Сказочный мир

[Chanda 14]

Vilvarin, Alex "Wer Graf&, Matata, СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С 21 на 22 декабря - самая длинная ночь, Тёмный праздник Новогодья.

Два мороза

Русская сказка

 

Гуляли по чистому полю два Мороза, два родных брата, с ноги на ногу поскакивали, рукой об руку поко­лачивали.

Говорит один Мороз другому: «Братец Мороз Багровый нос! Как бы нам позабавиться, людей поморо­зить?»

Отвечает ему другой: «Братец Мороз Синий нос! Коль людей морозить, то не по чистому нам полю гу­лять. Поле всё снегом занесло, все проезжие дороги замело: никто не пройдёт, не проедет. Побежим-ка лучше к чистому бору! Там хоть и меньше простору, да зато забавы будет больше. Всё нет-нет, да кто-нибудь и встретится по дороге».

Сказано-сделано. Побежали два Мороза, два родных брата в чистый бор. Бегут, дорогой тешатся: с но­ги на ногу попрыгивают, по елкам, по сосенкам пощелкивают. Старый ельник трещит, молодняк поскри­пывает. По рыхлому ль снегу пробегут - кора ледяная; былинка ль из-под снега выглядывает - дунут, словно бисером её всю унижут.

Послышали они с одной стороны колокольчик, а с другой бубенчик: с колокольчиком барин едет, с бу­бенчиком — мужичок. Стали Морозы судить да рядить, кому за кем бежать, кому кого морозить.

Мороз — Синий нос, который был помоложе, говорит: « Мне бы лучше за мужичком погнаться. Его ско­рей дойму: полушубок старый, заплатанный, шапка вся в дырах, на ногах, кроме лаптишек, — ничего. Он же, никак, дрова рубить едет... А уж ты, братец, как посильнее меня, за барином беги. Видишь, на нём шуба медвежья, шапка лисья, сапоги волчьи. Где уж мне с ним! Не совладаю».

Мороз — Багровый нос только подсмеивается. «Молод ещё ты, - говорит, - братец! Ну, да уж быть по-твоему. Беги за мужичком, а я побегу за барином. Как сойдёмся под вечер, узнаем, кому была легка ра­бота, кому тяжела. Прощай покамест!» - « Прощай, братец!»

Свистнули, щёлкнули, побежали.

Только солнышко закатилось, сошлись они опять на чистом поле. Спрашивают друг друга - как да что?

«То-то, я думаю, намаялся ты, братец, с барином-то, — говорит младший брат Синий нос, — а толку, глядишь, не вышло никакого. Где его было пронять!»

Старший брат Багровый нос посмеивается в ответ. «Эх, — говорит, молод ты и прост! Я его так уважил, что он час будет греться — не отогреется». – «А как же шуба-то, да шапка-то, да сапоги-то?» - «Не по­могли. Забрался я к нему и в шубу, и в шапку, и в сапоги, да как зачал знобить! Он-то ёжится, он-то жмётся да кутается; думает: дай-ка я ни одним суставом не шевельнусь, авось меня тут мороз не одо­леет. Ан не тут-то было! Мне-то это и с руки. Как принялся я за него — чуть живого в городе из повоз­ки выпустил! Ну, а ты что со своим мужичком сделал?»

Синий нос вздохнул тяжело. « Эх, братец, - отвечает, - плохую ты со мной шутку сшутил, что вовремя не образумил. Думал — заморожу мужика, а вышло, что он же обломал мне бока». – « Как так?» - «Да вот как. Ехал он, сам ты видел, дрова рубить. Дорогой начал было я его пронимать, только он всё не робеет — ещё ругается: такой, говорит, сякой этот мороз. Совсем даже обидно стало; принялся я его ещё пуще щипать да колоть. Только ненадолго была мне эта забава. Приехал он на место, вылез из са­ней, принялся за топор. Я-то думаю: тут мне сломить его. Забрался к нему под полушубок, давай его яз­вить. А он-то топором машет, только щепки кругом летят. Стал даже пот его прошибать. Вижу: плохо — не усидеть мне под полушубком. Под конец даже пар от него повалил. Я прочь поскорее. Думаю: как быть? А мужик всё работает да работает. Чем бы зябнуть, а ему жарко стало. Гляжу: скидает с себя по­лушубок. Обрадовался я. «Погоди же, — говорю, — вот я тебе покажу себя!» Полушубок весь мокрёхо­нек. Я в него забрался, заморозил так, что он стал лубок-лубком. Надевай-ка теперь, попробуй! Как по­кончил мужик своё дело да подошёл к полушубку, у меня и сердце взыграло: то-то потешусь! Посмот­рел мужик и принялся меня ругать — все слова перебрал, что нет их хуже. «Ругайся, - думаю я себе, - ругайся! А меня всё не выживешь!» Так он бранью не удовольствовался — выбрал полено подлиннее да посучковатее, да как примется по полушубку бить! По полушубку бьёт, а меня всё ругает. Мне бы бе­жать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз — выбраться не могу. А он-то колотит, он-то коло­тит! Насилу я ушёл. Думал, костей не соберу. До сих пор бока ноют. Закаялся я мужиков морозить». - «То-то!»

[Chanda 14]

Г. Х. Андерсен

 

Епископ Бёрглумский и его свояк

 

Вот мы добрались с вами до самого севера Ютландии, даже Дикое болото осталось позади. Слышите грозный гул? Это волны разбиваются о берег. Море ведь отсюда рукой подать, оно внизу за дюнами. А этот высокий песчаный холм уже давно у нас перед глазами, но мы всё никак не достигнем его гребня, увязая в зыбучем песке. Видите наверху силуэты старинных строений? Это бывший Бёрглумский монастырь, а церковь его – вон то самое высокое здание – до сих пор действует. Мы только поздно вечером дойдём до вершины холма, но ведь сейчас пора белых ночей, погода стоит такая ясная, небо такое светлое, что сверху нам откроется чудесный вид на поля и болота, на вересковые пустоши и Ольборгский фиорд, на бескрайнее чёрно-синее море.

Наконец-то мы наверху! Сейчас мы минуем гумно и овин и свернём в ворота старой монастырской ограды. Смотрите, как разрослись эти столетние липы вдоль каменных стен, им здесь покойно, они никогда не знали ни ветра, ни бури, и пышная их листва прямо-таки забила собой все оконные проёмы.

Теперь не спеша поднимаемся по винтовой гранитной лестнице, пройдём по длинной галерее под потемневшими от времени балками. Гулко раздаются здесь завывания ветра, и не поймёшь, то ли он гуляет за стенами, то ли тут, в самой галерее… Впервые попавшим сюда становится жутковато!.. Да к тому же и эти рассказы... Но в конце концов мало ли что болтают люди, мало ли что примстится им, когда они сами напуганы до смерти и желают вас напугать?.. Вот, к примеру, говорят, что монахи давным-давно отдавшие Богу душу, неслышно бредут мимо людей по галерее в храм, где служат обедню. Звуки молитвенных песнопений сливаются с воем ветра… Подобные истории настраивают на совершенно особый лад, мысли ваши невольно обращаются к далёкому прошлому, вы задумываетесь, да так глубоко, что словно сами переноситесь в те старинные, суровые времена.

Стоило разбиться здесь кораблю о прибрежные скалы, и вмиг монастырский люд уже хозяйничал на берегу, истребляя всех, кого не истребило море. Белые пенистые волны не спеша слизывают с осклизлых камней алую кровь, струящуюся из раскроенных черепов несчастных. Выброшенное морем добро становится добычей епископа, а добра бывает немало. Волны выносят на берег бочонки с дорогим вином - всё без разбора идет в епископские погреба, и без того битком набитые бочками с пивом и с хмельным мёдом. Кухонные кладовые ломятся от колбас, окороков и битой дичи, в прудах жиреют сазаны и краснопёрые караси. Воистину нет богаче и могущественнее епископа Бёрглумского! Не счесть его земли и поместий. Но нет предела его алчности и тщеславию. Всё должно принадлежать ему, все должны преклоняться перед Олуфом Глобом!

Как раз в это время в своём поместье Тю скончался свояк Олуфа Глоба, тоже богач из богачей. Но помните пословицу: «Свояк для свояка хуже лютого врага». Эту житейскую мудрость испытала на своей, как говорится, шкуре вдова усопшего. Все земли округа, кроме монастырских, принадлежали её покойному супругу, а их единственный сын-наследник уже много лет как бродил по дальним странам. Ещё мальчишкой он пристрастился к изучению чужих нравов и обычаев, по своей воле покинул отчий кров, и давно от него не было ни весточки, ни привета. Уж не нашёл ли он последний приют где-нибудь на чужой стороне? Возможно, он никогда и не вернётся на родину, чтобы возглавить хозяйство, которым теперь управляла его мать.

- А управлять поместьем разве женского ума дело? — спросил как-то епископ и послал в окружной суд — тинг прошение о вызове несчастной вдовы в качестве ответчицы. Да ведь всё без толку, ибо она никогда не преступила ни один из законов, и право было на её стороне.

О, епископ Олуф Бёрглумский, что у тебя на уме? О чём написал ты на чистом пергаменте, запечатал свиток большой печатью и обвязал шнурком? Что за донесение отправил ты с рыцарем, сопровождаемым оруженосцем, за тридевять земель в столицу святейшего папы?

Наступила осень, задули сильные ветры, небезопасно стало плавать на море кораблям, а вскоре ударили морозы. Пришла зима.

Дважды возвращалась зима на землю, прежде чем вернулись посланцы епископа. Они привезли из Рима папскую буллу, предававшей анафеме вдову, оскорбившую его преосвященство епископа Бёрглумского. «Пусть ляжет проклятие сие и на самое грешницу, и на всё ей принадлежащее! Отныне считать её отлучённой как от святой церкви, так и от всех верующих людей! Да не обратится к ней никто с добрым словом, и не протянут ей руки помощи ни чада, ни домочадцы, ни знакомые, ни чужие, да бегут от неё все, словно от чумы и проказы! Аминь!»

— Не согнёшь дерево, так сломаешь! — сказал епископ, получив папскую буллу.

И все отвернулись от вдовы, но она не отвернулась от Бога, почитая его своим защитником и спасителем.

Лишь одна служанка, старая дева, осталась верна своей хозяйке. Они вдвоём шли за плугом, вспахивая огромные поля. И надо же было так случится, что хлеб уродился на славу, хотя земля и была предана проклятию и самим папой, и епископом.

- Исчадие ада! — вскричал в гневе епископ. — Ну погоди! Я своего добьюсь! Именем его святейшества привлеку я тебя к суду!

