет машину как надо, в целости и сохранности доставит родителям их великовозрастные чада. Но так уж, видно, устроены все родители на свете – квохчут по поводу каждого самостоятельного шага дитяти. Карл читал, что когда-то человека признавали самостоятельным куда раньше, чем в восемнадцать лет, что теперешняя поздняя инфантильность – затягивание времени Гражданского созревания – считается чуть ли не мерилом высокой цивилизации: объем знаний, обретенных человечеством, все время растет, и каждому новому поколению приходится преодолевать больший путь, прежде чем самому шагать в неведомое. Все знал Карл, это его не утешало: ему казалось, что знает он вполне достаточно. Возле экранолета суетился серый люминесцирующий биоробот: что-то подкручивал, осматривал, протирал. Вел он себя обычно, как все биороботы в отсутствие людей: так уж они программируются, биороботы, в своих школах, что совсем не знают праздности, ничегонеделания, этого, как считается, важнейшего источника поэтичности, утонченности души. Робот вел себя обычно, но что-то в его поведении не понравилось Карлу. – Надо спешить, – сказал робот с одним из тех оттенков в голосе, которые свидетельствовали о его неудовлетворенности чем-либо. – Мы не очень спешим, – ответил Карл. – Согласно программе мы должны быть дома до полуночи. – Мы успеем. Лететь не больше часа. – На пути грозовой фронт. Придется обходить. – Зачем обходить? Ты что, грозы не видел? – Я не имею права рисковать, когда на борту дети. – Дети! – засмеялся Карл. – Я не хуже тебя разбираюсь во многих науках. – Этого мало, чтобы считаться взрослым, – обычным своим равнодушным голосом возразил робот. – А еще я ходил в школу живописи… – Этого мало, чтобы считаться взрослым. – А как ты считаешь: что нужно, чтобы считаться взрослым? – Нужно уметь что-нибудь хорошо делать. В голосе робота Карл слышал знакомые нотки. Так односложно и сердито говорил отец, когда обвинял Карла в том, что он чересчур увлекается эстетикой. Но спорить с роботом не хотелось. Спорить с роботами вообще считалось недостойным человека. Это было своего рода признанием равенства. – Ну, полетели, – сказал Карл, подсадил Зильке и сам забрался в машину. – Я мало умею?! В мяч играю получше многих, танцевать могу. А? – повернулся он к Зильке. – Скажи – могу?.. – Она сама ничего не умеет, – сказал робот. Экранолет оторвался от земли, повисел, разворачиваясь, на месте, словно примеряясь, в какую сторону лететь, и, набирая скорость, пошел над берегом, над рекой, матово поблескивавшей внизу. Быстро затерялись в темноте огни Дома радости, и только последние блики умирающей зари все еще цеплялись за редкие облака над горизонтом. Ночь все плотнее сжимала экранолет, мчавшийся над лесом. Но казалось, что машина висит неподвижно. Карл понимал, что эта неподвижность только кажется: нет ориентиров, по которым можно было бы видеть движение, но все равно в нем росло раздражение на чересчур педантичного робота, не желавшего лететь быстрее, на непонятно почему вдруг замкнувшуюся Зильке, на себя, не находящего слов для того, чтобы ее расшевелить. Он думал о том, что отец в эту минуту наверняка ходит из угла в угол по пустому гаражу, ждет его. Надо было придумать в свое оправдание что-то убедительное, но ничего не придумывалось, и от этого радостный настрой, охвативший Карла там, в Доме радости, выветривался с каждой минутой. – Ой, что это?! – воскликнула Зильке. Карл наклонился к прозрачной сфере, увидел внизу, в непроглядной черноте, одиноко порхающий желтый огонек. – Это костер, – сказал робот. – Что такое костер? – Открытый огонь. – Кто его зажег? – Может, суперробот или кто-то еще. – Зачем им открытый огонь? – Этого я не знаю. – Как бы я хотела посмотреть на открытый огонь. – Это, наверное, опасно, – сказал Карл. – Все опасно при неумелом обращении, – назидательно заметил робот. – Ой, Робик, – с неожиданной страстью воскликнула Зильке, – покажи мне открытый огонь, когда прилетим! – Пользоваться открытым огнем учат только суперроботов, которых готовят для межпланетных экспедиций. А я робот земной, мое дело – экранолет. Последнего он мог и не говорить. С малых лет каждый человек приучался к мысли, что разделение труда – основа прогресса: роботам – работа, людям – эстетика, наслаждения, творчество. Человек может быть музыкантом, художником и поэтом одновременно. Робота умеющий многое, редок даже на межпланетных трассах. Гораздо проще вырастить сто биороботов, в совершенстве знающих каждый свое дело, чем создать одного, способного хорошо выполнять сто дел. Робот-уборщик, робот-повар, робот-пилот… Человек с малых лет привыкает к роботам, выполняющим каждый свое дело, и никому не придет в голову посадить робота-няньку в пилотское кресло экранолета… Огонек в черноте леса мигнул и пропал, будто его и не было. И в тот же миг все забыли об огоньке, потому что впереди вдруг все небо полыхнуло дальней зарницей и в салоне экранолета на мгновение стало светло. Карл увидел странно светящиеся глаза Зильке, успел заметить внезапно напрягшуюся спину робота (реакция у роботов была мгновенной), его руку, мотнувшуюся к рукоятке отключения автопилота. – Я говорил, что впереди гроза. Придется ее обойти. – Гроза за горизонтом, а ты уже обходить? – сказал Карл насмешливо. Ему не