Сказочный мир

[Chanda 14]

Д. Н. Мамин-Сибиряк

СКАЗКА О ТОМ,

 

КАК ЖИЛА-БЫЛА ПОСЛЕДНЯЯ МУХА

 

(ИЗ сборника «Алёнушкины сказки»)

 

I

 

 

Как было весело летом!.. Ах, как весело! Трудно даже рассказать все по

порядку... Сколько было мух, - тысячи. Летают, жужжат, веселятся... Когда

родилась маленькая Мушка, расправила свои крылышки, ей сделалось тоже

весело. Так весело, так весело, что не расскажешь. Всего интереснее было то,

что с утра открывали все окна и двери на террасу - в какое хочешь, в то окно

и лети.

- Какое доброе существо человек, - удивлялась маленькая Мушка, летая из

окна в окно. - Это для нас сделаны окна, и отворяют их тоже для нас. Очень

хорошо, а главное - весело...

Она тысячу раз вылетала в сад, посидела на зеленой травке, полюбовалась

цветущей сиренью, нежными листиками распускавшейся липы и цветами в клумбах.

Неизвестный ей до сих пор садовник уже успел вперед позаботиться обо всем.

Ах, какой он добрый, этот садовник!.. Мушка еще не родилась, а он уже все

успел приготовить, решительно все, что нужно маленькой Мушке. Это было тем

удивительнее, что сам он не умел летать и даже ходил иногда с большим трудом

- его так и покачивало, и садовник что-то бормотал совсем непонятное.

- И откуда только эти проклятые мухи берутся? - ворчал добрый садовник.

Вероятно, бедняга говорил это просто из зависти, потому что сам умел

только копать гряды, рассаживать цветы и поливать их, а летать не мог.

Молодая Мушка нарочно кружилась над красным носом садовника и страшно ему

надоедала.

Потом, люди вообще так добры, что везде доставляли разные удовольствия

именно мухам. Например, Аленушка утром пила молочко, ела булочку и потом

выпрашивала у тети Оли сахару, - все это она делала только для того, чтобы

оставить мухам несколько капелек пролитого молока, а главное - крошки булки

и сахара. Ну скажите, пожалуйста, что может быть вкуснее таких крошек,

особенно когда летаешь все утро и проголодаешься?.. Потом, кухарка Паша была

еще добрее Аленушки. Она каждое утро нарочно для мух ходила на рынок и

приносила удивительно вкусные вещи: говядину, иногда рыбу, сливки, масло, -

вообще самая добрая женщина во всем доме. Она отлично знала, что нужно

мухам, хотя летать тоже не умела, как и садовник. Очень хорошая женщина

вообще!

А тетя Оля? О, эта чудная женщина, кажется, специально жила только для

мух... Она своими руками открывала все окна каждое утро, чтобы мухам было

удобнее летать, а когда шел дождь или было холодно, закрывала их, чтобы мухи

не замочили своих крылышек и не простудились. Потом тетя Оля заметила, что

мухи очень любят сахар и ягоды, поэтому она принялась каждый день варить

ягоды в сахаре. Мухи сейчас, конечно, догадались, для чего это все делается,

и лезли из чувства благодарности прямо в тазик с вареньем. Аленушка очень

любила варенье, но тетя Оля давала ей всего одну или две ложечки, не желая

обижать мух.

Так как мухи за раз не могли съесть всего, то тетя Оля откладывала

часть варенья в стеклянные банки (чтобы не съели мыши, которым варенья

совсем не полагается) и потом подавала его каждый день мухам, когда пила

чай.

- Ах, какие все добрые и хорошие! - восхищалась молодая Мушка, летая из

окна в окно. - Может быть, даже хорошо, что люди не умеют летать. Тогда бы

они превратились в мух, больших и прожорливых мух, и, наверное, съели бы все

сами... Ах, как хорошо жить на свете!

- Ну, люди уж не совсем такие добряки, как ты думаешь, - заметила

старая Муха, любившая поворчать. - Это только так кажется... Ты обратила

внимание на человека, которого все называют "папой"?

- О да... Это очень странный господин. Вы совершенно правы, хорошая,

добрая старая Муха... Для чего он курит свою трубку, когда отлично знает,

что я совсем не выношу табачного дыма? Мне кажется, что это он делает прямо

назло мне... Потом, решительно ничего не хочет сделать для мух. Я раз

попробовала чернил, которыми он что-то такое вечно пишет, и чуть не

умерла... Это наконец возмутительно! Я своими глазами видела, как в его

чернильнице тонули две такие хорошенькие, но совершенно неопытные мушки. Это

была ужасная картина, когда он пером вытащил одну из них и посадил на бумагу

великолепную кляксу... Представьте себе, он в этом обвинял не себя, а нас

же! Где справедливость?..

- Я думаю, что этот папа совсем лишен справедливости, хотя у него есть

одно достоинство... - ответила старая, опытная Муха. - Он пьет пиво после

обеда. Это совсем недурная привычка! Я, признаться, тоже не прочь выпить

пива, хотя у меня и кружится от него голова... Что делать, дурная привычка!

- И я тоже люблю пиво, - призналась молоденькая Мушка и даже немного

покраснела. - Мне делается от него так весело, так весело, хотя на другой

день немного и болит голова. Но папа, может быть, оттого ничего не делает

для мух, что сам не ест варенья, а сахар опускает только в стакан чаю.

По-моему, нельзя ждать ничего хорошего от человека, который не ест

варенья... Ему остается только курить свою трубку.

Мухи вообще отлично знали всех людей, хотя и ценили их по-своему.

 

 

II

 

 

Лето стояло жаркое, и с каждым днем мух являлось все больше и больше.

Они падали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жужжали, вертелись и

приставали ко всем. Но наша маленькая Мушка успела сделаться уже настоящей

большой мухой и несколько раз чуть не погибла. В первый раз она увязла

ножками в варенье, так что едва выползла; в другой раз спросонья налетела на

зажженную лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не попала

между оконных створок, - вообще приключений было достаточно.

- Что это такое: житья от этих мух не стало!.. - жаловалась кухарка. -

Точно сумасшедшие, так и лезут везде... Нужно их изводить.

Даже наша Муха начала находить, что мух развелось слишком много,

особенно в кухне. По вечерам потолок покрывался точно живой, двигавшейся

сеткой. А когда приносили провизию, мухи бросались на нее живой кучей,

толкали друг друга и страшно ссорились. Лучшие куски доставались только

самым бойким и сильным, а остальным доставались объедки. Паша была права.

Но тут случилось нечто ужасное. Раз утром Паша вместе с провизией

принесла пачку очень вкусных бумажек - то есть они сделались вкусными, когда

их разложили на тарелочки, обсыпали мелким сахаром и облили теплой водой.

- Вот отличное угощенье мухам! - говорила кухарка Паша, расставляя

тарелочки на самых видных местах.

Мухи и без Паши догадались, что это делается для них, и веселой гурьбой

накинулись на новое кушанье. Наша Муха тоже бросилась к одной тарелочке, но

ее оттолкнули довольно грубо.

- Что вы толкаетесь, господа? - обиделась она. - А впрочем, я уж не

такая жадная, чтобы отнимать что-нибудь у других. Это, наконец, невежливо...

Дальше произошло что-то невозможное. Самые жадные мухи поплатились

первыми... Они сначала бродили, как пьяные, а потом и совсем свалились.

Наутро Паша намела целую большую тарелку мертвых мух. Остались живыми только

самые благоразумные, а в том числе и наша Муха.

- Не хотим бумажек! - пищали все. - Не хотим...

Но на следующий день повторилось то же самое. Из благоразумных мух

остались целыми только самые благоразумные. Но Паша находила, что слишком

много и таких, самых благоразумных.

- Житья от них нет... - жаловалась она.

Тогда господин, которого звали папой, принес три стеклянных, очень

красивых колпака, налил в них пива и поставил на тарелочки... Тут попались и

самые благоразумные мухи. Оказалось, что эти колпаки просто мухоловки. Мухи

летели на запах пива, попадали в колпак и там погибали, потому что не умели

найти выхода.

- Вот теперь отлично!.. - одобряла Паша; она оказалась совершенно

бессердечной женщиной и радовалась чужой беде.

Что же тут отличного, посудите сами. Если бы у людей были такие же

крылья, как у мух, и если бы поставить мухоловки величиной с дом, то они

попадались бы точно так же... Наша Муха, наученная горьким опытом даже самых

благоразумных мух, перестала совсем верить людям. Они только кажутся

добрыми, эти люди, а в сущности только тем и занимаются, что всю жизнь

обманывают доверчивых бедных мух. О, это самое хитрое и злое животное, если

говорить правду!..

Мух сильно поубавилось от всех этих неприятностей, а тут новая беда.

Оказалось, что лето прошло, начались дожди, подул холодный ветер, и вообще

наступила неприятная погода.

- Неужели лето прошло? - удивлялись оставшиеся в живых мухи. -

Позвольте, когда же оно успело пройти? Это наконец несправедливо... Не

успели оглянуться, а тут осень.

Это было похуже отравленных бумажек и стеклянных мухоловок. От

наступавшей скверной погоды можно было искать защиты только у своего

злейшего врага, то есть господина человека. Увы! Теперь уже окна не

отворялись по целым дням, а только изредка - форточки. Даже само солнце и то

светило точно для того только, чтобы обманывать доверчивых комнатных мух.

Как вам понравится, например, такая картина? Утро. Солнце так весело

заглядывает во все окна, точно приглашает всех мух в сад. Можно подумать,

что возвращается опять лето... И что же, - доверчивые мухи вылетают в

форточку, но солнце только светит, а не греет. Они летят назад - форточка

закрыта. Много мух погибло таким образом в холодные осенние ночи только

благодаря своей доверчивости.

- Нет, я не верю, - говорила наша Муха. - Ничему не верю... Если уж

солнце обманывает, то кому же и чему можно верить?

Понятно, что с наступлением осени все мухи испытывали самое дурное

настроение духа. Характер сразу испортился почти у всех. О прежних радостях

не было и помину. Все сделались такими хмурыми, вялыми и недовольными.

Некоторые дошли до того, что начали даже кусаться, чего раньше не было.

У нашей Мухи до того испортился характер, что она совершенно не

узнавала самой себя. Раньше, например, она жалела других мух, когда те

погибали, а сейчас думала только о себе. Ей было даже стыдно сказать вслух,

что она думала:

"Ну и пусть погибают - мне больше достанется".

Во-первых, настоящих теплых уголков, в которых может прожить зиму

настоящая, порядочная муха, совсем не так много, а во-вторых, просто надоели

другие мухи, которые везде лезли, выхватывали из-под носа самые лучшие куски

и вообще вели себя довольно бесцеремонно. Пора и отдохнуть.

Эти другие мухи точно понимали эти злые мысли и умирали сотнями. Даже

не умирали, а точно засыпали. С каждым днем их делалось все меньше и меньше,

так что совершенно было не нужно ни отравленных бумажек, ни стеклянных

мухоловок. Но нашей Мухе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно

одной. Подумайте, какая прелесть - пять комнат, и всего одна муха!..

 

 

III

 

 

Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха проснулась

довольно поздно. Она давно уже испытывала какую-то непонятную усталость и

предпочитала сидеть неподвижно в своем уголке, под печкой. А тут она

почувствовала, что случилось что-то необыкновенное. Стоило подлететь к окну,

как все разъяснилось сразу. Выпал первый снег... Земля была покрыта ярко

белевшей пеленой.

- А, так вот какая бывает зима! - сообразила она сразу. - Она совсем

белая, как кусок хорошего сахара...

Потом Муха заметила, что все другие мухи исчезли окончательно. Бедняжки

не перенесли первого холода и заснули кому где случилось. Муха в другое

время пожалела бы их, а теперь подумала:

"Вот и отлично... Теперь я совсем одна!.. Никто не будет есть моего

варенья, моего сахара, моих крошечек... Ах, как хорошо!.. "

Она облетела все комнаты и еще раз убедилась, что она совершенно одна.

Теперь можно было делать решительно все, что захочется. А как хорошо, что в

комнатах так тепло! Зима там, на улице, а в комнатах и тепло и уютно,

особенно когда вечером зажигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем,

вышла маленькая неприятность - Муха налетела было опять на огонь и чуть не

сгорела.

- Это, вероятно, зимняя ловушка для мух, - сообразила она, потирая

обожженные лапки. - Нет, меня не проведете... О, я отлично все понимаю!.. Вы

хотите сжечь последнюю муху? А я этого совсем не желаю... Тоже вот и плита в

кухне - разве я не понимаю, что это тоже ловушка для мух!..

Последняя Муха была счастлива всего несколько дней, а потом вдруг ей

сделалось скучно, так скучно, так скучно, что, кажется, и не рассказать.

Конечно, ей было тепло, она была сыта, а потом, потом она стала скучать.

Полетает, полетает, отдохнет, поест, опять полетает - и опять ей делается

скучнее прежнего.

- Ах, как мне скучно! - пищала она самым жалобным тоненьким голосом,

летая из комнаты в комнату. - Хоть бы одна была мушка еще, самая скверная, а

все-таки мушка...

Как ни жаловалась последняя Муха на свое одиночество, - ее решительно

никто не хотел понимать. Конечно, это ее злило еще больше, и она приставала

к людям как сумасшедшая. Кому на нос сядет, кому на ухо, а то примется

летать перед глазами взад и вперед. Одним словом, настоящая сумасшедшая.

- Господи, как же вы не хотите понять, что я совершенно одна и что мне

очень скучно? - пищала она каждому. - Вы даже и летать не умеете, а поэтому

не знаете, что такое скука. Хоть бы кто-нибудь поиграл со мной... Да нет,

куда вам? Что может быть неповоротливее и неуклюжее человека? Самая

безобразная тварь, какую я когда-нибудь встречала...

Последняя Муха надоела и собаке и кошке - решительно всем. Больше всего

ее огорчило, когда тетя Оля сказала:

- Ах, последняя муха... Пожалуйста, не трогайте ее. Пусть живет всю

зиму.

Что же это такое? Это уж прямое оскорбление. Ее, кажется, и за муху

перестали считать. "Пусть поживет", - скажите, какое сделали одолжение! А

если мне скучно! А если я, может быть, и жить совсем не хочу? Вот не хочу -

и все тут".

Последняя Муха до того рассердилась на всех, что даже самой сделалось

страшно. Летает, жужжит, пищит... Сидевший в углу Паук наконец сжалился над

ней и сказал:

- Милая Муха, идите ко мне... Какая красивая у меня паутина!

- Покорно благодарю... Вот еще нашелся приятель! Знаю я, что такое твоя

красивая паутина. Наверно, ты когда-нибудь был человеком, а теперь только

притворяешься пауком.

- Как знаете, я вам же добра желаю.

- Ах, какой противный! Это называется - желать добра: съесть последнюю

Муху!..

Они сильно повздорили, и все-таки было скучно, так скучно, так скучно,

что и не расскажешь. Муха озлобилась решительно на всех, устала и громко

заявила:

- Если так, если вы не хотите понять, как мне скучно, так я буду сидеть

в углу целую зиму!.. Вот вам!.. Да, буду сидеть и не выйду ни за что...

Она даже всплакнула с горя, припоминая минувшее летнее веселье. Сколько

было веселых мух; а она еще желала остаться совершенно одной. Это была

роковая ошибка...

Зима тянулась без конца, и последняя Муха начала думать, что лета

больше уже не будет совсем. Ей хотелось умереть, и она плакала потихоньку.

Это, наверно, люди придумали зиму, потому что они придумывают решительно

все, что вредно мухам. А может быть, это тетя Оля спрятала куда-нибудь лето,

как прячет сахар и варенье?..

Последняя Муха готова была совсем умереть с отчаяния, как случилось

нечто совершенно особенное. Она, по обыкновению, сидела в своем уголке и

сердилась, как вдруг слышит: ж-ж-жж!.. Сначала она не поверила собственным

ушам, а подумала, что ее кто-нибудь обманывает. А потом... Боже, что это

было!.. Мимо нее пролетела настоящая живая мушка, еще совсем молоденькая.

Она только что успела родиться и радовалась.

- Весна начинается!.. весна! - жужжала она.

Как они обрадовались друг другу! Обнимались, целовались и даже

облизывали одна другую хоботками. Старая Муха несколько дней рассказывала,

как скверно провела всю зиму и как ей было скучно одной. Молоденькая Мушка

только смеялась тоненьким голоском и никак не могла понять, как это было

скучно.

- Весна! весна!.. - повторяла она.

Когда тетя Оля велела выставить все зимние рамы и Аленушка выглянула в

первое открытое окно, последняя Муха сразу все поняла.

- Теперь я знаю все, - жужжала она, вылетая в окно, - лето делаем мы,

мухи...

[Chanda 14]

Герберт Уэллс. Волшебная лавка

 

Пер. - К.Чуковский.

 

Издали мне случалось видеть эту волшебную лавку и раньше.

Раза два я проходил мимо ее витрины, где было столько привлекательных

товаров: волшебные шары, волшебные куры, чудодейственные колпаки, куклы

для чревовещателей, корзины с аппаратурой для фокусов, колоды карт, с виду

совсем обыкновенные, и тому подобная мелочь. Мне и в голову не приходило

зайти в эту лавку. Но вот однажды Джип взял меня за палец и, ни слова не

говоря, потащил к витрине; при этом он вел себя так, что не войти с ним

туда было никак невозможно.

По правде говоря, я и не думал, что эта скромная лавчонка находится

именно здесь, на Риджент-стрит, между магазином, где продаются картины, и

заведением, где выводятся цыплята в патентованных инкубаторах. Но это была

она. Мне почему-то казалось, что она ближе к Сэркус, или за углом на

Оксфорд-стрит, или даже в Холборне, и всегда я видел ее на другой стороне

улицы, так что к ней было не подойти, и что-то в ней было неуловимое,

что-то похожее на мираж. Но вот она здесь, в этом нет никаких сомнений, и

пухлый указательный пальчик Джипа стучит по ее витрине.

- Будь я богат, - сказал Джип, тыча пальцем туда, где лежало

"Исчезающее яйцо", - я купил бы себе вот это. И это. - Он указал на

"Младенца, плачущего совсем как живой". - И это.

То был таинственный предмет, который назывался: "Купи и удивляй

друзей!" - как значилось на аккуратном ярлычке.

- А под этим колпаком, - сказал Джип, - пропадает все, что ни положи. Я

читал об этом в одной книге... А вон, папа, "Неуловимый грошик", только

его так положили, чтобы не видно было, как это делается.

Джип унаследовал милые черты своей матушки: он не звал меня в лавку и

не надоедал приставаниями, он только тянул меня за палец по направлению к

двери - совершенно бессознательно, - и было яснее ясного, чего ему

хочется.

- Вот! - сказал он и указал на "Волшебную бутылку".

- А если б она у тебя была? - спросил я.

И, услыхав в этом вопросе обещание, Джип просиял.

- Я показал бы ее Джесси! - ответил он, полный, как всегда, заботы о

других.

- До дня твоего рождения осталось меньше ста дней, Джип, - сказал я и

взялся за ручку двери.

Джип не ответил, но еще сильнее сжал мой палец, и мы вошли в лавку.

Это была не простая лавка, это была лавка волшебная. И потому Джип не

проследовал к прилавку впереди меня, как при покупке обыкновенных игрушек.

Здесь он всю тяжесть переговоров возложил на меня.

Это была крошечная, тесноватая полутемная лавчонка, и дверной

колокольчик задребезжал жалобным звоном, когда мы захлопнули за собой

дверь. В лавчонке никого не оказалось, и мы могли оглядеться. Вот тигр из

папье-маше на стекле, покрывающем невысокий прилавок, - степенный,

добродушный тигр, размеренно качающий головой; вот хрустальные шары всех

видов; вот фарфоровая рука с колодой волшебных карт; вот целый набор

разнокалиберных волшебных аквариумов; вот нескромная волшебная шляпа,

бесстыдно выставившая напоказ все свои пружины. Кругом было несколько

волшебных зеркал. Одно вытягивало и суживало вас, другое отнимало у вас

ноги и расплющивало вашу голову, третье делало из вас какую-то круглую,

толстую чурку. И пока мы хохотали перед этими зеркалами, откуда-то

появился какой-то мужчина, очевидно, хозяин.

Впрочем, кто бы он ни был, он стоял за прилавком, странный,

темноволосый, бледный. Одно ухо было у него больше другого, а подбородок -

как носок башмака.

- Чем могу служить? - спросил он и растопырил свои длинные волшебные

пальцы по стеклу прилавка.

Мы вздрогнули, потому что не подозревали о его присутствии.

- Я хотел бы купить моему малышу какую-нибудь игрушку попроще, - сказал

я.

- Фокусы? - спросил он. - Ручные? Механические?

- Что-нибудь позабавнее, - ответил я.

- Гм... - произнес продавец и почесал голову, как бы размышляя. И прямо

у нас на глазах вынул у себя из головы стеклянный шарик.

- Что-нибудь в таком роде? - спросил он и протянул его мне.

Это было неожиданно. Много раз мне случалось видеть такой фокус на

эстраде - без него не обойдется ни один фокусник средней руки, - но здесь

я этого не ожидал.

- Недурно! - сказал я со смехом.

- Не правда ли? - заметил продавец.

Джип отпустил мой палец и потянулся за стеклянным шариком, но в руках

продавца ничего не оказалось.

- Он у вас в кармане, - сказал продавец, и действительно, шарик был

там.

- Сколько за шарик? - спросил я.

- За стеклянные шарики мы денег не берем, - любезно ответил продавец. -

Они достаются нам, - тут он поймал еще один шарик у себя на локте, -

даром.

Третий шарик он поймал у себя на затылке и положил его на прилавок

рядом с предыдущим. Джип, не торопясь, оглядел свой шарик, потом те, что

лежали на прилавке, потом обратил вопрошающий взгляд на продавца.

- Можете взять себе и эти, - сказал тот, улыбаясь, - а также, если не

брезгуете, еще один, изо рта. Вот!

Джип взглянул на меня, ища совета, потом в глубочайшем молчании сгреб

все четыре шарика, опять ухватился за мой успокоительный палец и

приготовился к дальнейшим событиям.

- Так мы приобретаем весь наш товар, какой помельче, - объяснил

продавец.

Я засмеялся и, подхватив его остроту, сказал:

- Вместо того, чтобы покупать их на складе? Оно, конечно, дешевле.

- Пожалуй, - ответил продавец. - Хотя в конце концов и нам приходится

платить, но не так много, как думают иные. Товары покрупнее, а также пищу,

одежду и все, что нам нужно, мы достаем вот из этой шляпы... И позвольте

мне заверить вас, сэр, что на свете совсем не бывает оптовых складов

настоящих волшебных товаров. Вы, верно, изволили заметить нашу марку:

"Настоящая волшебная лавка".

Он вытащил из-за щеки прейскурант и подал его мне.

- Настоящая, - сказал он, указывая пальцем на это слово, и прибавил: -

У нас без обмана, сэр.

У меня мелькнула мысль, что его шутки не лишены последовательности.

Потом он обратился к Джипу с ласковой улыбкой:

- А ты, знаешь ли, Неплохой Мальчуган...

Я удивился, не понимая, откуда он мог догадаться. В интересах

дисциплины мы держим это в секрете даже в домашнем кругу. Джип выслушал

похвалу молча и продолжал смотреть на продавца.

- Потому что только хорошие мальчики могут пройти в эту дверь.

И тотчас же, как бы в подтверждение, раздался стук в дверь и послышался

пискливый голосок:

- И-и! Я хочу войти туда, папа! Папа, я хочу войти! И-и-и!

И уговоры измученного папаши:

- Но ведь заперто, Эдуард, нельзя!

- Совсем не заперто! - сказал я.

- Нет, сэр, у нас всегда заперто для таких детей, - сказал продавец, и

при этих словах мы увидели мальчика: крошечное личико, болезненно-бледное

от множества поедаемых лакомств, искривленное от вечных капризов, личико

бессердечного маленького себялюбца, царапающего заколдованное стекло.

- Не поможет, сэр, - сказал торговец, заметив, что я со свойственной

мне услужливостью шагнул к двери.

Скоро хнычущего избалованного мальчика увели.

- Как это у вас делается? - спросил я, переводя дух.

- Магия! - ответил продавец, небрежно махнув рукой. И - ах! - из его

пальцев вылетели разноцветные искры и погасли в полутьме магазина.

- Ты говорил там, на улице, - сказал продавец, обращаясь к Джипу, - что

хотел бы иметь нашу коробку "Купи и удивляй друзей"!

- Да, - признался Джип после героической внутренней борьбы.

- Она у тебя в кармане.

И, перегнувшись через прилавок (тело у него оказалось необычайной

длины), этот изумительный субъект с ужимками заправского фокусника вытащил

у Джипа из кармана коробку.

- Бумагу! - сказал он и достал большой лист из пустой шляпы с

пружинами.

- Бечевку! - И во рту у него оказался клубок бечевки, от которого он

отмотал бесконечно длинную нить, перевязал ею сверток, перекусил зубами, а

клубок, как мне показалось, проглотил. Потом об нос одной из

чревовещательных кукол зажег свечу, сунул в огонь палец (который тотчас же

превратился в палочку красного сургуча) и запечатал покупку.

- Вам еще понравилось "Исчезающее яйцо", - заметил он, вытаскивая это

яйцо из внутреннего кармана моего пальто, и завернул его в бумагу вместе с

"Младенцем, плачущим совсем как живой". Я передавал каждый готовый сверток

Джипу, а тот крепко прижимал его к груди.

Джип говорил очень мало, но глаза его были красноречивы, красноречивы

были его руки, обхватившие подарки. Его душой овладело невыразимое

волнение. Поистине это была настоящая магия.

Но тут я вздрогнул, почувствовав, что у меня под шляпой шевелится

что-то мягкое, трепетное. Я схватился за шляпу, и голубь с измятыми

перьями выпорхнул оттуда, побежал по прилавку и шмыгнул, кажется, в

картонную коробку позади тигра из папье-маше.

- Ай, ай, ай! - сказал продавец, ловким движением отбирая у меня

головной убор. - Скажите, пожалуйста, эта глупая птица устроила здесь

гнездо!..

И он стал трясти мою шляпу, вытряхнул оттуда два или три яйца,

мраморный шарик, часы, с полдюжины неизбежных стеклянных шариков и

скомканную бумагу, потом еще бумагу, еще и еще, все время распространяясь

о том, что очень многие совершенно напрасно чистят свои шляпы только

сверху и забывают почистить их внутри, - все это, разумеется, очень

вежливо, но не без личных намеков.

- Накапливается целая куча мусора, сэр... Конечно, не у вас одного...

Чуть не у каждого покупателя... Чего только люди не носят с собой!

Мятая бумага росла, и вздымалась на прилавке все выше и выше, и совсем

заслонила его от нас. Только голос его раздавался по-прежнему:

- Никто из нас не знает, что скрывается иногда за благообразной

внешностью человека, сэр. Все мы - только одна видимость, только гробы

повапленные...

Его голос замер, точь-в-точь как у ваших соседей замер бы граммофон,

если бы вы угодили в него ловко брошенным кирпичом, - такое же внезапное

молчание. Шуршание бумаги прекратилось, и стало тихо.

- Вам больше не нужна моя шляпа? - спросил я наконец.

Ответа не было.

Я поглядел на Джипа, Джип поглядел на меня, и в волшебных зеркалах

отразились наши искаженные лица - загадочные, серьезные, тихие.

- Я думаю, нам пора! - сказал я. - Будьте добры, скажите, сколько с нас

следует... Послушайте, - сказал я, повышая голос, - я хочу расплатиться...

И, пожалуйста, мою шляпу...

Из-за груды бумаг как будто послышалось сопение.

- Он смеется над нами! - сказал я. - Ну-ка, Джип, поглядим за прилавок.

Мы обошли тигра, качающего головой. И что же? За прилавком никого не

оказалось. На полу валялась моя шляпа, а рядом с нею в глубокой

задумчивости, съежившись, сидел вислоухий белый кролик - самый

обыкновенный, глупейшего вида кролик, как раз такой, какие бывают только у

фокусников. Я нагнулся за шляпой - кролик отпрыгнул от меня.

- Папа! - шепнул Джип виновато.

- Что?

- Мне здесь нравятся, папа.

"И мне тоже нравилось бы, - подумал я, - если бы этот прилавок не

вытянулся вдруг, загораживая нам выход". Я не сказал об этом Джипу.

- Киска! - произнес он и протянул руку к кролику. - Киска, покажи Джипу

фокус!

Кролик шмыгнул в дверь, которой я там раньше почему-то не видел, и в ту

же минуту оттуда опять показался человек, у которого одно ухо было длиннее

другого. Он по-прежнему улыбался, но когда наши глаза встретились, я

заметил, что его взгляд выражает не то вызов, не то насмешку.

- Не угодно ли осмотреть нашу выставку, сэр? - как ни в чем не бывало

сказал он.

Джип потянул меня за палец. Я взглянул на прилавок, потом на продавца,

и глаза наши снова встретились. Я уже начинал думать, что волшебство

здесь, пожалуй, слишком уж подлинное.

- К сожалению, у нас не очень много времени, - начал я. Но мы уже

находились в другой комнате, где была выставка образцов.

- Все товары у нас одного качества, - сказал продавец, потирая гибкие

руки, - самого высшего. Настоящая магия, без обмана, другой не держим! С

ручательством... Прошу прощения, сэр!

Я почувствовал, как он отрывает что-то от моего рукава, и, оглянувшись,

увидел, что он держит за хвост крошечного красного чертика, а тот

извивается, и дергается, и норовит укусить его за руку. Продавец беспечно

швырнул его под прилавок. Конечно, чертик был резиновый, но на какое-то

мгновение... И держал он его так, как держат в руках какую-нибудь кусачую

гадину. Я посмотрел на Джипа, но его взгляд был устремлен на волшебную

деревянную лошадку. У меня отлегло от сердца.

- Послушайте, - сказал я продавцу, понижая голос и указывая глазами то

на Джипа, то на красного чертика, - надеюсь, у вас не слишком много

таких... изделий, не правда ли?