Тогда вдова решается на крайность: она запрягает в телегу двух своих последних быков, садится в неё вместе со своею верною служанкой и отправляется прочь из Дании, куда глаза глядят, в чужие земли, где всё ей чужое: и язык, и нравы, и обычаи. Она заехала далеко от родного края, туда, где тянутся грядой высокие зелёные горы, и зреет сладчайший виноград. Купцы, хотя и передвигаются обычно караванами, всё же опасливо озираются со своих тяжело гружённых возов, страшась нападения разбойничьих рыцарских банд, а две пожилые женщины на скрипучей телеге, запряжённой парой черных быков, ничтоже сумняшеся, тащатся одни-одинёшеньки по пыльной дороге, где на каждом повороте их стережёт опасность, проезжают, не ведая боязни через густые леса. Так пересекли они границу Франции. И повстречался им рыцарь в богатых доспехах, окружённый дюжиной оруженосцев. Он остановил коня и с удивлением начал разглядывать двух одиноких женщин на видавшей виды телеге. И спросил у их рыцарь, откуда они и куда держат путь. В ответ та, что помоложе, назвалась владелицей поместья Тю, что в далёкой Дании, и поведала о своих злоключениях. И тут наступил конец её невзгодам! Видно, так было угодно Богу! Чужеземный рыцарь оказался не кем иным, как её собственным сыном! Он протянул матери руки, крепко обнял её, и она на радостях зарыдала – впервые за много лет. До этого она не плакала, а только до крови кусала себе губы.

Наступила осень, задули сильные ветры, небезопасно стало плавать на море кораблям. Разбиваются корабли о прибрежные рифы, и выносят крутые волны тяжёлые бочки с вином прямо в епископские подвалы. Жарится дичь на вертелах. Уютно, тепло в монастырских покоях, а на дворе трещит, лютует мороз. Вдруг разносится весть, что молодой Йенc Глоб из Тю вернулся домой вместе со своей матерью и что он Йенc Глоб вызывает епископа Бёрглумского на суд Божий и человеческий!

- Поможет это им как мёртвому припарки! — ехидничает епископ. — Не трудись понапрасну, рыцарь Йенc!

И снова наступила осень, снова задули сильные ветры, снова терпят бедствие корабли на море. Пришла ещё одна зима. Летают в воздухе стаи белых мух, садятся прохожим на щёки и пребольно кусают, пока не превращаются в водяные капельки.

- Ну, и морозец нынче! – отдуваются люди, вернувшись со двора. Йенc Глоб стоит у очага в глубоком раздумье и даже не замечает, что его плащ задымился – огонь прожёг в нём большую дыру.

- Ну, погоди епископ! Я ещё скручу тебя в бараний рог! Закон не в силах выволочь тебя из-под папского плаща, но уж я-то выволоку! Не будь я Йенc Глоб!

И Йенc Глоб садится за стол и пишет письмо зятю своему Олуфу Хасе Саллигскому, в котором просит зятя ранним утром в сочельник явиться для встречи с ним в Видбергскую церковь, где епископ самолично будет служить мессу, и для этого он пожалует из Бёрглума в Тю, о чём ему, Йенcу Глобу, доподлинно известно.

Луга покрылись снежной пеленой, а болота сковал прочный лед, такой прочный, что с лёгкостью выдерживает осёдланных коней со всадниками – целую кавалькаду. Это едет в Тю епископ Бёрглумский окружённый свитой каноников и слуг. Они скачут напрямик, кратчайшим путём, продираясь сквозь заросли хрустких камышей, в которых уныло свистит ветер.

Трубач в лисьей шубе трубит что есть мочи в свою медную трубу! Как гулко разносятся звонкие рулады в ясном морозном воздухе! Как дробно цокают подковы по калёному льду замёрзших болот, где летом изумрудно зеленеют луга Фата-Морганы! Епископская кавалькада мчится на юг, прямо к Видбергской церкви.

А ветер гудит в свой рог ещё громче трубача. Задула вьюга, подняла, закружила снег с лугов, потемнело вокруг. Скачет епископ к Божьему храму. И как ни свирепствует буря, как ни бесчинствует она, вздымая тучи снега над лугами и болотами, над скалистым фиордом и пенистым морем, неколебимо стоит на своём месте старая Видбергская церковь. Вовремя прискакал в Тю епископ, а вот Олуфу Хасе вряд ли добраться к сроку, хоть и мчится он на взмыленном коне во весь опор. Спешит он со своим отрядом на помощь к Йенсу Глобу, вызвавшему самого епископа Бёрглумского на Божий суд... Наконец-то достигли они фиорда… Скоро, скоро Видбергская церковь станет местом судилища, а алтарь превратиться в плаху. Дрожащее пламя свечей в тяжелых медных шандалах озарит кровавое действо. Буря, завывая, прочтет обвинение и приговор, а знойкий ветер разнесёт их по лугам и болотам, вплоть до самого кипящего моря... Но как переправиться через фиорд в такую непогодь?

Упёрся в море отряд Олуфа Хасе вблизи Оттезунда – нет переправы! И тогда Олуф Хасе отпускает всех своих людей, дарит им коней и оружие, приказывает возвращаться домой и низко поклониться его супруге. В одиночку решает он помериться силами с ледяными бушующими волнами, а остальные пусть засвидетельствуют, что не по его вине Йенc Глоб остался без подмоги. Но верные слуги ни за что не хотят отстать от своего господина и бесстрашно кидаются вслед за ним в ледяную пучину. Десять смельчаков тонут, но сам Олуф Хасе и еще двое юношей выбираются на тот берег. До Видбергской церкви им еще идти четыре мили.

Вот и полночь. Наступило Рождество. Буря стихла. Яркий свет льется из церковных окон, жёлтыми пятнами ложится на белый снег. Тишина в храме, заутреня уже отошла, чуть слышно каплет воск с подсвечников на каменный пол. Распахнулись двери, и церковь вбегает Олуф Хасе.

В притворе его встречает Йенc Глоб:

— Здравствуй! Мы с епископом помирились!

— Ну, что ж… — говорит Олуф Хасе, — значит, ни ты, ни он не выйдете отсюда живыми.

Он выхватывает меч из ножен – молнией сверкнула отточенная сталь – и, круша дерево, вонзает его в дверь, которую успел проворно захлопнуть перед ним Йенc Глоб.

— Повремени, чуток, дорогой зять! Узнай сперва, каково наше примирение! Я убил епископа и перебил всю его свиту! Они теперь навеки безгласны, да и я не стану никому напоминать о той обиде, которую он нанёс моей матушке!

Не от дрожащего пламени свечей озарён алтарь красными светом, а от лужи крови на каменном полу, в которой валяется епископ с раскроенным черепом. А вокруг него – трупы его каноников и слуг. Мёртвая тишина царит в Видбергской церкви в рождественскую ночь.

На третий день праздника в Бёрглумском монастыре ударили в колокола. Тела убиенных в Видбергской церкви были выставлены на всеобщее обозрение. Много гробов стояло под балдахином, а вокруг них, в затянутых чёрным крепом подсвечниках, горели свечи. В парчовой ризе, с пастырским посохом в окоченевшей руке, спит вечным сном полновластный владыка округа. Курится синим дымом ладан, заунывно поют монахи. В тоскливом напеве их слышится жалоба, ненависть и проклятье. Ветер вторит их молитве и разносит её по всей стране. Он то утихает, успокаиваясь на время, то вновь начинает горестно завывать, распевая свои старые песни. Да и теперь ещё тёмными ночами всё поёт ветер о епископе Бёрглумском и его свояке. Услышав эту песнь, испуганно вздрагивает одинокий крестьянин, проезжающий по зыбкой песчаной дороге под древними монастырскими стенами. В страхе ёжится от неё и бессонный монах в толстостенной келье Бёрглума. Вот почему по временам в пустой галерее ведущей в храм раздаётся какой-то странный шелест. Дверной проём там давно заложен камнями и замурован. Но не для людей с живым воображением. Таким людям и посейчас видятся широко распахнутые врата, храм озарённый ярким дрожащим светом паникадил, блеск и богатство церковной утвари, дымы ладана, застилающие роскошное убранство престола, им явственно слышится протяжный монашеский распев - отпевают убитого епископа, который покоится в гробу, что посреди храма в парчовом облачении и с посохом в иссиня-бледной руке. На высоком челе его огнём пылает кровавая рана, ярким огнём, ибо горят в ней, не сгорая, людские грехи и дурные помыслы…

 

Прочь с глаз! Сгиньте и порастите травой забвения, страшные видения былых времён!

 

Слышите как воет ветер? Он заглушает грохот морского наката. Разошлась, разгулялась буря. Многим и многим будет она стоить жизни! Норов моря не мягчает с веками. Ночью оно явится громокипящим жерлом, адской пастью, пожирающей всё и вся, а поутру расстелется перед вами голубым бескрайним зеркалом – глядись, да и только! Таким же изменчивым было оно и в далёкие годы той седой старины, с которой мы только что расстались. И, дай Бог, навсегда – вы можете спать спокойно. А вот и совсем рассвело.

 

Новые времена рвутся в наш дом вместе с солнечными лучами... Ветер все воет и воет, он возвещает о кораблекрушении, точно так же, как и в стародавние годы.

 

Нынче ночью вблизи Лёкке, маленького рыбачьего посёлка в несколько домиков крытых красной черепицей, — поглядите, они видны из окна, — разбилось какое-то судно, оно село на риф далеко от берега. Вспыхнула сигнальная ракета, словно перекинув спасительный мост от повреждённого корабля к твердой земле. И что же – все моряки спасены! Все они нашли себе приют и ночлег в рыбачьем посёлке. Утром потерпевших перевели в кельи бывшего Бёрглумского монастыря. Их там радушно встретили, обогрели, накормили, да ещё и приветили на их родном языке. В трапезной гремит фортепиано, слышатся их народные песни, но не успевают замолкнуть звонкие струны инструмента, как начинают безгласно звучать иные длинные струны, по которым бегут сообщения семьям потерпевших о их благополучном спасении. Родные счастливы, с души потерпевших сваливается бремя тревоги, и в монастырской трапезной воцаряется веселье. Слышите старинный вальс? Протанцуем и мы и споем песнь о нашей Дании, о «смелом первопроходце» в новое время.