хотелось выглядеть перед Зильке несмелым. – Опасно приближаться к грозе. – Мы и не будем приближаться. Но чего сейчас-то сворачивать? Робот промолчал, но руку с переключателя не убрал. Экранолет еще шел некоторое время прежним курсом, потом на пульте погас глазок включенного автопилота, и машина немного завалилась вправо, меняя курс. Потом она снова пошла по прямой, но гроза приближалась быстро – слева полыхало уже полнеба, – и пришлось еще больше отклоняться в сторону. В полумраке салона, тускло освещенного непрерывными зарницами, полыхавшими по тучам. Карл заметил, что Зильке мелко дрожит. Он положил ей руку на плечо, и девушка успокоилась. – Это, наверное, мне передается напряжение грозы, – прерывающимся голосом сказала она. – Наверное, – поспешил успокоить ее Карл. Экранолет уклонился еще правее и летел теперь под прямым углом к курсу, чуточку даже забирая назад. Но гроза все равно настигала. Это была необычно мощная гроза: молнии непрерывно полыхали где-то в глубине туч, и вспучившиеся эти тучи казались гигантским пузырем, дрожащим от напряжения, освещенным изнутри таинственным пульсирующим светом. – Будем приземляться, – Cказал робот. – Надо переждать грозу. – Это когда ж мы ее переждем! Робот не отозвался: запрограммированный на охрану людей во что бы то ни стало, теперь он считал себя вправе не реагировать на эмоционально непоследовательные желания этих самых людей. Экранолет резко пошел вниз, широкий луч прожектора заскользил по лесу, выискивая хоть какую-нибудь поляну. Лес бугрился высокими кронами деревьев, черный, чужой, не желающий расступиться даже на метр. И тут слабый треск, похожий на шипение, послышался где-то за пультом. Что-то там засветилось за прозрачными клавишами, и вдруг прямо на рукоятке автопилота вспыхнул ослепительно светящийся желтый шарик. Он крутился на одном месте, потрескивая, разбрызгивая искры, распухая с каждой секундой. Экранолет стремительно пошел вниз, и Карл, завороженно наблюдавший за растущим шаром, вдруг понял, что это самая настоящая шаровая молния и что робот, с его мгновенной реакцией, решил посадить машину прямо на лес. Увеличившись до размеров крупного апельсина, шар оторвался от рукоятки и запрыгал, как резиновый, по клавишам пульта управления. И вдруг все погасло. Исчезли шар, и пульт, и робот, сидевший за пультом. Зильке вскрикнула в глухой, внезапно навалившейся тишине. – Не бойся, – сказал Карл. – Это робот, опасаясь за нас, перегородил салон защитным экраном. В тот же миг раздался оглушительный треск, экранолет кинуло вверх, затем куда-то вбок… Очнулся Карл оттого, что на лицо его, на щеку возле левого уха, упала холодная капля. Вздрогнув от озноба, прошедшего, казалось, через все тело, он открыл глаза, увидел над головой среди листвы клочок густо-синего неба. В лесу стоял шорох от падающих с листьев капель. Меж деревьев висел прозрачный, словно легкая паутина, туман. Все вокруг: стволы деревьев, трава, бурелом – было мокрое. Карл рывком сел, сжавшись от непонятно откуда нахлынувших головокружения и тошноты. Под ним была зыбкая подстилка из мягких веток. Рядом спала Зильке, спокойно спала, несмотря на сырость, даже улыбалась во сне. Точно так же улыбалась, еще без испуга, приподняв в удивлении брови, как в тот миг, когда над пультом возник желтый сгусток шаровой молнии. Сразу вспомнились тьма защитного экрана, оглушительный треск разрыва, бешеный рывок экранолета и удар, после которого все пропало. Карл вскочил на ноги, огляделся. Экранолета нигде не было видно. И вообще никаких следов упавшей на лес тяжелой машины. Карлу подумалось, что это робот принес их сюда, уложил на подстилку из веток, и он закричал сначала тихо, потом громче: – Роби! Ро-оби! Отяжелевший от влаги лес поглотил звуки: не отозвалось даже эхо. Ничего не оставалось, как ждать, и Карл снова прилег на мокрые ветки. И вдруг вскинулся от дикого вопля. Кричала Зильке. Она стояла на коленях, круглыми от ужаса глазами смотрела в заросли. – Там… там… – твердила Зильке. Похолодевший от этого крика Карл взглянул на кусты и увидел морду какого-то зверя с большими гнутыми рогами. – Н-н-н-у-у-у! – прорычал зверь, и с широких губ его сорвался клок зеленой пены. Карл оттолкнул Зильке за толстый ствол дерева, схватил палку, готовый до конца защищать девушку. Зверь пошел на них из кустов, огромный, толстобрюхий. Замирая от страха. Карл шагнул вперед, замахнулся палкой. – Беги в лес! – крикнул он Зильке, косясь на ствол дерева, готовый в любую минуту прыгнуть за него, укрыться. Как он бросил палку в зверя, и сам не заметил. Все размахивал ею и, не рассчитав, бросил. Палка угодила по тугому боку. Зверь убежал в кусты. – А ты, оказывается, храбрый, – сказала Зильке. – Сиди тут, у дерева, – сердито сказал ей Карл. – Я пойду искать экранолет. Он должен быть где-то рядом. Там найдется что поесть. Там робот, наконец, который поможет нам… И вдруг он увидел его. Робот стоял неподалеку, незаметный в своем сером комбинезоне на фоне серого ствола дерева. Но тут Карл сразу же и понял, что это вовсе не их робот, а какой-то другой, обутый в растоптанные сапоги. На плечах его, прямо поверх комбинезона, была накинута меховая куртка. – Ты чей? – спросил Карл. – Ничей, – ответил робот и легко пошел по траве, беззвучно, словно не