- Совсем не держим! Должно быть, вы занесли его с улицы, - сказал

продавец, тоже понизив голос и с еще более ослепительной улыбкой. - Чего

только люди не таскают с собой, сами того не зная!

Потом он обратился к Джипу:

- Нравится тебе тут что-нибудь?

Джипу многое нравилось.

С доверчивой почтительностью обратившись к чудесному продавцу, он

спросил:

- А эта сабля тоже волшебная?

- Волшебная игрушечная сабля - не гнется, не ломается и не режет

пальцев. У кого такая сабля, тот выйдет цел и невредим из любого

единоборства с любым врагом не старше восемнадцати лет. От двух с

половиной шиллингов до семи с половиной, в зависимости от размера... Эти

картонные доспехи предназначены для юных рыцарей и незаменимы в

странствиях. Волшебный щит, сапоги-скороходы, шапка-невидимка.

- Ох, папа! - воскликнул Джип.

Я хотел узнать их цену, но продавец не обратил на меня внимания. Теперь

он совершенно завладел Джипом. Он оторвал его от моего пальца, углубился в

описание своих проклятых товаров, и остановить его было невозможно. Скоро

я заметил со смутной тревогой и каким-то чувством, похожим на ревность,

что Джип ухватился за его палец, точь-в-точь как обычно хватался за мой.

"Конечно, он человек занятный, - думал я, - и у него накоплено много

прелюбопытной дряни, но все-таки..."

Я побрел за ними, не говоря ни слова, но зорко присматривая за этим

фокусником. В конце концов Джипу это доставляет удовольствие... И никто не

помешает нам уйти, когда вздумается.

Выставка товаров занимала длинную комнату, большая галерея изобиловала

всякими колоннами, подпорками, стойками; арки вели в, боковые помещения,

где болтались без дела и зевали по сторонам приказчики самого странного

вида; на каждом шагу нам преграждали путь и сбивали нас с толку разные

портьеры и зеркала, так что скоро я потерял ту дверь, в которую мы вошли.

Продавец показал Джипу волшебные поезда, которые двигались без пара и

пружины, чуть только вы открывали семафор, а также драгоценные коробки с

оловянными солдатиками, которые оживали, как только вы поднимали крышку и

произносили... Как передать этот звук, я не знаю, но Джип - у него тонкий

слух его матери - тотчас же воспроизвел его.

- Браво! - воскликнул продавец, весьма бесцеремонно бросая оловянных

человечков обратно в коробку и передавая ее Джипу. - Ну-ка еще разок!

И Джип в одно мгновение опять воскресил их.

- Вы берете эту коробку? - спросил продавец.

- Мы бы взяли эту коробку, - сказал я, - если только вы уступите нам со

скидкой. Иначе нужно быть миллионером...

- Что вы! С удовольствием.

И продавец снова впихнул человечков в коробку, захлопнул крышку,

помахал коробкой в воздухе - и тотчас же она оказалась перевязанной

бечевкой и обернутой в серую бумагу, а на бумаге появились полный адрес и

имя Джипа!

Видя мое изумление, продавец засмеялся.

- У нас настоящее волшебство, - сказал он. - Подделок не держим.

- По-моему, оно даже чересчур настоящее, - отозвался я.

После этого он стал показывать Джипу разные фокусы, необычайные сами по

себе, а еще больше - по выполнению. Он объяснял устройство игрушек и

выворачивал их наизнанку, и мой милый малыш, страшно серьезный, смотрел и

кивал с видом знатока.

Я не мог уследить за ними. "Эй, живо!" - вскрикивал волшебный продавец,

и вслед за ним чистый детский голос повторял: "Эй, живо!" Но меня отвлекло

другое. Меня стала одолевать вся эта чертовщина. Ею было проникнуто все:

пол, потолок, стены, каждый гвоздь, каждый стул. Меня не покидало странное

чувство, что стоит мне только отвернуться - и все это запляшет,

задвигается, пойдет бесшумно играть у меня за спиной в пятнашки. Карниз

извивался, как змея, и лепные маски по углам были, по правде говоря,

слишком выразительны для простого гипса.

Внезапно внимание мое привлек один из приказчиков, человек диковинного

вида.

Он стоял в стороне и, очевидно, не знал о моем присутствии (мне он был

виден не весь: его ноги заслоняла груда игрушек и, кроме того, нас

разделяла арка). Он беспечно стоял, прислонясь к столбу и проделывая со

своим лицом самые невозможные вещи. Особенно ужасно было то, что он делал

со своим носом. И все это с таким видом, будто просто решил поразвлечься

от скуки. Сначала у него был коротенький приплюснутый нос, потом нос

неожиданно вытянулся, как подзорная труба, а потом стал делаться все

тоньше и тоньше и в конце концов превратился в длинный, гибкий красный

хлыст... Как в страшном сне! Он размахивал своим носом в разные стороны и

забрасывал его вперед, как рыболов забрасывает удочку.

Тут я спохватился, что это зрелище совсем не для Джипа. Я оглянулся и

увидел, что все внимание мальчика поглощено продавцом и он не подозревает

ничего дурного. Они о чем-то шептались, поглядывая на меня. Джип взобрался

на табуретку, а продавец держал в руке что-то вроде огромного барабана.

- Сыграем в прятки, папа! - крикнул Джип. - Тебе водить!

И не успел я вмешаться, как продавец накрыл его большим барабаном.

Я сразу понял, в чем дело.

- Поднимите барабан! - закричал я. - Сию минуту! Вы испугаете ребенка!

Поднимите!

Человек с разными ушами беспрекословно повиновался и протянул мне этот

большой цилиндр, чтобы я мог вполне убедиться, что он пуст! Но на

табуретке тоже не было никого! Мой мальчик бесследно исчез!..

Вам, может быть, знакомо зловещее чувство, которое охватывает вас,

словно рука неведомого, и больно сжимает вам сердце! Это чувство сметает

куда-то прочь ваше обычное "я", вы сразу напрягаетесь, становитесь

осмотрительны и предприимчивы, вы не медлите, но и не торопитесь, гнев и

страх исчезают. Так было со мной.

Я подошел к ухмыляющемуся продавцу и опрокинул табуретку ударом ноги.

- Оставьте эти шутки, - сказал я. - Где мой мальчик?

- Вы сами видите, - сказал он, показывая мне пустой барабан, - у нас

никакого обмана...

Я протянул руку, чтобы схватить его за шиворот, но он, ловко

извернувшись, ускользнул от меня. Я опять бросился на него, но он опять

увильнул и распахнул какую-то дверь.

- Стой! - крикнул я.

Он убежал со смехом, я ринулся за ним и со всего размаху вылетел... во

тьму.

Хлоп!

- Фу ты! Я вас и не заметил, сэр!

Я был на Риджент-стрит и столкнулся с каким-то очень почтенным рабочим.

А невдалеке от меня, немного растерянный, стоял Джип. Я кое-как извинился,

и Джип с ясной улыбкой подбежал ко мне, как будто только что на одну

секунду потерял меня из виду.

В руках у него было четыре пакета!

Он тотчас же завладел моим пальцем.

Сначала я не знал, что подумать. Я обернулся, чтобы увидеть дверь

волшебной лавки, но ее нигде не было. Ни лавки, ни двери - ничего! Самый

обыкновенный простенок между магазином, где продаются картины, и окном с

цыплятами...

Я сделал единственное, что было возможно в таком положении: встал на

краю тротуара и помахал зонтиком, подзывая кэб.

- В карете! - восторженно воскликнул Джип. Он не ждал этой

дополнительной радости.

Я усадил Джипа, не без труда вспомнил свой адрес и сел сам. Тут я

почувствовал что-то необычное у себя в кармане и вынул оттуда стеклянный

шарик. С негодованием я бросил его на мостовую.

Джип не сказал ни слова.

Некоторое время мы оба молчали.

- Папа! - сказал наконец Джип. - Это была хорошая лавка!

Тут я впервые задумался, как же он воспринял все это приключение. Он

оказался совершенно цел и невредим - это главное. Он не был напуган, он не

был расстроен, он просто был страшно доволен тем, как провел день, и к

тому же у него в руках было четыре пакета.

Черт возьми! Что могло там быть?

- Гм! - сказал я. - Маленьким детям нельзя каждый день ходить в такие

лавки!

Он принял эти слова со свойственным ему стоицизмом, и на минуту я даже

пожалел, что я его отец, а не мать, и не могу тут же, coram publico [при

народе (лат.)] расцеловать его. "В конце концов, - подумал я, - не так уж

все это страшно".

Но окончательно утвердился я в этом мнении, только когда мы распаковали

наши свертки. В трех оказались коробки с обыкновенными, но такими

замечательными оловянными солдатиками, что Джип совершенно забыл о тех

"Настоящих волшебных солдатах", которых он видел в лавке, а в четвертом

свертке был котенок - маленький белый живой котенок, очень веселый и с

прекрасным аппетитом.

Я рассматривал содержимое пакетов с облегчением, но все-таки еще с

опаской. Проторчал я в детской не знаю сколько времени...

Это случилось шесть месяцев тому назад. И теперь я начинаю думать, что

никакой беды не произошло. В котенке оказалось не больше волшебства, чем

во всех других котятах. Солдаты оказались такими стойкими, что ими был бы

доволен любой полковник. Что же касается Джипа...

Чуткие родители согласятся, что с ним я должен был соблюдать особенную

осторожность.

Но недавно я все же отважился на серьезный шаг.

Я спросил:

- А что, Джип, если бы твои солдаты вдруг ожили в пошли маршировать?

- Мои солдаты живые, - сказал Джип. - Стоит мне только сказать одно

словечко, когда я открываю коробку.

- И они маршируют?

- Еще бы! Иначе за что их и любить!

Я не высказал неуместного удивления и попробовал несколько раз, чуть

только он возьмется за своих солдатиков, неожиданно войти к нему в

комнату. Но никаких признаков волшебного поведения я до сих пор за ними не

заметил. Так что трудно сказать, прав ли Джип или нет.

Еще один вопрос: о деньгах. У меня неизлечимая привычка всегда платить

по счетам. Я исходил вдоль и поперек всю Риджент-стрит, но не нашел той

лавки. Тем не менее я склонен думать, что в этом деле честь моя не

пострадала: ведь раз этим людям - кто бы они ни были - известен адрес

Джипа, они могут в любое время явиться ко мне и получить по счету.

[Chanda 14]

В. Пелевин

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ САРАЯ НОМЕР XII

Вначале было слово, и даже, наверное, не одно - но он ничего об этом

не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски,

которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали своими гранями солнце,

находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее - представляя все

это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое

чувство себя появилось позже - когда внутри уже стояли велосипеды, а всю

правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не

Номером XII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти

времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг

лежал необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему

остановился на какое-то время здесь, в этом месте.

Место, правда, было не из лучших - задворки пятиэтажки, возле

огородов и помойки, - но стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он

здесь проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что

именно всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям, -

но прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствии таких

размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим

в щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер

дул со стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не

оставляя на его неоформившейся душе никаких следов.

Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных

тренировочных штанах; в руках он держал кисть и здоровенную жестянку

краски. Этот мужчина, которого сарай уже научился узнавать, отличался от

всех остальных людей тем, что имел доступ внутрь, к велосипедам и полкам.

Остановясь у стены, он обмакнул кисть в жестянку и провел по доскам

ярко-багровую черту. Через час весь сарай багровел, как дым, в свое время

восходивший, по некоторым сведениям, кругами к небу; это стало первой

реальной вехой в его памяти - до нее на всем лежал налет потусторонности и

счастья.

В ночь после окраски, получив черную римскую цифру - имя (на соседних

сараях стояли обычные цифры), он просыхал, подставив луне покрытую толем

крышу.

"Где я, - думал он, - кто я?"

Сверху было темное небо, потом - он, а внизу стояли новенькие

велосипеды; на них сквозь щель падал луч от лампы во дворе, и звонки на их

рулях блестели загадочней звезд. Сверху на стене висел пластмассовый

обруч, и Номер XII самыми тонкими из своих досок осознавал его как символ

вечной загадки мироздания, представленной - это было так чудесно - и в его

душе. На полках с правой стороны лежала всякая ерунда, придававшая

разнообразие и неповторимость его внутреннему миру. На нитке, протянутой

от стены к стене, сохли душица и укроп, напоминая о чем-то таком, чего с

сараями просто не бывает, - тем не менее они именно напоминали, и ему

иногда мерещилось, что когда-то он был не сараем, а дачей, или, по меньшей

мере, гаражом.

Он ощутил себя и понял, что то, что ощущало, - то есть он сам -

складывалось из множества меньших индивидуальностей: из неземных личностей

машин для преодоления пространства, пахнувших резиной и сталью; из

мистической интроспекции замкнутого на себе обруча; из писка душ

разбросанной по полкам мелочи вроде гвоздей и гаек и из другого. В каждом

из этих существований было бесконечно много оттенков, но все-таки любому

соответствовало что-то главное для него - какое-то решающее чувство, и все

они, сливаясь, образовывали новое единство, огороженное в пространстве

свежевыкрашенными досками, но не ограниченное ничем; это и был он, Номер

XII, и над ним в небе сквозь туман и тучи неслась полностью равноправная

луна... С тех пор по-настоящему и началась его жизнь.

Скоро Номер XII понял, что больше всего ему нравится ощущение,

источником или проводником которого были велосипеды. Иногда, в жаркий

летний день, когда все вокруг стихало, он тайно отождествлял себя то со

складной "Камой", то со "Спутником", и испытывал два разных вида полного

счастья.

В этом состоянии ничего не стоило оказаться километров за пятьдесят

от своего настоящего местонахождения и катить, например, по безлюдному

мосту над каналом в бетонных берегах или по сиреневой обочине нагретого

шоссе, сворачивать в тоннели, образованные разросшимися вокруг узкой

грунтовой дорожки кустами, чтобы, попетляв по ним, выехать уже на другую

дорогу, ведущую к лесу, через лес, а потом упирающуюся в оранжевые полосы

над горизонтом; можно было, наверное, ехать по ней до самого конца жизни,

но этого не хотелось, потому что счастье приносила именно эта возможность.

Можно было оказаться в городе, в каком-нибудь дворе, где из трещин

асфальта росли какие-то длинные стебли, и провести там весь вечер -

вообще, можно было почти все.

Когда он захотел поделиться некоторыми из своих переживаний с

оккультно ориентированным гаражом, стоящим рядом, он услышал в ответ, что

высшее счастье на самом деле только одно и заключается оно в экстатическом

единении с архетипом гаража - как тут было рассказать собеседнику о двух

разных видах совершенного счастья, одно из которых было складным, а другое

зато имело три скорости.

- Что, и я тоже должен стараться почувствовать себя гаражом? -

спросил он как-то.

- Другого пути нет, - отвечал гараж, - тебе это, конечно, вряд ли

удастся до конца, но у тебя все же больше шансов, чем у конуры или

табачного киоска.

- А если мне нравится чувствовать себя велосипедом? - высказал Номер

XII свое сокровенное.

- Ну что же, чувствуй - запретить не могу. Чувства низшего порядка

для некоторых - предел, и ничего с этим не поделаешь, - сказал гараж.

- А чего это у тебя мелом на боку написано? - переменил тему Номер

XII.

- Не твое дело, говно фанерное, - ответил гараж с неожиданной злобой.

Номер XII заговорил об этом, понятно, от обиды - кому не обидно,

когда его чувства называют низшими? После этого случая ни о каком общении

с гаражом не могло быть и речи, да Номер XII и не жалел. Однажды утром

гараж снесли, и Номер XII остался в одиночестве.

Правда, с левой стороны к нему подходили два других сарая, но он

старался даже не думать о них. Не из-за того, что они были несколько

другой конструкции и окрашены в тусклый неопределенный цвет - с этим можно

было бы смириться. Дело было в другом: рядом, на первом этаже пятиэтажки,

где жили хозяева Номера XII, находился большой овощной магазин, и эти

сараи служили для него подсобными помещениями. В них хранилась морковка,

картошка, свекла, огурцы, но определяющим все главное относительно Номера

13 и Номера 14 была, конечно, капуста в двух накрытых полиэтиленом

огромных бочках: Номер XII часто видел их стянутые стальными обручами

глубоководные тела, выкатывающиеся на ребре во двор в окружении свиты

испитых рабочих. Тогда ему становилось страшно, и он вспоминал одно из

высказываний покойного гаража, по которому он временами скучал: "От

некоторых вещей в жизни надо попросту как можно скорее отвернуться", -

вспоминал и сразу следовал ему. Темная труднопонимаемая жизнь соседей, их

тухлые испарения и тупая жизнеспособность угрожали Номеру XII, потому что

само существование этих приземистых построек отрицало все остальное и

каждой каплей рассола в бочках заявляло, что Номер XII в этой вселенной

совершенно не нужен; во всяком случае, так он расшифровывал исходившие от

них волны осознания мира.

Но день кончался, свет мерк, Номер XII становился велосипедом,

несущимся по пустынной автостраде, и вспоминать о дневных ужасах было

просто смешно.

Была середина лета, когда звякнул замок, откинулась скоба запора и

внутрь Номера XII вошли двое - хозяин и какая-то женщина. Она очень не

понравилась Номеру XII, потому что непонятным образом напомнила ему все

то, чего он не переносил. Не то чтобы от женщины пахло капустой и поэтому

она производила такое впечатление - скорее наоборот, запах капусты

содержал сведения об этой женщине; она как бы овеществляла собой идею

квашения и воплощала ту угнетающую волю, которой Номера 13 и 14 были

обязаны своим настоящим.

Номер XII задумался, а люди между тем говорили:

- Ну что, полки снять - и хорошо, хорошо...

- Сарай - первый сорт, - отзывался хозяин, выкатывая наружу

велосипеды, - не протекает, ничего. А цвет-то какой!

Выкатив велосипеды и прислонив их к стене, он начал беспорядочно

собирать с полок все, что там лежало. Тогда Номеру XII стало не по себе.

Конечно, и раньше велосипеды часто исчезали на какой-то срок, и он

умел закрывать возникавшую пустоту своей памятью - потом, когда велосипеды

ставили на место, он удивлялся несовершенству созданных ею образов по

сравнению с действительной красотой велосипедов, запросто излучаемой ими в

пространство, - так вот, пропав, велосипеды всегда возвращались, и эти

недолгие расставания с главным в собственной душе сообщали жизни Номера

XII прелесть непредсказуемости завтрашнего дня; но сейчас все было

по-другому. Велосипеды забирали навсегда.

Он понял это по полному и бесцеремонному опустошению, которое

производил в нем носитель красных штанов - такое было впервые. Женщина в

белом халате давно уже ушла куда-то, а хозяин все копался, сгребая

инструменты в сумку, снимая со стен жестянки и старые клееные камеры.

Потом почти к двери подъехал грузовик, и оба велосипеда вслед за набитыми

до отказа сумками покорно нырнули в его разверстый брезентовый зад.

Номер XII был пуст, а его дверь открыта настежь.

Но, несмотря ни на что, он продолжал быть самим собой. В нем

продолжали жить души всего того, чего его лишила жизнь: и хоть они стали

подобны теням, они по-прежнему сливались вместе, чтобы образовать его,

Номера XII; вот только для сохранения индивидуальности требовалась вся

сила воли, которую он мог собрать.

Утром он заметил в себе перемену - его не интересовал больше

окружающий мир, а все, что его занимало, находилось в прошлом, перемещаясь

кругами по памяти. Он знал, как это объяснить: хозяин, уезжая, забыл

обруч, оставшийся единственной реальной частью его нынешней призрачной

души, - и поэтому Номер XII теперь сильно напоминал себе замкнутую

окружность. Но у него не было сил как-то к этому отнестись и подумать:

хорошо ли это? Плохо ли? Все заливала и обесцвечивала тоска. Так прошел

месяц.

Однажды появились рабочие, вошли в беззащитно раскрытую дверь и за

несколько минут выломали полки. Не успел Номер XII прочувствовать свое

новое состояние, как волна ужаса обдала его, показав, кстати, сколько в

нем еще оставалось жизненной силы, нужной, чтобы испытывать страх.

По двору к нему катили бочку. Именно к нему. Даже на самом дне

ностальгии, когда ему казалось, что ничего хуже случившегося с ним не

может и присниться, он не думал о такой возможности.

Бочка была страшной. Она была огромной и выпуклой, она была очень

старой, и ее бока, пропитанные чем-то чудовищным, издавали вонь такого

спектра, что даже привычные к изнанке жизни работяги, катившие ее на

ребре, отворачивались и матерились. При этом Номер XII видел нечто

незаметное рабочим: в бочке холодело внимание и она мокрым подобием глаза

воспринимала мир. Как ее вкатывали внутрь и крутили на полу, ставя в самый

центр, потерявший сознание Номер XII не видел.

 

 

Страдание увечит. Прошло два дня, и к Номеру XII стали понемногу

возвращаться мысли и чувства. Теперь он был другим, и все в нем было

по-другому. В самом центре его души, там, где когда-то покоились омытые

ветром рамы, теперь пульсировала живая смерть, сгущавшаяся в бочку,

которая медленно существовала и думала; мысли эти теперь были и мыслями

Номера XII. Он ощущал брожение гнилого рассола, и это в нем поднимались

пузыри, чтобы лопнуть на поверхности, образовав лунку на слое плесени, это

в нем перемещались под действием газа разбухшие трупные огурцы, и это в

нем напрягались пропитанные слизью доски, стянутые ржавым железом. Все это

было им.

Номера 13 и 14 теперь не пугали его - наоборот, между ними быстро

установилось полубессознательное товарищество. Но прошлое не исчезло

полностью - оно просто было оттеснено и смято. Поэтому новая жизнь Номера

XII была двойной. С одной стороны, он участвовал во всем на равных правах

с Номерами 13 и 14, а с другой - где-то в нем скрывались чувства -

сознание ужасной несправедливости того, что с ним произошло. Но центр

тяжести его нового существа лежал, конечно, в бочке, которая издавала

постоянное бульканье и потрескивание, пришедшее на смену воображаемому

шелесту шин.

Номера 13 и 14 объясняли ему, что все случившееся - элементарный

возрастной перелом.

- Вхождение в реальный мир с его заботами и тревогами всегда

сопряжено с некоторыми трудностями, - говорил Номер 13, - совсем новые

проблемы наполняют душу.

И добавлял ободряюще:

- Ничего, привыкнешь. Тяжело только сперва.

Четырнадцатый был сараем скорее философского склада (не в смысле

хранилища), часто говорил о духовном и скоро убедил нового товарища, что

раз прекрасное заключено в гармонии ("Это раз", - говорил он), а внутри -

и это объективно - находятся огурцы или капуста ("Это два"), то прекрасное

в жизни заключено в достижении гармонии с содержимым бочки и в устранении

всего, что этому препятствует. Под край его собственной бочки, чтоб не

вытекало, был подложен старый философский словарь, который он часто

цитировал; он же помогал ему объяснять Номеру XII, как надо жить. Все же

Номер 14 до конца не доверял новичку, чувствуя в нем что-то такое, чего

сам Номер XII в себе уже не замечал.

Постепенно Номер XII и вправду привык. Иногда он даже чувствовал

специфическое вдохновение, новую волю к своей новой жизни. Но все-таки

недоверие новых друзей было оправданным: несколько раз Номер XII ловил

быстрый, как луч из замочной скважины, проблеск чего-то забытого и

погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе - чего уж говорить о

других, которых он в эти минуты просто ненавидел.

Все это, конечно, подавлялось непобедимым мироощущением бочки с

огурцами, и скоро Номер XII начинал недоумевать, чего это его так занесло.

Постепенно он становился проще и прошлое все реже тревожило его, потому

что трудно стало догонять слишком мимолетные вспышки памяти. Зато бочка

все чаще казалась залогом устойчивости и покоя, как балласт на корабле, и

иногда Номер XII так и представлял себя - в виде теплохода, вплывающего в

завтра.

Он стал чувствовать присущую своей бочке своеобразную доброту - но

только с тех пор, как окончательно открыл ей что-то в себе. Огурцы теперь

казались ему чем-то вроде детей.

Номера 13 и 14 были неплохими товарищами, и главное - в них он

находил опору своему новому. Бывало, вечером они втроем молча

классифицировали предметы мира, наполняя все вокруг общим пониманием, и

когда какая-нибудь недавно построенная рядом будка содрогалась, он думал,

глядя на нее: "Глупость... Ничего, перебесится - поймет..." Несколько

подобных трансформаций произошло на его глазах, и это лишний раз

подтвердило его правоту. Испытывал он и ненависть - когда в мире

появлялось что-то ненужное; слава Богу, такое случалось редко. Шли дни и

годы, и казалось, уже ничего не изменится.

Как-то летним вечером, оглядывая свое нутро, Номер XII натолкнулся на

непонятный предмет: пластмассовый обруч, обросший паутиной. Сначала он не

мог взять в толк, что это и зачем, - и вдруг вспомнил: ведь столько было

когда-то связано с этой штукой! Бочка в нем дремала, и какая-то другая его

часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно оборваны и

никуда не приводили. Однако ведь было же что-то? Или не было?

Сосредоточенно пытаясь понять, о чем же это он не помнит, он на секунду

перестал чувствовать бочку и как-то отделился от нее.

В этот самый момент во двор въехал велосипед, и ездок без всякой

причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило - Номер XII

вдруг все вспомнил.

 

 

Велосипед.

 

 

Шоссе.

 

 

Закат.

 

 

Мост над рекой.

 

 

Он вспомнил, кто он на самом деле, и стал наконец собой -

действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как сухая корка, он

почувствовал отвратительную вонь рассола и увидел своих вчерашних

товарищей, Номеров 13 и 14, такими, какими они были. Но думать об этом не

было времени - надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка,

если он не успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и сделает

собой.

Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер XII ощутил знакомую волну

холодного отупения: раньше он думал, что это его отупение. Проснувшись,

бочка стала заполнять его, и он ничем не мог ответить на это, кроме

одного.

Под выступом крыши шли два электрических провода. Когда-то они

проходили через вырез в доске, но уже давно выбились из него и теперь

врезались оголенной медью в дерево на палец друг от друга. Пока бочка

приходила в себя и выясняла, в чем дело, он сделал единственное, что мог:

изо всех сил надавил на эти провода, использовав какую-то новую

возможность, появившуюся у него от отчаяния. В следующий момент его смела

непреодолимая сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то время он

просто перестал существовать. Но дело было сделано - провода, оказавшись в

воздухе, коснулись друг друга, и на месте их встречи вспыхнуло

лилово-белое пламя. Через секунду где-то выгорела пробка и ток в проводах

пропал, но по сухой доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма, потом

появился огонь и, не встречая на своем пути никакого препятствия, стал

расти и подползать к крыше.

Номер XII очнулся после удара и понял, что бочка решила уничтожить

его. Он сжал все свое существо в одной из верхних досок крыши и

почувствовал, что бочка не одна - ей помогали Номера 13 и 14, которые

давили на него снаружи.

"Очевидно, - со странной отрешенностью подумал Номер XII, - для них

сейчас происходит что-то вроде обуздания помешанного, а может -

прорезавшегося врага, который так ловко притворялся своим..." Додумать не

удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись на границу его

существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что следующий удар

будет для него последним, и приготовился к смерти. Однако шло время, а

нового удара не было. Тогда он несколько расширил свои границы и

почувствовал две вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке, - такой же

холодный и медленный, как все ее проявления. Второй вещью был огонь,

полыхавший вокруг и уже подбиравшийся к одушевляемой Номером XII части

потолка. Пылали стены, огненными слезами рыдал толь на крыше, а внизу

горели пластмассовые бутылки с подсолнечным маслом. Некоторые из них

лопались, рассол в бочке кипел, и она, несмотря на все свое могущество,

погибала. Номер XII расширил себя по всей части крыши, которая еще

существовала, и вызвал в своей памяти тот день, когда его покрасили, а

главное - ту ночь: он хотел умереть с этой мыслью. Сбоку уже горел Номер

13, и это было последним, что он заметил. Но смерть не шла, а когда его

последнюю щепку охватил огонь, случилось неожиданное.

 

 

Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой в поганом

настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно загорелась подсобка, где

стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь перекинулся на соседние

сараи - в общем, выгорело все что могло. От двенадцатого сарая остались

только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого - по нескольку обгорелых

досок.

Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было

страшно, так как дорога была пустынной и деревья по бокам стояли как

бандиты. Завхоз остановилась и поглядела назад - не увязался ли кто

следом. Вроде было пусто. Она сделала еще несколько шагов и оглянулась:

кажется, вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла в сторону, за

дерево, и стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая, пока ситуация

прояснится.

В самой дальней видимой точке дороги появилось светящееся пятнышко.

"Мотоцикл!" - подумала завхоз и крепче вжалась в дерево. Однако шума

мотора слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что оно

не движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно превратилось

в совершенно нереальную вещь - велосипед без велосипедиста, летящий на

высоте трех или четырех метров. Странной была его конструкция - он

выглядел как-то грубо, будто был сколочен из досок, - но самым странным

было то, что он светился и мерцал, меняя цвета, становясь то прозрачным,

то зажигаясь до нестерпимой яркости. Не помня себя, завхоз вышла на

середину дороги, и велосипед явным образом отреагировал на ее появление.

Он снизился, сбавил скорость и описал над головой одуревшей женщины

несколько кругов, потом поднялся вверх, застыл на месте и строго, как

флюгер, повернул над дорогой. Провисев так мгновение или два, он тронулся

наконец с места, разогнался до невероятной скорости и превратился в

сверкающую точку в небе. Потом она исчезла.

 

 

Придя в себя, завхоз заметила, что сидит на середине дороги. Она

встала, отряхнулась и, совсем позабыв... Впрочем, Бог с ней.

[Alex Wer Graf 12]

Сарай мюмзиков напоминает :smile:

[Chanda 14]

Г. Х. Андерсен

Обыкновенный петух и петух-флюгер

Жили-были два петуха. Один – обыкновенный – день-деньской копался в навозной куче, а другой – флюгер – был приделан к коньку высокой крыши. Ну, как ты думаешь, кто из них был более знаменитым? Впрочем, что бы ты не сказал, мы-то будем думать по своему...