 

Будь благословенно ты, новое время! Мы ждём тебя, как новое лето! Согрей своим теплом наши озябшие сердца! И пусть быстро промелькнут на твоем ясном небе мрачные тени воспоминаний о былых суровых, жестоких эпохах!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 декабря – Рождество Христово по григорианскому календарю (Католическое Рождество)

 

Александр Иванович Куприн

Палач

(Средневековая быль)

Это случилось в 1199 году в маленьком баварском городке Ингольштадте, как раз накануне рождества Христова. Зима в этом году стояла такая суровая, что подобной ей не могли припомнить самые древние старцы. По словам летописца, "камни трескались от мороза, и дикие звери выбегали из своих лесных трущоб, чтобы согреться около человеческого жилья". На небе появлялись странные, грозные знамения, предвещавшие мор, войну и продолжительный голод. Многие видели по ночам две луны, восходившие рядом; другие замечали огромный сияющий крест, который пересекал все небо от востока к западу и от севера к югу. Астрологи и шарлатаны, разъезжавшие по ярмаркам, выкрикивали со своих тележек о том, что с концом столетия наступит кончина мира. Простой народ жадно слушал эти туманные, высокопарные предсказания, верил им и глухо волновался.

Но и близкая кончина мира не могла утишить той страстной кровавой борьбы Гвельфов с Гибеллинами, которая кипела повсеместно в Германии, начиная от герцогского дворца и кончая избой последнего швабского угольщика. Наоборот, обоюдная ненависть в виду приближающихся страшных событий как будто бы усилилась еще больше, и обе партии походили на двух борцов, схватившихся в судорожном смертельном объятии над самым краем бездонной пропасти. Тот же летописец замечает, что не только во всех городах и деревнях, но даже в отдельных семействах одни держали сторону Гвельфов, а другие - Гибеллинов. Взаимной ненависти не было пределов, и часто пустая ссора, невпопад сказанное слово служили поводом для кровавой драки, внезапно закипавшей на улице. То те, то другие попеременно брали верх. Нередко германский бюргер, который накануне лег спать, молясь за своих покровителей Гибеллинов, видел наутро родной город занятым папскими войсками. Интрига, заговор, наемный кинжал, изменническое нападение считались делом самым обыденным... По стране бродили, опустошая ее и наводя ужас на мирных жителей, многочисленные шайки мародеров, которые в средние века всегда следовали, как стаи шакалов, по пятам больших армий, и нередко даже значительные военные отряды подвергались неожиданному нападению этих дерзких хищников.

В описываемое время, в ночь с 24 на 25 декабря, какой-то человек приближался к Ингольштадтским городским воротам. Он, по-видимому, страшно устал, потому что часто останавливался и, повернувшись спиной к ветру, бушевавшему с необыкновенной силой, глубоко переводил дыхание. Отдохнув немного, он опять пускался вперед, с трудом вытаскивая ноги из снега, доходившего ему до колен. На нем был дырявый меховой плащ и широкополая фетровая шляпа. Судя по костюму, его можно было принять за бедного бюргера или за арендатора мелкой фермы, и только спрятанная под плащом шпага, рукоятка которой оттопыривала материю, и тяжелые военные ботфорты несколько не гармонировали с его невзрачной нередко даже значительные военные отряды подвергались неожиданному нападению этих дерзких хищников. В описываемое время, в ночь с 24 на 25 декабря, какой-то человек приближался к Ингольштадтским городским воротам. Он, по-видимому, страшно устал, потому что часто останавливался и, повернувшись спиной к ветру, бушевавшему с необыкновенной силой, глубоко переводил дыхание. Отдохнув немного, он опять пускался вперед, с трудом вытаскивая ноги из снега, доходившего ему до колен. На нем был дырявый меховой плащ и широкополая фетровая шляпа. Судя по костюму, его можно было принять за бедного бюргера или за арендатора мелкой фермы, и только спрятанная под плащом шпага, рукоятка которой оттопыривала материю, и тяжелые военные ботфорты несколько не гармонировали с его невзрачной одеждой.

Человек в меховом плаще дошел до глубокого рва и остановился. По ту сторону рва сквозь мутно-белую завесу метели слабо виднелся деревянный палисад, окаймлявший город, и темная, неуклюжая громада крепостных ворот.

- Черт возьми, мост уже поднят! - недовольно проворчал путник.- Впрочем, тут нет ничего удивительного... Придется обойти кругом.

Очевидно, он был хорошо знаком с расположением города, потому что, пройдя шагов около двухсот по краю рва, он повернул и стал медленно и осторожно спускаться в него. Когда снег доходил ему до пояса, он останавливался и начинал топтаться на одном месте, подминая под себя снег ногами и руками и чуть заметно подвигаясь вперед. Таким образом, прошло около часа, пока он добрался до противоположного откоса и с трудом, после многих неудачных попыток, вскарабкался на него. Затем он вынул из кармана толстую веревку, сделал из нее мертвую петлю и, ловко забросив конец на один из зубцов палисада, стал на руках подыматься вверх, упираясь ногами в стену. Через две минуты он был уже по ту сторону палисада.

Ингольштадт казался вымершим. Ни один человек не попадался навстречу путнику, пока он шел по узким, кривым улицам города. Двери и ставни были плотно затворены массивными железными болтами, и только кое-где сквозь узкую щель мелькал порою красный огонь ярко пылающей печи. Человек, странным образом проникший в город, остановился перед высоким домом, у которого, согласно требованиям средневековой архитектуры, каждый верхний этаж выступал над нижним, и несколько раз подряд постучал дверным молотком. Ему пришлось ждать довольно долго, пока за дверью послышались грузные шаги и чей-то недовольный голос спросил:

- Какой черт стучится в эту пору? Что нужно?

- Ради бога, впустите меня, - отозвался путник - Я замерз и умираю от голода.

-Ладно, ладно... Мы отлично знаем этих голодных бродяг... Убирайся к дьяволу в лапы. Там ты скорей согреешься!..

- Послушайте... Я заплачу вам... Мне нужен только угол для ночлега и ломоть хлеба... Я заплачу вам золотом... Послушайте.

- Послушай ты, мародер, - раздался сердитый голос из-за двери. - если ты сейчас не отойдешь от моего дома, я выпущу на тебя собак!..

Человек в плаще произнес злое проклятие и пошел дальше. Он знал, что дом, в который он только что стучался, принадлежит бургомистру, самому богатому бюргеру в городе. И по привычке думать вслух, свойственной человеку, пробывшему долгое время наедине с самим собою, он проговорил:

- Хорошо, господин бургомистр. Завтра я вам напомню, как вы собирались травить меня собаками. Что-то вы запоете тогда?..

Вдали мелькнул свет фонаря, и послышался звон оружия. Путник оглянулся вокруг и, заметив в одном из домов глубокую дверную нишу, быстро скользнул в нее и плотно прижался к стене. Отряд городской стражи, состоящий из четырех человек, прошел мимо него так близко, что он даже услышал от одного из солдат сильный запах вина.

- Проклятие, какая чертовская служба, - говорил солдат, который нес фонарь.

- С тех пор как Гибеллины изгнали нашего доброго Генриха-Льва, я, кажется, охотней согласился бы пасти свиней, чем служить в войске...

- В особенности, когда уже третий месяц мы не видим жалованья, - поддержал другой.

- И когда имперские рейтары обращаются с нами, как с собаками, - сказал третий.

-Нет, вот что я вам скажу, ребята, - вмешался опять солдат с фонарем - Если б теперь наш славный Генрих подошел под городские стены, хоть с самым маленьким отрядом, - я бы первый отворил ему ворота и опустил перед ним мост.

- Я бы сделал то же самое...

- И я, и я!

- Наши рыцари что-то такое знают, - продолжал первый солдат. - Говорят, что его видели на границе, когда он...

Сильный порыв ветра заглушил его слова. Скоро вдали затихли шаги обхода. По лицу человека в плаще, не проронившего ни одного слова из этого разговора, пробежала довольная улыбка, тем более странная, что он с головы до ног дрожал в лихорадке.

Выйдя из ниши, он опять пошел по городским улицам. У некоторых домов он останавливался и стучался. Иногда на его стук никто не отзывался, но большею частью ему приходилось выслушивать из-за дверей такую грубую брань, что он в молчаливом бешенстве стискивал зубы, сжимал кулаки и отходил прочь. В одном доме ему ответила, судя по голосу, какая-то добрая старуха:

- Ты, должно быть, не здешний, что просишь ночлега под канун рождества Христова, - сказала она - Разве ты не знаешь, что, по старому обычаю, ни один хозяин ни за какие деньги не пустит сегодня в свой дом чужого? Приди завтра, и я накормлю тебя хоть жареным гусем и напою имбирным пивом. А сегодня ты принесешь в мой дом все несчастья, которые преследуют тебя.

Человек в плаще шел все дальше и дальше, спускаясь постепенно к Дунаю. Когда он переходил площади, на него кидались стаи бродячих собак, тощих, одичавших и злых. Они заливались бешеным лаем, вертясь вокруг его ног, но так как он не обращал на них внимания, то они не осмеливались его тронуть.

Скоро городские постройки стали попадаться все реже и реже, дальше пошли жалкие, вросшие в землю лачужки ремесленников и поденщиков. Но и в них напрасно стучался озябший и голодный путник. Народное суеверие ревниво охраняло каждый дом, потому что в эту святую ночь в него вместе с чужим человеком неминуемо должно было вторгнуться чужое несчастье. Между тем путник совершенно выбился из сил. Ноги его так отяжелели, что он насилу подымал их от земли, все тело ныло, точно избитое, а глаза так неудержимо слипались, что ему стоило больших усилий, чтобы не повалиться на снег и не заснуть крепким сном.

Город кончился. Дальше идти было некуда. Человек в плаще остановился в нерешимости. Им уже стала овладевать какая-то сладкая, истомная зевота. Еще несколько минут, и он улегся бы на снегу, закрывшись поплотнее своей верхней одеждой. Как вдруг впереди него из-за широко распахнутой ветром двери брызнул яркий свет. "Все равно: постучусь еще раз - подумал вслух путник - а там..." Но он даже не договорил своей фразы и поспешно, насколько ему позволяли иссякшие силы, пошел вперед по цельному снегу.

Дом, откуда блеснул огонь, стоял далеко в стороне от черты городских построек и был гораздо больше и наряднее теснившихся на окраине лачужек. Вокруг дома не было никакой изгороди, и потому путник мог, подойдя вплотную к окну, не закрытому ставней, заглянуть через него внутрь дома.

Рослый человек в новом красном шелковом кафтане сидел у стола и ел; высокая худая девочка лет тринадцати, с тонкими и красивыми чертами печального лица, стоя прислуживала ему. Человек этот, судя по широкой шее, массивным плечам и огромным, волосатым кистям рук, отличался страшной физической силой. Волосы на голове у него были коротко острижены, в небольшой круглой бороде серебрилась заметно проседь, а лицо его, изрытое морщинами, было так мрачно, что путник, глядя на него сквозь слюдяное окно, подумал: "Должно быть, на этом лице никогда не появлялась улыбка".

Человек в плаще постучался в дверь.