касаясь ее. – Ты супер? – Да, меня так называют, – ответил он, подойдя почти вплотную. Карл облегченно вздохнул. Суперробот – это самое лучшее, чего можно было желать в их положении. С супером не пропадешь. Об этом он много читал: суперы в отличие от обычных роботов не уничтожаются после того, как отрабатывают свой срок, их просто перестают загружать заданиями, и они слоняются среди людей, готовые услужить, помочь. А иные уходят в леса, в горы, бродят там, пока не израсходуют остатки своей энергии. – Ты должен нам помочь. – Конечно, почему не помочь. Я видел, как вы упали… – Куда мы упали? Покажи. Там наш робот. – Там ничего нет, все сгорело. И вы чуть не сгорели, да я вытащил вас, перенес сюда. Они помолчали, вновь переживая страшные минуты ночи. – Сделай что-нибудь, чтобы мы скорей попали домой. – Скоро не получится. Отдохните немного, а потом мы пойдем. Правда, обувь у вас не для леса, ноги наломаете. – А ты вызови экранолет. – Придем в селение, там вызовут… – Я есть хочу, – капризно сказала Зильке. Супер посмотрел на нее, на Карла, вздохнул и пошел в лес. Остановился поодаль, сказал, полуобернувшись: – Вы тут пока разведите костер, обсушитесь, я сейчас приду. – Как это – развести костер? – изумился Карл. – Обыкновенно. Зажигалки, что ли, нет? Возьми мою. Все так же, не оборачиваясь, он кинул через плечо плоскую черную коробочку, она упала на кучу веток возле ног Карла. – Я не знаю… что значит развести костер. Тогда супер обернулся, удивленно воззрился на людей. – Пусть она этим займется… – Я не могу, – пробормотала Зильке. Ворча что-то себе под нос, супер быстро сложил пирамидкой сырые ветки, насовал под них какой-то трухи, щелкнул зажигалкой, и вся эта куча вдруг окуталась белым дымом, сквозь который все чаще начали пробиваться розовые стрелки огня. Живого, открытого огня, какого ни разу не приходилось видеть ни Зильке, ни Карлу. – Грейтесь пока, я скоро приду. – Не уходи! – закричала Зильке. – Я зверя боюсь. – Какого зверя? – Большого, с рогами… – Так это корова. – Супер засмеялся, несказанно удивив Карла. Никогда он не видел, чтобы роботы смеялись. – Она на нас напала. Если бы не Карл… – Корова напала?! – Прямо кинулась. – Она недоеная, вот к людям и тянется, Я не успел подоить, с вами провозился. – Все равно страшно… – Бедные вы, бедные, – сочувственно закивал супер. – Ничего вы не можете. И снова Карл удивился, до какой степени могут перерождаться роботы, даже суперы, оторванные от своих обязанностей. Не понимают, что для этого и создаются роботы, чтобы брать на себя всю работу, предоставив людям возможность свободно размышлять, мечтать, наслаждаться радостями жизни. Человеку – человеческое, роботу – роботово. Супер ушел, пообещав принести что-нибудь поесть, а Карл опасливо подсел к костру, почувствовал тепло, какое-то незнакомое, проникающее, словно живое. Привыкший настороженно относиться к выходам всякой энергии, здесь он почему-то потянулся руками к костру. Словно вместе с тепловой энергией от костра исходило еще что-то, заставляющее проникаться к нему доверием. Тепло укутывало его, баюкало в мягких добрых ладонях, погружало в дремоту… Очнулся он от каких-то необычных звуков. Рядом что-то коротко мирно посвистывало. «Что это такое?» – подумал он сквозь дремоту. Просыпаться не хотелось. Странное, никогда прежде не испытанное успокоение приносили эти звуки. Словно он слышал их когда-то давным-давно. И знал, совершенно был уверен, что, пока звучат эти короткие посвисты, ничего плохого произойти не может. – А вы красивая, – услышал он голос супера. И вслед, сразу же, незнакомо радостный смех Зильке. Короткие посвисты исчезли, и Карл приоткрыл глаза. Первое, что увидел, – большие загнутые рога коровы. Супер и Зильке сидели на корточках под ее толстым боком. – Пей, – сказал супер. – Молоко вкусное. Зильке снова тонко, будто притворно, засмеялась, и Карл поразился ее поведению: сколько он говорил ей ласковых слов, а она всегда была резка и капризна. И вдруг перед роботом… – А почему на тебе комбинезон робота? – спросила Зильке, чмокая от удовольствия. Карлу тоже захотелось пить, но он не пошевелился, притворился спящим: интересно было узнать, что еще выкинет эта глупая девчонка. – Очень он крепкий, комбинезон, хорош для леса, не рвется. – А почему тебя так называют – супер? – Отец назвал. Раз, говорит, мы живем в лесу, значит, должны уметь делать все, как суперроботы. – А почему вы живете в лесу? Здесь же все приходится делать самим. – Именно потому и живем. Ты об умельцах слыхала? – О роботах? – Нет, о людях. Нельзя же все перекладывать на роботов. Умельцы считают, что человек станет хуже, если за него все будут делать роботы. И они создали своего рода заповедные зоны, где люди все делают сами… – Они что же, совсем не пользуются машинами? – Пользуются, но лишь в тех случаях, когда без помощи машин не обойтись. Когда машины помогают, а не заменяют. Чувствуешь разницу? Там, в городах, люди стремятся как можно больше работы переложить на роботов. Умельцы стараются все делать сами… – Ты – умелец? – перебила его Зильке. – Я многого еще не умею. – Какой ты умный! – тихо сказала Зильке. Они замолчали, словно прислушиваясь к сочному цвиканью молока. Корова перестала смачно жевать, и ветер словно бы замер в вершинах деревьев. Карл ждал затаив дыхание. Теперь ему ничего не оставалось, кроме как лежать неподвижно, ничем не выдавая себя, и ждать, ждать, когда Зильке опомнится… Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 6 декабря 2011 Юрий Коваль СИРОТСКАЯ ЗИМА Посвящается М. К. 1 Был серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день. С утра шел снег. Он ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтоб не растаять. Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег таял, падал на землю мутными хвойными каплями. Скоро после обеда снег перестал, и я подумал, что пора возвращаться домой. Огляделся - и не узнал леса, окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в чужие места. Передо мной была заснеженная поляна, которая подымалась пригорком или, вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не узнаю леса, - возвращаться к дому по собственным следам. Перейдя поляну, я поднялся на гривку, огляделся. Нет, никогда я не видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками. - Белоус, - вспомнил я. Так называется трава... А местечко-то гиблое. Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки. Надо возвращаться назад, по своим следам. Я оглянулся назад, на поляну, и обмер. Прямо через поляну - поперек - был отпечатан мой след, след, по которому я собирался возвращаться. Он пробил снег до земли. А сбоку его пересек другой след, такой же черный и четкий. Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке. 2 Человека с яблоком в кармане я почуял издалека. Я надеялся, что его пронесет мимо, но он шел прямо на меня. В нескольких прыжках он вдруг круто свернул в сторону, поднялся на гривку и встал. Этого человека я знаю давно. Сейчас немногие ходят по лесу, жмутся ближе к деревням. В общем-то, ходят трое. Тот, первый, который гоняет зайцев. Тот, второй, кто лает по-собачьи. И этот - с яблоком в кармане. 3 Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке... И елки черные, и серое меж елок - все посветлело у меня в глазах и все обесцветилось - только след чужой черным и четким остался в глазах. Как же так? Почему я не слышал? Кто это прошел только что бесшумно за спиной? Я еще не знал, кто это прошел, и уже точно знал, кто это. Знал, а про себя как-то не мог назвать, не решался. Готовый попятиться, спустился я с гривки и осторожно пошел к месту пересечения следов. Для чего-то и пот полил с меня. Я посмотрел на следы. На свои, на чужие и на их пересечение. Чужой след был много больше моего, шире, мощней, и спереди отпечатались кривые когти. Когти эти не были распластаны по снегу, они были подобраны. В том месте, где следы наши пересеклись, он - прошедший за спиной остановился. Он постоял, подумал и вдруг поставил свою лапу на отпечаток моей ноги. Он как бы проверил - у кого больше? 4 ... И этот, с яблоком в кармане. Никогда он не подходил ко мне так близко. Раньше, когда он приближался, я всегда отходил в сторону. Не хочу, чтоб меня видели, неприятно. И на людей нападает ужас. Человек с яблоком в кармане подошел ко мне слишком близко. Надо было вставать. Поднявшись, я вышел на поляну и увидел его спину, наверху, на гривке, в шуршащей траве. И хотя я знал, кто это, - все-таки подошел понюхать его след. От следа пахло тяжело - порохом, табаком, мокрой резиной, коровой и мышами. В деревне у них есть и крысы. А яблоко точно было в кармане. Не удержавшись, я наступил на оттиск сапога. Я и прежде делал это, да он не замечал - на мху, на траве, на мокрой глине. Уж на мокрой-то глине мог бы и заметить. Он все не оборачивался, и я ушел с поляны. Из елочек глядел я, что он делает. 5 Он как бы проверил, у кого - больше? Его след был значительно больше - шире и мощней. И спереди отпечатались кривые когти. Судорожно озираясь, я ковырялся в патронташе - есть ли пули? Пули были. Две. Круглые. Подкалиберные. Шестнадцатого калибра. А у меня двенадцатый, но оба ствола - чеки. Шестнадцатый подходит как раз. Я перезарядил ружье. Прислушался. Ни вздоха, ни треска сучка не слышал я, но слышал: он - пересекший след - рядом. Я как-то все позабыл. Что-то надо было вспомнить. Что? Ах вон что - я ведь заблудился, я ведь заблудился и взошел на гривку, чтоб оглядеться. Я ведь решил возвращаться обратно по своим следам. Расхотелось. Возвращаться обратно по своим следам расхотелось. Но и подниматься на гривку к шуршащей траве, искать дорогу в незнакомом лесу казалось безнадежным. Я стоял на месте пересечения следов и пытался сообразить, что делать. "Все это случайность, - торопливо думал я. - Случайно я его поднял, и он вышел на поляну за моей спиной. Он лег здесь в буреломе, среди выворотней-корней, но крепко еще не заснул. Куда уж тут заснуть! Господи, какая зима! Мокрая, вялая, тепловатая... Сиротская зима... Сиротская... так говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так холодно в старом дырявом пальто. Но что-то еще есть в этих словах - "сиротская зима"... Случайно я его стронул, и он вышел на поляну за моей спиной, постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая у меня лапа. Пошутил и пошел своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть! " Немного успокоившись, я перешел поляну и точно по старым своим следам ступил под густые елки. Здесь было мрачно, и я пошел скорее, чтоб сразу подальше уйти от опасного места. Я не глядел по сторонам, но видел все. Все кусты, все стволы деревьев, все капли, падающие с веток, и свой черный след. В темных, древних, обомшелых стволах чудилась угроза, хотелось поскорее выбраться из-под елок - я ускорил шаг и даже побежал. Я выбежал в осинник на светлое место. Перевел дыхание и тут же его затаил. Теперь уже не справа, а слева пересекали мой след когтистые оттиски. Как в первый раз, на поляне, он снова наступил на отпечаток моего сапога, словно проверяя - у кого же все-таки больше? 