Между птичником и двором стоял деревянный забор, посерёдке двора была навозная куча, а посерёдке кучи рос огромный огурец, растение парниковое, чем, к слову сказать, огурец этот весьма кичился.

"Парниковым огурцом нужно родиться! — рассуждал он. — Но, поскольку не всем растениям дано родиться парниковыми, то, естественно, должны существовать и огородные. Вот, к примеру, куры, утки и прочая домашняя птица тоже ведь живут на свете. Или этот петух что взлетел на забор, он же значительнее флюгера! Тот хоть и забрался вон как высоко, а даже скрипнуть на ветру не может, не то что закукарекать! И нет при нём ни кур, ни цыплят, да и занят он только самим собой, торчит на верхотуре и покрывается от времени зелёной патиной! Куда ему до нашего петуха! Вот это петух так петух! Выступает, будто пава! Танцует, да и только! А поет! Искусному трубачу так не сыграть! Фанфарный марш! Музыка! Да, захоти он меня склевать целиком - я бы за честь почёл: вот была бы истинно благородная смерть!"

Ночью разразилась такая буря, что петух с курами и цыплятами забились в самую глубину курятника. Трах! Ветер повалил забор. С крыши посыпались черепицы, но петух-флюгер уцелел. Он даже не скрипнул, не повернулся на диком ветру, сидел как истукан на своём коньке, хоть и был вполне молодым петухом - его ведь совсем недавно вычеканили из меди. Сомнений нет, он был очень умён и солиден, наш петух-флюгер, потому что появился на свет сразу взрослым. Он никогда не был цыплёнком и не имел дела с разными звонкоголосыми пичугами которых презрительно называл " вульгарными балаболками". Вот голуби – другое дело, те побольше, и перья у них отливают перламутром, они даже напоминают флюгеры с виду. Но они такие жирные и глупые, просто ужас! Одно у них занятие – поплотнее набить свои зобы. Пошлые твари! Правда, перелетные птицы иногда садились на крышу и рассказывали петуху-флюгеру о заморских странах, о дальних перелётах, о пиратских нападениях пернатых разбойников... Поначалу это было ново и любопытно, но затем вскоре надоело. Нельзя же в самом деле всё время слушать одно и то же! Скучища смертная! В конце концов опостылели ему и перелётные птицы, и вообще всё на свете. Всё суета сует, всё скука и пошлость!

— Мир выродился! — частенько повторял петух-флюгер. — Ерунда всегда остаётся ерундой!

Он был, как говорится, разочарованным петухом-флюгером и, конечно же, привёл бы в восторг парниковый огурец, если бы тот познакомился с ним, но у огурца только и света в окошке было, что обыкновенный петух, который, к слову сказать, как раз зашёл его навестить.

Один поваленный забор напоминал о пролетевшей ночью ужасной буре.

— Ну-с, как вам понравилось моё ночное «кукареку»? Перекричал я гром? А? — спросил, шагая вразвалку, как кавалерист обыкновенный петух у своих кур и цыплят, которые поднимались вслед за ним на навозную кучу. Что и говорить, хвастун он был, никакой деликатности в разговоре.

— Эй, ты, овощное растение из семейства тыквенных! — сказал петух огурцу, который так изумился научным познаниям своего кумира, что не почувствовал, что его клюют.

"Истинно благородная смерть!"

А тут со всех сторон набежали куры, цыплята, - куры ведь как овцы, куда одна, туда и другие, и принялись кудахтать и пищать, восторгаясь обыкновенным петухом и гордясь, что они с ним в родстве.

— Ку-ка-ре-ку! — заорал вдруг петух. — Вот я сейчас как закукарекаю на весь мировой птичий двор, и все цыплята тотчас вырастут в куриц!

Какое тут поднялось кудахтанье и писк! А петух вконец расхвастался:

— Я даже могу сам снести яйцо! И знаете, кто вылупится из этого яйца? Василиск! Ни одно живое существо не может вынести его взгляда! Люди издавна рассказывали об этом друг другу, а теперь я рассказал вам и вы знаете, что сокрыто во мне, потому что я из петухов петух!

И он захлопал крыльями, затряс гребешком и закукарекал так, что и всех кур и цыплят зазвенело в ушах и мурашки пробежали по спине. О, как они были горды, что их петух - из петухов петух. И они принялись кудахтать и пищать так громко, что даже петуху-флюгеру стало понятно, о чём идёт внизу разговор, но он даже не пошевелился.

"Чушь и ерунда, ерунда и чушь! — говорил он сам себе. — Никогда обыкновенному петуху не снести яйца! А вот лично я и не желаю нести яйца! Мне б только захотеть, и я враз снес бы яйцо, начинённое ветром! Но разве весь мир стоит такого яйца? Всё суета сует и всяческая суета! Мне и сидеть-то здесь опротивело!

Крак! Надломился прутик, к которому был приделан петух-флюгер, и он загремел вниз, но не пришиб обыкновенного петуха, хоть и страстно хотел этого. Впрочем, это уже с куриных слов.

Мораль?

Пожалуйста: "Лучше уж петь петухом, чем разочаровавшись во всём на свете, надломится и загреметь вниз!"

[Chanda 14]

Д. Н. Мамин-Сибиряк

 

Баймаган

 

Киргизская сказка

 

I

 

«Хороша Киргизская степь, хорошо голубое небо, которое опрокинулось над ней бездонным куполом, хороши звёздные степные ночи, но лучше всего новый кош старого Хайбибулы, в котором он живёт со своей старухой Ужиной и молоденькой дочкой Гольдзейн». – Так думает молодой Баймаган, работник Хайбибулы, думает и поёт:

В небе звёзды –

И в коше Хайбибулы звёзды…

А в голове Баймагана

Мысли как птицы.

- У меня много-много мыслей, и все они, как стеной ковыль, гнутся в одну сторону, - говорил Баймаган, когда они вместе с другим работником Урмугузом пасли косяк кобылиц. – У Хайбибулы всего много… Старая лисица катается как сыр в масле, а я ничего не возьму за свои мысли, Урмугуз.

- Дурак ты, Баймаган… - лениво отвечает Урмугуз, покачиваясь на высоком киргизском седле. – Какие мысли могут быть у таких бедняков, как мы с тобой… Ты глуп, Баймаган, а Хайбибула умён… У Хайбибулы двести лошадей ходит в степи, у Хайбибулы пять лучших иноходцев, у Хайбибулы новый кош, сундук с деньгами и красавица дочь. У бедных людей должна быть одна мысль.

Обидно Баймагану слушать такие слова своего приятеля, который никогда и ни о чём не думает, точно киргизский баран. Да, Баймаган бедняк, но это не мешает ему видеть и слышать то, чего не видит один Урмугуз.

У Баймагана каждый раз дрогнет сердце, как подстреленная птица, когда он вечером с косяком кобылиц возвращается к кошам. Издали эти коши точно потерянные в степи шапки, одна большая и две маленьких. Из большой в холодные ночи весело поднимается синий дымок – это старая Ужина вечно что-нибудь стряпает, чтобы угодить мужу. Вот около этого огонька в коше старой лисицы Хайбибулы и бьётся молодое сердце бедняка Баймагана, потому что вместе с дымом по вечерам из коша несётся песня красавицы Гольдзейн.

 

II

 

У Хайбибулы новый кош, который стоит рублей пятьсот, - он из лучших белых кошем, а внутри по стенам развешаны дорогие бухарские ковры. Тут же стоят сундуки, набитые всяким добром – рубахами, бешметами, халатами. У Гольдзейн свой сундук, весь обитый белою жестью, точно серебряный; в нём копится приданное для того счастливца, которому достанется Гольдзейн.

- Кто даст калым в сто лошадей и пятьсот рублей деньгами, тому и отдам Гольдзейн, - хвастается Хайбибула, когда с гостями напьётся кумыса. – Будь хоть без головы жених, мне всё равно… Сто лошадей и пятьсот рублей деньгами.

Пьяный Хайбибула непременно бранится с женой и каждый раз повторяет:

- Ты мне надоела, Ужина… Вот получу калым за Гольдзейн и прямо с деньгами поеду под Семипалатинск: там в кошах живут два брата, Кошгильда и Яшгильда, богатые киргизы, и у обоих по молоденькой дочери. Которую хочу, ту и возьму, а тебе, старой кляче, пора отдохнуть.

Когда Гольдзейн весело распевает свои песни, старая Ужина горько плачет, потому что Хайбибула непременно женится на молоденькой и сживёт её, Ужину, со свету. Он уже двух жён в гроб заколотил, а она – третья, и её заколотит. Старый волк любит молодую козлятину, и погубить человека ему ничего не стоит, а все считают его хорошим, ласковым мужем.

«Лучше уж мне самой умереть…» - думает Ужина, вспоминая молодое время, когда щёки у ней были румяные, глаза светились, сама была толстая да белая, и когда Хайбибула говорил ей льстивые, ласковые речи.

Скоро износилась красота Ужины. Бессонные ночи, работа, дети и мужнины побои развеяли по ветру девичью красоту, а Хайбибула её же попрекает дорогим калымом.

Никто не жалеет старухи, а Гольдзейн нарочно отвёртывается, чтобы не видать слёз матери. Глупая девка только и думает, чтобы поскорее выскочить замуж за богатого жениха, а родная мать ей хуже чужой.

Когда-то пьяный Хайбибула сильно избил Ужину, и она едва вырвалась от него. Убежала и спряталась за кошем. Ночь была тёмная, а на душе Ужины было ещё темнее. Стала она просить себе смерти, потому что никому-никому, ни одному человеку не жаль её.

- Эй, Ужина, не плачь, - прошептал над самым ухом старухи знакомый голос.

- Это ты, Баймаган?

- Я, я всё вижу и знаю. Погоди, вот женюсь на Гольдзейн, тогда и тебя возьму к себе. Славно заживём…

- Да ты с ума сошёл?.. У тебя ничего нет…

- Э, погоди, всё будет… Старая лисица Хайбибула сам будет ухаживать за мной. Вот какой я человек, Ужина!

Это ласковое слово глупого парня согрело душу Ужины, как солнечный луч, и ей сделалось жаль Баймагана: Аллах велик, у Аллаха всего много, что стоит Аллаху бросить росинку счастья на Баймагана? Всё может быть…

- Слушай, Баймаган, никогда-никогда не женись на Гольдзейн, - шептала старая Ужина: - в ней волчья кровь… Женись лучше на Макен: вот мой совет за доброе слово к позабытой всеми старухе.

 

III

 

Около коша Хайбибулы в стороне стояли два старых, дырявых коша, в которых жили пастухи и работники. В одном жил кривой пастух Газиз с дочерью Макен, а в другом Баймаган с Урмгузом. Очень бедно было в коше Газиза, а у Баймагана с Урмугузом совсем ничего не было, кроме хозяйских сёдел да разной сбруи. Спали оба работника на лошадиных потниках. Сквозь прогоревшие кошмы пекло солнце и лился дождь, точно Аллах хотел каждый день испытывать терпение молодых пастухов.

Всё хозяйство Газиза вела Макен и она же постоянно помогала старой Ужине, точно работница, хотя скупой Хайбибула не платил ей ни гроша, разве когда подарит обноски после Гольдзейн. Макен работала, как лошадь, и ходила чуть не в лохмотьях. За работой она пела такие печальные песни и каждый раз смолкала, когда мимо проходил Баймаган.

- Он хороший человек, - говорила Ужина, не называя Баймагана по имени.

- Хорош, да не для меня… - отвечала Макен и тяжело вздыхала.

Аллах мудрено устраивает человеческие дела: Урмугуз любил Макен, Макен любила Баймагана, а Баймаган любил гордую Гольдзейн. Баранчуками они все росли вместе, а потом вышло вон что. Старый Газиз видел всё это, но молчал, потому что Аллах велик и знает лучше нас, как и что делать. Урмугуз думал про себя, что Макен первая красавица во всей Киргизской степи и что Гольдзейн приворожила глупого Баймагана своими песнями и богатыми нарядами. В праздники Гольдзейн всегда щеголяла в шёлковом полосатом бешмете, заплетала свои чёрные волосы в мелкие косички, в уши надевала дорогие, тяжёлые серьги, а всю грудь увешивала серебряными и золотыми монетами, которые так весело звенели у ней на ходу.

Баймаган подолгу смотрел на неё с разинутым ртом или старался чем-нибудь услужить. Гордая красавица совсем не замечала Баймагана и только иногда любила посмеятся над ним, особенно когда тут же была Макен.

- Баймаган, скоро у тебя будет сто лошадей и пятьсот рублей денег? – спрашивала Гольдзейн, толкая Макен локтем. – Смотри, мне, пожалуй, надоест ждать, и я как раз выйду за другого… У меня уж есть три жениха.

Гольдзейн весело смеялась, а у Баймагана замирало сердце от этого смеха, и он начинал ненавидеть Гольдзейн. И чем больше оа смеялась над ним, тем больше он её любил.

Проклятых сто лошадей бедный пастух часто видел во сне, а деньги даже искал у себя под изголовьем. Перестала бы Гольдзейн смеятся над ним, когда бы он принёс Хайбибуле пятьсот рублей старыми серебряными монетами и выставил в поле свой собственный косяк лошадей… Всего сто лошадей и пятьсот рублей. Баймаган день и ночь стал думать, как добыть дорогой калым, похудел и ходил, как в воду опущенный.

Хайбибула прежде сам был беден, и вся степь знает, откуда пришло его богатство: он сначала сам воровал лошадей по казачьей уральской линии, а потом стал только сбывать краденый скот.

- Это люди болтают из зависти, - говорил кривой Газиз. – Аллах всё видит…

 

IV

 

Баймаган возненавидел Хайбибулу и за глаза бранил его самыми скверными словами. Тут доставалось и толстому брюху Хайбибулы, и его красному носу, и седой голове, которая думала о молоденьких девчонках. Когда в урочные часы старк выходил из коша на молитву, расстилал под ноги коврик и падал ниц, приложив раскрытые ладони к ушам, Баймаган испытывал глубокое чувство отвращения к этому старому ханже, который хочет обмануть самого Аллаха.

- Кажется, я убил бы эту старую лисицу! – говорил Баймаган своему другу Урмугузу. – Его деньги нажиты кровью, он загубил двух первых жён, и хочет жениться на четвёртой, чтобы согреть свою старую волчью кровь молодой… О, как я ненавижу этого Хайбибулу!

Хитрый старик заметил косые взгляды Баймагана и время от времени любил подшутить над ним. Бессильная злоба бедняка забавляла Хайбибулу.

Раз в праздник, когда в коше и перед кошем сидели гости, Хайбибула сказал Баймагану:

- Баймаган, покажи гнедого иноходца гостям… Впрочем, у тебя заячье сердце, пусть приведёт лошадь Урмугуз.

Это было сказано нарочно, чтобы подзадорить Баймагана и потешить гостей отчаянной скачкой. Гнедой иноходец был ещё не объезженная лошадь и никого не пускал на себя. Обида засела глубоко в сердце Баймагана, и он захотел показать перед всеми, что ничего не боится и что Хайбибула напрасно его обижает.

Иноходца едва поймали на два волосяных аркана, подвели к кошу, и Баймаган птицей сел на спину дрожавшей от страха лошади.

- Смотри, упадёшь! – крикнул вслед Хайбибула.

Началась самая отчаянная скачка на необъезженной лошади, старавшейся сбить седока. А Баймаган видел только улыбавшееся лицо Гольдзейн, которая смотрела на него из коша вместе с гостями. Да, он приведёт лошадь к кошу смирную, как овечку, или ему не видать Гольдзейн, как своих ушей.

Лошадь и человек боролись отчаянно несколько часов. Баймаган уже чувствовал, что лошадь уже начинает уставать и скоро будет в его руках, как ребёнок. Но в этот момент она сделала неожиданный прыжок в сторону, и Баймаган слетел на землю. Всё это случилось в одну секунду, и бешеное животное с удвоенной силой понеслось в степь, стараясь освободиться от тащившегося на аркане наездника. Баймаган крепко держал верёвку обеими руками и решился лучше умереть, чем выпустить лошадь.

Через полчаса иноходец прибежал один, а Баймагана нашли в степи без чувств. Он лежал весь избитый: голова, лицо и плечи были покрыты глубокими ранами от лошадиных копыт.

 

V

 

Баймаган лежит в своём дырявом коше. За ним ухаживает старая Ужина, которая знает много хороших степных трав. Иногда в кош завёртывает Макен и молча садится у входа. Больной никого не узнаёт и всё время бредит.

Ему ужасно тяжело и всё кажется, что он скачет на проклятом иноходце. Лошадь бьёт его задними ногами прямо в голову, и Баймаган страшно вскрикивает. Долго-долго носит его по степи взбесившийся иноходец, а когда он открывает глаза, то видит над собой дырявую крышу своего коша и слышит, точно сквозь сон, голос Ужины:

- Не шевелись, Баймаган… Будешь жив, если не будешь шевелиться. Всё идет хорошо.

Баймаган старается лежать спокойно, хотя ему ужасно хочется приподнять голову – в коше кто-то тихо плачет, а кому плакать о нём, о круглом сироте? Ах, зачем он не умер там, в степи, где носил его иноходец!..

Потом Баймагану вдруг сделалось так легко и так хорошо, совсем хорошо. Он здоров. Нет, будет уж служить старой лисице Хайбибуле!.. Прощайте все: и кривой Газиз, и Урмугуз, и Макен, и Ужина… С Гольдзейн Баймаган не простился, потому что слишком ему было бы тяжело видеть её насмешливую улыбку.

- Э, увидимся! – утешает самого себя Баймаган, направляясь в степь, где там и сям торчали киргизские коши, точно бритые татарские головы в тюбетейках. – Надо жить, как старая лисица Хайбибула.

Баймаган скоро нашёл себе работу – он сделался отчаянным барантачом. По степи он отбивал овец у гуртовщиков, у казаков и русских угонял лошадей, и везде стали бояться одного его имени. Несколько раз он попадался, и его били прямо по голове, точно все знали, где у него самое больное место.

Через несколько лет такой работы у Баймагана был готов весь калым за Гольдзейн, и он орлом полетел к старому Хайбибуле.

- Вот твой калым, - объявил Баймаган, высыпая перед стариком старое серебро.

- Ты умный человек, - задумчиво говорил Хайбибула, пересчитывая деньги. – Ну, Гольдзейн твоя… Такой красавицы до Семипалатинска не найти. Что же, твоё счастье, а я очень рад.Макен тоже вышла замуж за Урмугуза, я и калым платил за него. Давай поцелуемся.

 

VI

 

Рядом с кошем Хайбибулы вырос новый кош Баймагана. В последнем жилось очень весело. Гольдзейн по целым дням распевала свои песни, а Баймаган лежал на ковре и пил кумыс. Когда ему надоедало гулять одному, он посылал за Хайбибулой и угощал старика.

- Ты умный человек, Баймаган, - повторял каждый раз Хайбибула и улыбался старым, беззубым ртом. – Стар я стал… Вот и борода седая, и глаза слезятся, и зубы пропали. А когда-то я умел наживать деньги. Надо тебе показать все норы и лазейки, а мне пора отдохнуть.

И старая лисица Хайбибула учил Баймагана всяким плутням, называл всех своих знакомых и товарищей по ремеслу, и Баймаган слушал и удивлялся, чтоХайбибула совсем не такой дурной человек, как он думал раньше. Даже очень хороший человек этот Хайбибула, если разобрать; а если лн занимается воровством, так не он один грешен перед Аллахом.

Когда Хайбибула выгнал старую Ужину и женился на четырнадцатилетней Аяш, дочери Кошгильды, о которой давно говорил, и тогда Баймаган не обвинил старика. Хайбибула ещё в силах, а Ужина едва волочит свои старые ноги. Так хочет Аллах, если одно дерево цветёт, а другое сохнет. Конечно, Аяш молода для такого беззубого старика, как Хайбибула, но старику уж немного осталось веселить своё сердце – пусть ещё порадуется на конце своих дней.

Старая Ужина пришла к Баймагану и сказала:

- Муж меня прогнал, а я стара… Помнишь, как ты обещал приютить меня, если женишься на Гольдзейн?..

- Я этого не говорил, старая кляча!.. – закричал Баймаган. – Это ты всё сама придумала…

Баймагану было совестно за свою ложь, и он ещё сильнее рассердился.

- Не наше дело судить вас с отцом, - ответила матери Гольдзейн, потакавшая мужу. – Мы не желаем ни с кем ссорться, а живите себе, как знаете.

Ничего не сказала старая Ужина и ушла. Её приютил в своём рваном коше Урмугуз.

- Мне уж заодно вас, стариков, кормить, - проговорил он, - вон Газиз живёт, живи и ты.

Тесно было в коше Урмугуза, но Макен нашла уголок для старухи, совсем убитой горем. Это взбесило Баймагана.

- Вот нашлись богачи! – ругался он. – Всех полоумных старух да стариков не накормишь.

- Урмугуз, видно, богаче нас с тобой, - прибавила Гольдзейн. – Недаром он столько лет служил у отца, а теперь служит у тебя. Видно, ему выгодно, если может кормить чужих людей.

Баймаган сильно рассердился на Урмугуза, но до поры до времени затаил в своём сердце злобу. Урмугуз нарочно взял к себе Ужину, чтобы постоянно колоть ею глаза и ему, и старому Хайбибуле.

- Урмугуз глуп, - шептала Гольдзейн, ласкаясь к мужу, - а это придумала Макен… О, это хитрая и злая женщина.

 

VII

 

Киргизская степь была так же хороша, как десять лет назад, так же весной она покрывалась цветами и ковылём, тот же играл по ней степной ветер, а зимой волком завывали снежные метели; голубое небо так же высоко поднималось над ней, так же паслись по ней косяки киргизских лошадей, а Гольдзейн позванивала своим серебром.

Хорошо жилось Баймагану. Всего у него было много, а когда надоедало сидеть дома, он уезжал куда-нибудь в гости. У богатых людей много хороших знакомых. Когда было лень ехать, Баймаган по целым дням лежал в коше и думал о разных разностях. Всего лучше ему делалось, когда он вспоминал про своё детство. Да, Баймаган вырос у старого Хайбибулы, как бездомная собачонка: спал под открытым небом и питался объедками, вместе с хозяйскими собаками. Когда варили махан или салму, Баймаган только облизывался издали и был рад, если на его долю доставалась обглоданая косточка, котору бросала ему добрая Ужина. Эти воспоминания делали настоящее ещё приятнее, и Баймаган нарочно приглашал Хайбибулу есть салму, чтобы вспомнить про старое.

Однажды, когда они вдвоём сидели около чугунного котла с салмой, старик хитро подмигнул, указывая головой на дочь.

- Ты ничего не замечаешь, Баймаган? – прошамкал он.

- Нет, а что?..

- Я ничего, так… Будто Гольдзейн у тебя постарела. Она будет вылитая Ужина. Вот увидишь… А Макен молодеет Впрочем, на чужих жён нехорошо заглядываться… Я так сказал. Ну, прощай…

Эти слова глубоко запали в душу Баймагана, хотя он старался о них совсем не думать. Раз он больно прибил Гольдзейн, и когда она стала плакать в своём углу, он занёс было руку с нагайкой, чтобы ударить её по спине, но взглянул на её заплаканное лицо, испуганные глаза – и рука с нагайкой бессильно опустилась сама собою: на него смотрела старая Ужина, а Гольдзейн, красавицы Гольдзейн больше не было.

Баймаган стал часто напиваться кумысом, бил жену и всё ходил около коша, чтобы хоть издали посмотреть на Макен. Урмугуза он нарочно посылал в дальние киргизские стойбища с разными поручениями, чтобы не стыдно было заходить в его старый кош под разными предлогами.

Макен стала прятаться от Баймагана, а это ещё больше разжигало в нём кровь. Чтобы показать ей свою любовь, Баймаган не упускал случая на её глазах бить Гольдзейн по чему попало, а потом отнял у жены все украшения и спрятал их в свой сундук. Кривого Газиза он поил самым хорошим кумысом и называл дядей. А Гольдзейн от побоев и слёз делалась всё больше похожей на свою мать, и Баймаган старался не смотреть на неё.

«Надо избыть Урмугуза, а потом я женюсь на Макен, когда она останется вдовой, - подумал Баймаган. – Гольдзейн пусть служит ей, как раба…»

 

VIII

 

Урмугуза не стало. Много так пропадает в степи. Чужие люди обвиняли Баймагана, что он подослал убийц к своему работнику, а сам жнеился на его вдове.

А Баймаган ничего не хочет знать, что говорят про него люди. Он по целым дням лежит на ковре вместе с Макен, а Гольдзейн прислуживает им, старая, некрасивая Гольдзейн. Но Макен такая печальная, и Баймагана тянет выйти из коша; рядом в коше старого Хайбибулы каждый раз на шум его шагов отодвигается край ковра, которым прикрыт вход, и оттуда смотрят прямо в душу Баймагана два тёмных-тёмных глаза, а из-за белых зубов сыплется беззаботный детский смех. Это молодая Аяш смотрит на Баймагана, и у него темнеет в глазах.

«Обманул меня Хайбибула, - думает он, - Макен всё думает о своём Урмугузе… Ей скучно со мной».

Не спится по ночам Баймагану, а вместе с ночным холодом ползёт в его кош ласковый девичий шёпот, - о, он знает этот голос, который хватает его прямо за сердце! Нужно было отправить на тот свет не Урмугуза, а старую лисицу Хайбибулу. Будет ему грешить, а Аяш ещё молода.

Темнее ночи ходит Баймаган и всё думает о старике Хайбибуле – может быть, старая лисица сам догадается умереть.

Отточил острый нож Баймаган и ночью, как змея, заполз с ним в кош Хайбибулы. Вот уж он слышит ровное дыхание спящей Аяш, а рядом с ней на постели, под шёлковым бухарским одеялом, храпит Хайбибула. Баймаган подполз к изголовью и замахнулся, чтобы ударить Хайбибулу прямо в сердце, - он пригляделся в темноте и теперь хорошо различал спавших, - но, заглянув в лицо старику, Баймаган остолбенел: это лицо смеялось своим беззубым ртом, а старческие слезящиеся глаза смотрели на него в упор.

- Ну, чего ты испугался?.. – шепчет Хайбибула, а сам всё смеётся и смотрит на него. – Делай то, за чем пришёл…

Страшная ярость закипела в груди Баймагана, хочет он поднять руку с ножом, но у него нет больше силы, - рука висит, как плеть.

- Убил Урмугуза, убивай и меня, - шепчет Хайбибула, - Аяш моложе твоих жён… Ты умный человек, Баймаган. Ха-ха-ха…

Эти слова ударили Баймагана прямо в голову, и он почувствовал,как на его голове открываются старые раны от лошадиных копыт и как он сам начинает весь леденеть. Жизнь быстро выходила из его вместе с горячей кровью, а старый Хайбибула делался всё дальше и дальше, только далеко-далеко, точно из-под земли, доносился его страшный дребезжавший смех, и тот же шёпот:

- О, ты умный человек, Баймаган!..

Баймаган крикнул, объятый ужасом, и сам испугался своего голоса, точно это кричал не он, а какой-то другой голос.

- Тише, тише… не шевелись, Баймаган, - шептал над ним голос старой Ужины, и чьи-то руки удерживали его голову

 

IX

 

- Так это был сон?.. – спрашивал Баймаган, когда пришёл в себя и увидел, что по прежнему лежит в своём дырявом коше, а около него сидит старая Ужина и уговаривает его, как ребёнка.

- Ты сорвал повязки с головы и чуть не истёк кровью… - шептала ласково старуха. – Отчего ты так страшно крикнул?..

- Не спрашивай… после расскажу. Я дурной человек… я хуже всех других, Ужина.

Баймаган поправился, но сделался таким задумчивым и печальным, что никто не узнавал в нём прежнего молодца.

- О чём ты думаешь, Баймаган? – спрашивала его Макен.

- Дорогая Макен, прежде я думал всегда о себе, - отвечал ей Баймаган, - думал, как бы мне устроиться лучше других. А теперь мне жаль всех людей, потому что я всё вижу и всё понимаю… Да, я понимаю всё и понимаю то великое зло, какое сидит в каждом человеке и обманывает всех. Мне иногда делается страшно за это зло, которое и в нас и вокруг нас. Я был глуп и ничего не понимал, но за одно доброе слово, которое я сказал несчастной старухе, Аллах показал мне мою собственную душу.

Через год Баймаган женился на Макен.

[Chanda 14]

Джон Леннон

 

Невильский клуб

 

Облачившись в свой задрипезный коричневый свинтер, я легко смешался с долбой в Невильском клубе, который был изрядною дырой. Вскоре я услыхал, как все отгружающие стали говорить что-то вроде: «Кто тут главный?» Внезапно я заметил колоду корней и телиц, сидевших большой кучей прямо на полу. Они курили жмурь, пили одеон и тащились от всего этого на полную катушку. Кто-то из них был всего-то метр от полу, но имел собственный индийский гриб, который отрастил во сне. Дымя и булькая вовсю, они в момент настропалились и принялись отплясывать танец дикого живота, выкидывая неокрасуемые коленца.

Они не обольщали внимания ни на что вокруг. Одна телица всем раздавала пирожки с хлопками, имевшие большой успех. Пораженный и законфученный, я натянул резиновый хлящ, направляясь к двери.

«Будьте любезны, не толкайтесь,» – произнес тухлый голос.

«Что вы о себе воображаете?» – воскликнул я, гордо ушмеляясь.

«Я тут главный,» – произнес голос тухло, но грозно.

«Луна на небе – ах!» – вскричал другой, и началась музыка.

Мимо протанцевал негр, пожиравший банан, или кого-то еще. Я скукожился, надеясь попасться ему на глаза. Он обглазел меня и спросил устало: «Друг или невдруг?»

«Не вдруг,» – воскликнул я и застиг его врасплох.

[Chanda 14]

Про сороку

 

Алтайская сказка

 

 

Выбрали птицы павлина в зайсаны. Павлин широко раскрыл сияющий хвост. На шапке золотые кисти. Настоящий зайсан! Стали птицы жену ему искать. От куропатки, от кедровки, от синицы, ото всех отказался павлин: синица мала, куропатка плохо летает, кедровка худа, кукушка печально кукует... Понравилась ему только сорока: она веселая.