- Войдите, не заперто! - крикнул изнутри сиплый густой голос.

Путник приподнял наружный деревянный засов и очутился в большой, жарко истопленной комнате, наполненной раздражающим запахом жареной свинины.

- Как, неужели и сегодня понадобилась моя работа? - воскликнул недовольным голосом хозяин - Если так, то скажите вашим судьям, что я ни сегодня, ни завтра не выйду из дому, хотя бы меня самого повесили за это.

Но когда незнакомец снял свою шапку, засыпанную снегом, то хозяин быстро приподнялся со стула, и лицо его выказало удивление.

- Простите, я принял вас за другого - сказал он вежливо - что угодно господину?

Хотя незнакомец и был одет в поношенный и дырявый плащ, но, наверное, всякий назвал бы его господином так же, как это сделал и хозяин дома. Что-то неотразимо властное, уверенное и величественное было в его стройной, высокой фигуре и в его красивом лице с длинной, выхоленной черной бородой.

- Прошу вас, не откажите мне в куске хлеба и в ночлеге... Хотя бы на полу! - умоляюще произнес незнакомец. - Я обошел весь город, и меня не впустили ни в один дом. Я заплачу золотом за все, что вы мне дадите.

Хозяин низко наклонил голову перед своим неожиданным гостем.

- Я не возьму от вас платы, - сказал он тихо, и в голосе его послышалась горечь и грусть - Весь мой дом к вашим услугам, но.. - он на минуту замялся - но я боюсь, что вы предпочтете опять уйти на мороз и метель, когда узнаете, у кого вы в гостях.

- О, черт возьми, не все ли равно, кто вы, когда я умираю от голода и отморозил себе ноги!- воскликнул нетерпеливо незнакомец - Гвельф вы или Гибеллин, убийца или честный бюргер! Дайте мне кусок хлеба и не говорите ни слова о ваших занятиях.

- Пусть будет так - сказал хозяин и опять низко склонился перед гостем - Прошу вас, господин, садитесь за стол. Элеонора - обратился он к дочери - ты будешь прислуживать господину, а потом приготовишь ему постель.

Незнакомец с такой жадностью накинулся на свинину и копченый медвежий окорок, что, по-видимому, совершенно забыл о гостеприимном хозяине, и только утолив первый голод, он заметил, что тот стоит в глубине комнаты.

- Отчего вы не садитесь со мною за стол?- спросил гость - Я прервал ваш ужин, и, право, это ставит меня в очень неловкое положение. Садитесь же, прошу вас!

- Нет, господин, я не смею сесть с вами рядом, - возразил твердо хозяин-Элеонора, налей господину вина.

Тон его отказа был так решителен, что незнакомец не настаивал больше. Он ничего не ел в продолжение двух суток, и теперь у него не хватало терпения расспрашивать.

Но когда он насытился и выпил несколько стаканов золотого душистого рейнского вина, которое ему наливала своими тонкими смуглыми детскими ручками Элеонора, когда чувство блаженного довольства и покоя впервые после многих дней нужды, опасностей и голода разлилось по всему его телу, его сердце переполнилось глубокой благодарностью и какой-то странной жалостью к этому загадочному человеку, стоящему сзади него в покорной и печальной позе.

Незнакомец выпрямился во весь свой высокий рост и сказал повелительно:

- Я, Генрих Второй, Лев-Анна, герцог Швабский, электор Саксонский, приказываю тебе назвать свое имя и звание!..

Хозяин дома вздрогнул от неожиданности и упал ниц, касаясь головой пола.

- Ваша светлость! Ваша светлость!- воскликнул он растерянно - Я - Эйзенман, я-Карл Эйзенман... Простите меня за то, что я сразу не назвал вам своего имени... Я - Карл Эйзенман, ингольштадтский палач...

Брови Генриха-Льва нахмурились на мгновенье, но только на одно мгновенье.

Быстрым движением он вытащил из ножен свою широкую, длинную шпагу и, ударив ею плашмя по плечу Эйзенмана, произнес:

- Я, Генрих-Лев, герцог Швабский, электор Саксонский, посвящаю тебя в рыцари Швабской короны. Встаньте, Карл фон Эйзенман - добавил он приветливо.

Таким образом, по рассказу летописца, в ночь на рождество Христово, на пороге XIII столетия, был возведен в рыцарское достоинство ингольштадтский палач. Но так как у него не было мужского потомства, то и род его прекратился вместе с ним, когда он погиб геройской смертью, сражаясь на стенах Везенберга за своего герцога.

[Chanda 14]

Владимир Галкин

Седой медведь

Сибирский сказ

 

Много лет назад в нашем селе жила старуха с внучонком. Никиткой его кликали. Годами вроде вас был - такой же пострел. Не знал ни отца, ни матери. Подобрали мужики на дороге. В корзине лежал, верещал по-заячьи. Как с ним быть? Призадумаешься, коли своих у каждого по десятку. Решили отдать бабке. Та не отказалась, взяла. Парнишонку выходила, подрос он, поправился. Старуха травы целебные собирала, людей лечила - тем и жила. Но вот сама захворала. А время пришло травку целебную собирать, хворь свою ею снимать. Бабка и решила Никитку послать: лапотки обул, пирожка кусочек в тряпочку завернул и убег. Идет по тайге Никитка, травку выискивает, а она никак на глаза не попадается. Бродил, бродил, вдруг меж деревьями полянку увидал. Посредине ель стоит высокая, а под ней медведица с медвежонком играют. Медвежонок мать за ухо, за бок цапает, та урчит ласково, детеныша облизывает. Никитка и залюбовался. Медведица, видно, мальчонку не учуяла, вскорости по своим делам ушла в тайгу, малыша одного оставила.

Никитке любопытно, вышел на поляну смело. А медвежонок к нему закосолапил. Подошел, мордой тычется. Вынул Никитка пирожка кусочек, отломил половину. Медвежонок съел и еще просит. Отдал он и другую. Наелся медвежонок, встал на задние лапы: поиграть ему захотелось. Тут Никитка почувствовал, будто сзади кто на него смотрит. Оглянулся и обмер со страху: на кромке поляны медведица стоит. Хотел бежать, да ноги словно ватные, хотел закричать, да голоса нет. А медведица подошла, обнюхала, заурчала ласково и лизнула в щеку.

Никитка видит, что обошлась она с ним добро, осмелел, ручонкой ее погладил и с медвежонком играть принялся. Да не заметил, как день пролетел. Лишь когда стемнело, опомнился. Но поздно. До села далеко, а на небе уже звезды повысыпали. И растерялся Никитка, не знает, как ему быть. Тут подошла к нему медведица, села рядышком. Ткнулся Никитка ей в грудь и заплакал. Вдруг сказала она голосом человеческим: "Погодь, Никитушка, оставь слезы". Сама пошла с медвежонком вокруг ели. Раз прошлась, второй, а на третий появилась из-за ели женщина: молодая, в сарафане белом шелковом, а с ней мальчонка, совсем махонький. Поглядела на Никитку ласково, взяла за руку, повела. Никитка глядит и глазам своим не верит: на поляне стоит терем с резными балконами, а мальчонка смеется, за руку Никитку в терем тянет.