6 Из елочек глядел я, что он делает. Он обернулся и сразу заметил мой след. Я думал - не заметит. Человек с яблоком в кармане долго стоял у моего следа и все удивлялся, что моя лапа больше. Я видел, как он то подымал ногу, то опускал и ставил ее на мой след. Он даже не понимал, какую ногу примеривать - правую или левую? Щелкнув ружьем, он вдруг пошел прямо на меня. Еще бы два шага, и я поднялся бы навстречу, но он вдруг свернул в сторону и побежал. Человек с яблоком в кармане бежал, цепляясь за ветки. Иногда он останавливался, хотел спрятаться, затаивался. Спрятаться от меня невозможно. Даже если б он стоял, прижавшись к елке спиной, стоял, чуть дыша, мне хватило бы яблока у него в кармане. В осиннике я снова наткнулся на его старый след. Много он напетлял по лесу. Чего искал? Тот, кто гоняет зайцев, в такую глушь не забирается. Зайца больше на опушках. А тот, другой, кто лает по-собачьи, по лесу ходит смело. Иногда только охватывает его ужас. Когда он чувствует, что я рядом. - Дамка! - кричит он. - Дамка! Ко мне! И лает по-собачьи. Нарочно, чтоб я подумал, что он не один в лесу. Боится, что я на него нападу. А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи. 7 - У кого же все-таки больше? Господи, ясно у кого... Но на человека они нападают очень редко. В крайнем случае. Только скотинники или инвалиды. Но, может, это и есть крайний случай? Ведь я его стронул, разбудил... Кажется, я и раньше видел эти следы на мокрой глине. Я стоял у второго пересечения следов и думал, что же ждет меня впереди... Дважды пересек он мой след и теперь бродил рядом, забегал вперед, подстерегал. Рядом он, совсем близко, я это чувствовал. А запах? Какой странный запах! От влажных елок будто от собачьей шерсти. И еще что-то... Да ведь не осина же... Вроде валенки... Черт, что еще за валенки?.. Чужим и равнодушным стал окружающий лес. Всегда терпеливый ко мне, он вдруг отдалился, распался на отдельные деревья, охолодел. Мертво стоял лес вокруг меня. Старый мой след, хотя бы и дважды пересеченный, был теплее. За него можно было держаться. "Нельзя стоять, - почему-то подумал я. - На месте стоять нельзя. Надо двигаться". Я пошел вперед, придерживаясь старого следа. Вот-вот ожидал я увидеть багровую башку, а сбоку и сзади вздрагивали красные и серые ветки, двигались деревья, дрожали кусты. Рыхлый зеленоватый снег шуршал под сапогами, я пошел быстрее, быстрее - и побежал. Скоро я оказался у лесного оврага, заросшего дудником и бересклетом. Старый след вел вниз, на дно. "Гнилой овраг, - думал я. - Гиблый. Уж если ему нападать - здесь. Придется спускаться. Выбора нет - надо держаться старого следа. Если нападет спереди - это бы еще и ничего... " Хватаясь за ветки и мелкие деревца, не таясь, с треском спустился я на дно оврага. Ветка бересклета хлестнула в глаз. Стало так 6ольно и горько, что хлынули слезы. На какой-то миг я полуослеп, а когда проморгался, потер глаза - сразу увидел на склоне оврага черные борозды, разодравшие и снег и землю под снегом. На дне оврага борозды превратились в огромные следы, в третий раз пересекающие мой путь. На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было вроде бы уже ясно. 8 А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи. Но этот не лаял. Только всегда яблоко носил в кармане. Можно или нельзя? Можно нападать на того, у кого яблоко в кармане? Наверное, можно. Я стоял на краю оврага, прислушивался. С треском, ломая ветки, он скатился в овраг и сразу затих. Спрятался. И вдруг спереди, из глухариных болот, потянуло яблоком. Что такое? Этот в овраге не шевелился, а из болот тянуло яблоком. Неужели их двое? Два человека с яблоком в кармане? Один спереди? Другой сзади? Нет, он один - с яблоком в кармане. Он напетлял по лесу, и мне кажется - их двое. А может, он взял с собой того, кто лает по-собачьи? И просто второе яблоко положил в чужой карман? Нет, это совсем разные люди, они не могут сговориться. А вдруг сговорились? Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху. 9 На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было ясно. Господи, какая зима! Вялая, серая, тепловатая! Зимние дни поздней осени, когда так длинна ночь, когда мало дано человеку небесного света, я живу плохо. Хвораю, тоскую, места себе не нахожу. Особенно тяжело бывает в городах - стеклянных и электрических. А в деревне-то ночи еще длинней, еще бесконечней. Конечно, и ему плохо сегодня, и ему тяжелы глухие дни, беспросветные беззвездные ночи. Но я-то тут при чем? Не я управляю светом небесным, не я гоню в лес ночь и мокрый снег. А свету сегодня осталось совсем немного - полтора-два часа, а там стремительные сумерки и сразу - ночь. Надо выбираться из оврага и бегом домой. Я глядел на черные борозды, разодравшие снег на склонах оврага. Он, видно, спешил забежать вперед, перехватить меня, кое-как ставил лапу, вспарывал снег, выворачивал землю и опавшие листья. Я смотрел на его следы и вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне. Шесть, шесть и шесть! Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне! Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А надо восемь, восемь и восемь! Сухолапый! 10 Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху. Тот, что лает по-собачьи, размахивал руками и кричал. Он показывал рукой на то место, где его подобрали. А этот, с яблоком в кармане, не двигался. Потом он достал из сумки много яблок. Я отошел от них, не люблю того места. Сейчас-то уж яблок нигде не найти. 11 Сухолапый! Речка Муньга - утлый ручеек летом, разливается веснами широко и бурно. Сверху, из дальних мест, еловых боров, сплавляют по ней строевой лес. Хорошему плоту по Муньге и весной не пройти, и бревна, не связанные в плоты, тупо плывут по течению, тычутся рылом в крутые берега, застревают на перекатах, громоздятся на отмелях. Молевой сплав. Мужики из окрестных деревень, когда начинается сплав, занимаются этим отхожим делом - "ловят хлыста", приворовывают бревно-другое, кто на баньку, кто избу подрубить. Туголуков подрядился срубить баньку и целую неделю "ловил хлыста". Как-то утром с багром и топором он отплыл. на лодке и только вышел на плес, увидел, что по реке плывет ком земли. - Торф, что ли? - подумал Туголуков, - Торф плавучий? Он подплыл поближе, вглядываясь в тумане в черную и багровую глыбу на воде. На плеск весла глыба разворотилась, и Туголуков увидел, что это не торф, а горболобая голова с прищуренными глазками. То ли слишком сильно махнул Туголуков веслом, то ли течение Муньги хитро извернулось, но только голова и лодка сблизились. И Туголукову показалось, что голова плавучая лезет по воде прямо на него. - Ты куда, холера! - крикнул Туголуков и ткнул голову багром. Оттолкнуться, что ли, хотел? Дальше все произошло просто. Багор отлетел в сторону. И летел, как копье, и еще не успел вонзиться в воду - а страшная торфяная голова оказалась у борта лодки. Пятипалая лапа легла на борт. Туголуков ударил по ней топором и вылетел из лодки, и лодка встала на дыбы. Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на которой громоздились бревна. Разбитую лодку нашли далеко внизу. Туголуков долго болел, у него были сломаны рука и два ребра, а в окрестных лесах явился Сухолапый. 12 Сейчас уж яблок нигде не найти. В заброшенных деревнях есть несколько одичавших яблонь, да они морозом побиты, черные стоят и летом, кривые. Редкая ветка зазеленеет, сбросит на землю два-три яблока. Есть хорошие дички на овсяном поле. Когда поспевает овес, люди с ружьями делают на тех дичках тайники, прячутся в ветках. Мелкие яблоки дички, а сладкие. А те яблони, что за заборами в деревнях, до тех мне не добраться. Интересно, когда же он съест свое яблоко? Где бросит огрызок? Я помню, один раз он даже и не съел его, так и протаскал весь день по лесу и домой унес. Неужели забыл про яблоко? Я в тот день близко к нему не подходил. Теперь-то я понял, что он в лесу один. Старый запах мешал мне. Старый запах был спереди, а он-то был сзади. Он сам шел навстречу себе, раньше прошедшему. А мне показалось, что их двое - два человека с яблоком в кармане. Я вернулся немного назад и увидел, как он стоит на дне оврага. Он стоял неподвижно и рассматривал мои следы. Если б поднял голову увидел бы меня и, конечно, сразу бы выстрелил. Я видел, что он готов стрелять сразу, и на всякий случай убрал голову. Скоро стемнеет, совсем скоро. Я решил пройти по его старому следу и тут услышал его голос. Раньше никогда не слыхал. Тот, кто лает по-собачьи, частенько кричит. Тот, что гоняет зайцев, кричит и трубит собаке, а этот не говорит ни слова. А тут - заговорил. Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане. (окончание следует) Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 6 декабря 2011 Юрий Коваль СИРОТСКАЯ ЗИМА (окончание) 13 ... Явился Сухолапый. Конечно, это он. В одном прыжке - три следа, а нужно четыре. Два прыжка - шесть, а надо восемь. - Восемь надо, - сказал вдруг я. - Не три надо, а четыре, не восемнадцать, а двадцать четыре. Меня поразила эта неожиданная арифметика, и некоторое время я как-то тупо и вслух повторял эти числа: три, четыре, шесть, восемь... Быстро темнело, неумолимо быстро, стремительно. Собравшись с духом, я вылез из гиблого оврага и сразу же положил костер. Я не выбирал сушняка, а валил в кучу все - мокрые сучья, гнилушки, все, что попадало под руку. Только нижние бесхвойные ветки елок положил под гнилье. Они-то, вечно сухие, выручали. Помогала и береста. Я драл ее с березок, и тяжелый дегтярный дым охватывал мокрые сучки и коряги, вспыхивала живая хвоя, наваленная в костер. Дым нехотя поднимался к небу, но неба не достигал, здесь оставался, в еловых верхушках. - Сухолапый... Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет прошло с тех пор? Четыре года. Четыре года с сухой лапой. Сохатого не взять... Ягоды да овес. То, что Сухолапый скотинничает, заметили давно. Корову взять куда легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где ее найдешь? А в стаде два пастуха да четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровенку Сухолапый брал сразу. Исчезали шавки и шарики, но и волков развелось много. Десять лет не видали волчьего следа, и вдруг волк объявился. И много сразу - не одиночные, стаей. Шавки и шарики - волчья, видимо, совесть, а вот Николай Могилев неизвестно чья. Мертвого, с разодранным горлом, с перебитым хребтом нашли его грибники. Натоптали вокруг грибники, всюду понамяли траву, наследили, а там и дожди начались, и неизвестно было, на чьей совести Николай Могилев, только метрах в трехстах заметили и след Сухолапого. То, что это зверь, а не человек, решили все и разом. Я-то не видел, ничего сказать не могу, но думал - рысь. Родственники Николая Могилева накинулись на Туголукова. Тогда, вынесенный с переломанными ребрами на берег, Туголуков рассказал, как ударил топором по корявой лапе, и с тех пор всякая заблудшая коровенка шла Туголукову в зачет. Встал за его спиной и Николай Могилев. Били бедолагу Туголукова, деньги с него брали за коров, и он давал. Говорили про него, что он хотел эдак запросто добыть в воде гору мяса и накинулся с топором. Туголуков оправдывался, дескать, он думал, что это торф плавучий, и только оттолкнулся багром. Молчать бы ему, дураку, про торф, про багор, про башку плавучую. Никогда, ни в коем случае никому нельзя рассказывать про то, как плавает по воде торфяная башка. Совсем плохо стало Туголукову после Николая Могилева. Тогда он затеял ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идет в лес, кого хочет встретить, с кем посчитаться. Но, говорят, он лаял по-собачьи. Кто-то проследил и подслушал, как лает Туголуков. Такая уж была ерунда и ерундой бы осталась, бог с ними, с коровенками, но был и Николай Могилев с разодранным горлом. 14 Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане. Зачем он говорит? Сгрыз бы яблоко. Не люблю, когда люди в лесу говорят. Говорить они должны в деревне, а в лесу - кричать. Они всегда в лесу кричат или шепчутся. Он говорил недолго и скоро замолчал, и я вдруг вспомнил тот крик. Тогда кричал случайныий человекк, на которого прыгнула Сосновая Собака. Тогда был такой крик, что все разбежались, а кое-кто пошел на крик. И я пошел. Близко я не подходил, но знал, что случилось. Сосновая Собака прыгнула на случайного. Она оказалась тогда у нас, она приходит редко, а тогда оказалась. Она лежала над тропой на сосновой ветке и поджидала -мала, что все позабыли, что она ждет. Но все помнили. Тогда и появился случайный, и Собака не выдержала. Прыгнула. На меня-то не прыгнет, но я все равно никогда не пойду туда, где лежит Сосновая Собака. Сосновая Собака прыгнула на случайного и потом сразу ушла. Он долго лежал в лесу, и туда никто не подходил. На всякий случай и я ушел на Цыпину Гору, а когда вернулся - его уже не было. 15 Но был и Николай Могилев с разодранным горлом. Говорили, говорили, что ходит Сухолапый за людьми, что за следом одиночным не раз видели и след Сухолапого. Ходит за спиной и вперед забегает. А зачем? Ладно, хватит мне 6егать. Теперь уж я не сдвинусь с места. Буду ждать у костра. Сухолапый шел за мной и вперед забегал. Он ненавидел меня. Не только Туголукова, а всех вообще, любого человека. И меня. Он вперед забегал и ждал темноты. Прижавшись к елке спиной, я глядел на костер. Он горел мелко, жалобно. Синие и желтенькие язычки лизали мокрые сучья, и несуразный дым стелился над маленьким огнем. - Яблоко! - вспомнил я. - Что ж я его таскаю целый день2 Я достал из кармана яблоко. Это была крепкая скуластая антоновка, с зеленцой. Никогда в жизни я не был особенным любителем яблок. Я знаю людей, которые только и думают, как бы яблочка куснуть, а я к ним спокоен. По случаю купил полмешка и день за днем - яблоко по яблоку - выбирал свои полмешка. Говорят, если каждый день съедать по яблоку, будешь потом когда-нибудь очень здоров. Я куснул яблоко и услышал невдалеке - скрлллл... - так скрипит надломленное дерево - скрлллл... Скрип заглох, и я задумался - куснуть ли еще разок, и снова скрлллллл... Бог мой, неужели скрллл?.. Скирлы, скирлы? На липовой ноге? Скрипи, моя нога, Скрипи, липовая. И вода-то спит, И земля-то спит, И по селам спят, По деревням спят... - Сходи, старик, сходи по дрова. И пошел старик по дрова. А навстречу - медведь. - Давай, старик, бороться. Стал медведь старика ломать, а старик взял да и отрубил ему топором лапу. Напугался медведь, что старик его всего порубит, и убежал в лес. А старик принес медвежью лапу домой. - Сварим, старуха, суп. Содрали они с лапы кожу и сварили суп. А медведь надумался и сделал себе липовую ногу. Пошел в деревню. Скрипи, моя нога, скрипи, липовая... Напугались старик и старуха и спрятались под черные рубахи. Спрятались под черные рубахи. 