После свадьбы павлин выщипал из своей груди темно-зеленые перья и положил их сороке на спину и на хвост. Заважничала сорока. Ничего не делает. Сидит — перебирает новые перья. Летит — новыми перьями блещет. Утром чуть свет выскочит из гнезда, и нет ее до ночи.

— Куда ты спешишь, сорока? — спрашивает ее павлин.

—Куда хочу.

— Где ты была, сорока?

— Где хотела.

Рассердился павлин. Еще затемно, пока сорока спала, он тихо слетел с гнезда и спрятался за кустом акации. Утром сорока распахнула свою крытую черным шелком шубу и полетела, сверкая белой оторочкой.

Павлин — за ней. Они прилетели к жилью человека. Сорока тут же спустилась на помойку и стала клевать отбросы.

— Как тебе не стыдно?! — крикнул павлин. — Сейчас же лети домой!

А сорока даже не оборачивается: клюет да клюет. Подлетел к ней павлин, стукнул ее клювом по голове.

— Больше, — говорит, — ты мне не жена! С тех пор, роясь в отбросах, сорока все головой вертит и детей своих учит:

— Один раз клюнь, а пять раз оглянись — не то павлин прилетит, по голове стукнет.

Крепко помнят это сорочьи дети. Клюнут раз — и обернутся. Клюнут — и вокруг поглядят.

[Matata 0]

Какой интересный мир!!!

 

Маленький подарок этому тёплому миру

 

[Chanda 14]

БОЛЬШОЕ СПАСИБО!

[Chanda 14]

Юрате и Каститис

 

Литовская легенда

 

Было это давным давно, когда Пяркунас, Бог Грома, был главным Богом, а Богиня Юрате жила на дне Балтийского моря в янтарном дворце. Она была самая красивая из всех богинь и даже не представляла, что такое человеческая любовь. Однажды на берегу, где река Швянтои впадает в Балтийское море, своими сетями смелый рыбак Каститис ловил рыбок королевского царства.

Юрате послала своих русалок, чтобы они предупредили Каститиса не мутить Балтийские воды и не пугать рыбок. Но рыбак, не побоясь предупреждений Богини и не обращая внимания на соблазн русалок, продолжал бросать свои сети в море. Юрате захотела узнать, кто же это не повинуется её воле, выплыла на поверхность моря и увидела Каститиса. Увидела и полюбила земного сына за его смелость и красоту. Чары любви овладели и сердцем Каститиса, и Юрате сумела заманить его в свой янтарный дворец. Про любовь богини к смертному человеку узнал Пяркунас, с гневом направил свои молнии на янтарный дворец и разрушил его. Каститис был убит, а Юрате прикована к разваленным стенам дворца. Омываемая морскими волнами, она до сих пор рыдает о Каститисе и несчастливо законченной любви. Её рыдание такое волнующее, что вечно холодная, спокойная морская глубь начинает волноваться, бурлить и бушевать, выбрасывая из глубины и высыпая на побережье осколки янтарного дворца, разрушенного Пяркунасом. А мелкие кусочки янтаря - это слёзы Юрате, такие чистые, как когда-то бывшая её трагическая любовь

[Chanda 14]

Александр Чаянов.

 

Юлия, или Встречи под Новодевичьим.

(Романтическая повесть, написанная московским ботаником X. и иллюстрированная Алексеем Кравченко.)

 

Ольге - спутнице дней моих посвящаю эту книгу

 

 

12 апреля 1827 года

 

 

Бесспорно, господин Менго должен почитаться одним из чудес

современного мира!.. С тех пор как он появился на поприще биллиарда, все

законы Эвклида и Архимеда рассеялись, как дым.

Ударенный шар вместо абриколе бежит по кривой; шар, на вид едва

тронутый, касается борта, отлетает от него с неожиданной силой и делает

круазе от трех бортов в угол.

И только представить себе, что разгадкой сему необычайному волшебству

- всего-навсего незначительный кусочек кожи, прикрепленный к кончику кия,

усовершенствованного господином Менго.

Отныне для совершенного игрока нет более невозможной билии.

Одухотворенные шары...

Впрочем, я должен рассказать все по порядку...

Как только стало известно, что господин Менго, или, как он пишется

по-французски - Mingaud, уже приехал из Варшавы и остановился в номерах

Шевалдышева, все почитатели его таланта собрались в биллиардных залах

Купеческого собрания... Наш ментор и ценитель Роман Алексеевич Бакастов,

маркер сего почтенного клуба и достойный преемник непобедимого Фриппона,

уверял в возбуждении, что французу против Протыкина не вытянуть. Молодежь,

наскучивши ожиданием, сбилась в углу диванной, где конногвардеец Левашев,

только что вернувшийся из Санкт-Петербурга,

утверждал превосходство Вальберховой над московскими артистками, чем

заставлял багроветь шею майора Абубаева...

А сам герой дня, мой приятель Протыкин, красный от волнения, делал шар

за шаром, разминая мастерскую руку.

Менго заставил себя ждать изрядно. Когда терпенье наше было на исходе,

он появился в сопровождении старшин и в напыщенных словах, любезных до

приторности, сообщил, что за дорожной усталостью играть сегодня не в

состоянии и просит разрешения быть на сегодняшний вечер простым

наблюдателем московской игры, знаменитой на его родине еще с 1813 года и si

presieux, si delicieux (такой захватывающей, такой великолепной).

Ропот возмущения был ему ответом.

Несколько горячих голов, столь же мало учтивых, как и мало взрослых,

требовали, чтобы маэстро, столь осторожный в отношении своей славы, просто

без игры показал хотя бы один из своих столь прославленных ударов.

Надо думать, что я, разгоряченный долгим ожиданием, выделялся своим

чрезмерным волнением среди негодующей толпы, потому что господин Менго

именно ко мне обратился, прося меня сделать ему одолжение и разбить первым

шаром белевшую на биллиардной зелени пирамиду, заботливо поставленную

Бакастовым.

Вся кровь прилила у меня к голове и дрожали руки от неожиданности той

роли, которая была на меня возложена. Пятнадцать шаров двоились в моих

глазах. И хотя я и хотел из любезности расшибить пирамиду вдребезги - рука

дрогнула, едва не вышел у меня кикс. Желтый ударился в правый угол и отбил

только три шара.

"Parfaitement!" (Прекрасно!) - сказал Менго, взял кий, и разом все

стихло кругом.

Мне было досадно за свою неловкость, и я к тому же почему-то обозлился

на наглый тон француза. Однако вместе с другими впился глазами в кончик его

кия.

В гробовой тишине послышался сильный, четкий и необычайно низкий удар.

Шар стремительно рванулся вперед и... пролетел мимо подставленного мною на

простой дублет седьмого номера. Цицианов даже свистнул от неожиданности.

Еще момент и, казалось, менговский биток пойдет писать гусара. Как вдруг,

промазавший биток, не доходя двух четвертей до борта, сам по себе

останавливается посеред поля, стремительно возвращается назад, четко берет

от борта крепко приклеенный шар, делает контр-ку, посылает пятый номер в

лузу, а сам вдребезги разносит не добитую мною пирамиду.

Рев восхищения был наградою гению биллиарда.

Менго, побледневший от напряжения, как будто бы даже не заметил, что

был столь необычно аплодировав, и продолжал делать билию за билией, делая

невозможное - возможным, трудное - игрушкой и каждым ударом посылая ко всем

чертям все законы математики.

На наших глазах он кладет подряд 15 шаров и в изнеможении падает на

кресло.

Мы неистовствуем, а когда успокаиваемся, то ищем свою надежду, своего

героя, своего игрока Протыкина, но не находим его.

Его не оказывается также и в соседних залах.

Смущенный Бакастов рассказывает, что после первой же билии француза

Протыкин сломал в досаде надвое свой кий и выпрыгнул в окно.

Бросились искать и ободрить его. Обшарили все московские улицы и

подходящие места, но тщетно.

Бывают же такие люди, такие колоссы, как Менго.

 

 

 

13 апреля 1827 года

 

Спешу записать странное событие сегодняшней ночи. Вернувшись домой из

Купеческого собрания, я был в страшном волнении, сон бежал от меня, и я

писал при догорающих свечах свой дневник, покуда они не погасли.

В голове раздавалось щелканье шаров, и стоило мне закрыть глаза, как

проклятые эти менговские шары начинали бегать передо мной.

Проснулся я на рассвете от страшного стука в окно. На фоне красной

полосы занимавшейся зари, сквозь запотелые стекла виден был человек,

который, наклонившись к окошку, неистово стучал кулаком по раме.

Я вскочил и подбежал к окну.

Это был - Протыкин.

"Ну, брат, и история! - сказал он, влезая в отворенное мною окно.-

Мадера у тебя есть?"

Всклокоченный, с подбитым глазом, с воспаленными от бессонной ночи

зрачками, он забился в угол дивана и, выпуская клубы дыма, начал описывать

свои похождения.

Из его бессвязных и отрывочных фраз можно было понять, что, придя в

отчаяние от первой же билии Менго и предчувствуя полный разгром своей

биллиардной славы, Протыкин сломал в отчаянии свой кий, выскочил с

подоконника, на котором он стоял, наблюдая игру Менго, в тишину клубного

сада и в горести решил напиться как стелька.

Однако в первом же кабаке его взяла такая грусть, что неудержимо

потянуло к цыганкам, и он начал искать, не поет ли где Стешка. Однако рок

преследовал его и на путях искусства... Степанида с дочерью уехали петь в

Свиблово к Кожевникову и увезли с собою чуть ли не все московские таборы.

Осталась одна надежда на последнее убежище всех допившихся до белых слонов

гусаров - Маньку-пистон, которая, как рассказывали у нас, года два назад

своей разухабистой песней "Разлюбил, так наплевать, у меня в запасе пять"

произвела землетрясение на Ваганькове, так как все похороненные там гусары

не выдержали и пустились в пляс в своих полусгнивших гробах.

Манька жила где-то в Садовниках. Протыкин уже прошел через Устьинский

мост и приближался к старому комиссариату, как вдруг остановился

потрясенный.

У самого берега Москвы-реки в круге тусклого света уличного фонаря

стояла девушка.

Несмотря на холодную ночную пору, она была в одном платье с открытыми

плечами и руками.

В мигающем на ветру свете фонаря Протыкин успел разглядеть только

огромные глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную

прическу, и сверкающее ожерелье.

Было непостижимо, что она могла делать здесь, в такой час, одна и в

таком костюме.

Мгновение они стояли друг перед другом в молчании... Затем девушка

протянула ему руку.

Протыкин почувствовал холодное прикосновение тонких пальцев к своей

руке, и в тот же миг сильный удар по лицу сбил его с ног вниз, в

Москву-реку, и в воздухе зазвенела отвратительная ругань... Когда Протыкин

взобрался наверх, на набережную, девушки не было, и где-то далеко между

фонарями бежала, сгорбившись, человеческая фигура...

 

 

 

13 апреля, вечером

 

День вышел незадачный. Едва успел уйти взволнованный Протыкин и я

наскоро записал его ночное похождение, как на двор со звоном влетела вся

покрытая грязью данковская вороная тройка, и батюшкин конюший Емельян

ввалился ко мне в комнату с батюшкиным письмом в руках.

Письмо наполнило меня грустными воспоминаниями. Батюшка подробно

описывал мне гибель гнедого Артаксеркса, который оступился на гололедице и

сломал себе ногу... Несчастного пришлось пристрелить.

Несчастный Артаксеркс! Как приятно бывало, вернувшись весною из душных

стен Благородного пансиона к данковским пенатам, вскочить на твою широкую

спину и скакать через старые гумна к Елоховскому пруду на водопой.

Могу ли я когда-нибудь забыть маленькую ножку Наташи Храповицкой,

ласкавшую твои крутые бока, о Артаксеркс, в памятную поездку на Яблонку...

Увы, увы, давно ли это было, а сколько воды утекло с этого памятного дня, и

помнит ли теперь графиня Маврос наши детские клятвы. Увы, увы...

Батюшка писал, что для весенних полевых разъездов ему необходимо в

ближайшие же дни под верх новую лошадь, могущую столь же легко носить его

дородную фигуру, как это делал покойный Артаксеркс. А потому просил купить,

не медля, по сходной цене крепкого жеребца, не ниже трех вершков.

Вместе с Емельяном обрыскали мы сегодня все московские конюшни,

побывали у всех знаменитых содержателей - англичан и русских... Видели у

Банка Доппля от Ковентри и Тритона, а у Джаксона вывели нам самого

Тромпетера от Трумпатера. Не лошадь - огонь, рыжий с флагами, но жидковат

для батюшки.

Пришлось побывать и на частных конюшнях у Закревского, Давидова и

Панчуладзева. Больше всех понравился мне Панчуладзиев жеребец Замир. Бурый

в масле, большого роста, широкий, ноги плотные, шея лебяжья с зарезом,

голова небольшая, уши вострые, глаза навыкате, и оскал такой, что в ноздрю

хоть кулак суй; хвост и грива хотя и жестковаты, но в остальном не уступят

и самому Тромпетеру. Дороговат, да зато для батюшки лучше и не выдумаешь.

Оставил Емельяна торговаться и кинулся в Купеческое собрание

любоваться подвигами Менго. Еще по дороге от скачущего во всю прыть на

наемном колибере Тюфякина, нашего первого нувелиста, узнал я о совершенном

его триумфе.

Клубские залы были переполнены до невозможности. Среди посетителей мог

я отметить немало и биллиардных игроков Английского клуба.

Менго не только делал все билии, но, играя в черед, всегда офрировал

партнеру такие шары, что они либо были накрепко приклеены, либо стояли в

труднейшем абриколе.

Когда я протиснулся в биллиардную залу, то француз, не зная, чем еще

выразить свое превосходство, заявлял с удара два шара и делал их как

простые угольники. Преимущество было настолько велико, что игры,

собственно, не было, и даже было неинтересно.

Бакастов попробовал было играть в пять шаров на сплошных киксах, но на

третьем же шаре бросил игру.

Протыкина не было, но его похождение было уже известно всем и сверх

моего ожидания не вызвало большого удивления, так как за последний месяц

Корсаков и Ребиндер хотя и не получали в рыло, но сталкивались с блуждающей

дамой.

Все терялись только в догадках, кто она могла быть. Невест, как

известно, в Москву из степных деревень привозят одновременно с поросятами -

к рождеству, а по платью и общему теню она не могла быть мещанкой.

Бакастов, мрачный и раздосадованный проигрышем, крушением всех своих

теорий и в еще большей степени распространившейся сплетней, будто его

лучший ученик Протыкин еще поутру поступил в обучение к господину Менго, -

чертыхался и объяснял все дьявольскими происками фармазонов.

Сообразно случаю рассказал он нам про те обстоятельства, при которых

дал он зарок более не играть в кегли. Рассказ Бакастова вышел столь

достопамятным, что я почитаю за должное записать оный в свою тетрадь. По

его словам, еще будучи мальчиком, служил он у Мельхиора Гроти в вокзале при

кегельбане на предмет подавания шаров. В те дни в Москве подвизались

иллюминаты и среди них некий барон Шредер.

Случилось быть проездом через Москву гишпанскому полковнику

Клепиканусу, большому любителю кегельной игры. В недобрый час побился он со

Шредером на крупный заклад против его, барона Шредера, пенковой трубки, что

обыграет его в два счета. Начали играть. Клепиканус с первых же четырех

шаров разбивает вою девятку.

"Поставил это я заново кегли для барона, - рассказывал, размахивая

руками, Бакастов, - а тот, поди, и шаров-то в руки никогда не брал. Первым

шаром промазал, вторым - мимо, третьим - тоже не лучше... Ну, думаю, не

видать тебе твоей пенковой трубки. Только гляжу это я - барон-то наш как

схватится за голову да вместо четвертого шара своею собственной бароньей

головой по кеглям как трахнет... Только тарарам пошел. Вся девятка влежку.

А из воротничка-то у него дым идет. Подбежал это я к кегельбану за кеглями,

гляжу, господи боже ты мой, святая владычица троеручица, вместо кеглей-то

человечьи руки да ноги, а голова-то вовсе не Шредерова, а Клепикануса.

Оглянулся. Барон Шредер стоит себе целехонек и пенковую трубку курит,

Клепикануса вовсе нет, а гости все от ужаса окарачь ползают".

Рассказ недурен, только надо думать, что Бакастов заливает.

 

 

 

22 апреля 1827 года

 

Весь день сегодня опять погубил я на лошадей. Панчуладзев меньше чем

за тысячу не отдавал.

Целое утро искал другую лошадь. Даже до цыган доходил. Наконец умолил

Петра Григорьевича уступить Замира за восемьсот.

Вечером был на обеде у Долгорукова Юрья Владимировича, прежде бывшего

главнокомандующего московского. Хотя многие и говорят, что прежние годы

состоял он в фармазонах, тем не менее старик всегда приветлив, и мрачности

в нем я никогда не замечал.

Обед был на 80 кувертов, и я никогда не видывал такого стечения, как

сегодня. Мог я отметить Петра Хрисанфовича Обольянинова, нашего

предводителя, Александра Александровича Писарева, попечителя Московского

университета, Степана Степановича Апраксина, нашего мецената и покровителя

московской Талии, а в конце обеда подъехал сам граф Федор Васильевич.

Что бы ни говорили наши зоилы, должен признать, что общение со столь

знатными особами возвышает и облагораживает.

Говорили о разном, а больше всего о завтрашнем спектакле "Павильон

Армиды", и Шаховской хвастал, что Гюлен-Сорша должна на этот раз превзойти

самое себя, особливо в pas de deux с Ришардом-младшим.

Протыкинское приключение всех рассмешило изрядно, и острословцы

интересовались, какое количество шкаликов довело моего приятеля до

замоскворецкой сильфиды; Измаилов даже сочинил экспромт, намекающий, что не

только дамы, но и кулака не было, а просто пьяный Протыкин стукнулся лбом о

фонарный столб.

Жалко, что не успел я записать эти острые слова.

 

 

 

25 апреля 1827 года

 

Я задыхаюсь. Я не могу перевести дух. К черту Измайлова, к черту наших

скептиков.

Я не брал в рот ни единой капли вина, и я видел ее. Это она, бесспорно

она - протыкинская незнакомка!

Было уже близко к полуночи, когда вышел я из Петровского театра,

потрясенный воздушными па Гюлен-Сор, которая была аплодирована как никогда.

Мне не хотелось идти домой, и я, желая преобороть свое волнение, пошел

бродить по улицам. Была лунная ночь. Редкие облака, гонимые ветром, бежали

тенями по московским домикам и заборам.

Не успел я дойти до Каменного моста, как увидел в лунном сиянии

медленно идущую девушку. Она была в одном платье с открытыми плечами и

руками. В мигающем на ветру свете фонаря я мог разглядеть только огромные

глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную прическу, и

сверкающее ожерелье.

Я сделал несколько шагов в направлении к ней и тотчас заметил сутулую

фигуру, ковылявшую в отдалении. Вспомнив печальный опыт Протыкина, я понял,

что всякая попытка приближения кончится для меня дракой, и остановился.

Между тем девушка заметила меня и также остановилась, протянула мне руки и,

как бы призывая на помощь, махала мне платком. Вся кровь прилила у меня к

голове, я смерил глазами уже приблизившегося карлика, угрожающе

размахивавшего кулаками, и бросился между ними. Увернувшись от

предназначенного мне удара, я изо всей силы саданул своего противника в

перекосившееся от злобы лицо, но кулак мой... пронзил пустоту, и я

растянулся на мостовой.

Карлик захохотал и исчез в темноте, оставив в моих руках драгоценный

платок, оброненный незнакомкой. Девушки не было. Пробегав более часа по

всем перекресткам - я остановился. Сердце мое билось. Я прижал к груди

драгоценный платок и, простояв несколько минут в порывах все более и более

крепнувшего ветра, поплелся домой.

Плотно затворил двери и окна своей комнаты. Выкинул всякую чепуху из

бабушкиной шкатулки и положил туда данный мне небом залог любви. Забился в

уголок дивана и стал курить трубку за трубкой, обдумывая план действий. Нет

мыслей в моей душе, нет дум, и только образ, любезнейший, нежнейший образ

витает в моем сердце. Смотрят сквозь стены огромные серые глаза, и пряди

пепельных волос стелются по ветру.

Ужас наполняет душу мою, ум теряется, и голова начинает кружиться...

Сейчас, желая посмотреть при свете восходящего солнца завоеванный трофей,

подошел к окну, открыл бабушкину шкатулку и в ужасе содрогнулся. Она была

пуста, и из ее глубины поднялся какой-то смрад, напомнивший мне по запаху

табачный дым английского кнастера. У меня выступил холодный пот, и

почему-то вспомнился мне рассказ Бакастова о чертовом кегельбане.

Что же мне делать?

 

 

 

8 мая 1827 года

 

Более двух недель не раскрывал я своего дневника, да и нечего было

писать. Одна досада...

Друзья принимают меня за сумасшедшего, и только Протыкин,

приободрившийся после уроков, взятых им у господина Менго, и восстановивший

свою биллиардную славу, - дружески в знак понимания пожимает мне руку.

Моя охота за незнакомкой тщетна. Я сбил двое ботинок, граня московские

улицы... Увы, -без успеха. Я бы давно бросил свои безумства, но клянусь

головой Бахуса, что дважды видел ее.

Однажды перед поездкой в Башиловский вокзал я сидел с Ребиндером и

Костей Тизенгаузеном в кондитерской Педотти на Кузнецком и бешено спорил о

преимуществе голоса Синепкой над прославленным голосом петербургской

Колосовой... как вдруг остановился на полуслове... На противоположном

тротуаре шла моя незнакомка. Я опрокинул стол и бросился к выходу... Улица

была пуста.

Другой раз я гнался за нею по Полянке. Она заметила меня, обернулась,

протянула ко мне умоляюще обе руки и вдруг пропала.

Странно было только, что пропасть-то ей было некуда. И справа и слева

тянулись заборы замоскворецких садов, и сколько я ни обшаривал их, нигде не

было видно никакой калитки.

Смущало меня также и то, что в этот раз она была как бы значительно

выше ростом, чем в первые две наши встречи.

Но это была она, бесспорно она. Те же пепельные локоны волос, те же

огромные серые глаза, то же сверкающее ожерелье.

Теперь вот уже более недели я не видал ее. С грустью таскаюсь днем по

всем московским кабакам и кофейням и, к ужасу своему, пристрастился к

курению табака.

Целые ночи напролет страдаю бессонницей, читаю и немилосердно курю

трубку за трубкой.

Начал даже понимать тонкости табачного вкуса. Поначалу забирал я

арабские и турецкие табаки у греков на Никольской, все больше у Кордия, но,

втянувшись, нахожу их жидкими. Купив как-то у мадам Демонси английского, с

медом сваренного кнастера, перешел я к табакам американским и наипаче

голландским, которые постоянно и лучшего достоинства в старой Ниренбергской

лавке у Пирлинга, состоящей на Ильинке в доме купца Варгина.

Якобсон снабдил меня пенковыми трубками, и я предаюсь отчаянию в

голубых струях голландских Табаков. Мир отошел от меня, и весьма редко

доходят до меня новости, потрясающие Москву; только неделю спустя узнал я о

странном исчезновении господина Менго, наделавшем столько хлопот нашему

московскому обер-полицмейстеру, добрейшему Дмитрию Ивановичу Шульгину, а о

том, как Варька с трелью из Соколовского хора разбила гитару о голову

достойнейшего Степана Степановича, узнал только сегодня. Нахожу жалкие

радости в самих терзаниях и мечтаю о хорошо обкуренном кенигсбергском

янтаре, собираюсь даже в воскресенье двинуть на Смоленский... Может, найду

там у старьевщиков.

 

 

 

12 мая 1827 года

 

Опять я в волнении, опять у меня трясутся все поджилки. Я, кажется,

нашел путеводную нить... Однако по порядку.

В поисках за обкуренным янтарем пошел я сегодня, как и намеревался, на

Смоленский рынок в старый ветошный ряд.

Долго рылся я безо всякого успеха среди всякого железного хлама,

обломанных рюмок, синих стеклянных штофов и изъеденных мышами книг, среди

которых попалась мне на глаза занятная книжонка про египетские обыкновения,

называемая "Краторепея" и изданная покойным Новиковым.

Янтарей не было, и я уже собирался уходить, как увидал на рогоже среди

двух сабель, старого патронташа и всякой дряни фарфоровую трубку

удивительной раскраски. На синеватом фарфоре хитро переплетались знаки

зодиака и окружали сверкающий позолотой герб или, быть может, магический

пентакль.

Я поднял ее и начал рассматривать. Ничего подобного не было в моей

коллекции.

"Что стоит, хозяин?" - спросил я у восточного человека, сидящего перед

рогожей на корточках и распространявшего на полверсты запах чеснока.

"Последняя цена пятнадцать рублей", - заломил он с обычной наглостью.

"Я даю двадцать!" - услыхал я голос из-за своей спины.

Обернулся и онемел от внезапной неожиданности. Передо мной стоял мой

противник, у которого отбил я в памятный вечер шелковую шаль моей

незнакомки.

"Тридцать!"

"Сорок!"

"Пятьдесят!"

"И еще пять!"

"Семьдесят!" - заявил я в ажитации.

"Молодой человек, - обратился ко мне карлик. - Будет вам дурака-то

валять. Мне эта трубка нужна в непременности, а вам она ни к чему. Давайте,

если уж вам так угодно, разыграем ее на орел или решку".

У меня в кармане было немногим более семидесяти целковых, и стоило

старику набавить десятку, как я выходил из игры. Поэтому мне ничего не

оставалось, как согласиться на сделанное предложение.

"Только знаете что, - обратился я к старику, который как будто начал

меня припоминать, - не зайти ли нам в трактир и не разыграть ли нам пипочку

на биллиарде".

Мне казалось, что я смогу не без выгоды использовать протыкинские

уроки.

"Извольте. Почему бы и нет? - усмехнулся мой собеседник. - Как бы

только не пришлось вам пожалеть впоследствии, молодой человек".

"Тем лучше для вас! Условимся только, что, ежели мне суждено будет

проиграть, вы не откажетесь рассказать, чем, собственно, замечательна эта

трубка и почему вы ею дорожите".

"С превеликим удовольствием", - произнес старик, и мы вошли в

биллиардный зал трактира.

В прогорклом от табачного дыма воздухе на зеленом биллиардном поле

выросла перед моими глазами пирамидка шаров, задрожала в какой-то

необычайной отчетливости очертания и тотчас же поплыла в тумане... Мой

противник с неожиданной для его хилого тела силою первым же ударом раскатал

ее и подставил мне шары под астролябию и простые угольники.

Я взял кий, закусил нижнюю губу и, памятуя протыкинские наставления,

стал резать подлужные шары почти на киксах. Раз, два, три... пять билий

подряд клал я шар за шаром и только на шестой попал в коробку и пошел

гусаром.

"Недурно, молодой человек, совсем недурно для начала", - промолвил

карлик, весь как-то надулся до крайности, бочком подошел к биллиарду,

прищурил глаз и стукнул по седьмому номеру. Два раза от борта, круазе и в

правую лузу, и притом с такой силой и треском, что все посетители

вздрогнули и поспешили к нашей игре, и я сразу почувствовал, что погиб.

"Тэкс, молодой человек!" - и снова удар в двойное апроше и два шара в

лузу.

"Тэкс!" - и снова чисто сделанный шар.

Кругом стояла стеной восторженная толпа трактирных завсегдатаев, даже

толстобрюхий буфетчик, с золотой цепочкой на жилете, и тот вышел из-за

стойки и уставился глазами на шары.

"Тэкс, молодой человек!" - снова удар, какой-то особенный, снизу,

по-карличьему обыкновению. Билия за билией, шар за шаром, и вдруг у меня

мурашки забегали по спине. Диковинное движение шаров показалось мне до

ужаса знакомым, когда-то совсем недавно виденным, неповторяемым.

Еще момент, диковинный контр-ку в двойной шпандилии, и я не мог уже

сомневаться, что передо мной в карликовом облике сам, столь таинственно

пропавший, господин Менго собственной персоной.

На меня напала мелкая дрожь и огненные круги завертелись в глазах,

когда мой страшный противник под ропот восхищения сделал последний шар и,

прищурив глаз, подошел ко мне.

"Так-то, молодой человек! Плакала ваша трубка. В орлянку-то вам было

бы куда способнее со мной тягаться".

Трубка была уже в его руках, и он собирался уходить, когда я очнулся

от столбняка и задержал его движением руки.

"Послушайте, почтеннейший, трубка бесспорно за вами, но не забудьте,

что по нашему уговору она будет вашей только после того, как вы расскажете

о ее достоинствах".

"С превеликим удовольствием, дражайший мой, с превеликим

удовольствием", -ответил мой страшный собеседник, придвинул стул к моему

столу и, прищурив глаз, начал.

"Слыхали ли вы, молодой человек, как в Филях прошлым летом один из

курильщиков табака был взят живым на небо?"

На мой отрицательный ответ старик придвинулся ко мне поближе и

рассказал удивительную историю. По его словам, в начале прошлого лета

неизвестно откуда приехал в Фили

какой-то не то француз, не то немец и снял у Феогностова домик на

пригорке по дороге к Мазилову.

"Ничего себе, хороший немец, тихий... Только что начали за ним

наблюдение иметь; сначала, значит, мальчишки, а потом, когда всякие

художества за ним обнаружились, и настоящий народ".

"...настоящий народ" прозвучало у меня в ушах низким фальцетом, и я

чуть не упал от неожиданности на пол, передо мной на стуле сидел, оживленно

продолжая свой рассказ, уже не карла, а буфетчик из-за стойки. Его щеки в

волнении рассказа надувались, золотая цепочка на жилете мерно покачивалась,

а сзади, опираясь на спинку стула, стоял страшный биллиардщик, курил трубку

и молчал.

Я не мог понять, как и когда произошла эта замена. Почему? Каким

образом? В висках у меня стучало, а буфетчик, раскачиваясь, продолжал между

тем свой рассказ.