Вошли. Женщина Никитку за стол посадила, каши, меду поставила. Накормила, напоила, о житье-бытье разговор завела. Ну и рассказал Никитка все без утайки, что не знает ни отца, ни матери, что его мужики нашли. А бабка по доброте душевной взяла, выходила, да сейчас сама захворала - за травкой целебной послала. Только не может он ее найти. Выслушала женщина Никитку и сказала: - Твоя беда - не беда. Будет тебе травка. А сейчас ночь, ложись, спи спокойно. ...Проснулся когда Никитка, глядит - нет никого: ни женщины, ни мальчонки, ни медвежонка, ни медведицы. А у ели нужная ему травка растет, набрал полное лукошко и припустил в село. Наварил зелья целебного, дал бабке попить - вроде полегчало, но вскорости опять худо сделалось. И подумала тогда бабка: "Видно, хворь моя - старость, ее не излечишь. Дело сделано, жизнь прожита. Смертоньку никто еще миновать не смог". А чтоб Никитка не видел, как помирать она станет, услала его опять в тайгу, дескать, еще травки собрать надобно. Ушел Никитка, да только не нашел он ни ели, ни той полянки. Пришлось с пустыми руками в село вернуться. Увидели его ребятишки соседские, закричали: - Зря, Никитка, ходил в тайгу. Бабка преставилась... Погоревал он, но делать нечего - стал один в избушке жить. А чтобы кормиться чем было, занялся бабкиным промыслом - она его многому научила. Вот идет однажды по тайге, травку собирает. Вдруг лай собачий совсем близко услыхал. Побежал в ту сторону, откуда лай доносился, и... выскочил на знакомую поляну. Глядит - два огромных пса у ели прыгают, а на ней медвежонок сидит, махонький. Уцепился за ветки, ревет жалобно - вот-вот сорвется. Схватил Никитка палку, стал собак отгонять. Да где малышу с двумя большущими псами сладить. Плохо бы ему пришлось, но тут медведица из-за кустов выскочила, зарычала по-страшному. Псы поджали хвосты, понеслись прочь. Никитка взял на руки медвежонка, на землю поставил. Медведица сказала голосом человеческим: - Спасибо тебе, Никитушка, что сына из беды вызволил. Сама взяла медвежонка и пошла вокруг ели. Раз прошлась, второй а на третий вышла из-за ели женщина: молодая, в сарафане белом шелковом, с ней мальчонка махонький. Женщина улыбнулась, взяла Никитку за руку, повела вокруг ели. И видит Никитка: стоит на поляне терем, перед ним стол накрыт, а на сто. кушанья разные. Посадила женщина Никитку за стол, накормила, напоила, поглядела. ласково и сказала: - Знаю я, Никитушка, осиротел ты. Бабка, что тебя выходила, померла. Добрая была старушка. Лес берегла и тебя нашим заступником вырастила. Хочешь, буду тебе вместо матери, а сын мой братцем твоим стане Будешь с нами жить - про печаль и горе забудешь. Подумал Никитка и ответил: - Не могу я, матушка-медведица, дело свое бросить, я людей лечу, от злой хвори спасаю. Женщина погладила Никитку по голове и сказала: - Молодец, Никитушка, что не о своем только счастье печешься. Ну а в тайге теперь ты желанный гость. Как захочешь нас повидать, приходи, на эту полянку. Обойдешь ель три раза - нас увидишь. А коли домой вернуться пожелаешь, иди в обратную сторону. Да помни, кто четвертый раз ель обойдет, - медведем обернется, не сможет среди людей жить. Поблагодарил Никитка женщину и пошел вокруг ели в обратную сторону. Только обошел три раза, глядь - ни терема, ни женщины с мальчонкой. Поклонился в пояс ели и пошел в село. Так и жил Никитка: по тайге бродил, травы собирал, людей лечил И медведицу с медвежонком часто проведывал. Вскорости в доброго парня вытянулся: в глазах синь небесная, темные волосы кольцами вьются. 3а сматривались девчата на парня. Да только он к ним - не очень. Все в лес душой тянется. Смеялись над ним мужики: пора, мол, парня к охотницкому делу приставить, а он все травку собирает. Богатые вовсе за блажного считали, не раз поучали: - Сходи-ка, парень, на промысел, добудь медведя - голь прикроешь Никитка отнекивался: - Ни к чему мне это. Богатство через чужую смерть мне не надобно. Тайга, она и добрым делом кормит. С тех пор махнули на него рукой. Но вот как-то прошел слух по деревне: в наших лесах медведица объявилась, а при ней медвежонок. И уж больно у медведя шуба хороша. Кой у кого жадность и заиграла - удумали добыть шубу-то. Многие охотники, правда, говорили: - Зачем матку губить, людей, мол, не трогает. Да их разве слушали. Кричат одно: "Добудем! Убьем! Сегодня не трогает, завтра корову задерет!" Собралось с пяток этих крикунов-добытчиков. Ушли в тайгу. А Никитка в это время в городе был, травку сдавал городскому лекарю, не знал, что задумали жадные охотники. А как приехал, слышит - шум да гвалт стоит: все бегут в конец села. Никитка за ними. Прибежали. Глядят - везут на телеге те самые крикуны-охотники медведицу, а с ней и медвежонка пристреленного. Сами довольные. А Никитка, как увидел, так и обмер. Стал просить: - Отдайте медведицу! А на него глаза таращат: - Ишь чего захотел! Мы добывали, а ему задаром отдай! Но Никитка не отходит, просит, чего хошь предлагает. Охотнички не устояли, заломили деньгу порядочную. Никитка не перечил. Сговорился с приезжим мужиком, запродал ему свою избенку со всей рухлядью и деньжат, что от лекаря привез, добавил, ну и отдал все охотничкам, будь они неладны. Увез Никитка к себе медведицу с медвежонком. А люди переглядываются: совсем спятил. Послали досмотрщиков. Всю ночь у Никитки в окнах свет горел да стук из избы доносился, вроде мастерил что-то. Утром увидели все - Никитка два гроба для медведей сделал, и волосы его, что черными кудрями до плеч свисали, словно серебром подернулись. Схоронил он медведицу с медвежонком, взял котомку, перекинул через плечо и подался в тайгу. Вернулся на полянку, обошел ель три раза. Глянь, на полянке тот же терем стоит, только у крыльца зайчата сидят, лапками глаза прикрыли, плачут. Заглянул Никитка в терем - в нем пусто, холодно. Склонил голову, подошел к ели. А та махнула веточками, и почудилось ему, вроде кто шепчет на ухо: - Не кручинься, Никитушка. Помочь твоему горю можно. Сорви с меня две шишки - одну большую, другую маленькую, кинь в сторону села, сам обойди меня четыре раза. Но тут вспомнил Никитка слова медведицы: "Кто четвертый раз ель обойдет - медведем обернется и не сможет среди людей жить". Однако не стал раздумывать, все исполнил, как ель указала. Сорвал шишки, кинул в сторону села, обошел ель четыре раза и обернулся медведем... А тот мужик, что в Никиткин дом переехал, узнал, что рядом медведи похоронены, решил с них шкуру содрать - все польза. В помощь соседей позвал. Разрыли яму-то и обмерли. В ней женщина с мальчонкой похоронены... Тут шум поднялся, урядник прибежал, власти понаехали - иск учинить хотели. Да утром женщина с мальчонкой исчезли - вроде как их и не было. А на том месте только две шишки и нашли: одну большую, другую маленькую. Так все и кончилось. А в соседней деревне женщина с мальчонкой появились. Откуда взялись - никто не знает, говорят, из города жить переехали. С того времени в тайге медведь объявился. Да не простой, не бурый. Шуба у него серебром отливает. Богатая, говорят. У многих глаза на нее разбегались - все хотели медведя добыть. Да только вышло для тех добытчиков худо: кого с переломанными ребрами в канаве нашли, кого с головой ободранной под кучей хвороста, а кто и вовсе пропал. Опять из волости приезжали - высматривали, выспрашивали. Охотников на поимку медведя снаряжали. Все без толку. Старики сказывали, что с тех пор так и повелось: как залютует какой охотник, станет зверя без меры бить, тут его и приберет к себе Седой Медведь. Его-то с тех пор Седым прозвали. А так - ничего, ходи, гуляй по тайге. Девчат ведь никто не трогает. Правда, встречали они в тех местах парня красивого, но сколь ни звали, не подходил он к ним. Махнет лишь рукой - идите, мол, собирайте грибы, ягоды. Старики поговаривали, что он это и был - Седой Медведь.

[Matata 0]

Какая интересная история про палача, ранее я её не читала... Спасибо, Chanda :Rose:

 

И про Седого Медведя тоже не знала.

 

Ты просто русская Шахерезада!!! :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

[Chanda 14]

[Chanda 14]

Легенда о Ван Чжао-цзюнь

 

Ван Цян, или по прозванию (Ван) Чжао-цзюнь, красавица, взятая в гарем императора Юань-ди династии Хань (48-32 г. до нашей эры), будучи сначала незаметной и неизвестной, сыграла потом большую роль. Предание гласит следующее:

Обычно молодой император, сидя на троне, рассматривал проходивших мимо девушек, которые потом выстраивались в ряд. Первая из понравившихся девушек становилась императрицей, остальные – наложницами. Но на этот раз отбирать самостоятельно лучших из лучших император не стал. В императорских, так называемых, "дальних покоях" скопилось столько гаремных женщин, что повелитель не мог найти времени для их обхода. Тогда он велел придворным рисовальщикам изобразить портрет каждой из них и, судя по портретам, призывал к себе ту или другую. Одалиски, поняв секрет, старались подкупить живописца с тем, чтобы он изобразил их более красивыми, чем они на самом деле были. Но Ван Чжао-цзюнъ, гордясь своею красотой, не пожелала унижаться до подкупа и мастеру Мао Янь-шоу не дала ничего. Тот изобразил ее за это уродом, а император, взглянув на портрет, не удостоил её приглашения. В 33 году до начала нашей эры, гуннский хан Хуханьсе захотел породниться с китайским императором. Хуханьсе выразил надежду жениться на одной из дочерей императора. Император согласился, но он весьма сожалел, что его родная дочь выйдет замуж за гунна. Поэтому для того, чтобы выполнить свое обещание, император издал высочайший указ: «Любой служанке при дворе, которая пожелает выйти замуж за предводителя гуннов, будет пожалован титул принцессы. Император Юань-ди удочерит её».

Хотя придворные служанки, жившие в неприступном дворце императора, мечтали о свободной жизни, но никто не желал стать женой варвара. Тогда для него, как для варвара, выбрали, судя по портретам придворных живописцев, самую уродливую из гаремных затворниц, (какую не жалко). Таковою оказалась Ван Чжао-цзюнь.

Перед тем как отправиться к месту своего назначения, она явилась откланяться своему повелителю. И вот тогда разыгралась драма. Красота её ослепила и императора, и всех придворных.

Император, который уже неоднократно нарушал свое слово, данное варвару-союзнику, был в отчаянии, но поделать ничего не мог. Разобрав в чем дело, он тут же приказал казнить придворных художников, конфисковав все их имущество. Но было уже поздно - и Ван поехала к гуннскому хану.

Судьба несчастной девушки тронула современников, и они сложили в ее честь песни и стихи. Вот так воспел её Ли Бо:

 

Чжао-цзюнь коснулась седла из яшм.

На лошадь сев, плачет об алых щеках.

Нынешний день - дама из ханьских дворцов,

Завтрашним утром - наложница варварских стран.

(перевод В. М. Алексеева)

 

Изображают её обычно в накидке с капюшоном, отороченной мехом, и с китайской лютней в руках. Вот сложенная ею «Песнь одиночества и печали»

 

Осенний лес. Куда ни погляжу –

Увял и пожелтел зелёный лист.

Слетелись в горы птицы из долин,

На тутовых деревьях собрались.

Они себе разыскивают корм,

Сверкая опереньем меж ветвей…

Я милости судьбой не лишена –

Живу себе в обители своей.

Рассталась я с дворцом давным-давно,

В недугах коротаю жизнь мою,

Желанья подавляю и мечты,

А чувства – чувствам воли не даю

Пусть быт и пища непривычны мне

И многое здесь чуждо для меня,

Но на чужбине я совсем одна,

Привычки давние должна менять.

С залётной ласточкой себя сравню:

Гнездо её отсюда далеко –

В Сицяне, где разливы бурных рек,

Где пики гор до самых облаков.

О мать родная! О родной отец!

Видать, на этом свете правды нет.

Как я тоскую, убиваюсь как!

Глазам бы не глядеть на белый свет!

(перевод М. Басманова)

 

Чтобы почтить память Ван Чжао-цзюнь, в городе Хух-Хото Автономного района Внутренняя Монголия была сооружена «Гробница Чжао-цзюнь», которая представляет собой искусственно созданный земляной курган высотой 33 м. Гробница кажется еще более величественной посреди широкой степи. Если смотреть издалека, то курган кажется темно-зеленым. Согласно местным поверьям, каждый год в холодный сентябрь, когда желтеет трава в степи, лишь на кургане «Чжао-цзюнь» трава остается зеленой. Поэтому курган «Чжао-цзюнь» на протяжении многих веков называли также «зеленой гробницей», это место стало одной из восьми главных достопримечательностей Хух-Хото.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

С новым годом!

 

Евгений Шварц.

Два брата

 

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте, но всё-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.

Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.

И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад и вперёд по лесу, и каждое дерево на своём участке знал он по имени.

В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он часто вздыхал и хмурился. В лесу у него всё шло хорошо, а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья. Звали их Старший и Младший. Старшему было двенадцать лет, а Младшему — семь. Как лесничий ни уговаривал своих детей, сколько ни просил — братья ссорились каждый день, как чужие.

И вот однажды — было это двадцать восьмого декабря утром — позвал лесничий сыновей и сказал, что ёлки к Новому году он им не устроит. За ёлочными украшениями надо ехать в город. Маму послать — её по дороге волки съедят. Самому ехать — он не умеет по магазинам ходить.

А вдвоём ехать тоже нельзя. Без родителей старший брат младшего совсем погубит.

Старший был мальчик умный. Он хорошо учился, много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома всё будет в полном порядке, пока родители не вернутся из города.