16 ... А когда вернулся - его уже не было. На дне оврага снова послышался треск, и я увидел, как человек с яблоком в кармане сквозь кусты продирается ко мне. Я отошел, а он вдруг начал ломать ветки, резать ножом березу. Потом появился дым. Ветра не было, и дым передавался по каплям, мельчайшим каплям, которые пронизали воздух. Не люблю мокрый воздух. Вроде и дышишь и пьешь. Снова заныла лапа, не от дыма, конечно, а сама по себе, и все это вместе - мокрый снег и сырой дым, боль в лапе - раздразнили меня. Не ожидал я этого дыма. Человек с яблоком в кармане редко раскладывал костер - и то на опушке или у реки, а в глубине-то леса кому нужен огонь? Наверно, это огонь против меня. А я не боюсь огня. Конечно, неприятно, если тебе в морду сунут горящую головешку. Но попробуй-ка сунь. Это еще надо успеть сунуть мне в морду горящую головешку. В несколько прыжков приблизился я к костру, да зацепился случайно за скрипящую осину. Давно уже упала она и держалась на ветках сосны. Под ветром они раскачивались вдвоем - сосна и осина - мертвая и живая, терлись боками, и нудный такой, тоскливый звук раздавался в лесу. Мне этот звук приятен. Я бы давно вывернул и сосну и осину, если бы мне не нравился звук. И лапа ноет, и осина скрипит - это как-то связано. Я зацепился - и заскрипела осина. Раньше я не думал, что можно так дернуть ствол - и осина заскрипит. Я думал, это может только ветер. Я попробовал еще раз, дернул - и она заскрипела. Зря я так скрипел - ясно ведь, что ветра нет, и все-таки я еще поскрипел немного. Потом осторожно пошел к огню. Огонь был слабый, а дым огромный. иногда за дымом уже не мелькало пламени. Человек с яблоком в кармане стоял, прижавшись спиной к елке. Он достал из кармана яблоко и жевал его. Ружье стояло у елки стволами вверх. Сейчас ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет. 17 Спрятались под черные рубахи. А медведь нашел их, взял да и съел. Скрлллл... осина скрипит. Это не липовая нога, это - осина, гнилая дуплистая осина, которая упала, но не достигла земли, зависла в сосновых ветках. Я видел ее раньше и слыхал, как скрипит она под ветром. Только сейчас-то к чему осине скрипеть? Ветра-то нет. Неужто Сухолапый? Скирлы, скирлы на липовой ноге и, главное, черные рубахи, под которыми надо прятаться. Да ведь не спрячешься- от ужаса под черную рубаху. Костер разгорался туго, но жар его охватил мое лицо, пар пошел от мокрой телогрейки. Я отставил в сторону ружье и стал доедать яблоко. Из головы никак не выходила осина, скрипящая без ветра. Что-то еще в этой осине было, кроме скрипа, а что, я не мог понять или вспомнить. Боже мой, да ведь я давно знаю эту осину. Где же я заблудился? От осины с полкилометра до опаленных бугров, а там рядом и кишемская тропа. Я даже засмеялся. Заблудился! Где я заблудился? Осина-то вот она. Пошел обратно по своим следам! Это, конечно, зима такая - тупая голова. Если б я не поворотил с гривки назад - и не увидел бы следов Сухолапого. Постой, как же так? Как Сухолапый догадался, что я блуждаю? Как он узнал, что я пойду обратно по своему следу7 Нет, ан не знал, он никак не знал, что я поверну назад. А может, он вовсе и не преследовал меня, а, напротив, от меня убегал? Я его стронул, поднял, и он пошел туда, откуда я пришел. Там было тише, спокойней. Шагов через двести он снова случайно попал на мой старый след, и в этот момент я уже шел обратно. Не шел - бежал! Он услышал, как хрустят сучья у меня под ногами, - и сам побежал от меня. Неужели он побежал от меня? В овраг он скатился на полном ходу - иначе не было бы таких глубоких борозд. Зачем ему спешить? С тремя лапами овраги надо пересекать осторожно. Убегал! Хорошо, что я положил костер, теперь-то Сухолапый понял, что я успокоился. Сейчас он, наверное, спокойно возвращается на гривку, туда, поближе к берлоге. Костер? А зачем мне костер? Мне он теперь не нужен. Я быстро разбросал дымящиеся ветки, затоптал, завалил снегом головешки. Закинув за плечо ружье, отошел от костра. 18 Сейчас уж ни ружья схватить, ни головешки сунуть он не успеет. Он стоял по-прежнему у елки и протягивал к костру то одну руку, то другую. Вдруг он засмеялся и замахал руками. Схватил горящую ветку, отбросил в сторону, потом другую схватил ветку, сунул в снег. Пар и дым смешались, запахло мокрой гарью. Ногами разбрасывал он костер. Схватив ружье, он отошел от костра. Он шел быстро, спокойно и уверенно, и шел прямо на меня. Я бы мог отойти в сторону, успел бы, но я не отошел. Я встал на задние ланы, выпрямился. Он увидел меня и должен был сейчас стрелять. А яблоко-то свое он все-таки успел сгрызть. Глупо это - таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить. 19 Закинув за плечо ружье, я отошел от костра. Я шел прямо к скрипящей сосне и вдруг увидел Сухолапого. Кажется, я заметил его первым. Нет, не багровой в сумерках была его голова. Мне она показалась темно-зеленой, а глаза светлыми. Желтенькие, что ли? Сухолапый вздрогнул и поднялся на дыбы. Я тут же оборотился к нему спиной и пошел к скрипящей осине. Было всего несколько шагов. Раз, два, три, четыре... я дошагал, до осины. Я не знал, остановиться мне или нет. Я остановился. Тронул осину рукой. Нет, не скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху ее макушка. От осины я пошел дальше к опаленным буграм. Я не оглядывался. Сумерки все тянулись, когда я оказался на кишемской тропе, и только когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь. Я уже перешел поле, когда услыхал далекий осиновый скрип. 20 Глупо это - таскать целый день яблоко в кармане и ни разу не откусить. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Vilvarin 0 Опубликовано: 6 декабря 2011 Chanda, сказка про Хоку очаровала 8-) Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