"Стали примечать, что любил, значит, он, немец, в ясный безоблачный

день, чтобы ему в садике посеред малинника чай собрали, и выходил он к чаю

в синем халате и с трубкой. Садился это, значит, в кресло, набивал трубку

табачищем и начинал из нее разные кольца и финтифлюшки из табачного дыма

выдувать. Понатужится это немец, и, глядишь, из трубки дымище этот самый

вылезает, словно как бы калач, али словно бутылка, али как бусы, а то и

незнамо что... Вылезет и кругами ходит, растет, раздувается и вдруг потом

прямо в небо облаком уходит и плывет себе, как настоящая божья тучка.

Посидит, бывало, этот немец за чаем часика два и все небо, сукин сын,

испакостит. Все небо от евойных облаков рябью пойдет. А раз пропыхтел это

он со своей трубкой целый день, и к вечеру из его проклятых туч даже дождь

пошел, желтый, липкий, как сопля, и табачищем после этого дождя ото всякой

лужи за версту несло... Только ему это даром не прошло... Уж очень много он

из себя этих облаков-то повыдувал, нутро свое израсходовал, и в успенском

посту, как раз в пятницу, поднялся это, значит, здоровый ветер, да как

этого самого немца со стульчика-то сдунет, потому в нем веса-то никакого не

осталось, да, как перышко, кверху и потянет. Немец руками и ногами

болтыхается... Куда тут, подымает его все выше и выше... Народ собрался;

хотели в набат ударить, да только отец Василий запретил святые церковные

колокола по такому плохому делу сквернить и высказался, что "собаке и

собачья смерть". Так, значит, и пропал немец-то в поднебесье".

"Так вот-с, молодой человек, - сказал на этот раз уже мой страшный

[Chanda 14]

Г. Х. Андерсен

 

С крепостного вала

 

Осень; стоим на валу, устремив взор на волнующуюся синеву моря. Там и сям белеют паруса кораблей; вдали виднеется высокий, весь облитый лучами вечернего солнца берег Швеции. Позади нас вал круто обрывается; он обсажен великолепными раскидистыми деревьями; пожелтевшие листья кружатся по ветру и засыпают землю. У подножия вала мрачное строение, обнесенное деревянным частоколом, за которым ходит часовой. Как там темно и мрачно, за этим частоколом! Но еще мрачнее в самом здании, в камерах с решетчатыми окнами. Там сидят заключенные, закоренелые преступники.

 

Луч заходящего солнца падает на голые стены камеры. Солнце светит и на злых и на добрых! Угрюмый, суровый заключенный злобно смотрит на этот холодный солнечный луч. Вдруг на оконную решетку садится птичка. И птичка поет для злых и для добрых! Песня ее коротка: "кви-вит!" — вот и все! Но сама птичка еще не улетает; вот она машет крылышками, чистит перышки, топорщится и взъерошивает хохолок... Закованный в цепи преступник смотрит на нее, и злобное выражение его лица мало-помалу смягчается, какое-то новое чувство, в котором он и сам хорошенько не отдает себе отчета, наполняет его душу. Это чувство сродни солнечному лучу и аромату фиалок, которых так много растет там, на воле, весною!.. Но что это? Раздались жизнерадостные, мощные звуки охотничьих рогов. Птичка улетает, солнечный луч потухает, и в камере опять темно; темно и в сердце преступника, но все же по этому сердцу скользнул солнечный луч, оно отозвалось на пение птички. Не умолкайте же, чудные звуки охотничьего рога, раздавайтесь громче! В мягком вечернем воздухе такая тишь; море недвижно, словно зеркальное.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

 

16 октября - День Шефа

 

 

Ф. Сологуб. МУХОМОР В НАЧАЛЬНИКАХ

 

Жил на свете мухомор. Он был хитрый и знал, как устроиться получше: поступил в чиновники, служил долго, и сделался начальником. Люди знали, что он не человек, а просто старый гриб, да и то поганый, но должны были его слушаться. Мухомор ворчал, брюзжал, злился, брызгал слюной и портил все бумаги. Вот один раз случилось, когда мухомор выходил из своей кареты, подбежал к тому месту босой мальчишка, и закричал: — Батюшки, какой большой мухомор, да какой поганый! Городовой хотел дать ему подзатыльника, да промахнулся. А босой мальчишка схватил мухомора и так швырнул его в стену, что мухомор тут и рассыпался. Босого мальчишку высекли, — нельзя же прощать такие шалости, — а только все в том городе были очень рады. И даже один глупый человек дал босому мальчишке на пряники.

 

 

Уважаемые начальники! Пожалуйста, не будьте мухоморами!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

 

17 октября – Ерофеев день. «На Ерофея», — считали крестьяне, — «лешие с лесом расстаются». В этот день леший проваливается под землю, где зимует до весны, но перед зимовкой леший беснуется: поднимает бурю, ломает деревья, разгоняет зверей по норам и свирепствует.

(информация из Википедии)

 

А. Н. Толстой

 

Дикий кур

 

В лесу по талому снегу идет мужик, а за мужиком крадется дикий кур.

«Ну,- думает кур,- ухвачу я его».

 

Мужик спотыкается, за пазухой булькает склянка с вином.

-Теперь,— говорит мужик,- самое время выпить, верно?

- Верно! - отвечает ему кур за орешником...

- Кто это еще разговаривает?- спросил мужик и остановился.

- Я.

- Кто я?

- Кур.

- Дикий?

- Дикий...

- К чему же ты в лесу?

 

Кур опешил:

- Ну, это мое дело, почему я в лесу, а ты чего шляешься, меня беспокоишь?

- Я сам по себе, иду дорогой...

- А погляди-ка под ноги.

Глянул мужик,— вместо дороги — ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа — кур глаза отвел.

- Так, - сказал мужик, - значит, приходится мне пропасть.

 

Сел и начал разуваться, снял полушубок. Кур подскочил, кричит:

- Как же я тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный.

- Покорный,— засмеялся мужик,— страсть, что хочешь делай. Кур убежал, пошептался с кем-то, прибегает и говорит:

- Давай разговляться, подставляй шапку,— повернулся к мужику и снес в шапку яйцо.

- Отлично,— сказал мужик,— давно бы так. Стали яйцо делить. Мужик говорит:

- Ты бери нутро,— голодно, чай, тебе в лесу-то, а я шелуху пожую.

 

Ухватил кур яйцо и разом сглотнул.

-Теперь,— говорит кур,— давай вино пить.

- Вино у меня на донышке, пей один.

 

Кур выпил вино, а мужик снеговой водицы хлебнул. Охмелел кур, песню завел - орет без толку... Сигать стал с ноги на ногу, шум поднял по лесу, трескотню.

- Пляши и ты, мужик...

Завертел его кур, поддает крылом, под крылом сосной пахнет.

И очутился мужик у себя в хлеву на теплом навозе... Пришла баба от заутрени...

- Это ты так, мужик, за вином ходил...

- Ни-ни,— говорит мужик,— маковой росинки во рту не было, кур дикий меня путал.

- Хорошо,— говорит баба и пошла за кочергой. Принесла кочергу да вдруг и спрашивает: -Ну-ка повернись, что это под тобой?

 

Посмотрела, а под мужиком лежат червонцы.

- Откуда это у тебя?

 

Стал мужик думать.

- Вот это что,— говорит,— кур это меня шелухой кормил... Дай бог ему здоровья...

И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру — спасибо.

[Chanda 14]

Пророк Рак

Словацкая народная сказка.

 

Случилось, что Рак — хоть и был мужик продувной, все хозяйство спустил, одна корова осталась. Коли жену бог разумом обидел — не долго все прожить, до последней нитки! Думал-думал наш Рак и решил:

 

— Ну-ка, продам я корову! На что она мне! Нерадивая баба все равно ее голодом уморит, а за шкуру много ль дадут? Что тут думать да гадать, найдется и для меня какое-нибудь дело, авось прокормлюсь!

 

Как решил, так и сделал; погнал корову на базар. Жена увидала — кричит ему вслед:

 

— Коли коровку продашь, купи мне юбку! Хоть бы и узкую!

 

— Ладно! И я думаю харчишками запастись! — отвечает он бабе, с другого конца деревни.

 

Корову на базаре тут же купили. А мужик приобрел календарь да жареного гуся, сунул в мешок, а остальные деньги прогулял. Так и просидел за рюмкой до другого дня.

 

А жена дома печь вытопила, сидит греется: „На что мне старая юбка, — думает, — коли в доме тепло? А мужик новую принесет". Скинула лохмотья и в печь кинула. Юбка сгорела, огонь погас, печка остыла, пока мужик где-то

 

вино пьет. Стало бабе холодно зубами стучит, в худой рубахе. Под утро мужик явился, а жена из-за печки кричит:

 

— Муженек, дорогой, дай мне поскорее юбку!

 

— Какую еще юбку? Я юбку не покупал!

 

— Ах, чтоб тебя! Бедь я тебе кричала, хоть узенькую, да принеси!

 

— А я гуся купил, отведай кусочек, только не шуми.

 

Что бабе оставалось? Молчать да помалкивать! Холодно ей в рваной рубахе, да и людям на глаза не покажешься. Хорошо хоть поесть принес!

 

А мужику только того и надо. Баба за печкой сидит, молчит, а он календарь листает. А там такое написано — прямо чудеса в решете, да и только! Примета за приметой, загадка разгадку погоняет, штучки-дрючки-закорючки!

 

Распустил мужик по деревне слух, будто на любой вопрос ответит, а коли у кого что пропало, немедля найдет. Он, де, теперь пророком стал! Перевернул календарь вверх ногами, пальцем в строчки тычет, будто все премудрости пешком прошел!

 

Долго к нему никто не являлся! Но вот сидит он как-то за столом, тут сосед вваливается:

 

— Соседушка! — начинает он.

 

— Какой я тебе „соседушка"? Ты мужлан невоспитанный! Разве так являются к пророку? Выйди вон, потом вежливо постучись, а когда я крикну „войдите" — входи, снимай шапку и обращайся ко мне деликатно, по-господски! Ведь я — пророк!

 

Пришлось соседу выйти и снова войти, на сей раз с поклоном:

 

— Беда, господин пророк! Пропали у меня два вола! Вы не можете дознаться, чьих это рук дело? Я вам двадцать гульденов отсчитаю да меру гороха притащу, отборного, — чистое золото.

 

— Так-то лучше, плут! Чтобы тебе сразу поклониться! Тащи двадцать гульденов да меру гороха! Найдутся твои волы.

 

Обрадовался сосед, словно волы уже дома стоят, тащит горох и деньги.

 

— Подойди-ка сюда, — говорит ему пророк, — и гляди, коли глаза есть! Вот этот, с кривым коленом — ткнул он пальцем в картинку на календаре, их ночью увел. Ежели он тебе волов до утра не вернет, то окривеет и на второе колено! Вот тогда мы его и выведем на чистую воду!

 

Словно молния пронеслась по деревне весть, что так, мол, и так, волы все равно найдутся, а хромому туго придется. А был это не кто иной, как колченогий Куба с нижнего конца деревни.

 

Струхнул Куба, прихромал к пророку, стучится, как положено, низко кланяется:

 

— Господин пророк, вы дома?

 

— Дома. Тебе чего, кривая душа? — отвечает пророк. А тот опять:

 

- Душа-то душой! Душа, она плачет, да руки чешутся, глаза на чужое зарятся! Я волов отдам, лишь бы со мной какой беды не приключилось!

 

— А что дашь? — спрашивает пророк. — Чтобы беды не было?

 

- И я могу дать не хуже соседа! Лишь бы все обошлось! — отвечает Куба. И верно: все обошлось. Пророк и денег получил и гороха, а волы к утру

 

оказались на своем месте.

 

Стали помаленьку все украденные вещи и к тому и к этому возвращаться, а кладовка да шуплик у пророка стали наполняться. Жену он и кормил и поил досыта, только юбку не покупал, даже самую, что ни наесть, узкую. „Пусть сидит за печкой, чтоб мне своей болтовней дело не испортила".

 

А жена из себя выходит, хоть умяла уже и гуся и порося и все, что пророку от соседей перепало.

 

Вскоре пропал у богатой барыни из замка золотой обручальный перстень, нету и нету, словно в воду канул. Никто ума не приложит, куда он подевался.

 

Разнесся слух, что госпожа даст сто гульденов тому, кто перстень найдет,

 

а того, кто украл — на дыбе ломать прикажет. Бежит господский слуга к пророку: „Барыня, мол, велит перстень искать! Может, что пророку о пропаже известно".

 

— Что до пропажи, то мне лучше, чем тебе известно, — ответствует пророк. — А ты, мужлан неотесанный, коли не знаешь, как положено с пророком разговаривать!

 

И выставил слугу за дверь. Пришлось тому постучаться да вежливо поклониться. Принял его пророк и говорит:

 

— Твоя барыня должна знать, что пророк пешком даже к господам не ходит. Коль пошлют за мной карету, — приеду.

 

Барыня послала за ним парадную карету, и пророк с открытым календарем гордо прикатил в замок. Потребовал себе отдельную комнату, семь дней времени, да еду-питье самые лучшие, пока не вызнает, где перстень.

 

Барыня на все согласилась. Барин же в то время был в отъезде. Кормили нашего пророка, как на убой, поили — чуть не лопался. Да только жене его надоело дома за холодной печкой сидеть. Голод не тетка, кого хочешь плясать заставит! И пустилась она, как была, в одной рубахе в господский замок, за мужем. Слуга на пророка зуб имел и привел бабу ровнехонько к нему. Что пророку оставалось делать? Он ее и так и эдак уговаривает, помалкивать велит: тут, мол, хоть наешься досыта, блюда на стол без счета носят.

 

— Вот, — говорит он ей, — сейчас будет первое!

 

А это слуга по лестнице идет. Услыхал он, от страха задрожал! Ведь это он перстень украл. А тут и второй входит, другое блюдо тащит. А пророк жене кричит: „Вот, женушка, второе!"

 

И этот от страха дрожит. Он ведь вместе с первым в воровстве замешан! Третий является, третье блюдо несет, а пророк опять жене хвастает:

 

— Говорил я тебе, что и третьего дождемся!

 

Слуга только блюдо на стол поставил, перед пророком на колени бросился:

 

— К чему, — говорит, — таиться, коли вы все знаете? Это мы втроем перстень стащили. Как тут устоишь, ежели сам в руки просится? Уж вы, придумайте что-нибудь, чтоб барыня не дозналась, а мы вас отблагодарим, сотня гульденов и у нас найдется! Она обрадуется, коли перстень найдется, пока барин домой приедет!

 

— Я так и знал, что это вы! — пророчествует пророк. — Только жалко мне вас, ребятки! Коли не станете меня во всем слушаться, ожидает вас беда великая. Денежки несите немедля а перстень дайте проглотить самому большому индюку во дворе. Остальное — моя забота!

 

Слуги деньги притащили, от страха трясутся, а пророк спит себе спокойно.

 

Утром барыня чуть все дело не испортила, закапризничала, не желает красавца-индюка резать, да и только. Откуда мол там перстню взяться!

 

- Больше перстню негде быть, — отвечает ей пророк, — меня чутье не обманывает!

 

Сделали как пророк велел — глядь, а перстень-то и верно, у индюка в зобу! Отсчитала барыня пророку сто гульденов и домой поскорей послала, пока барин не вернулся.

 

- Я не прочь уехать, — говорит барыне пророк, — да как быть с моей бабой, что вечером в одной рубахе да и то рваной явилась?

 

Велит барыня выдать ей свое лучшее платье. Сел пророк в карету, сам гоголем сидит и баба нос кверху задирает. Да в воротах с барином повстречались. Тот остановился, стал расспрашивать, с какой это, мол, стати, чужая особа в барынином лучшем платье едет? Что ж, шила в мешке не утаишь, пришлось все как есть рассказать.

 

- Ну, ежели вы такой пророк, я вас самолично испытаю! — заявил барин. Приказал богатый ужин готовить и двенадцать окрестных господ в гости звать. Все равно индюк зажарен!

 

Стали слуги угощенье на стол носить. Двенадцать кушаний в открытых блюдах тащат, тринадцатое в закрытом. Что там — никому неизвестно. Велит барин пророку угадать, что в том блюде под крышкой. Барин это лакомство с собой привез и в этом году его еще никто не едал.

 

— Говори, да побыстрей! — торопит он пророка.

 

Видит пророк — дело плохо. Деваться некуда. Вздохнул и говорит:

 

— Ох, Рак, Рак, — видно, конец тебе пришел! — ведь звали-то пророка Рак! Вскочил барин да как закричит:

 

— Ну, ты и молодчина!

 

Открывают блюдо, а там большущий морской рак лежит!

 

Гости глаза таращат — то ли на вареного красного рака, то ли на мудрого пророка. Говорят, будто каждый из господ отсчитал пророку еще по сто гульденов.

 

Приказали пророка домой в карете везти, чтобы мудрость пешком не ходила.

 

Завелись теперь у Рака деньги и стал он хозяйствовать. Только с женой все брань да ругань. И новая юбка не помогает, даром, что не узкая. Ему бы бабе своего ума вложить, и зажили б они тогда не хуже людей. Да как ей ума вложить? Да так! Пророка, мужика толкового, учить не надо — сам знает!

[Chanda 14]

Я. И. Перельман

(из книги "Живая математика")

 

Награда. Вот что, по преданию, произошло много

 

веков назад в Древнем Риме.

 

1.

 

Полководец Теренций, по приказу императора,

совершил победоносный поход и с трофеями вернулся в Рим.

Прибыв в столицу, он просил допустить его к императору.

Император ласково принял полководца, сердечно

благодарил его за военные услуги империи и обещал в награду

дать высокое положение в сенате.

Но Теренцию нужно было не это. Он возразил:

— Много побед одержал я, чтобы возвысить твоё

могущество, государь, и окружить имя твоё славой. Я не

страшился смерти, и будь у меня не одна, а много жизней,

я все их принёс бы тебе в жертву. Но я устал воевать;

прошла молодость, кровь медленнее бежит в моих жилах.

Наступила пора отдохнуть в доме моих предков и

насладиться радостями домашней жизни.

— Чего желал бы ты от меня, Теренций? — спросил

император.

— Выслушай со снисхождением, государь! За долгие

годы военной жизни, изо дня в день обагряя меч свой

кровью, я не успел устроить себе денежного

благополучия. Я беден, государь...

— Продолжай, храбрый Теренций.

— Если хочешь даровать награду скромному слуге

твоему,— продолжал ободренный полководец,— то пусть

щедрость твоя поможет мне дожить мирно в достатке

годы подле домашнего очага. Я не ищу почестей и

высокого положения во всемогущем сенате. Я желал бы

удалиться от власти и от жизни общественной, чтобы

отдохнуть на покое. Государь, дай мне денег для обеспечения

остатка моей жизни.

Император — гласит предание — не отличался

широкой щедростью. Он любил копить деньги для себя и скупо

тратил их на других. Просьба полководца заставила его

задуматься.

— Какую же сумму, Теренций, считал бы ты для себя

достаточной? — спросил он.

— Миллион динариев, государь.

Снова задумался император. Полководец ждал,

опустив голову.

Наконец император заговорил:

— Доблестный Теренций! Ты великий воин, и

славные подвиги твои заслужили щедрой награды. Я дам тебе

богатство. Завтра в полдень ты услышишь здесь моё

решение.

Теренций поклонился и вышел,

 

2.

 

На следующий день в назначенный час полководец

явился во дворец императора.

— Привет тебе, храбрый Теренций! — сказал

император.

Теренций смиренно наклонил голову.

— Я пришёл, государь, чтобы выслушать твоё

решение. Ты милостиво обещал вознаградить меня.

Император ответил:

— Не хочу, чтобы такой благородный воитель, как

ты, получил за свои подвиги жалкую награду.

Выслушай же меня. В моем казначействе лежит 5 миллионов

медных брассов. Теперь внимай моим словам. Ты

войдёшь в казначейство, возьмёшь одну монетку в руки,

вернёшься сюда и положишь её к моим ногам. На другой

день вновь пойдешь в казначейство, возьмёшь монету

равную 2 брассам, и положишь здесь рядом с первой.

В третий день принесешь монету, стоящую 4 брасса, в

четвертый — стоящую 8 брассов, в пятый — 16, и так

далее, все удваивая стоимость монеты. Я прикажу

ежедневно изготовлять для тебя монеты надлежащей

ценности. И пока хватит у тебя сил поднимать монеты,

будешь ты выносить их из моего казначейства. Никто не

вправе помогать тебе; ты должен пользоваться только

собственными силами. И когда заметишь, что не можешь

уже больше поднять монету — остановись: уговор наш

кончится, но все монеты, которые удалось тебе вынести,

останутся твоими и послужат тебе наградой.

Жадно впивал Теренций каждое слово сказанное императором.

Ему чудилось огромное множество монет, одна больше

другой, которые вынесет он из государственного

казначейства.

— Я доволен твоею милостью, государь,— ответил он

с радостной улыбкой.— Поистине щедра награда твоя!

 

3.

 

Начались ежедневные посещения Теренцием

государственного казначейства. Оно помещалось невдалеке от

приёмной залы императора, и первые переходы с монетами

не стоили Теренцию никаких усилий.

В первый день вынес он из казначейства всего один

брасс. Это небольшая монета, 21 мм в поперечнике и 5 г

весом.

Легки были также второй, третий, четвёртый, пятый и

шестой переходы, когда полководец выносил монеты

двойного, тройного, 8-кратного, 16-кратного и 32-кратного веса.

Седьмая монета весила в наших современных мерах

320 граммов и имела в поперечнике 8х/2 см (точнее,

84 мм.

На восьмой день Теренцию пришлось вынести из

казначейства монету, соответствовавшую 128 единичным

монетам. Она весила 640 г и была шириною около 10,72 см.

На девятый день Теренций принёс в императорскую

залу монету в 256 единичных монет. Она имела 13 см в

ширину и весила более 1х/4

На двенадцатый день монета достигла почти 27 см

в поперечнике и весила 10.74 кг.

Император, до сих пор смотревший на полководца

приветливо, теперь не скрывал своего торжества. Он

видел, что сделано уже 12 переходов, а вынесено из

казначейства всего только 2000 с небольшим медных монеток.

Тринадцатый день доставил храброму Теренцию

монету, равную 4096 единичным монетам. Она имела около

34 см в ширину, а вес ее равнялся 20,72 кг.

На четырнадцатый день Теренций вынес из

казначейства тяжёлую монету в 41 кг. Весом, и около 42 см.

шириною.

— Не устал ли ты, мой храбрый Теренций? — спросил

его император, сдерживая улыбку.

— Нет, государь мой,— хмуро ответил полководец,

стирая пот со лба.

Наступил пятнадцатый день. Тяжела была на этот

раз ноша Теренцпя. Медленно брёл он к императору,

неся огромную монету, составленную из 16 384 единичных

монет. Она достигала 53 см в ширину и весила 80 кг —

вес рослого воина.

На шестнадцатый день полководец шатался под ношей,

лежавшей на его спине. Это была монета, равная 32 768

единичным монетам и весившая 164 кг; поперечник её

достигал 67 см.

Полководец был обессилен и тяжело дышал.

Император улыбался...

Когда Теренций явился в приёмную залу императора

на следующий день, он был встречен громким смехом.

Теренций не мог уже нести свою ношу в руках, а катил

Её впереди себя. Монета имела в поперечнике 84 см. и

весила 328 кг. Она соответствовала весу 65 536 единичных

монет.

Восемнадцатый день был последним днём обогащения

Теренция. В этот день закончились его посещения

казначейства и странствования с ношей в приёмную залу

императора. Ему пришлось доставить на этот раз монету,

соответствовавшую 131 072 единичным монетам. Она имела

более метра в поперечнике и весила 655 кг. Пользуясь

своим копьём как рычагом, Т еренций с величайшим

напряжением сил едва вкатил ее в залу. С грохотом упала

исполинская монета к ногам императора.

Теренций был совершенно измучен.

— Не могу больше... Довольно,— прошептал он.

Император с трудом подавил смех удовольствия, видя

полный успех своей хитрости. Он приказал казначею

исчислить, сколько всего брассов вынес Теренций в

приемную залу.

Казначей исполнил поручение и сказал:

— Государь, благодаря твоей щедрости победоносный

воитель Теренций получил в награду 262 143 брасса.

Итак, скупой император дал полководцу около 20-й

части той суммы в миллион динариев, которую просил

Теренций.

 

(1 брасс = пятая часть денария).

[Matata 0]

О! Сколько всего любопытного и познавательного! :Yahoo!:

 

Chanda, спасибо за такой интересный мир! :Rose:

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

31 октября - Хеллоуин. Был.

 

Проспер Мериме

 

Марко Якубович

(Из сборника "Песни западных славян")

Перевод А. С. Пушкина.

 

У ворот сидел Марко Якубович;

Перед ним сидела его Зоя,

А мальчишка их играл у порогу.

По дороге к ним идет незнакомец,

Бледен он и чуть ноги волочит,

Просит он напиться, ради бога.

Зоя встала и пошла за водою,

И прохожему вынесла ковшик,

И прохожий до дна его выпил.

Вот, напившись, говорит он Марке:

"Это что под горою там видно?"

Отвечает Марко Якубович:

"То кладбище наше родовое".

Говорит незнакомый прохожий:

"Отдыхать мне на вашем кладбище,

Потому что мне жить уж не долго".

Тут широкий розвил он пояс,

Кажет Марке кровавую рану.

"Три дня, молвил, ношу я под сердцем

Бусурмана свинцовую пулю.

Как умру, ты зарой мое тело

За горой, под зеленою ивой.

И со мной положи мою саблю,

Потому что я славный был воин".

 

Поддержала Зоя незнакомца,

А Марко стал осматривать рану.

Вдруг сказала молодая Зоя:

"Помоги мне, Марко, я не в силах

Поддержать гостя нашего доле".

Тут увидел Марко Якубович,

Что прохожий на руках ее умер.

 

Марко сел на коня вороного,

Взял с собою мертвое тело

И поехал с ним на кладбище.

Там глубокую вырыли могилу

И с молитвой мертвеца схоронили.

Вот проходит неделя, другая,

Стал худеть сыночек у Марка;

Перестал он бегать и резвиться,

Все лежал на рогоже да охал.

К Якубовичу калуер приходит, -

Посмотрел на ребенка и молвил:

"Сын твой болен опасною болезнью;

Посмотри на белую его шею:

Видишь ты кровавую ранку?

Это зуб вурдалака, поверь мне".

 

Вся деревня за старцем калуером

Отправилась тотчас на кладбище;

Там могилу прохожего разрыли,

Видят, - труп румяный и свежий, -

Ногти выросли, как вороньи когти,

А лицо обросло бородою,

Алой кровью вымазаны губы, -

Полна крови глубокая могила.

Бедный Марко колом замахнулся,

Но мертвец завизжал и проворно

Из могилы в лес бегом пустился.

Он бежал быстрее, чем лошадь,

Стременами острыми язвима;

И кусточки под ним так и гнулись,

А суки дерев так и трещали,

Ломаясь, как замерзлые прутья.

 

Калуер могильною землею

Ребенка больного всего вытер,

И весь день творил над ним молитвы.

На закате красного солнца

Зоя мужу своему сказала:

"Помнишь? ровно тому две недели,

В эту пору умер злой прохожий".

 

Вдруг собака громко завыла,

Отворилась дверь сама собою,

И вошел великан, наклонившись,

Сел он, ноги под себя поджавши,

Потолка головою касаясь.

Он на Марка глядел неподвижно,

Неподвижно глядел на него Марко,

Очарован ужасным его взором;

Но старик, молитвенник раскрывши,

Запалил кипарисную ветку,

И подул дым на великана.

И затрясся вурдалак проклятый,

В двери бросился и бежать пустился,

Будто волк, охотником гонимый.

 

На другие сутки в ту же пору

Пёс залаял, дверь отворилась,

И вошел человек незнакомый.

Был он ростом, как цесарский рекрут.

Сел он молча и стал глядеть на Марка;

Но старик молитвой его прогнал.

 

В третий день вошел карлик малый, -

Мог бы он верхом сидеть на крысе,

Но сверкали у него злые глазки.

И старик в третий раз его прогнал,

И с тех пор уж он не возвращался.

[Chanda 14]

Александр Куприн

Ю-Ю

Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь, милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички...

Звали ее Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина Ю-ю и не в память папирос Ю-ю, а просто так. Увидев ее впервые маленьким котенком, молодой человек трех лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы трубочкой и произнес: "Ю-ю". Точно свистнул. И пошло - Ю-ю.

Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми глазами и бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал, жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не помним, когда это вдруг вместо черно-рыже-белого пушистого комка мы увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет зависти любителей.

- Ника, вынь указательный палец изо рта. Ты уже большая. Через восемь лет - невеста. Ну что, если тебе навяжется эта гадкая привычка? Приедет из-за моря великолепный принц, станет свататься, а ты вдруг - палец в рот! Вздохнет принц тяжело и уедет прочь искать другую невесту. Только ты и увидишь издали его золотую карету с зеркальными стеклами... да пыль от колес и копыт...

Выросла, словом, всем кошкам кошка. Темно-каштановая с огненными пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть длинная и вся лоснится, задние лапки в широких штанинах, хвост как ламповый ерш!..

Ника, спусти с колеи Бобика. Неужели ты думаешь, что щенячье ухо это вроде ручки от шарманки? Если бы так тебя кто-нибудь крутил за ухо? Брось, иначе не буду рассказывать...

Вот так. А самое замечательное в ней было - это ее характер. Ты заметь, милая Ника: живем мы рядом со многими животными и совсем о них ничего не знаем. Просто - не интересуемся. Возьмем, например, всех собак, которых мы с тобой знали. У каждой - своя особенная душа, свои привычки, свои характер. То же у кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей...

Ну, скажи, видала ли ты когда-нибудь еще такую непоседу и егозу, как ты, Ника? Зачем ты нажимаешь мизинцем на веко? Тебе кажутся две лампы? И они то съезжаются, то разъезжаются? Никогда не трогай глаз руками...