- Ты даёшь мне слово? — спросил отец.

- Даю честное слово,— ответил Старший.

- Хорошо,— сказал отец. — Три дня нас не будет дома. Мы вернёмся тридцать первого вечером, часов в восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты отвечаешь за дом, а главное — за брата. Ты ему будешь вместо отца. Смотри же!

И вот мама приготовила на три дня три обеда, три завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нужно разогревать. А отец принёс дров на три дня и дал Старшему коробку спичек. После этого запрягли лошадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели, и родители уехали.

Первый день прошёл хорошо. Второй — ещё лучше. И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть часов накормил Старший Младшего ужином и сел читать книжку «Приключения Синдбада-Морехода». И дошёл он до самого интересного места, когда появляется над кораблём птица Рух, огромная, как туча, и несёт она в когтях камень величиною с дом.

Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Младший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Младший просить брата:

— Поиграй со мной, пожалуйста.

Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и кричал: «Оставь меня в покое!»

И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпел-терпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул: «Оставь меня в покое!» — вытолкал его во двор и запер дверь.

А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже тёмная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и закричал :

— Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!

У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг к двери, но потом подумал:

«Ладно, ладно. Я только прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время ничего с ним не случится».

И он сел в кресло и стал читать и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали уже без четверти восемь.

Старший вскочил и закричал:

— Что же это! Что я наделал! Младший там, на морозе, один, неодетый!

И он бросился во двор.

Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг.

Старший во весь голос позвал Младшего, но никто ему не ответил.

Тогда Старший зажёг фонарь и с фонарём обыскал все закоулки во дворе.

Брат пропал бесследно.

Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неведомо куда, как будто его унесла птица Рух.

Старший горько заплакал и громко попросил у Младшего прощения.

Но и это не помогло. Младший брат не отзывался.

Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.

«Наши возвращаются,— подумал с тоскою Старший.— Ах, если бы всё передвинулось на два часа назад! Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы стояли бы рядом и радовались».

А бубенчики звенели всё ближе и ближе, вот стало слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья, и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его чёрная борода на морозе покрылась инеем и теперь была совсем белая.

Вслед за отцом из саней вышла мать с большими корзинками в руках. И отец и мать были веселы,— они не знали, что дома случилось такое несчастье.

— Зачем ты выбежал во двор без пальто? — спросила мать.

— А где Младший? — спросил отец.

Старший не ответил ни слова.

— Где твой младший брат? — спросил отец ещё раз.

И Старший заплакал. И отец взял его за руку и повёл в дом. И мать молча пошла за ними. И Старший всё рассказал родителям.

Кончив рассказ, мальчик взглянул на отца. В комнате было тепло, а иней на бороде отца не растаял. И Старший вскрикнул. Он вдруг понял, что теперь борода отца бела не от инея. Отец так огорчился, что даже поседел.

— Одевайся,— сказал отец тихо.— Одевайся и уходи. И не смей возвращаться, пока не разыщешь своего младшего брата.

— Что же, мы теперь совсем без детей останемся? — спросила мать плача, но отец ей ничего не ответил.

И Старший оделся, взял фонарь и вышел из дому.

Он шёл и звал брата, шёл и звал, но никто ему не отвечал. Знакомый лес стеной стоял вокруг, но Старшему казалось, что он теперь один на свете. Деревья, конечно, живые существа, но разговаривать они не умеют и стоят на месте как вкопанные. А кроме того, зимою они спят крепким сном. И мальчику не с кем было поговорить. Он шёл по тем местам, где часто бегал с младшим братом. И трудно было ему теперь понять, почему это они всю жизнь ссорились, как чужие. Он вспомнил, какой Младший был худенький, и как на затылке у него прядь волос всегда стояла дыбом, и как он смеялся, когда Старший изредка шутил с ним, и как радовался и старался, когда Старший принимал его в свою игру. И Старший жалел, так жалел брата, что не замечал ни холода, ни темноты, ни тишины. Только изредка ему становилось очень жутко, и он оглядывался по сторонам, как заяц. Старший, правда, был уже большой мальчик, двенадцати лет, но рядом с огромными деревьями, в огромном лесу он казался совсем маленьким.

Вот кончился участок отца, и начался участок соседнего лесничего, который приезжал в гости каждое воскресенье играть с отцом в шахматы. Кончился и его участок, и мальчик зашагал по участку лесничего, который бывал у них в гостях только раз в месяц. А потом пошли участки лесничих, которых мальчик видел только раз в три месяца, раз в полгода, раз в год. Свеча в фонаре давно погасла, а Старший шагал, шагал, шагал, всё быстрее и быстрее.

Вот уже кончились участки таких лесничих, о которых Старший только слышал, но не встречал ни разу в жизни. А потом дорожка пошла всё вверх и вверх, и, когда рассвело, мальчик увидел: кругом, куда ни глянешь, всё горы и горы, покрытые густыми лесами.

Старший остановился.

Он знал, что от их дома до гор семь недель езды. Как же он добрался сюда за одну только ночь?

И вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко лёгкий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него в ушах. Потом он задрожал от радости: не бубенчики ли это? Может быть, младший брат нашёлся и отец гонится за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой.

Но звон не приближался, и никогда бубенчики не звенели так тоненько и так ровно.

— Пойду и узнаю, что там за звон,— сказал Старший.

Он шёл час, и два, и три. Звон становился всё громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев— высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные, как стёкла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.

Мальчик пошёл дальше и увидел прозрачные ёлки, прозрачные берёзы, прозрачные клёны. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачна! А в земле темнеют и переплетаются, как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.

Мальчик подошёл к берёзе и отломил веточку. И, пока он её разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.

И Старший понял: лес, промёрзший насквозь, превратившийся в лёд, стоит вокруг. И растёт этот лес на ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.

— Здесь такой страшный мороз, почему же мне не холодно? — спросил Старший.

— Я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда,— ответил кто-то тоненьким звонким голосом.

Мальчик оглянулся.

Позади стоял высокий старик в шубе, шапке и валенках из чистого пушистого снега. Борода и усы старика были ледяные и позванивали тихонько, когда он говорил. Старик смотрел на мальчика не мигая. Не доброе и не злое лицо его было до того спокойно, что у мальчика сжалось сердце.

А старик, помолчав, повторил отчётливо, гладко, как будто он читал по книжке или диктовал:

— Я. Распорядился. Чтобы холод. Не причинил. Тебе. До поры до времени. Ни малейшего вреда. Ты знаешь, кто я?

— Вы как будто Дедушка Мороз? — спросил мальчик.

Отнюдь нет! — ответил старик холодно.— Дедушка Мороз — мой сын. Я проклял его — этот здоровяк слишком добродушен. Я — Прадедушка Мороз, а это совсем другое дело, мой юный друг. Следуй за мной.

И старик пошёл вперёд, неслышно ступая по льду своими мягкими белоснежными валенками.

Вскоре они остановились у высокого крутого холма. Прадедушка Мороз порылся в снегу, из которого была сделана его шуба, и вытащил огромный ледяной ключ. Щёлкнул замок, и тяжёлые ледяные ворота открылись в холме.

— Следуй за мной,— повторил старик.

— Но ведь мне нужно искать брата! — воскликнул мальчик.

— Твой брат здесь,— сказал Прадедушка Мороз спокойно.— Следуй за мной.

И они вошли в холм, и ворота со звоном захлопнулись, и Старший оказался в огромном, пустом ледяном зале. Сквозь открытые настежь высокие двери виден был следующий зал, за ним ещё и ещё. Казалось, что нет конца этим просторным, пустынным комнатам. На стенах горели холодным белым светом круглые ледяные фонари. Над дверью в соседний зал, на ледяной табличке, была вырезана цифра 2.

— В моём дворце сорок девять таких залов. Следуй за мной,— приказал Прадедушка Мороз.

Ледяной пол был такой скользкий, что мальчик упал два раза, но старик даже не обернулся. Он мерно шагал вперёд и остановился только в двадцать пятом зале ледяного дворца.

Посреди этого зала стояла высокая белая печь. Мальчик обрадовался. Ему так хотелось погреться.

Но в печке этой ледяные поленья горели чёрным пламенем. Чёрные отблески прыгали по полу. Из печной дверцы тянуло леденящим холодом.

И Прадедушка Мороз опустился на ледяную скамейку у ледяной печки и протянул свои ледяные пальцы к ледяному пламени.

— Садись рядом, помёрзнем,— предложил он мальчику.

Мальчик ничего не ответил.

А старик уселся поудобнее и мёрз, мёрз, мёрз, пока ледяные поленья не превратились в ледяные угольки.

Тогда Прадедушка Мороз заново набил печь ледяными дровами и разжёг их ледяными спичками.

— Ну, а теперь я некоторое время посвящу беседе с тобою,— сказал он мальчику.— Ты. Должен. Слушать. Меня. Внимательно. Понял?

Мальчик кивнул головой.

И Прадедушка Мороз продолжал отчётливо и гладко:

— Ты. Выгнал. Младшего брата. На мороз. Сказав. Чтобы он. Оставил. Тебя. В покое. Мне нравится этот поступок. Ты любишь покой так же, как я. Ты останешься здесь навеки. Понял?

— Но ведь нас дома ждут!— воскликнул Старший жалобно.

— Ты. Останешься. Здесь. Навеки,— повторил Прадедушка Мороз.

Он подошёл к печке, потряс полами своей снежной шубы, и мальчик вскрикнул горестно. Из снега на ледяной пол посыпались птицы. Синицы, поползни, дятлы, маленькие лесные зверюшки, взъерошенные и окоченевшие, горкой легли на полу.

— Эти суетливые существа даже зимой не оставляют лес в покое,— сказал старик.

— Они мёртвые? — спросил мальчик.

— Я успокоил их, но не совсем,— ответил Прадедушка Мороз.— Их следует вертеть перед печкой, пока они не станут совсем прозрачными и ледяными. Займись. Немедленно. Этим. Полезным. Делом.

— Я убегу! — крикнул мальчик.

— Ты никуда не убежишь,— ответил Прадедушка Мороз твёрдо.— Брат твой заперт в сорок девятом зале. Пока что он удержит тебя здесь, а впоследствии ты привыкнешь ко мне. Принимайся за работу.

И мальчик уселся перед открытою дверцей печки. Он поднял с полу дятла, и руки у него задрожали. Ему показалось, что птица ещё дышит. Но старик, не мигая, смотрел на мальчика, и мальчик угрюмо протянул дятла к ледяному пламени.

И перья несчастной птицы сначала побелели как снег. Потом вся она стала твёрдой, как камень. А когда она сделалась прозрачной, как стекло, старик сказал:

— Готово! Принимайся за следующую.

До поздней ночи работал мальчик, а Прадедушка Мороз неподвижно стоял возле. Потом он осторожно уложил ледяных птиц в мешок и спросил у мальчика:

— Руки у тебя не замёрзли?

— Нет,— ответил он.

— Это я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до поры до времени никакого вреда,— сказал старик.— Но помни! Если. Ты. Ослушаешься. Меня. То я. Тебя. Заморожу. Сиди здесь и жди. Я скоро вернусь.

И Прадедушка Мороз, взяв мешок, ушёл в глубину дворца, и мальчик остался один.

Где-то далеко-далеко захлопнулась со звоном дверь, и эхо перекатилось по всем залам.

И Прадедушка Мороз вернулся с пустым мешком.

— Пришло время удалиться ко сну,— сказал Прадедушка Мороз. И он указал мальчику на ледяную кровать, которая стояла в углу. Сам он занял такую же кровать в противоположном конце зала.

Прошло две-три минуты, и мальчику показалось, что кто-то заводит карманные часы. Но он понял вскоре, что это тихонько храпит во сне Прадедушка Мороз.

Утром старик разбудил его.

— Отправляйся в кладовую,— сказал он.— Двери в неё находятся в левом углу зала. Принеси завтрак номер один.

Он стоит на полке номер девять.

 

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Евгений Шварц.

Два брата

(продолжение)

 

И мальчик пошёл в кладовую. Она была большая, как зал. Замороженная еда стояла на полках. И Старший принёс на блюде завтрак номер один.

И котлеты, и чай, и хлеб — всё было ледяное, и всё это надо было грызть или сосать, как леденцы.

— Я удалюсь на промысел,— сказал Прадедушка Мороз, окончив завтрак.— Можешь бродить по всем комнатам и даже выходить из дворца. До свиданья, мой юный ученик.

И Прадедушка Мороз удалился, неслышно ступая своими белоснежными валенками, а мальчик бросился в сорок девятый зал. Он бежал, и падал, и звал брата во весь голос, но только эхо отвечало ему. И вот он добрался наконец до сорок девятого зала и остановился как вкопанный.

Все двери были открыты настежь, кроме одной, последней, над которой стояла цифра 49. Последний зал был заперт наглухо.

— Младший! — крикнул старший брат.— Я пришёл за тобой. Ты здесь?

— Ты здесь? — повторило эхо.

Дверь была вырезана из цельного промёрзшего ледяного дуба. Мальчик уцепился ногтями за ледяную дубовую кору, но пальцы его скользили и срывались. Тогда он стал колотить в дверь кулаками, плечом, ногами, пока совсем не

выбился из сил. И хоть бы ледяная щепочка откололась от ледяного дуба.

И мальчик тихо вернулся обратно, и почти тотчас же в зал вошёл Прадедушка Мороз.

И после ледяного обеда до поздней ночи мальчик вертел перед ледяным огнём несчастных замёрзших птиц, белок и зайцев.

Так и пошли дни за днями.

И все эти дни Старший думал, и думал, и думал только об одном: чем бы разбить ему ледяную дубовую дверь. Он обыскал всю кладовую. Он ворочал мешки с замороженной капустой, с замороженным зерном, с замороженными орехами, надеясь найти топор. И он нашёл его наконец, но и топор отскакивал от ледяного дуба, как от камня.

И Старший думал, думал, и наяву и во сне, об одном, всё об одном.

А старик хвалил мальчика за спокойствие. Стоя у печки неподвижно, как столб, глядя, как превращаются в лёд птицы, зайцы, белки, Прадедушка Мороз говорил:

— Нет, я не ошибся в тебе, мой юный друг. «Оставь меня в покое!» — какие великие слова! С помощью этих слов люди постоянно губят своих братьев. «Оставь меня в покое!» Эти. Великие. Слова. Установят. Когда-нибудь. Вечный. Покой. На земле.

И отец, и мать, и бедный младший брат, и все знакомые лесничие говорили просто, а Прадедушка Мороз как будто читал по книжке, и разговор его наводил такую же тоску, как огромные пронумерованные залы.

Старик любил вспоминать о древних-древних временах, когда ледники покрывали почти всю землю.

— Ах как тихо, как прекрасно было тогда жить на белом холодном свете! — рассказывал он, и его ледяные усы и борода звенели тихонько.— Я был тогда молод и полон сил. Куда исчезли мои дорогие друзья — спокойные, солидные, гигантские мамонты? Как я любил беседовать с ними! Правда, язык мамонтов труден. У этих огромных животных и слова были огромные, необычайно длинные. Чтобы произнести одно только слово на языке мамонтов, нужно было потратить двое, а иногда и трое суток. Но. Нам. Некуда. Было. Спешить.

И вот однажды, слушая рассказы Прадедушки Мороза, мальчик вскочил и запрыгал на месте как бешеный.

— Что значит твоё нелепое поведение? — спросил старик сухо.

Мальчик не ответил ни слова, но сердце его так и стучало от радости.

Когда думаешь всё об одном и об одном, то непременно в конце концов придумаешь, что делать.

Спички!

Мальчик вспомнил, что у него в кармане лежат те самые спички, которые ему дал отец, уезжая в город.

И на другое же утро, едва Прадедушка Мороз отправился на промысел, мальчик взял из кладовой топор и верёвку и выбежал из дворца.

Старик пошёл налево, а мальчик побежал направо, к живому лесу, который темнел за прозрачными стволами ледяных деревьев. На самой опушке живого леса лежала в снегу огромная сосна. И топор застучал, и мальчик вернулся во дворец с большой вязанкой дров.

У ледяной дубовой двери в сорок девятый зал мальчик разложил высокий костёр. Вспыхнула спичка, затрещали щепки, загорелись дрова, запрыгало настоящее пламя, и мальчик засмеялся от радости. Он уселся у огня и грелся, грелся, грелся.

Дубовая дверь сначала только блестела и сверкала, так что больно было смотреть, но вот наконец вся она покрылась мелкими водяными капельками. И когда костёр погас, мальчик увидел: дверь чуть-чуть подтаяла.

— Ага! — сказал он и ударил по двери топором. Но ледяной дуб по-прежнему был твёрд, как камень.

— Ладно! — сказал мальчик.— Завтра начнём сначала.

Вечером, сидя у ледяной печки, мальчик взял и осторожно припрятал в рукав маленькую синичку. Прадедушка Мороз ничего не заметил. И на другой день, когда костёр разгорелся, мальчик протянул птицу к огню.

Он ждал, ждал, и вдруг клюв у птицы дрогнул, и глаза открылись, и она посмотрела на мальчика.

— Здравствуй! — сказал ей мальчик, чуть не плача от радости.—Погоди, Прадедушка Мороз! Мы ещё поживём!

И каждый день теперь отогревал мальчик птиц, белок и зайцев. Он устроил своим новым друзьям снеговые домики в уголках зала, где было потемнев Домики эти он устлал мхом, который набрал в живом лесу. Конечно, по ночам было холодно, но зато потом у костра и птицы, и белки, и зайцы запасались теплом до завтрашнего утра.

Мешки с капустой, зерном и орехами теперь пошли в дело. Мальчик кормил своих друзей до отвала. А потом он играл с ними у огня или рассказывал о своём брате, который спрятан там, за дверью. И ему казалось, что и птицы, и белки, и зайцы понимают его.

И вот однажды мальчик, как всегда, принёс вязанку дров, развёл костёр и уселся у огня.

Но никто из его друзей не вышел из своих снеговых домиков.

Мальчик хотел спросить: «Где же вы?» но тяжёлая ледяная рука с силой оттолкнула его от огня.

Это Прадедушка Мороз подкрался к нему, неслышно ступая своими белоснежными валенками.

Он дунул на костёр, и поленья стали прозрачными, а пламя чёрным. И когда ледяные дрова догорели, дубовая дверь стала такою, как много дней назад.

— Ещё. Раз. Попадёшься. Заморожу! — сказал Прадедушка Мороз холодно. И он поднял с пола топор и запрятал его глубоко в снегу своей шубы.

Целый день плакал мальчик. И ночью с горя заснул как убитый. И вдруг он услышал сквозь сон: кто-то осторожно мягкими лапками барабанит по его щеке.

Мальчик открыл глаза.

Заяц стоял возле.

И все его друзья собрались вокруг ледяной постели. Утром они не вышли из своих домиков, потому что почуяли опасность. Но теперь, когда Прадедушка Мороз уснул, они пришли на выручку к своему другу.

Когда мальчик проснулся, семь белок бросились к ледяной постели старика. Они нырнули в снег шубы Прадедушки Мороза и долго рылись там. И вдруг что-то зазвенело тихонечко.

И белки спрыгнули на пол и подбежали к мальчику.

И он увидел: они принесли в зубах большую связку ледяных ключей.

И мальчик всё понял.

С ключами в руках бросился он к сорок девятому залу. Друзья его летели, прыгали, бежали следом.

Вот и дубовая дверь.

Мальчик нашёл ключ с цифрой 49. Но где замочная скважина? Он искал, искал, искал, но напрасно.

Тогда поползень подлетел к двери. Цепляясь лапками за дубовую кору, поползень принялся ползать по двери вниз головою. И вот он нашёл что-то. И чирикнул негромко. И семь дятлов слетелись к тому месту двери, на которое указал поползень.

И дятлы терпеливо застучали своими твёрдыми клювами по льду. Они стучали, стучали, стучали, и вдруг четырёхугольная ледяная дощечка сорвалась с двери, упала на пол и разбилась.

А за дощечкой мальчик увидел большую замочную скважину.

И он вставил ключ и повернул его, и замок щёлкнул, и упрямая дверь открылась наконец со звоном.

И мальчик, дрожа, вошёл в последний зал ледяного дворца. На полу грудами лежали прозрачные ледяные птицы и ледяные звери.

А на ледяном столе посреди комнаты стоял бедный младший брат. Он был очень грустный и глядел прямо перед собой, и слёзы блестели у него на щеках, и прядь волос на затылке, как всегда, стояла дыбом. Но он был весь прозрачный, как стеклянный, и лицо его, и руки, и курточка, и прядь волос на затылке, и слёзы на щеках — всё было ледяное. И он не дышал и молчал, ни слова не отвечая брату. А Старший шептал:

— Бежим, прошу тебя, бежим! Мама ждёт! Скорее бежим домой!

Не дождавшись ответа, Старший схватил своего ледяного брата на руки и побежал осторожно по ледяным залам к выходу из дворца, а друзья его летели, прыгали, мчались следом.

Прадедушка Мороз по-прежнему крепко спал.

И они благополучно выбрались из дворца.