И никогда не верь тому, что тебе говорят дурного о животных. Тебе скажут: осел глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он недалек умом, упрям и ленив, - его деликатно называют ослом. Запомни же, что, наоборот, осел - животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и трудолюбивое. Но если его перегрузить свыше его сил или вообразить, что он скаковая лошадь, то он просто останавливается и говорит: "Этого я не могу. Делай со мной что хочешь". И можно бить его сколько угодно - он не тронется с места. Желал бы я знать, кто в этом случае глупее и упрямее: осел или человек? Лошадь - совсем другое дело. Она нетерпелива, нервна и обидчива. Она сделает даже то, что превышает ее силы, и тут же подохнет от усердия...

Говорят еще: глуп, как гусь... А умнее этой птицы нет на свете. Гусь знает хозяев по походке. Например, возвращаешься домой среди ночи. Идешь по улице, отворяешь калитку, проходишь по двору - гуси молчат, точно их нет. А незнакомый вошел во двор - сейчас же гусиный переполох: "Га-га-га! Га-га-га! Кто это шляется по чужим домам?"

А какие они... Ника, не жуй бумагу. Выплюнь... А какие они славные отцы и матери, если бы ты знала. Птенцов высиживают поочередно - то самка, то самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она в свой досужный час заговорится через меру с соседками у водопойного корыта, по женскому обыкновению, - господин гусь выйдет, возьмет ее клювом за затылок и вежливо потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как-с!

И очень смешно, когда гусиное семейство изволит прогуливаться. Впереди он, хозяин и защитник. От важности и гордости клюв задрал к небу. На весь птичник глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленной девочке, вроде тебя, Ника, если вы ему не уступите дороги: сейчас же зазмеит над землею, зашипит, как бутылка содовой воды, разинет жесткий клюв, а назавтра Ника ходит с огромным синяком на левой ноге, ниже колена, а собачка все трясет ущемленным ухом.

А за гусем - гусенята, желто-зеленые, как пушок на цветущем вербном барашке. Жмутся друг к дружке и пищат. Шеи у них голенькие, на ногах они не тверды - не веришь тому, что вырастут и станут как папаша. Маменька - сзади. Ну, ее просто описать невозможно - такое вся она блаженство, такое торжество! "Пусть весь мир смотрит и удивляется, какой у меня замечательный муж и какие великолепные дети. Я хоть и мать и жена, но должна сказать правду: лучше на свете не сыщешь". И уж переваливается с боку на бок, уж переваливается... И вся семья гусиная - точь-в-точь как добрая немецкая фамилия на праздничной прогулке.

И отметь еще одно, Ника: реже всего попадают под автомобили гуси и собачки таксы, похожие на крокодилов, а кто из них на вид неуклюжее, - трудно даже решить.

Или, возьмем, лошадь. Что про нее говорят? Лошадь глупа. У нее только красота, способность к быстрому бегу да память мест. А так - дура дурой, кроме того еще, что близорука, капризна, мнительна и непривязчива к человеку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в темных конюшнях, которые не знают радости воспитать ее с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто ее моет, чистит, водит коваться, поит и задает корм. У такого человека на уме только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не лягнула, не куснула, не сбросила. В голову ему не придет освежить лошади рот, воспользоваться в пути более мягкой дорожкой, вовремя попоить умеренно, покрыть попонкой или своим пальто на стоянке... За что же лошадь будет его уважать, спрашиваю я тебя?

А ты лучше спроси у любого природного всадника о лошади, и он тебе всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, - конечно, если только она в хороших, понимающих руках.

У арабов - лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там лошадь - член семьи. Там на нее, как на самую верную няньку, оставляют малых детей. Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и дикого зверя залягает. А если чумазый ребятенок уползет на четвереньках куда-нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмет его нежненько за ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: "Не лазай, дурачок, куда не следует".

И умирают иногда лошади в тоске но хозяину, и плачут настоящими слезами.

А вот как запорожские казаки пели о лошади и об убитом хозяине. Лежит он мертвый среди поля, а

Вокруг его кобыльчина ходе,

Хвостом мух отгоняв,

В очи ему заглядае,

Пырська ему в лице.

Ну-ка? Кто из них прав? Воскресный всадник или природный?..

Ах, ты все-таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней. И правда: мой рассказ почти исчез в предисловии. Так, в Древней Греции был крошечный городишко с огромнейшими городскими воротами. По этому поводу какой-то прохожий однажды пошутил: смотрите бдительно, граждане, за вашим городом, а то он, пожалуй, ускользнет в эти ворота.

А жаль. Я бы хотел тебе рассказать еще о многих вещах: о том, как чистоплотны и умны оклеветанные свиньи, как вороны на пять способов обманывают цепную собаку, чтобы отнять у нее кость, как верблюды... Ну, ладно, долой верблюдов, давай о кошке.

Спала Ю-ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях, на пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши под верхний лист: в типографской краске есть что-то лакомое для кошачьего обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло.

Когда дом начинал просыпаться, - первый ее деловой визит бывал всегда ко мне и то лишь после того, как ее чуткое ухо улавливало утренний чистый детский голосок, раздававшийся в комнате рядом со мною.

Ю-ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую дверь, входила, вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в щеку розовый нос и говорила коротко: "Муррм".

За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила только этот довольно музыкальный звук "муррм". Но было в нем много разнообразных оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, то требование, то отказ, то благодарность, то досаду, то укор. Короткое "муррм" всегда означало: "Иди за мной".

Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не сомневалась в моем повиновении.

Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя желто-зелеными хризолитами глаз, Ю-ю дожидалась меня у двери, ведущей в комнату, где обычно спал четырехлетний молодой человек со своей матерью. Я приотворял ее. Чуть слышное признательное "мрм", S-образное движение ловкого тела, зигзаг пушистого хвоста, и Ю-ю скользнула в детскую.

Там - обряд утреннего здорованья. Сначала - почти официальный долг почтения - прыжок на постель к матери. "Муррм! Здравствуйте, хозяйка!" Носиком в руку, носиком в щеку, и кончено; потом прыжок на пол, прыжок через сетку в детскую кроватку. Встреча с обеих сторон нежная.

"Муррм, муррм! Здравствуй, дружок! Хорошо ли почивал?"

- Ю-юшенька! Юшенька! Восторгательная Юшенька!

И голос с другой кровати:

- Коля, сто раз тебе говорили, не смей целовать кошку! Кошка - рассадник микробов...

Конечно, здесь, за сеткой, вернейшая и нежнейшая дружба. Но все-таки кошки и люди суть только кошки и люди. Разве Ю-ю не знает, что сейчас Катерина принесет сливки и гречневую размазню с маслом? Должно быть, знает.

Ю-ю никогда не попрошайничает. (За услугу благодарит кротко и сердечно.) Но час прихода мальчишки из мясной и его шаги она изучила до тонкости. Если она снаружи, то непременно ждет говядину на крыльце, а если дома - бежит навстречу говядине в кухню. Кухонную дверь она сама открывает с непостижимой ловкостью. В ней не круглая костяная ручка, как в детской, а медная, длинная. Ю-ю с разбегу подпрыгивает и виснет на ручке, обхватив ее передними лапками с обеих сторон, а задними упирается в стену. Два-три толчка всем гибким телом - кляк! - ручка поддалась, и дверь отошла. Дальше - легко.

Бывает, что мальчуган долго копается, отрезая и взвешивая. Тогда от нетерпения Ю-ю зацепляется когтями за закраину стола и начинает раскачиваться вперед и назад, как циркач на турнике. Но - молча.

Мальчуган - веселый, румяный, смешливый ротозей. Он страстно любит всех животных, а в Ю-ю прямо влюблен. Но Ю-ю не позволяет ему даже прикоснуться к себе. Надменный взгляд - и прыжок в сторону. Она горда! Она никогда не забывает, что в ее жилах течет голубая кровь от двух ветвей: великой сибирской и державной бухарской. Мальчишка для нее - всего лишь кто-то, приносящий ей ежедневно мясо. На все, что вне ее дома, вне ее покровительства и благоволения, она смотрит с царственной холодностью. Нас она милостиво приемлет.

 

Я любил исполнять ее приказания. Вот, например, я работаю над парником, вдумчиво отщипывая у дынь лишние побеги - здесь нужен большой расчет. Жарко от летнего солнца и от теплой земли. Беззвучно подходит Ю-ю.

"Мрум!"

Это значит: "Идите, я хочу пить".

Разгибаюсь с трудом. Ю-ю уже впереди. Ни разу не обернется на меня. Посмею ли я отказаться или замедлить? Она ведет меня из огорода во двор, потом на кухню, затем по коридору в мою комнату. Учтиво отворяю я перед нею все двери и почтительно пропускаю вперед. Придя ко мне, она легко вспрыгивает на умывальник, куда проведена живая вода, ловко находит на мраморных краях три опорных точки для трех лап - четвертая на весу для баланса, - взглядывает на меня через ухо и говорит:

"Мрум. Пустите воду".

Я даю течь тоненькой серебряной струйке. Изящно вытянувши шею, Ю-ю поспешно лижет воду узким розовым язычком.

Кошки пьют изредка, но долго и помногу. Иногда для шутливого опыта я слегка завинчиваю четырехлапую никелевую рукоятку. Вода идет по капельке.

Ю-ю недовольна. Нетерпеливо переминается в своей неудобной позе, оборачивает ко мне голову. Два желтых топаза смотрят на меня с серьезным укором.

"Муррум! Бросьте ваши глупости!.."

И несколько раз тычет носом в кран.

Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как следует.

Или еще:

Ю-ю сидит на полу перед оттоманкой; рядом с нею газетный лист. Я вхожу. Останавливаюсь. Ю-ю смотрит на меня пристально неподвижными, немигающими глазами. Я гляжу на нее. Так проходит с минуту. Во взгляде Ю-ю я ясно читаю:

"Вы знаете, что мне нужно, но притворяетесь. Все равно просить я не буду".

Я нагибаюсь поднять газету и тотчас слышу мягкий прыжок. Она уже на оттоманке. Взгляд стал мягче. Делаю из газеты двухскатный шалашик и прикрываю кошку. Наружу - только пушистый хвост, но и он понемногу втягивается, втягивается под бумажную крышу. Два-три раза лист хрустнул, шевельнулся - и конец. Ю-ю спит. Ухожу на цыпочках.

Бывали у меня с Ю-ю особенные часы спокойного семейного счастья. Это тогда, когда я писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в него втянуться, в нем много тихой отрады.

Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого-то очень нужного слова. Остановился. Какая тишина! Шипит еле слышно керосин в лампе, шумит морской шум в ушах, и от этого ночь еще тише. И все люди спят, и все звери спят, и лошади, и птицы, и дети, и Колины игрушки в соседней комнате. Даже собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и пропадают мысли. Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от мягкого упругого толчка. Это Ю-ю легко вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно, когда пришла.

Поворочается немного на столе, помнется, облюбовывая место, и сядет рядышком со мною, у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все четыре лапки подобраны и спрятаны, только две передние бархатные перчаточки чуть-чуть высовываются наружу.

Я опять пишу быстро и с увлечением. Порою, не шевеля головою, брошу быстрый взор на кошку, сидящую ко мне в три четверти. Ее огромный изумрудный глаз пристально устремлен на огонь, а поперек его, сверху вниз, узкая, как лезвие бритвы, черная щелочка зрачка. Но как ни мгновенно движение моих ресниц, Ю-ю успевает поймать его и повернуть ко мне свою изящную мордочку. Щелочки вдруг превратились в блестящие черные круги, а вокруг них тонкие каемки янтарного цвета. Ладно, Ю-ю, будем писать дальше.

Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В послушном разнообразии строятся фразы. Но уже тяжелеет голова, ломит спину, начинают дрожать пальцы правой руки: того и гляди, профессиональная судорога вдруг скорчит их, и перо, как заостренный дротик, полетит через всю комнату. Не пора ли?

И Ю-ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит внимательно за строками, вырастающими у меня на бумаге, водя глазами за пером, и притворяется перед самой собою, что это я выпускаю из него маленьких, черных, уродливых мух. И вдруг хлоп лапкой по самой последней мухе. Удар меток и быстр: черная кровь размазана по бумаге. Пойдем спать, Ю-юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева.

За окном уже можно различить мутные очертания милого моего ясеня. Ю-ю сворачивается у меня в ногах, на одеяле.

Заболел Ю-юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь; до сих пор страшно вспоминать о ней. Тут только я узнал, как невероятно цепок бывает человек и какие огромные, неподозреваемые силы он может обнаружить в минуты любви и гибели.

У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих мнений, которые они принимают готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так, тебе, например, из тысячи человек девятьсот девяносто девять скажут: "Кошка - животное эгоистическое. Она привязывается к жилью, а не к человеку". Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас расскажу про Ю-ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь!

Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнет что-нибудь, уронит, разбудит, испугает. И ее недолго надо было отучать от детской комнаты. Она скоро поняла свое положение. Но зато улеглась, как собака, на голом полу снаружи, у самой двери, уткнув свой розовый носик в щель под дверью, и так пролежала все эти черные дни, отлучаясь только для еды и кратковременной прогулки. Отогнать ее было невозможно. Да и жалко было. Через нее шагали, заходя в детскую и уходя, ее толкали ногами, наступали ей на хвост и на лапки, отшвыривали порою в спешке и нетерпении. Она только пискнет, даст дорогу и опять мягко, но настойчиво возвращается на прежнее место. О таковом кошачьем поведении мне до этой поры не приходилось ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной усмешкой:

- Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьезно...

Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьезно. До сих пор у меня осталась в сердце нежная признательность к памяти Ю-ю за ее звериное сочувствие...

И вот что еще было странно. Как только в Колиной болезни за последним жестоким кризисом наступил перелом к лучшему, когда ему позволили все есть и даже играть в постели, - кошка каким-то особенно тонким инстинктом поняла, что пустоглазая и безносая отошла от Колина изголовья, защелкав челюстями от злости. Ю-ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно отсыпалась она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого волнения. Тот ее мял и тискал, осыпал ее всякими ласковыми именами, назвал даже от восторга почему-то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его еще слабых рук, сказала "мрм", спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы не сказать: спокойное величие души!..

Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым, пожалуй, и ты не поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с улыбкой – немного недоверчивой, немного лукавой, немного принужденно-учтивой. Друзья же порою говорили прямо: "Ну и фантазия у вас, у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано, чтобы кошка собиралась говорить по телефону?"

А вот собиралась-таки. Послушай, Ника, как это вышло.

Встал с постели Коля худой, бледный, зеленый; губы без цвета, глаза ввалились, ручонки на свет сквозные, чуть розоватые. Но уже говорил я тебе: великая сила и неистощимая - человеческая доброта. Удалось отправить Колю для поправки, в сопровождении матери, верст за двести в прекрасную санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым проводом с Петроградом и, при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный городишко, а там и наш домашний телефон. Это все очень скоро сообразила Колина мама, и однажды я с живейшей радостью и даже с чудесным удивлением услышал из трубки милые голоса: сначала женский, немного усталый и деловой, потом бодрый и веселый детский.

Ю-ю с отъездом двух своих друзей - большого и маленького - долго находилась в тревоге и в недоумении. Ходила по комнатам и все тыкалась носом в углы. Ткнется и скажет выразительно: "Мик!" Впервые за наше давнее знакомство я стал слышать у нее это слово. Что оно значило по-кошачьи, я не берусь сказать, но по-человечески оно ясно звучало примерно так: "Что случилось? Где они? Куда пропали?"

И она озиралась на меня широко раскрытыми желто-зелеными глазами; в них я читал изумление и требовательный вопрос.

Жилье она себе выбрала опять на полу, в тесном закутке между моим письменным столом и тахтою. Напрасно я звал ее на мягкое кресло и на диван - она отказывалась, а когда я переносил ее туда на руках, она, посидев с минутку, вежливо спрыгивала и возвращалась в свой темный, жесткий, холодный угол. Странно: почему в дни огорчения она так упорно наказывала самое себя? Не хотела ли она этим примером наказать нас, близких ей людей, которые при всем их всемогуществе не могли или не хотели устранить беды и горя?

Телефонный аппарат наш помещался в крошечной передней на круглом столике, и около него стоял соломенный стул без спинки. Не помню, в какой из моих разговоров с санаторней я застал Ю-ю сидящей у моих ног; знаю только, что это случилось в самом начале. Но вскоре кошка стала прибегать на каждый телефонный звонок и, наконец, совсем перенесла свое место жилья в переднюю.

Люди вообще весьма медленно и тяжело понимают животных; животные - людей гораздо быстрее и тоньше. Я понял Ю-ю очень поздно, лишь тогда, когда однажды среди моего нежного разговора с Колей она беззвучно прыгнула с пола мне на плечи, уравновесилась и протянула вперед из-за моей щеки свою пушистую мордочку с настороженными ушами.

Я подумал: "Слух у кошки превосходный, во всяком случае, лучше, чем у собаки, и уж гораздо острее человеческого". Очень часто, когда поздним вечером мы возвращались из гостей, Ю-ю, узнав издали наши шаги, выбегала к нам навстречу за третью перекрестную улицу. Значит, она хорошо знала своих.

И еще. Был у нас знакомый очень непоседливый мальчик Жоржик, четырех лет. Посетив нас в первый раз, он очень досаждал кошке: трепал ее за уши и за хвост, всячески тискал и носился с нею по комнатам, зажав ее поперек живота. Этого она терпеть не могла, хотя по своей всегдашней деликатности ни разу не выпустила когтей. Но зато каждый раз потом, когда приходил Жоржик - будь это через две недели, через месяц и даже больше, - стоило только Ю-ю услышать звонкий голосишко Жоржика, раздававшийся еще на пороге, как она стремглав, с жалобным криком бежала спасаться: летом выпрыгивала в первое отворенное окно, зимою ускользала под диван или под комод. Несомненно, она обладала хорошей памятью.

"Так что же мудреного в том, - думал я, - что она узнала Колин милый голос и потянулась посмотреть: где же спрятан ее любимый дружок?"

Мне очень захотелось проверить мою догадку. В тот же вечер я написал письмо в санаторию с подробным описанием кошкиного поведения и очень просил Колю, чтобы в следующий раз, говоря со мной по телефону, он непременно вспомнил и сказал в трубку все прежние ласковые слова, которые он дома говорил Ю-юшке. А я поднесу контрольную слуховую трубку к кошкиному уху.

Вскоре получил ответ. Коля очень тронут памятью Ю-ю и просит передать ей поклон. Говорить со мною из санатории будет через два дня, а на третий соберутся, уложатся и выедут домой.

И правда, на другой же день утром телефон сообщил мне, что со мной сейчас будут говорить из санатории. Ю-ю стояла рядом на полу. Я взял ее к себе на колени - иначе мне трудно было бы управляться с двумя трубками. Зазвенел веселый, свежий Колин голосок в деревянном ободке.

Какое множество новых впечатлений и знакомств! Сколько домашних вопросов, просьб и распоряжений! Я едва-едва успел вставить мою просьбу:

- Дорогой Коля, я сейчас приставлю Ю-юшке к уху телефонную трубку. Готово! Говори же ей твои приятные слова.

- Какие слова? Я не знаю никаких слов, - скучно отозвался голосок.

- Коля, милый, Ю-ю тебя слушает. Скажи ей что-нибудь ласковое. Поскорее.

- Да я не зна-аю. Я не по-омню. А ты мне купишь наружный домик для птиц, как здесь у нас вешают за окна?

- Ну, Коленька, ну, золотой, ну, добрый мальчик, ты же обещал с Ю-ю поговорить.

- Да я не знаю говорить по-кошкиному. Я не умею. Я забы-ыл.

В трубке вдруг что-то щелкнуло, крякнуло, и из нее раздался резкий голос телефонистки:

- Нельзя говорить глупости. Повесьте трубку. Другие клиенты дожидаются.

Легкий стук, и телефонное шипение умолкло.

Так и не удался наш с Ю-ю опыт. А жаль. Очень интересно мне было узнать, отзовется ли наша умная кошка или нет на знакомые ей ласковые слова своим нежным "муррум".

Вот и все про Ю-ю.

Не так давно она умерла от старости, и теперь у нас живет кот-воркот, бархатный живот. О нем, милая моя Ника, в другой раз.

 

Изменено 15 января 2009 пользователем NULL

[Chanda 14]

Сказка о рыбаке

(из сборника "1000 и одна ночь")

 

Дошло до меня, о счастливый царь, - сказала Шахразада, - что был один рыбак, далеко зашедший в годах, и были у него жена и трое детей, и жил он в бедности. И был у него обычай забрасывать свою сеть каждый день четыре раза, не иначе; и вот однажды он вышел в полуденную пору, и пришел на берег моря, и поставил свою корзину, и, подобрав полы, вошел в море и закинул сеть. Оп выждал, пока сеть установится в воде, и собрал веревки, и когда почувствовал, что сеть отяжелела, попробовал ее вытянуть, но не смог; и тогда он вышел с концом сети на берег, вбил колышек, привязал сеть и, раздевшись, стал пырять вокруг нее, и до тех пор старался, пока не вытащил ее. И он обрадовался и вышел и, надев свою одежду, подошел к сети, но нашел в ней мертвого осла, который разорвал сеть. Увидев это, рыбак опечалился и воскликнул:

"Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Поистине, это удивительное пропитание! - сказал он. Потом он выбросил осла из сети и отжал ее, а окончив отжимать сеть, он расправил ее и вошел в море и, сказав: "Во имя Аллаха!", снова забросил. Он выждал, пока сеть установится; и она отяжелела и зацепилась крепче, чем прежде, и рыбак подумал, что это рыба, и, привязав сеть, разделся, вошел в воду и до тех пор нырял, пока не высвободил ее. Он трудился над нею, пока не поднял ее на сушу, но нашел в ней большой кувшин, полный песку и ила. И, увидев это, рыбак опечалился.

Потом он бросил кувшин и отжал сеть и вычистил ее и, попросив прощенья у Аллаха великого, вернулся к морю в третий раз и опять закинул сеть. И, подождав, пока она установится, он вытянул сеть, но нашел в ней черепки, осколки стекла и кости. И тогда он сильно рассердился и заплакал.

Потом он поднял голову к небу и сказал: "Боже, ты знаешь, что я забрасываю свою сеть только четыре раза в день, а я уже забросил ее трижды, и ничего не пришло ко мне. Пошли же мне, о боже, в этот раз мое пропитание!"

Затем рыбак произнес имя Аллаха и закинул сеть в море и, подождав, пока она установится, потянул ее, но не мог вытянуть, и оказалось, она запуталась на дне.

"Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха! - воскликнул рыбак.

Он разделся и нырнул за сетью, и трудился над ней, пока не поднял на сушу, и, растянув сеть, он нашел в ней кувшин из желтой меди, чем-то наполненный, и горлышко его было запечатано свинцом, на котором был оттиск перстня господина нашего Сулеймана ибн Дауда, - мир с ними обоими! И, увидав кувшин, рыбак обрадовался и воскликнул: "Я продам его на рынке медников, он стоит десять динаров золотом!" Потом он подвигал кувшин, и нашел его тяжелым, и увидел, что он плотно закрыт, и сказал себе: "Взгляну-ка, что в этом кувшине! Открою его и посмотрю, что в нем есть, а потом продам!" И он вынул нож и старался над свинцом, пока не сорвал его с кувшина, и положил кувшин боком на землю и потряс его, чтобы то, что было в нем, вылилось, - но оттуда не полилось ничего, и рыбак до крайности удивился. А потом из кувшина пошел дым, который поднялся до облаков небесных и пополз по лицу земли, и когда дым вышел целиком, то собрался и сжался, и затрепетал, и сделался ифритом с головой в облаках и ногами на земле. И голова его была как купол, руки как вилы, ноги как мачты, рот словно пещера, зубы точно камни, ноздри как трубы, и глаза как два светильника, и был он мрачный, мерзкий.

И когда рыбак увидел этого ифрита, у него задрожали поджилки и застучали зубы и высохла слюна, и он не видел перед собой дороги. А ифрит, увидя его, воскликнул: "Нет бога, кроме Аллаха, Сулейман - пророк Аллаха!"

Потом он вскричал: "О пророк Аллаха, не убивай меня! Я не стану больше противиться твоему слову и не ослушаюсь твоего веления!" И рыбак сказал ему: "О марид, ты говоришь: "Сулейман - пророк Аллаха", а Сулейман уже тысяча восемьсот лет как умер, и мы живем в последние времена перед концом мира. Какова твоя история, и что с тобой случилось, и почему ты вошел в этот кувшин?"

И, услышав слова рыбака, марид воскликнул: "Нет бога, кроме Аллаха! Радуйся, о рыбак!" - "Чем же ты меня порадуешь?" - спросил рыбак. И ифрит ответил: "Тем, что убью тебя сию же минуту злейшей смертью". - "За такую весть, о начальник ифритов, ты достоин лишиться защиты Аллаха! вскричал рыбак. - О проклятый, за что ты убиваешь меня и зачем нужна тебе моя жизнь, когда я освободил тебя из кувшина и спас со дна моря и поднял на сушу?" - "Пожелай, какой смертью хочешь умереть и какой казнью казнен!" - сказал ифрит. И рыбак воскликнул: "В чем мой грех и за что ты меня так награждаешь?" - "Послушай мою историю, о рыбак", - сказал ифрит, и рыбак сказал: "Говори и будь краток, а то у меня душа уже подошла к носу!"

"Знай, о рыбак, - сказал ифрит, - что я один из джиннов-вероотступников, и мы ослушались Сулеймана, сына Дауда, - мир с ними обоими! - я и Сахр, джинн. И Сулейман прислал своего везиря, Асафа ибн Барахию, и он привел меня к Сулейману насильно, в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, призвал против меня на помощь Аллаха И предложил мне принять истинную веру и войти под его власть, но я отказался. И тогда он велел принести этот кувшин и заточил меня в нем и запечатал кувшин свинцом, оттиснув на нем величайшее из имен Аллаха, а потом он отдал приказ джиннам, и они понесли меня и бросили посреди моря. И я провел в море сто лет и сказал в своем сердце: всякого, кто освободит меня, я обогащу навеки. Но прошло еще сто лет, и никто меня не освободил. И прошла другая сотня, и я сказал: всякому, кто освободит меня, я открою сокровища земли. Но никто не освободил меня. И надо мною прошло еще четыреста лет, и я сказал: всякому, кто освободит меня, я исполню три желания. Но никто не освободил меня, и тогда я разгневался сильным гневом и сказал в душе своей: всякого, кто освободит меня сейчас, я убью и предложу ему выбрать, какою смертью умереть! И вот ты освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какой смертью ты хочешь умереть".

Услышав слова ифрита, рыбак воскликнул: "О диво Аллаха! А я-то пришел освободить тебя только теперь! Избавь меня от смерти - Аллах избавит тебя, - сказал он ифриту. - Не губи меня - Аллах даст над тобою власть тому, кто тебя погубит". - "Твоя смерть неизбежна, пожелай же, какой смертью тебе умереть", - сказал марид.

И когда рыбак убедился в этом, он снова обратился к ифриту и сказал: "Помилуй меня в награду за то, что я тебя освободил". - "Но я ведь и убиваю тебя только потому, что ты меня освободил!" - воскликнул ифрит. И рыбак сказал: "О шейх ифритов, я поступаю с тобой хорошо, а ты воздаешь мне скверным.» Услышав слова рыбака, ифрит воскликнул: "Не тяни, твоя смерть неизбежна!" И рыбак подумал: "Это джинн, а я человек, и Аллах даровал мне совершенный ум. Вот я придумаю, как погубить его хитростью и умом, пока он измышляет, как погубить меня коварством и мерзостью".

Потом он сказал ифриту: "Моя смерть неизбежна?" И ифрит отвечал: "Да". И тогда рыбак воскликнул: "Заклинаю тебя величайшим именем, вырезанным на перстне Сулеймана ибн Дауда - мир с ними обоими! - я спрошу тебя об одной вещи, скажи мне правду". - "Хорошо, - сказал ифрит, спрашивай и будь краток!" - и он задрожал и затрясся, услышав упоминание величайшего имени. А рыбак сказал: "Ты был в этом кувшине, а кувшин не вместит даже твоей руки или ноги. Так как же он вместил тебя всего?" "Так ты не веришь, что я был в нем?" - вскричал ифрит. "Я никогда тебе не поверю, пока не увижу тебя там своими глазами", - отвечал рыбак..."

И Шахразада продолжала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что рыбак сказал ифриту: "Никогда тебе не поверю, пока не увижу тебя там своими глазами". И тогда ифрит встряхнулся и стал дымом над морем, и собрался, и мало-помалу стал входить в кувшин, пока весь дым не оказался в кувшине. И тут рыбак поспешно схватил свинцовую пробку с печатью и закрыл ею кувшин и закричал на ифрита: "Выбирай, какой смертью умрешь! Клянусь Аллахом, я брошу тебя в море и построю себе здесь дом, и всякому, кто придет сюда, я не дам ловить рыбу и скажу: "Тут ифрит, и всем, кто его вытащит, он предлагает выбрать, как умереть и как быть убитым!"

Услышав слова рыбака и почувствовав себя в заточении, ифрит хотел выйти, но не мог, так как ему не позволяла печать Сулеймана. И он понял, что рыбак перехитрил его, и сказал: "Я пошутил с тобой!" Но рыбак воскликнул: "Лжешь, о презреннейший из ифритов и грязнейший и ничтожнейший из них!" И потом он понес кувшин к берегу моря, и ифрит кричал: "Нет, нет!", а рыбак говорил: "Да! да!" Ифрит смягчил свои речи и стал смиренным и сказал: "Что ты хочешь со мной сделать, о рыбак?" И рыбак ответил: "Я брошу тебя в море; и если ты уже провел в нем тысячу восемьсот лет, то я заставлю тебя пробыть там, пока не настанет судный час.

Не говорил ли я тебе: "Пощади меня - пощадит тебя Аллах, не убивай меня - убьет тебя Аллах!", но ты н? послушал моих слов и хотел только обмануть меня, и Аллах отдал тебя мне в руки, и я обманул тебя".

"Открой меня, и я окажу тебе милость", - сказал ифрит. Но рыбак воскликнул: "Лжешь, проклятый! Я и ты подобны везирю царя Юнана и врачу Дубану". - "А кто это такие, везирь царя Юнана и врач Дубан и какова их история?" - спросил ифрит.

Знай, о ифрит, - начал рыбак, - что в древние времена и минувшие века и столетия был в городе персов и в земле Румана царь по имени Юнан. И был он богат и велик и повелевал войском и телохранителями всякого рода, но на теле его была проказа, и врачи и лекаря были против нее бессильны. И царь пил лекарства и порошки и мазался мазями, но ничто не помогало ему, и ни один врач не мог его исцелить. А в город царя Юнана пришел великий врач, далеко зашедший в годах, которого звали врач Дубан. Он читал книги греческие, персидские, византийские, арабские и сирийские, знал врачевание и звездочетство и усвоил их правила и основы, их; пользу и вред, и он знал также все растения и травы, свежие и сухие, полезные и вредные, и изучил философию, и постиг все науки и прочее.

И когда этот врач пришел в город и пробил там немного дней, он услышал о царе и поразившей его тело проказе, которою испытал его Аллах, к о том, что ученые и врачи не могут излечить ее. И когда это дошло до врача, он провел ночь в занятиях, а лишь только наступило утро и засияло светом и заблистало, он надел лучшее из своих платьев и вошел к царю Юнану. Облобызав перед ним землю, врач пожелал ему вечной славы и благоденствия и отлично это высказал, а потом представился и сказал: "О царь, я узнал, что тебя постигла болезнь, которая у тебя на теле, и что множество врачей не знает средства излечить ее. Но вот я тебя вылечу, о царь, и не буду ни поить тебя лекарством, ни мазать мазью".

Услышав его слова, царь Юнан удивился и воскликнул: "Как же ты это сделаешь? Клянусь Аллахом, если ты меня исцелишь, я обогащу тебя и детей твоих детей и облагодетельствую тебя, и все, что ты захочешь, будет твое, и ты станешь моим сотрапезником и любимцем!" Потом царь Юнан наградил врача почетной одеждой, и оказал ему милость, и спросил его: "Ты вылечишь меня от этой болезни без помощи лекарства и мази?" И врач отвечал: "Да, я тебя вылечу". И царь до крайности изумился, а потом спросил: "О врач, в какой же день и в какое время будет то, о чем ты мне сказал? Поторопись, сын мой!" - "Слушаю и повинуюсь, - ответил врач, это будет завтра". А затем он спустился в город и нанял дом и сложил туда свои книги и лекарства и зелья, а потом он вынул зелья и снадобья и вложил их в молоток, который выдолбил, а к молотку он приделал ручку и искусно приспособил к нему шар. И на следующее утро, когда все это было изготовлено и окончено, врач отправился к царю и, войдя к нему, облобызал перед ним землю и велел ему выехать на ристалище и играть с шаром и молотком. А с царем были эмиры, придворные, и везири, и вельможи царства. И не успел он прибыть на ристалище, как пришел врач Дубан, и подал ему молоток, и сказал: "Возьми этот молоток и держи его за эту вот ручку и гоняйся по ристалищу и вытягивайся хорошенько - бей по шару, пока твоя рука и тело не вспотеют и лекарство не перейдет из твоей руки и не распространится по телу. Когда же ты кончишь играть и лекарство распространится у тебя по всему телу, возвращайся во дворец, а потом сходи в баню, вымойся и ложись спать. Ты исцелишься, и конец".

И тогда царь Юнан взял у врача молоток и схватил его рукою, и сел на коня, и кинул перед собою шар и погнался за ним, и настиг его, и с силой ударил, сжав рукою ручку молотка. И он до тех пор бил по шару и гонялся за ним, пока его рука и все тело не покрылись испариной и снадобье не растеклось из ручки. И тут врач Дубан узнал, что лекарство распространилось по телу царя, и велел ему возвращаться во дворец и сию же минуту пойти в баню. И царь Юнан немедленно возвратился и приказал освободить для себя баню; и баню освободили, и постельничьи поспешили, и рабы побежали к царю, обгоняя друг друга, и приготовили ему белье. И царь вошел в баню, и хорошо вымылся, и надел свои одежды в бане, а затем он вышел и поехал во дворец и лег спать.

Вот что было с царем Юнаном. Что же касается врача Дубана, то он возвратился к себе домой и проспал ночь, а когда наступило утро, он пришел к царю и попросил разрешения войти. И царь приказал ему войти; и врач вошел, и облобызал перед ним землю, и сказал нараспев, намекая на царя, такие стихи:

"Возвышаются все достоинства, коль отцом ты их

Называешься, а назвать другого - откажутся.

О ты, чей лик сиянием огней своих

Прогоняет мрак дурного дела с чела судьбы!

Да сияет лик и да светится неизменно твой,

Хотя лик времен неизменно гневен и хмур всегда!

Оросил меня своей милостью и благами ты,

То же сделали, что с холмами тучи, со мной они.

И бросал в пучины богатства ты с большой щедростью,

И достиг высот ты желаемых таким образом".

И когда он кончил говорить стихи, царь поднялся на ноги и обнял его, и посадил с собою рядом, и наградил драгоценными одеждами. (А царь, вышедши из бани, посмотрел на свое тело и совершенно не нашел на нем проказы, и оно стало чистым, как белое серебро; и царь обрадовался этому до крайности, и его грудь расправилась и расширилась.) Когда же настало утро, царь пришел в диван и сел на престол власти, и придворные и вельможи его царства встали перед ним, и к нему вошел врач Дубан, и царь, увидев его, поспешно поднялся и посадил его с собою рядом. И вот накрыли роскошные столы с кушаньями, и царь поел вместе с Дубаном и, не переставая, беседовал с ним весь этот день. Когда же настала ночь, царь дал Дубану две тысячи динаров, кроме почетных одежд и прочих даров, и посадил его на своего коня, и Дубан удалился к себе домой. А царь Юнан все удивлялся его искусству и говорил: "Этот врач лечил меня снаружи и не мазал никакой мазью. Клянусь Аллахом, вот это действительная мудрость! И мне следует оказать этому человеку уважение и милость и сделать его своим собеседником и сотрапезником на вечные времена!" И царь Юнан провел ночь довольный, радуясь здоровью своего тела и избавлению от болезни; а когда наступило утро, он вышел и сел на престол, и вельможи его царства встали перед ним, а везири и эмиры сели справа и слева.

Потом царь Юнан потребовал врача Дубана, и тот вошел к нему и облобызал перед ним землю, а царь поднялся перед ним и посадил его с собою рядом. Он поел вместе с врачом, и пожелал ему долгой жизни, и пожаловал ему дары и одежды, и беседовал с ним до тех пор, пока не настала ночь, и тогда царь велел выдать врачу пять почетных одежд и тысячу динаров, и врач удалился к себе домой, воздавая благодарность царю. А когда наступило утро, царь вышел в диван, окруженный придворными, везирями и эмирами.

А у царя был один везирь гнусного вида, скверный и порочный, скупой и завистливый, сотворенный из одной зависти; и когда этот везирь увидел, что царь приблизил к себе врача Дубана и оказывает ему такие милости, он позавидовал ему и затаил на него зло. Ведь говорится же: ничье тело не свободно от зависти, и сказано: несправедливость таится в сердце; сила ее проявляет, а слабость скрывает. И вот этот везирь подошел к царю Юнану и, облобызав перед ним землю, сказал: "О царь нашего века и времени! Ты тот, в чьей милости я вырос, и у меня есть для тебя великий совет. И если я его от тебя скрою, я буду сыном прелюбодеяния; если же ты прикажешь его открыть тебе, я открою его". И царь, которого встревожили слова везиря, спросил его: "Что у тебя за совет?"

И везирь отвечал: "О благородный царь, древние сказали:

"Кто не думает об исходе дел, тому судьба не друг". И я вижу, что царь поступает неправильно, жалуя своего врача и того, кто ищет прекращения его царства. А царь был к нему милостив и оказал ему величайшее уважение и до крайности приблизил его к себе, и я опасаюсь за царя".

И царь, встревожившись и изменившись в лице, спросил везиря: "Про кого ты говоришь и на кого намекаешь?" И везирь сказал: "Если ты спишь, проснись! Я указываю на врача Дубана". - "Горе тебе, - сказал царь, это мой друг, и он мне дороже всех людей, так как он вылечил меня чем-то, что я взял в руку, и исцелил меня от болезни, против которой были бессильны врачи. Такого, как он, не найти в наше время нигде в мире, ни на востоке, ни на западе, а ты говоришь о нем такие слова. С сегодняшнего дня я установлю ему жалованье и выдачи и назначу ему на каждый месяц тысячу динаров, но даже если бы я разделил с ним свое царство, и этого было бы поистине мало. И я думаю, что ты это говоришь из одной только зависти" подобно тому, что я узнал о царе ас-Синдбаде..."

И Шахразада продолжала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Юнан сказал своему везирю: "О везирь, тебя взяла зависть к этому врачу, и ты хочешь его смерти, а я после этого стану раскаиваться, как раскаялся царь ас-Синдбад, убивши сокола". - "Прости меня, о царь времени, а как это было?" - спросил везирь.

Говорят, - а Аллах лучше знает, - начал царь, - что был один царь из царей персов, который любил веселье, прогулки, охоту и ловлю. И он воспитал сокола и не расставался с ним ни днем, ни ночью, и всю ночь он держал его на руке, а когда отправлялся на охоту, то брал сокола с собою. Царь сделал для сокола золотую чашку, висевшую у него на шее, и поил его из этой чашки. И вот однажды царь сидит, и вдруг приходит к нему главный сокольничий и говорит: "О царь времени, пришла пора выезжать на охоту". И царь приказал выезжать и взял сокола на руку; и охотники ехали до тех пор, пока не достигли одной долины, там растянули сеть для ловли, и вдруг в эту сеть попалась газель, и тогда царь воскликнул: "Всякого, через чью голову газель перескочит, я убью".

И охотники сузили сеть вокруг газели, и вдруг газель подошла к царю и, оставаясь на задних ногах, передние сложила на груди, как бы целуя перед царем землю.

И царь кивнул газели головой, а она прыгнула через его голову и убежала в пустыню. И царь увидел, что вся свита перемигивается, и спросил: "О везирь, что они говорят?" И везирь ответил: "Они говорят, что ты сказал:

"Всякий, через чью голову газель перескочит, будет убит". И тогда царь воскликнул: "Клянусь моей головок, я буду преследовать ее, пока не приведу!" И царь поехал по следам газели и неотступно скакал за ней по горам.

А она хотела войти в чащу, и тогда царь спустил за ней сокола, и сокол бил ее крыльями по глазам, пока не ослепил и не ошеломил. И царь вынул дубинку и ударил газель и повалил ее, и потом он сошел и прирезал газель и, сняв с нее шкуру, привесил ее к луке седла. А было время полуденного отдыха, и в зарослях, пустынных к высохших, нельзя было найти воды. И царь почувствовал жажду, и конь захотел пить, - и тогда царь покружил и увидал дерево, с которого текла вода, точно масло. А на руках у царя были надеты рукавицы из кожи, и он взял чашку с шеи сокола и наполнил ее этой водой. Он поставил перед собой чашку, но сокол вдруг ударил ее крылом и опрокинул; и тогда царь поднял чашку и стал набирать второй раз в нее стекавшее масло, пока не наполнил. Он думал, что сокол хочет пить, и поставил перед ним чашку, но сокол опять ударил ее и опрокинул. И царь рассердился на сокола и в третий раз наполнил чашку и поставил ее перед конем, но сокол снова опрокинул чашку крылом. И тогда царь воскликнул: "Да накажет тебя Аллах, о злосчастнейшая птица! Ты лишила питья и меня, и коня, и себя самое!" - и, ударив сокола мечом, он отрубил ему крылья.

И тогда птица стала подымать голову, говоря знаками: "Посмотри, что на вершине дерева". И царь поднял глаза и увидел на дереве детеныша ехидны, а та жидкость была его ядом. И раскаялся царь, что отрубил соколу крылья, и поднялся, и сел на коня, и поехал, взявши с собою газель, и достиг шатра со своею добычей. Он отдал газель повару и сказал: "Возьми ее и изжарь!", а потом он сел на престол, и сокол был на его руке. И вдруг птица испустила крик и умерла; и царь закричал от печали и горя, что убил сокола, после того как тот спас его от гибели. Вот и все, что было с царем ас-Синдбадом".

Услышав слова царя Юнана, везирь сказал: "О царь, высокий саном, что же сделал мне врач дурного? Я не видел от него зла и поступаю так только из жалости к тебе, чтобы ты знал, что мои слова верны, а иначе ты погибнешь, как погиб везирь, который строил козни против сына одного из царей". - "А как это было?" - спросил царь Юнан.

Знай, о царь, - сказал везирь, - что у одного царя был везирь, а у этого царя был сын, который любил охоту и ловлю, и везирь его отца находился с ним. И царь, отец юноши, приказал этому везирю быть с царевичем, куда бы тот ни отправился. Однажды юноша выехал на охоту, и везирь его отца выехал с ним, и они поехали вместе. И везирь увидал большого зверя и сказал царевичу: "Вот тебе зверь, гонись за ним". И царевич помчался за зверем и исчез с глаз, и зверь скрылся от него в пустыне. И царевич растерялся и не знал, куда идти и в какую сторону направиться, и вдруг видит: у обочины дороги сидит девушка и плачет.

"Кто ты?" - спросил ее царевич; и девушка сказала: "Я дочь царя из царей Индии, и я была в пустыне, но на меня напала дремота, и я свалилась с коня, и теперь я отбилась от своих и потерялась". И, услышав слова девушки, царевич сжалился над нею и взял ее на спину своего коня, посадив ее сзади, и поехал. И когда они проезжали мимо каких-то развалин, девушка сказала: "О господин, я хочу сойти за надобностью", и царевич спустил ее около развалин. И девушка вошла туда и замешкалась, и царевич, заждавшись ее, вошел за ней следом, не зная, кто она. И вдруг видит: это - гуль, и она говорит своим детям: "Дети, я привела вам сегодня жирного молодца!"

А дети отвечают: "О матушка, приведи его, чтобы мы наполнили им наши животы". Услышав их слова, царевич убедился, что погибнет, и испугался за себя, и у него задрожали поджилки. Он вернулся назад; и гуль вышла и увидела, что он как будто испуган и боится и дрожит, и сказала: "Чего ты боишься?" - "У меня есть враг, и я боюсь его", - отвечал царевич. "Ты говорил, что ты сын царя?" - спросила его гуль; и царевич ответил: "Да".

И тогда гуль сказала: "Почему ты не дашь своему врагу сколько-нибудь денег, чтобы удовлетворить его?" - "Он не удовлетворится деньгами, а только моей жизнью, - отвечал царевич, - и я боюсь за себя. Я человек обиженный". - "Если ты, как ты говоришь, обижен, призови на помощь Аллаха, и он избавит тебя от злобы твоего врага. И царевич поднял взор к небу и воскликнул: "О ты, кто отвечаешь попавшему в беду, когда он зовет тебя, и устраняешь зло, о боже, помоги мне против моего врага и отврати его от меня! Поистине, ты властен в том, чего хочешь!" И когда гуль услыхала его молитву, она удалилась, а царевич отправился к своему отцу и рассказал ему о поступке везиря; и царь призвал его и убил.

И если ты, о царь, доверишься этому врачу, он убьет тебя злейшим убийством. Тот, кого ты облагодетельствовал и приблизил к себе, действует тебе на погибель. Он лечил тебя от болезни снаружи чем-то, что ты взял в руку, и ты не в безопасности от того, чтобы он не убил тебя вещью, которую ты так же возьмешь в руку".

"Ты прав, о везирь, - сказал царь Юнан, - как ты говоришь, так и будет, о благорасположенный везирь! Поистине, этот врач пришел как лазутчик, ища моей смерти, и если он излечил меня чем-то, что я взял в руку, то сможет меня погубить чем-нибудь, что я понюхаю".

После этого царь Юнан сказал везирю: "О везирь, как же с ним поступить?" И везирь ответил: "Пошли за ним сейчас же, потребуй его, и если он придет, отруби ему голову. Ты спасешься от его зла и избавишься от него. Обмани же его раньше, чем он обманет тебя". - "Ты прав, о везирь!" - воскликнул царь и послал за врачом; и тот пришел радостный, не зная, что судил ему милосердный, подобно тому, как кто-то сказал:

"Знаешь ли ты, зачем я призвал тебя?" - спросил царь врача Дубана. И врач ответил: "Не знает тайного никто, кроме великого Аллаха!" А царь сказал ему: "Я призвал тебя, чтобы тебя убить и извести твою душу".

И врач Дубан до крайности удивился и спросил: "О царь, за что же ты убиваешь меня и какой я совершил грех?" - "Мне говорили, - отвечал царь, - что ты лазутчик и пришел меня убить, и вот я убью тебя раньше, чем ты убьешь меня".

Потом царь крикнул палача и сказал: "Отруби голову этому обманщику и дай нам отдых от его зла!" - "Пощади меня - пощадит тебя Аллах, не убивай меня - убьет тебя Аллах", - сказал тогда врач и повторил царю эти слова, подобно тому, как и я говорил тебе, о ифрит, но ты не щадил меня и хотел только моей смерти.

И царь Юнан сказал врачу Дубану: "Я не в безопасности, если не убью тебя: ты меня вылечил чем-то, что я взял в руку, и я опасаюсь, что ты убьешь меня чем-нибудь, что я понюхаю, или чем другим". - "О царь, сказал врач Дубан, - вот награда мне от тебя! За хорошее ты воздаешь скверным!" Но царь воскликнул: "Тебя непременно нужно убить, и не откладывая!" И тогда врач убедился, что царь несомненно убьет его, он заплакал и пожалел о том добре, которое он сделал недостойным его, подобно тому, как сказано:

После этого выступил вперед палач, и завязал врачу глаза, и обнажил меч, и сказал: "Позволь!" А врач плакал и говорил царю: "Оставь меня оставит тебя Аллах, не убивай меня - убьет тебя Аллах. - И он произнес:

Затем врач сказал: "О царь, вот награда мне от тебя! Ты воздаешь мне воздаянием крокодила". - "А каков рассказ о крокодиле?" - спросил царь, но врач сказал; "Я не могу его рассказать, когда я в таком состоянии. Заклинаю тебя Аллахом, пощади меня - пощадит тебя Аллах!" И врач разразился сильным плачем, и тогда поднялся кто-то из приближенных царя и сказал: "О царь, подари мне жизнь этого врача, так как мы не видели, чтобы он сделал против тебя преступления, и видели только, как вылечил тебя от болезни, не поддававшейся врачам и лекарям".

"Разве вы не знаете, почему я убиваю этого врача? - сказал царь. Это потому, что, если я пощажу его, я несомненно погибну. Ведь тот, кто меня вылечил от моей болезни вещью, которую я взял в руку, может убить меня чем-нибудь, что я понюхаю. Я боюсь, что он убьет меня и возьмет за меня подарок, так как он лазутчик и пришел только затем, чтобы меня убить. Его непременно нужно казнить, и после этого я буду за себя спокоен".

"Пощади меня - пощадит тебя Аллах, не убивай меня - убьет тебя Аллах!" - сказал врач, но, убедившись, о ифрит, что царь несомненно его убьет, он сказал: "О царь, если уж моя казнь неизбежна, дай мне отсрочку: я схожу домой и накажу своим родным и соседям похоронить меня, и очищу свою душу, и раздарю врачебные книги. У меня есть книга, особая из особых, которую я дам в подарок тебе, а ты храни ее в своей сокровищнице". - "А что в ней, в этой книге?" - спросил царь врача, и тот ответил: "В ней есть столько, что и не счесть, и самая малая из ее тайн - то, что когда ты отрежешь мне голову, повернешь три листа и прочтешь три строки на той странице, которая слева, моя голова заговорит с тобой и ответит на все, о чем ты ее спросишь".

И царь изумился до крайности и затрясся от восторга и спросил: "О мудрец, когда я отрежу тебе голову, она со мной заговорит?" - "Да, о царь", - сказал мудрец. И царь воскликнул: "Это удивительное дело!"

Потом он отпустил врача под стражей, и врач пошел домой и сделал свои дела в тот же день, а на следующий день он пришел в диван, и пришли все эмиры, везири, придворные, наместники и вельможи царства, и диван стал точно цветущий сад. И вот врач пришел в диван и встал перед царем между двумя стражниками, и у него была старая книга и горшочек с порошком. И врач сел и сказал: "Принесите мне блюдо", - и ему принесли блюдо, и он высыпал на него порошок, разровнял его и сказал: "О царь, возьми эту книгу, но не раскрывай ее, пока не отрежешь мне голову, а когда отрежешь, поставь ее на блюдо и вели ее натереть этим порошком, и когда ты это сделаешь, кровь перестанет течь. А потом раскрой книгу". И царь Юнан приказал отрубить врачу голову и взял от него книгу, и палач встал и отсек голову врача, и голова упала на середину блюда. И царь натер голову порошком, и кровь остановилась, и врач Дубан открыл глаза и сказал: "О царь, раскрой книгу!" И царь раскрыл ее и увидел, что листы слиплись, и тогда он положил палец в рот, смочил его слюной и раскрыл первый листок и второй и третий, и листки раскрывались с трудом. И царь перевернул шесть листков и посмотрел на них, но не увидел никаких письмен и сказал врачу: "О врач, в ней ничего не написано". - "Раскрой еще, сверх этого", - сказал врач; и царь перевернул еще три листка, и прошло лишь немного времени, и яд в одну минуту распространился по всему телу царя, так как книга была отравлена. И тогда царь затрясся и крикнул: "Яд разлился во мне!" А врач Дубан произнес:

"Землей они правили, и было правленье их

Жестоким, но вскоре уж их власти как не было.

Будь честны они, и к ним была бы честна судьба;

За зло воздала она злом горя и бедствия.

И ныне язык судьбы всем видом вещает их:

Одно за другое; нет упрека на времени".

И когда голова врача окончила говорить, царь тотчас же упал мертвый.

Знай же, о ифрит, что если бы царь Юнан оставил в живых врача Дубана, Аллах, наверное, пощадил бы его; но он не захотел и искал его смерти, и Аллах убил его.

Если бы ты, о ифрит, пощадил меня, Аллах, наверное, пощадил бы тебя..."

"Дошло до меня, о счастливый царь, что рыбак сказал ифриту: "Если бы ты пощадил меня, я бы пощадил тебя, но ты не хотел ничего, кроме моей смерти, и вот я тебя убью, заключив в этот кувшин, и брошу в море". И тут ифрит закричал и воскликнул: "Заклинаю тебя Аллахом, о рыбак, не делай этого! Пощади меня и не взыщи с меня

За мой поступок. Если я был злодеем, то будь ты благодетелем; ведь говорится в ходячих изречениях: "О благодетельствующий злому, достаточно со злодея и деяния его". Не делай так, как сделала Умама с Атикой".

"А что сделала Умама с Атикой?" - спросил рыбак.

И ифрит ответил: "Не время теперь рассказывать, когда я в этой тюрьме! Если ты меня отпустишь, я расскажу тебе об этом".

"Оставь эти речи, - сказал рыбак, - ты непременно будешь брошен в море, и нет никакой надежды, что тебя когда-нибудь оттуда извлекут. Я тебя просил и умолял, но ты хотел только моей смерти, без вины, заслуживающей этого, хотя я тебе не сделал зла, - я оказал тебе только благодеяние, освободив из тюрьмы; и когда ты со мной все это сделал, я узнал, что ты поступаешь скверно. И знай, что я брошу тебя в море; а чтобы всякий, кто тебя выловит, кинул обратно, я расскажу, что у меня с тобой было, и предостерегу его. И ты останешься в этом море до конца времени, пока не погибнешь".

"Отпусти меня, - сказал ифрит. - Теперь время быть великодушным, и я обещаю тебе, что никогда ни в чем тебя не ослушаюсь и помогу тебе чем-то, что тебя обогатит".

И тогда рыбак взял с ифрита обещание, что тот, если он его отпустит, не станет ему вредить, а сделает ему добро, и, заручившись его обещанием и заставив его поклясться величайшим именем Аллаха, открыл кувшин. И дым пошел вверх, и вышел целиком, и стал настоящим ифритом. Ифрит толкнул ногой кувшин и кинул его в море. И когда рыбак увидал, что ифрит бросил кувшин в море, он убедился в своей гибели и наделал себе в платье и воскликнул: "Это нехороший признак!" Потом он укрепил свое сердце и сказал: "О ифрит, Аллах великий сказал: "Исполняйте обещание". Поистине, об обещании будет спрошено, а ты обещал мне и поклялся, что не обманешь меня, не то обманет тебя Аллах, ибо он преревни

[Vilvarin 0]

Chanda, после каждой сказки-истории всегда идут очень интересные иллюстрации :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

 

Не люблю читать длинные истории на компьютере, предпочитаю реальные книги, так, что к своему стыду в этом мире прочла полностью сказку только про мухмор... Может моя просьба будет неуместной, но буду очень благодарна за не такие длинные истории, так как мне

нравится заглядывать в этот мир.

Если обидела, прошу прощения.

[Chanda 14]

Vilvarin, никаких обид.

Обязательно будут сказки и не такие длинные, и короткие, и даже, может быть, совсем коротенькие.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

По народному календарю

 

Зиновий и Зиновия. Зиновий-синичник. Зиновей. Зинькин праздник. Праздник синиц. Синичкин день. Синичкин праздник. Юровая. Праздник рыбаков и охотников. Праздник псарных охотников.

 

«На Зиновию-Зину праздник зинек-синичек». «Невеличка птичка-синичка, а и та свой праздник помнит». «Покорми синицу зимой, вспомнит тебя весной». Прилетают птицы-зимники - синицы, щеглы, снегири, сойки, чечетки, свиристели и др.

 

 

Э. Сетон-Томпсон.

 

ОТЧЕГО СИНИЦЫ РАЗ В ГОДУ ТЕРЯЮТ РАССУДОК

 

 

 

В давно минувшие времена, когда на севере Америки еще не бывало зимы,

синицы весело жили в лесах вместе с корольками, кедровиками и другими

своими родственниками и ни о чем не заботились, кроме удовольствий.

Но вот однажды осенью мать-природа предупредила всех пернатых певуний,

что они должны поскорее улететь на юг, так как сюда надвигаются

могущественные враги - снег, холод и голод, бороться с которыми для многих

будет очень трудно.

Кедровики и другие родственницы синиц принялись обсуждать, куда лететь.

И только синица, предводительница всей стаи, хохотала, кувыркаясь на

сучке, как на трапеции.

- Отправляться в такую даль? - пищала она. - Вот еще! Нам и здесь

хорошо. Враки, не будет ни снега, ни холода, ни голода! Никогда во всю

свою жизнь ничего подобного я не видала и не слыхала даже от стариков.

Но кедровики и корольки так волновались и трусили, что в конце концов

их волнение передалось и многим синицам. Они даже оставили на время свои

забавы и принялись допытываться у родственников, в чем, собственно, дело.

Те разъяснили им как могли, что надвигается опасность и надо немедленно

улетать в теплые страны.

Выслушав своих умных родственников, синицы опять только расхохотались,

снова принялись беззаботно распевать и летать наперегонки.

Между тем корольки и другие птички стали готовиться к длинному

путешествию и разузнавать дорогу на юг. Большая, широкая река, текущая к

югу, луна в небе и дикие гуси, также переселявшиеся в теплые страны,

должны были служить им путеводителями.

Чтобы их не заметили коршуны, решено было отправиться в путь ночью.

Начиналась буря, но и на это переселенцы решили не обращать внимания.

Вечером отлетающие птички расселись на деревьях и стали ждать восхода

луны. Синицы собрались провожать своих "сумасшедших" родственников и

продолжали насмехаться над ними.

Как только холодная луна поднялась над горизонтом, вся огромная стая

пернатых переселенцев сразу вспорхнула и, попрощавшись с синицами, плавно

понеслась к югу.

Пожелав им вместо счастливого пути скорейшего возвращения, беспечные

синицы, перелетая друг через друга и кувыркаясь в воздухе, шумно помчались

к опустевшему лесу.

- Нам будет гораздо лучше без этих чудаков! - щебетали они. -

Просторнее, да и весь корм достанется нам.

И они веселее прежнего стали играть и баловаться.

Между тем после сильной бури действительно пошел снег и наступили

холода. Непривычные синицы совсем растерялись. Куда девалась их былая

веселость! Им стало страшно, холодно, голодно. Беспомощно носились они по

лесу, ища, у кого бы спросить совета, у кого бы узнать, как найти путь на

юг. Но - увы! - кроме них, во всем громадном лесу не оказалось ни одной

певчей птички. Они припомнили, что переселенцы полетели над рекой, но

как-теперь узнать эту реку, когда все вокруг занесено снегом?

Как-то раз с юга пахнул теплый ветерок и поведал легкомысленным

певуньям, что их родственники, послушные указаниям мудрой матери-природы,

отлично устроились на теплом, благодатном юге, но что та же мать-природа,

разгневанная непослушными синицами, приказывает им оставить всякую надежду

на переселение в теплые страны и приспособляться, как сами знают, к

изменившемуся климату на их родине. Не хотели слушаться вовремя - теперь

пусть пеняют на себя.

Мало было утешительного в этой вести, но она подействовала на синиц

самым отрезвляющим образом: заставила их призадуматься и примириться с

новыми условиями жизни.

Синицы приободрились и развеселились. Решив, что можно жить и среди

снега, они снова стали весело чирикать, гоняться друг за дружкой, прыгать

по заиндевевшим веткам деревьев. Они чувствовали себя по-прежнему вполне

счастливо. Во время метелей и морозов они спокойно сидели в теплых

гнездышках, устроенных в дуплах старых деревьев. И как только после

суровой зимы пахнет теплым, предвесенним ветерком, одна из них радостно

запевает "весна идет!", а хор весело подхватывает песню.

Люди слушают, как звенят радостные голоса птиц в занесенном снегом

лесу, и тоже начинают радоваться скорой весне. Они знают, что предсказание

этих маленьких предвестниц всегда верно.

Но раз в году, глубокой осенью, когда по опустевшему лесному царству

зашумит, загудит и завоет холодный ветер, со всеми синицами творится

что-то странное: они на несколько дней теряют рассудок и начинают, точно

угорелые, метаться между деревьями и забираться куда попало, даже в самые

опасные места. Их тогда можно видеть и в лугах, и в степях, и в городах, в

подвалах, амбарах, сараях, - словом, всюду, где не следует быть маленькой

лесной птичке.

И если вам случится в это время года встретить в подобных местах синиц,

то так и знайте, что они временно сошли с ума. Это помешательство связано

у них с воспоминанием о том времени, когда они, по легкомыслию, отказались

переселиться вместе с перелетными птицами в теплые страны благодатного

юга.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

 

14 ноября - день святых Космы и Дамиана.

Косма и Дамиан известны как хранители кур, отчего день памяти их известен под именем Куриного праздника или Куриных именин. В старину наши предки даже наблюдали особенный обычай в честь этих угодников, известный под именем Курятников: хозяйки в Москве 1(14) ноября собирались вокруг церкви святых Космы и Дамиана с курами и потом рассылали своим знакомым и уважаемым лицам кур в виде подарка.

 

В. Пелевин.

 

Затворник и Шестипалый

 

1

- Отвали.

- ?..

- Я же сказал, отвали. Не мешай смотреть.

- А на что это ты смотришь?

- Вот идиот, Господи... Ну, на солнце.

Шестипалый поднял взгляд от черной поверхности почвы, усыпанной едой,

опилками и измельченным торфом, и щурясь уставился вверх.

- Да... Живем, живем - а зачем? Тайна веков. И разве постиг

кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?

Незнакомец повернул голову и посмотрел на него с брезгливым

любопытством.

- Шестипалый, - немедленно представился Шестипалый.

- Я Затворник, - ответил незнакомец. - Это у вас так в социуме

говорят? Про тонкую нитевидную сущность?

- Уже не у нас, - ответил Шестипалый и вдруг присвистнул. - Вот это

да!

- Чего? - подозрительно спросил Затворник.

- Вон, гляди! Новое появилось!

- Ну и что?

- В центре мира так никогда не бывает. Чтобы сразу три светила.

Затворник снисходительно хмыкнул.

- А я в свое время сразу одиннадцать видел. Одно в зените и по пять

на каждом эпицикле. Правда, это не здесь было.

- А где? - спросил Шестипалый.

Затворник промолчал. Отвернувшись, он отошел в сторону, ногой

отколупнул от земли кусок еды и стал есть. Дул слабый теплый ветер, два

солнца отражались в серо-зеленых плоскостях далекого горизонта, и в этой

картине было столько покоя и печали, что задумавшийся Затворник, снова

заметив перед собой Шестипалого, даже вздрогнул.

- Снова ты. Ну, чего тебе надо?

- Так. Поговорить хочется.

- Да ведь ты не умен, я полагаю, - ответил Затворник. - Шел бы лучше

в социум. А то вон куда забрел. Правда, ступай...

Он махнул рукой в направлении узкой грязно-желтой полоски, которая

чуть извивалась и подрагивала, - даже не верилось, что так отсюда выглядит

огромная галдящая толпа.

- Я бы пошел, - сказал Шестипалый, - только они меня прогнали.

- Да? Это почему? Политика?

Шестипалый кивнул и почесал одной ногой другую. Затворник взглянул на

его ноги и покачал головой.

- Настоящие?

- А то какие же. Они мне так и сказали - у нас, можно сказать, самый

решительный этап приближается, а у тебя на ногах по шесть пальцев...

Нашел, говорят, время...

- Какой еще "решительный этап"?

- Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а

больше ничего не поймешь. Бегают, орут.

- А, - сказал Затворник, - понятно. - Он, наверно, с каждым часом все

отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?

- Точно, - удивился Шестипалый. - А откуда ты знаешь?

- Да я их уже штук пять видел, этих решительных этапов. Только

называются по-разному.

- Да ну, - сказал Шестипалый. - Он же впервые происходит.

- Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет во второй

раз происходить. Но мы немного о разном.

Затворник тихо засмеялся, сделал несколько шагов по направлению к

далекому социуму, повернулся к нему задом и стал с силой шаркать ногами

так, что за его спиной вскоре повисло целое облако, состоящее из остатков

еды, опилок и пыли. При этом он оглядывался, махал руками и что-то

бормотал.

- Чего это ты? - с некоторым испугом спросил Шестипалый, когда

Затворник, тяжело дыша, вернулся.

- Это жест, - ответил Затворник. - Такая форма искусства. Читаешь

стихотворение и производишь соответствующее ему действие.

- А какое ты сейчас прочел стихотворение?

- Такое, - сказал Затворник.

Иногда я грущу,

глядя на тех, кого я покинул.

Иногда я смеюсь,

и тогда между нами

вздымается желтый туман.

- Какое ж это стихотворение, - сказал Шестипалый. - Я, слава Богу,

все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно, но все двадцать пять

слышал. Такого нет, точно.

Затворник поглядел на него с недоумением, а потом, видно, понял.

- А ты хоть одно помнишь? - спросил он. - Прочти-ка.

- Сейчас. Близнецы... Близнецы... Ну, короче, мы там говорим одно, а

подразумеваем другое. А потом опять говорим одно, а подразумеваем другое,

но как бы наоборот. Получается очень красиво. В конце концов поднимаем

глаза на стену, а там...

- Хватит, - сказал Затворник.

Наступило молчание.

- Слушай, а тебя тоже прогнали? - нарушил его Шестипалый.

- Нет. Это я их всех прогнал.

- Так разве бывает?

- По-всякому бывает, - сказал Затворник, поглядел на один из небесных

объектов и добавил тоном перехода от болтовни к серьезному разговору: -

Скоро темно станет.

- Да брось ты, - сказал Шестипалый, - никто не знает, когда темно

станет.

- А я вот знаю. Хочешь спать спокойно - делай как я. - И Затворник

принялся сгребать кучи разного валяющегося под ногами хлама, опилок и

кусков торфа. Постепенно у него получилась огораживающая небольшое пустое

пространство стена, довольно высокая, в его рост. Затворник отошел от

законченного сооружения, с любовью поглядел на него и сказал: - Вот. Я это

называю убежищем души.

- Почему? - спросил Шестипалый.

- Так. Красиво звучит. Ты себе-то будешь строить?

Шестипалый начал ковыряться. У него ничего не выходило - стена

обваливалась. По правде говоря, он и не особо старался, потому что ничуть

не поверил Затворнику насчет наступления тьмы, - и когда небесные огни

дрогнули и стали медленно гаснуть, а со стороны социума донесся похожий на

шум ветра в соломе всенародный вздох ужаса, в его сердце возникло

одновременно два сильных чувства: обычный страх перед неожиданно

надвинувшейся тьмой и незнакомое прежде преклонение перед кем-то знающим о

мире больше, чем он.

- Так и быть, - сказал Затворник, - прыгай внутрь. Я еще построю.

- Я не умею прыгать, - тихо ответил Шестипалый.

- Тогда привет, - сказал Затворник и вдруг, изо всех сил

оттолкнувшись от земли, взмыл вверх и исчез за стеной, после чего все

сооружение обрушилось на него, покрыв его равномерным слоем опилок и

торфа. Образовавшийся холмик некоторое время подрагивал, потом в его стене

возникло маленькое отверстие - Шестипалый еще успел увидеть в нем

блестящий глаз Затворника, - и наступила окончательная тьма.

Разумеется, Шестипалый, сколько себя помнил, знал все необходимое про

ночь. "Это естественный процесс", - говорили одни. "Делом надо

заниматься", - считали другие, и таких было большинство. Вообще, оттенков

мнений было много, но происходило со всеми одно и то же: когда без всяких

видимых причин свет гас, после короткой и безнадежной борьбы с судорогами

страха все впадали в оцепенение, а придя в себя (когда светила опять

загорались), помнили очень мало. То же самое происходило и с Шестипалым,

пока он жил в социуме, а сейчас - потому, наверное, что страх перед

наступившей тьмой наложился на равный ему по силе страх перед одиночеством

и, следовательно, удвоился, - он не впал в обычную спасительную кому. Вот

уже стих далекий народный стон, а он все сидел съежась возле холмика и

тихо плакал. Видно вокруг ничего не было, и, когда в темноте раздался

голос Затворника, Шестипалый от испуга нагадил прямо под себя.

- Слушай, кончай долбить, - сказал Затворник, - спать мешаешь.

- Я не могу, - тихо отозвался Шестипалый. - Это сердце. Ты б со мной

поговорил, а?

- О чем? - спросил Затворник.

- О чем хочешь, только подольше.

- Давай о природе страха?

- Ой, не надо! - запищал Шестипалый.

- Тихо ты! - прошипел Затворник. - Сейчас сюда все крысы сбегутся.

- Какие крысы? Что это? - холодея спросил Шестипалый.

- Это существа ночи. Хотя на самом деле и дня тоже.

- Не повезло мне в жизни, - прошептал Шестипалый. - Было б у меня

пальцев сколько положено, спал бы сейчас со всеми. Господи, страх-то

какой... Крысы...

- Слушай, - заговорил Затворник, - вот ты все повторяешь - Господи,

Господи... у вас там что, в Бога верят?

- Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А что - никому не

известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно, можно и

естественными причинами объяснить. А если про Бога думать, то ничего в

жизни и не сделаешь...

- А что, интересно, можно сделать в жизни? - спросил Затворник.

- Как что? Чего глупые вопросы задавать - будто сам не знаешь. Каждый

как может лезет к кормушке. Закон жизни.

- Понятно. А зачем тогда все это?

- Что "это"?

- Ну, вселенная, небо, земля, светила - вообще все.

- Как зачем? Так уж мир устроен.

- А как он устроен? - с интересом спросил Затворник.

- Так и устроен. Движемся в пространстве и во времени. Согласно

законам жизни.

- А куда?

- Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.

- Это от тебя свихнуться можно. О чем ни заговори, у тебя все или

закон жизни, или тайна веков.

- Не нравится, так не говори, - обиженно сказал Шестипалый.

- Да я и не говорил бы. Это ж тебе в темноте молчать страшно.

Шестипалый как-то совершенно забыл об этом. Прислушавшись к своим

ощущениям, он вдруг заметил, что не испытывает никакого страха. Это его до

такой степени напугало, что он вскочил на ноги и кинулся куда-то вслепую,

пока со всего разгона не треснулся головой о невидимую в темноте Стену

Мира.

Издалека послышался скрипучий хохот Затворника, и Шестипалый,

осторожно переставляя ноги, побрел навстречу этим единственным во всеобщей

тьме и безмолвии звукам. Добравшись до холмика, под которым сидел

Затворник, он молча улегся рядом и, стараясь не обращать внимания на

холод, попытался уснуть. Момента, когда это получилось, он даже не

заметил.

 

2

- Сегодня мы с тобой полезем за Стену Мира, понял? - сказал

Затворник.

Шестипалый как раз подбегал к убежищу души. Сама постройка выходила у

него уже почти так же, как у Затворника, а вот прыжок удавался только

после длинного разбега, и сейчас он тренировался. Смысл сказанного дошел

до него именно тогда, когда надо было прыгать, и в результате он врезался

в хлипкое сооружение так, что торф и опилки, вместо того чтобы покрыть все

его тело ровным мягким слоем, превратились в наваленную над головой кучу,

а ноги потеряли опору и бессильно повисли в пустоте. Затворник помог ему

выбраться и повторил:

- Сегодня мы отправимся за Стену Мира.

За последние дни Шестипалый наслушался от него такого, что в душе у

него все время поскрипывало и ухало, а былая жизнь в социуме казалась

трогательной фантазией (а может, пошлым кошмаром - точно он еще не решил),

но это уж было слишком.

Затворник между тем продолжал:

- Решительный этап наступает после каждых семидесяти затмений. А

вчера было шестьдесят девятое. Миром правят числа.

И он указал на длинную цепь соломинок, торчащих из почвы возле самой

Стены Мира.

- Да как же можно лезть за Стену Мира, если это - Стена Мира? Ведь в

самом названии... За ней ведь нет ничего...

Шестипалый был до того ошарашен, что даже не обратил внимания на

темные мистические объяснения Затворника, от которых у него иначе

обязательно испортилось бы настроение.

- Ну и что, - ответил Затворник, - что нет ничего. Нас это должно

только радовать.

- А что мы там будем делать?

- Жить.

- А чем нам тут плохо?

- А тем, дурак, что этого "тут" скоро не будет.

- А что будет?

- Вот останься, узнаешь тогда. Ничего не будет.

Шестипалый почувствовал, что полностью потерял уверенность в

происходящем.

- Почему ты меня все время пугаешь?

- Да не ной ты, - пробормотал Затворник, озабоченно вглядываясь в

какую-то точку на небе. - За Стеной Мира совсем не плохо. По мне, так

гораздо лучше, чем здесь.

Он подошел к остаткам выстроенного Шестипалым убежища души и стал

ногами раскидывать их по сторонам.

- Зачем это ты? - спросил Шестипалый.

- Перед тем как покинуть какой-либо мир, надо обобщить опыт своего

пребывания в нем, а затем уничтожить все свои следы. Это традиция.

- А кто ее придумал?

- Какая разница. Ну, я. Больше тут, видишь ли, некому. Вот так...

Затворник оглядел результат своего труда - на месте развалившейся

постройки теперь было идеально ровное место, ничем не отличающееся от

поверхности остальной пустыни.

- Все, - сказал он, - следы я уничтожил. - Теперь надо опыт обобщить.

Твоя очередь. Залазь на эту кочку и рассказывай.

Шестипалый почувствовал, что его перехитрили, оставив ему самую

тяжелую и, главное, непонятную часть работы. Но после случая с затмением

он решил слушаться Затворника. Пожав плечами и оглядевшись - не забрел ли

сюда кто из социума, - он залез на кочку.

- Что рассказывать?

- Все, что знаешь о мире.

- Долго ж мы здесь проторчим, - свистнул Шестипалый.

- Не думаю, - сухо отозвался Затворник.

- Значит, так. Наш мир... Ну и идиотский у тебя ритуал...

- Не отвлекайся.

- Наш мир представляет собой правильный восьмиугольник, равномерно и

прямолинейно движущийся в пространстве. Здесь мы готовимся к решительному

этапу, венцу наших счастливых жизней. Это официальная формулировка, во

всяком случае. По периметру мира проходит так называемая Стена Мира,

объективно возникшая в результате действия законов жизни. В центре мира

находится двухъярусная кормушка-поилка, вокруг которой издавна существует

наша цивилизация. Положение члена социума относительно кормушки-поилки

определяется его общественной значимостью и заслугами...

- Вот этого я раньше не слышал, - перебил Затворник. - Что это такое

- заслуги? И общественная значимость?

- Ну... Как сказать... Это когда кто-то попадает к самой

кормушке-поилке.

- А кто к ней попадает?

- Я же говорю: тот, у кого большие заслуги. Или общественная

значимость. У меня, например, раньше были так себе заслуги, а теперь

вообще никаких. Да ты что, народную модель вселенной не знаешь?

- Не знаю, - сказал Затворник.

- Да ты что?.. А как же ты к решительному этапу готовился?

- Потом расскажу. Давай дальше.

- А уже почти все. Чего там еще-то... За областью социума находится

великая пустыня, а кончается все Стеной Мира. Возле нее ютятся отщепенцы

вроде нас.

- Понятно. А бревно откуда взялось? В смысле, все остальные?

- Ну ты даешь... Это тебе даже Двадцать Ближайших не скажут. Тайна

веков.

- Н-ну, хорошо. А что такое тайна веков?

- Закон жизни, - ответил Шестипалый, стараясь говорить мягко. Ему

что-то не нравилось в интонациях Затворника.

- Ладно. А что такое закон жизни?

- Это тайна веков.

- Тайна веков? - переспросил Затворник странно тонким голосом и стал

медленно подходить к Шестипалому по дуге.

- Ты чего? Кончай! - испугался Шестипалый. - Это же твой ритуал!

Но Затворник и сам уже взял себя в руки.

- Ладно, - сказал он, - все ясно. Слезай.

Шестипалый слез с кочки, и Затворник с сосредоточенным и серьезным

видом забрался на его место. Некоторое время он молчал, словно

прислушиваясь к чему-то, а потом поднял голову и заговорил.

- Я пришел сюда из другого мира, - сказал он, - в дни, когда ты был

еще совсем мал. А в тот, другой, мир я пришел из третьего, и так далее.

Всего я был в пяти мирах. Они такие же, как этот, и практически ничем не

отличаются друг от друга. А вселенная, где мы находимся, представляет

собой огромное замкнутое пространство. На языке богов она называется

"Бройлерный комбинат имени Луначарского", но что это означает, неизвестно.

- Ты знаешь язык богов? - изумленно спросил Шестипалый.

- Немного. Не перебивай. Всего во вселенной есть семьдесят миров. В

одном из них мы сейчас находимся. Эти миры прикреплены к безмерной черной

ленте, которая медленно движется по кругу. А над ней, на поверхности неба,

находятся сотни одинаковых светил. Так что это не они плывут над нами, а

мы проплываем под ними. Попробуй представить себе это.

Шестипалый закрыл глаза. На его лице изобразилось напряжение.

- Нет, не могу, - наконец сказал он.

- Ладно, - сказал Затворник, - слушай дальше. Все семьдесят миров,

которые есть во вселенной, называются Цепью Миров. Во всяком случае, их

вполне можно так назвать. В каждом из них есть жизнь, но она не существует

там постоянно, а циклически возникает и исчезает. Решительный этап

происходит в центре вселенной, через который по очереди проходят все миры.

На языке богов он называется Цехом номер один. Наш мир как раз находится в

его преддверии. Когда завершается решительный этап и обновленный мир

выходит с другой стороны Цеха номер один, все начинается сначала.

Возникает жизнь, проходит цикл и через положенный срок опять ввергается в

Цех номер один.

- Откуда ты все это знаешь? - тихим голосом спросил Шестипалый.

- Я много путешествовал, - сказал Затворник, - и по крупицам собирал

тайные знания. В одном мире было известно одно, в другом - другое.

- Может быть, ты знаешь, откуда мы беремся?

- Знаю. А что про это говорят в вашем мире?

- Что это объективная данность. Закон жизни такой.

- Понятно. Ты спрашиваешь про одну из величайших тайн мироздания, и я

даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. Но поскольку, кроме тебя, все

равно некому, я, пожалуй, скажу. Мы появляемся на свет из белых шаров. На

самом деле они не совсем шары, а несколько вытянуты, и один конец у них

уже другого, но сейчас это не важно.

- Шары. Белые шары, - повторил Шестипалый и, как стоял, повалился на

землю. Груз узнанного навалился на него физической тяжестью, и на секунду

ему показалось, что он умрет. Затворник подскочил к нему и изо всех сил

начал трясти. Постепенно к Шестипалому вернулась ясность сознания.

- Что с тобой? - испуганно спросил Затворник.

- Ой, я вспомнил. Точно. Раньше мы были белыми шарами и лежали на

длинных полках. В этом месте было очень тепло и влажно. А потом мы стали

изнутри ломать эти шары и... Откуда-то снизу подкатил наш мир, а потом мы

уже были в нем... Но почему этого никто не помнит?

- Есть миры, в которых это помнят, - сказал Затворник. - Подумаешь,

пятая и шестая перинатальные матрицы. Не так уж глубоко, и к тому же

только часть истины. Но все равно - тех, кто это помнит, прячут подальше,

чтобы они не мешали готовиться к решительному этапу или как он там

называется. Везде по-разному. У нас, например, назывался завершением

строительства, хотя никто ничего не строил.

Видимо, воспоминание о своем мире повергло Затворника в печаль. Он

замолчал.

- Слушай, - спросил через некоторое время Шестипалый, - а откуда

берутся эти белые шары?

Затворник одобрительно поглядел на него.

- Мне понадобилось куда больше времени, чтобы в моей душе созрел этот

вопрос, - сказал он. - Но здесь все намного сложнее. В одной древней

легенде говорится, что эти яйца появляются из нас, но это вполне может

быть и метафорой...

- Из нас? Непонятно. Где ты это слышал?

- Да сам сочинил. Тут разве услышишь что-нибудь? - сказал Затворник с

неожиданной тоской в голосе.

- Ты же сказал, что это древняя легенда.

- Правильно. Просто я ее сочинил как древнюю легенду.

- Как это? Зачем?

- Понимаешь, один древний мудрец, можно сказать - пророк (на этот раз

Шестипалый догадался, о ком идет речь), сказал, что не так важно то, что

сказано, как то, кем сказано. Часть смысла того, что я хотел выразить,

заключается в том, что мои слова выступают в качестве древней легенды.

Впрочем, где тебе понять...

Затворник глянул в небо и перебил себя:

- Все. Пора идти.

- Куда?

- В социум.

Шестипалый вытаращил глаза.

- Мы же собирались лезть через Стену Мира. Зачем нам социум?

- А ты хоть знаешь, что такое социум? - спросил Затворник. - Это и

есть приспособление для перелезания через Стену Мира.

 

3

Шестипалый, несмотря на полное отсутствие в пустыне предметов, за

которыми можно было бы спрятаться, шел почему-то крадучись, и чем ближе

становился социум, тем более преступной становилась его походка.

Постепенно огромная толпа, казавшаяся издали исполинским шевелящимся

существом, распадалась на отдельные тела, и даже можно было разглядеть

удивленные гримасы тех, кто замечал приближающихся.

- Главное, - шепотом повторял Затворник последнюю инструкцию, - веди

себя наглее. Но не слишком нагло. Мы непременно должны их разозлить - но

не до такой степени, чтоб нас разорвали в клочья. Короче, все время

смотри, что буду делать я.

- Шестипалый приперся! - весело закричал кто-то впереди. - Здорово,

сволочь! Эй, Шестипалый, кто это с тобой?

Этот бестолковый выкрик неожиданно - и совершенно непонятно почему -

вызвал в Шестипалом целую волну ностальгических воспоминаний о детстве.

Затворник, шедший чуть сзади, словно почувствовал это и пихнул Шестипалого

в спину.

У самой границы социума народ стоял редко - тут жили в основном

калеки и созерцатели, не любившие тесноты, - их нетрудно было обходить. Но

чем дальше, тем плотнее стояла толпа, и уже очень скоро Затворник с

Шестипалым оказались в невыносимой тесноте. Двигаться вперед было еще

можно, но только переругиваясь со стоящими по бокам. А когда над головами

тех, кто был впереди, показалась мелко трясущаяся крыша кормушки-поилки,

уже ни шага вперед сделать было нельзя.

- Всегда поражался, - тихо сказал Шестипалому Затворник, - как здесь

все мудро устроено. Те, кто стоит ближе к кормушке-поилке, счастливы в

основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А

те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка,

счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть

гармония и единство.

- Что ж, не нравится? - спросил сбоку чей-то голос.

- Нет, не нравится, - ответил Затворник.

- А что конкретно не нравится?

- Да все.

И Затворник широким жестом обвел толпу вокруг, величественный купол

кормушки-поилки, мерцающие желтыми огнями небеса и далекую, еле видную

отсюда Стену Мира.

- Понятно. И где, по-вашему, лучше?

- В том-то и трагедия, что нигде! В том-то и дело! - страдальчески

выкрикнул Затворник. - Было бы где лучше, неужели б я с вами тут о жизни

беседовал?

- И товарищ ваш таких же взглядов? - спросил голос. - Чего он в

землю-то смотрит?

Шестипалый поднял глаза - до этого он смотрел себе под ноги, потому

что это позволяло минимально участвовать в происходящем, - и увидел

обладателя голоса. У того было обрюзгшее раскормленное лицо, и, когда он

говорил, становились отчетливо видны анатомические подробности его

гортани. Шестипалый сразу понял, что перед ним - один из Двадцати

Ближайших, самая что ни на есть совесть эпохи. Видно, перед их приходом он

проводил здесь разъяснения, как это иногда практиковалось.

- Это вы оттого такие невеселые, кореша, - неожиданно дружелюбно

сказал тот, - что не готовитесь вместе со всеми к решительному этапу.

Тогда у вас на эти мысли времени бы не было. Мне самому такое иногда в

голову приходит, что... И, знаете, работа спасает.

И на той же интонации добавил:

- Взять их.

По толпе прошло движение, и Затворник с Шестипалым оказались

немедленно стиснутыми со всех четырех сторон.

- Да плевали мы на вас, - так же дружелюбно сказал Затворник. - Куда

вы нас возьмете? Некуда вам нас взять. Ну, прогоните еще раз. Через Стену

Мира, как говорится, не перебросишь...

Тут на лице Затворника изобразилось смятение, а толстолицый высоко

поднял веки - их глаза встретились.

- А ведь интересная задумка. Такого у нас еще не было. Конечно, есть

такое выражение, но ведь воля народа сильнее пословицы.

Видимо, эта мысль восхитила его. Он повернулся и скомандовал:

- Внимание! Строимся! Сейчас у нас будет незапланированное

мероприятие.

Прошло не так уж много времени между моментом, когда толстолицый

скомандовал построение, и моментом, когда процессия, в центре которой вели

Затворника и Шестипалого, приблизилась к Стене Мира.

Процессия была впечатляющей. Первым в ней шел толстолицый, за ним -

двое назначенных старушками-матерями (никто, включая толстолицего, не

знал, что это такое, - просто была такая традиция), которые сквозь слезы

выкрикивали обидные слова Затворнику и Шестипалому, оплакивая и проклиная

их одновременно, затем вели самих преступников, и замыкала шествие толпа

народной массы.

- Итак, - сказал толстолицый, когда процессия остановилась, - пришел

пугающий миг воздаяния. Я думаю, братки, что все мы зажмуримся, когда эти

два отщепенца исчезнут в небытии, не так ли? И пусть это волнующее событие

послужит красивым уроком всем нам, народу. Громче рыдайте, матери!

Старушки-матери повалились на землю и залились таким горестным

плачем, что многие из присутствующих тоже начали отворачиваться и

сглатывать; но, извиваясь в забрызганной слезами пыли, матери иногда вдруг

вскакивали и сверкая глазами бросали Затворнику и Шестипалому

неопровержимые ужасные обвинения, после чего обессиленно падали назад.

- Итак, - сказал через некоторое время толстолицый, - раскаялись ли

вы? Устыдили ли вас слезы матерей?

- Еще бы, - ответил Затворник, озабоченно наблюдавший то за

церемонией, то за какими-то небесными телами, - а как вы нас перебрасывать

хотите?

Толстолицый задумался. Старушки-матери тоже замолчали, потом одна из

них поднялась из пыли, отряхнулась и сказала:

- Насыпь?

- Насыпь, - сказал Затворник, - это затмений пять займет. А нам уже

давно не терпится спрятать наш разоблаченный позор в пустоте.

Толстолицый, лукаво прищурившись, глянул на Затворника и одобрительно

кивнул.

- Понимают, - сказал он кому-то из своих, - только притворяются.

Спроси, может, они сами что предложат?

Через несколько минут почти до самого края Стены Мира поднялась живая

пирамида. Те, кто стоял наверху, жмурились и прятали лица, чтобы, не дай

Бог, не заглянуть туда, где все кончается.

- Наверх, - скомандовал кто-то Затворнику и Шестипалому, и они,

поддерживая друг друга, пошли по шаткой веренице плеч и спин к терявшемуся

в высоте краю стены.

С высоты был виден весь притихший социум, внимательно следивший

издали за происходящим, были видны некоторые незаметные до этого детали

неба и толстый шланг, спускавшийся к кормушке-поилке из бесконечности, -

отсюда он казался не таким уж и величественным, как с земли. Легко, будто

на кочку, вспрыгнув на край Стены Мира, Затворник помог Шестипалому сесть

рядом и закричал вниз:

- Порядок!

От его крика кто-то в живой пирамиде потерял равновесие, она

несколько раз покачнулась и развалилась - все попадали вниз, под основание

стены, но никто, слава Богу, не пострадал.

Вцепившись в холодную жесть борта, Шестипалый вглядывался в крохотные

задранные лица, в серо-коричневые пространства своей родины; глядел на тот

ее угол, где на Стене Мира было большое зеленое пятно и где прошло его

детство. "Я больше никогда этого не увижу", - подумал он, и хоть особого

желания увидеть все это когда-нибудь еще у него не было, горло все равно

сводило. Он прижал к боку маленький кусочек земли с прилипшей соломинкой и

размышлял о том, как быстро и необратимо меняется все в его жизни.

- Прощайте, сынки родимые! - закричали снизу старушки-матери, земно

поклонились и принялись рыдая швырять вверх тяжелые куски торфа.

Затворник приподнялся на цыпочки и громко закричал:

Знал я всегда,

что покину

этот безжалостный мир...

Тут в него угодил большой кусок торфа, и он, растопырив руки и ноги,

полетел вниз. Шестипалый последний раз оглядел все оставшееся внизу и

заметил, что кто-то из далекой толпы прощально машет ему, - тогда он

помахал в ответ. Потом он зажмурился и шагнул назад.

Несколько секунд он беспорядочно крутился в пустоте, а потом вдруг

больно ударился обо что-то твердое и открыл глаза. Он лежал на черной

блестящей поверхности из незнакомого материала; вверх уходила Стена Мира -

точно такая же, как если смотреть на нее с той стороны, а рядом с ним,

вытянув руку к стене, стоял Затворник. Он договаривал свое стихотворение:

Но что так это будет,

не думал...

Потом он повернулся к Шестипалому и коротким жестом велел ему встать

на ноги.

 

4

Теперь, когда они шли по гигантской черной ленте, Шестипалый видел,

что Затворник сказал ему правду. Действительно, мир, который они покинули,

медленно двигался вместе с этой лентой относительно других неподвижных

космических объектов, природы которых Шестипалый не понимал, а светила

были неподвижными - стоило сойти с черной ленты, и все стало ясно. Сейчас

оставленный ими мир медленно подъезжал к зеленым стальным воротам, под

которые уходила лента. Затворник сказал, что это и есть вход в Цех номер

один. Странно, но Шестипалый совершенно не был поражен величием

заполняющих вселенную объектов - наоборот, в нем скорее проснулось чувство

легкого раздражения. "И это все?" - брезгливо думал он. Вдали были видны

два мира, подобных тому, который они оставили, - они тоже двигались вместе

с черной лентой и выглядели отсюда довольно убого. Сначала Шестипалый

думал, что они с Затворником направляются к другому Изменено 15 января 2009 пользователем NULL