«Солнце только что встало. Ледяные деревья сверкали так, что больно было смотреть. Старший побежал к живому лесу осторожно, боясь споткнуться и уронить Младшего. И вдруг громкий крик раздался позади.

Прадедушка Мороз кричал тонким голосом так громко, что дрожали ледяные деревья:

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Сразу стало страшно холодно. Старший почувствовал, что у него холодеют ноги, леденеют и отнимаются руки. А Младший печально глядел прямо перед собой, и застывшие слёзы его блестели на солнце.

— Остановись! — приказал старик.

Старший остановился.

И вдруг все птицы прижались к мальчику близко-близко, как будто покрыли его живой тёплой шубой. И Старший ожил и побежал вперёд осторожно, глядя под ноги, изо всех сил оберегая младшего брата.

Старик приближался, а мальчик не смел бежать быстрее: ледяная земля была такая скользкая. И вот, когда он уже думал, что погиб, зайцы вдруг бросились кубарем под ноги злому старику. И Прадедушка Мороз упал, а когда поднялся, то зайцы ещё раз и ещё раз свалили его на землю. Они делали это дрожа от страха, но надо же было спасти лучшего своего друга. И когда Прадедушка Мороз поднялся в последний раз, то мальчик, крепко держа в руках своего брата, уже был далеко внизу, в живом лесу. И Прадедушка Мороз заплакал от злости.

И когда он заплакал, сразу стало теплее.

И Старший увидел, что снег быстро тает вокруг и ручьи бегут по оврагам. А внизу, у подножия гор, почки набухли на деревьях.

— Смотри — подснежник! — крикнул Старший радостно. Но Младший не ответил ни слова. Он по-прежнему был неподвижен, как кукла, и печально глядел прямо перед собой.

— Ничего. Отец всё умеет делать! — сказал Старший Младшему.— Он оживит тебя. Наверное оживит!

И мальчик побежал со всех ног, крепко держа в руках брата. До гор Старший добрался так быстро с горя, а теперь он мчался как вихрь от радости. Ведь всё-таки брата он нашёл.

Вот кончились участки лесничих, о которых мальчик только слышал, и замелькали участки знакомых, которых мальчик видел раз в год, раз в полгода, раз в три месяца. И чем ближе было к дому, тем теплее становилось вокруг. Друзья-зайцы кувыркались от радости, друзья-белки прыгали с ветки на ветку, друзья-птицы свистели и пели. Деревья разговаривать не умеют, но и они шумели радостно: ведь листья распустились, весна пришла.

И вдруг старший брат поскользнулся.

На дне ямки, под старым клёном, куда не заглядывало солнце, лежал подтаявший тёмный снег.

И Старший упал.

И бедный Младший ударился о корень дерева.

И с жалобным звоном он разбился на мелкие кусочки.

Сразу тихо-тихо стало в лесу.

И из снега вдруг негромко раздался знакомый тоненький голос:

— Кончено! От меня. Так. Легко. Не уйдешь!

И Старший упал на землю и заплакал так горько, как не плакал ещё ни разу в жизни. Нет, ему нечем было утешиться, не на чем было успокоиться.

Он плакал и плакал, пока не уснул с горя, как убитый.

А птицы собрали Младшего по кусочкам, и белки сложили кусочек с кусочком своими цепкими лапками и склеили берёзовым клеем. И потом все они тесно окружили Младшего как бы живой тёплой шубкой. А когда взошло солнце, то все они отлетели прочь. Младший лежал на весеннем солнышке, и оно осторожно, тихонечко согревало его. И вот слёзы на лице у Младшего высохли. И глаза спокойно закрылись. И руки стали тёплыми. И курточка стала полосатой. И башмаки стали чёрными. И прядь волос на затылке стала мягкой. И мальчик вздохнул раз, и другой, и стал дышать ровно и спокойно, как всегда дышал во сне.

Иногда Старший проснулся, брат его, целый и невредимый, спал на холмике. Старший стоял и хлопал глазами, ничего не понимая, а птицы свистели, лес шумел, и громко журчали ручьи в канавах.

Но вот Старший опомнился, бросился к Младшему и схватил его за руку.

И тот открыл глаза и спросил как ни в чём не бывало:

— А, это ты? Который час?

И Старший обнял его и помог ему встать, и оба брата помчались домой.

Мать и отец сидели рядом у открытого окна и молчали. И лицо у отца было такое же строгое и суровое, как в тот вечер, когда он приказал Старшему идти на поиски брата.

— Как птицы громко кричат сегодня,— сказала мать.

— Обрадовались теплу,— ответил отец.

— Белки прыгают с ветки на ветку,— сказала мать.

— И они тоже рады весне,— ответил отец.

— Слышишь?! — вдруг крикнула мать.

— Нет,— ответил отец.— А что случилось?

— Кто-то бежит сюда!

— Нет,— повторил отец печально.— Мне тоже всю зиму чудилось, что снег скрипит под окнами. Никто к нам не прибежит.

Но мать была уже во дворе и звала:

— Дети, дети!

И отец вышел за нею. И оба они увидели: по лесу бегут Старший и Младший, взявшись за руки.

Родители бросились к ним навстречу.

И когда все успокоились немного и вошли в дом, Старший взглянул на отца и ахнул от удивления.

Седая борода отца темнела на глазах, и вот она стала совсем чёрной, как прежде. И отец помолодел от этого лет на десять.

С горя люди седеют, а от радости седина исчезает, тает, как иней на солнце. Это, правда, бывает очень-очень редко, но всё-таки бывает.

И с тех пор они жили счастливо.

Правда, Старший говорил изредка брату:

— Оставь меня в покое.

Но сейчас же добавлял:

— Не надолго оставь, минут на десять, пожалуйста.

Очень прошу тебя.

И Младший всегда слушался, потому что братья жили теперь дружно.

[Chanda 14]

Владимир Галкин

Заветная поляна

(Седой медведь-2)

Сибирский сказ

 

Жили в таежной деревне Томской Парфен да Марья. Хлебом своим кормились, богатым не кланялись. Как-то зимой поехал Парфен на реку сети проверять, да по неосторожности в прорубь угодил. Изловчился, однако, на лед выбрался. Бухнулся в сани, погнал лошадь в село. Да морозище коркой ледяной по рукам-ногам сковал, не доехал, застыл в дороге.

Трудно стало Марье. Хозяйство без мужика, и детей на руках двое — Васятка да Аннушка.

Только одна беда в дом не идет — другую за собой тащит. Надсадилась на мужичьей работе Марья да и слегла. Похворала недельку, а почуяв, что смерть пришла, позвала детей. Васятка-то совсем малолеток — сидит под лавкой, ревом ревет; Анютка большенькой уже была — прикусила губенку, подошла к матери.

— Смотри, дочка, береги себя и братца. От дома не отлучайся, бедных людей не гнушайся, богатых опасайся.

Сказала и умерла.

Зажила Анютка, как мать наказывала: дом прибирала, за братцем смотрела, и люди, чем могли, ей помогали. Вот и девушкой стала: замуж пора. Да случилась беда большая — загорелась баня у одного ротозея, искры ветром понесло, а сушь стояла, и заполыхало село в разных концах жарким пламенем. Вмиг полсела выгорело. И Анюткина изба сгорела. Только братца успела спасти. Идти Анютке некуда. Пришлось к богатому мужику в работницы наниматься. Крысаном его звали.

Работает Анютка, старается, а Крысан все кричит:

— Кормлю вас, дармоедов!

Дочери его Малашка да Наташка того больше злятся: Анютка, вишь, лицом чистенькой была, походка легонькая, а те — рябые, жирные, как гусыни откормленные, при каждом шаге охали да ахали.

Вот и невзлюбили красоту, матери жалуются:

— Женихов наших отобьет, парни многие на нее засматриваются. Вон и Федька зенки на нее пялит.

Федька, хозяйский сын, был полудурок. Видит, что за Анютку никто не вступается, начал к ней приставать. Уследил как-то в сенях, когда она за водой ходила, давай лапаться. Анютка изловчилась и надела ведро дураку на голову, да еще коромыслом по хребту ударила. После забоялась: «Выгонит хозяин, куда с братцем пойду?»

Но Федька хоть и дурак, а понимал, что на смех поднимут — эко девка парня угостила. Смолчал и приставать перестал.

Так зима прошла. Летом Анютке вольготней: хозяин в поле на покос либо в город уедет, а хозяйка с дочерьми в саду чай сосут из блюдечек. Анютка же в лесу грибы да ягоды собирает. В одной руке лукошко, другой Васятку ведет. А ему спокойней — от тычков подальше.

Как-то набрели на подранка — олененка хроменького. Анютка ему рану в ручейке обмыла, листик целебный приложила, травинкой перевязала. Олененок скоро поправился, побежал резво, а за ним Васятка вприпрыжку. Потянулись с того дня к Анютке зверюги хворые: то зайка прибежит с рваным ухом — от собак спасался, то горлица прилетит с крылом перебитым, раз даже медвежонку занозу из лапы вытащила. Всем помогала, и всяк зверь в тайге знал ее и любил. Только однажды почувствовала: будто глядит на нее из-за кустов кто-то. Оглянется — никого. И так всегда: войдет в лес и почувствует — кто-то стоит, на нее глядит. Иной раз услышит — сучок треснет либо веточка заколышется. Оглянется — опять никого. Забоялась было Анютка, но потом подумала: «Кажется все». Но спиной чувствовала чей-то взгляд на себе. От этого и боязно, и отрадно.

Пролетело лето, отхлюпала осень дождями, зима с морозами на санях прикатила. В лес теперь не выберешься. Хуже прежнего Анютке стало. Крысан все кричит:

— Проедаете больше, чем работаете!

Малашка с Наташкой задурили. Однажды вечером похлебку из свежих грибов затребовали. У Анютки грибов полный короб насушен, а им свежих вынь да подай.

— Какие сейчас грибы?! — взмолилась было.— Зима! Но Наташка с Малашкой и слушать не хотят, кричат:

— Давай грибов свежих!

В это время Федька в избу вбежал. Перепуганный, дышит часто, мычит, выпученными глазами на окошко показывает.

Долго от него слова добиться не могли, но потом отошел, рассказал. Шли, дескать, парни гурьбой по селу, и Федька с ними. Вдруг у Крысанова плетня медведя увидали. Ясное дело, кто за кол схватился, кто за ружьем побежал. А медведь спокойно так на дорогу вышел — на самое видное место. И увидали все — не простой он, не бурый. Шкура серебром переливается, ярко светится, глаза слепит. Парни-то со страху колья, ружья побросали и — врассыпную. А Федька перемахнул через плетень да в избу и заскочил.

Однако не поверил хозяин с хозяйкой — мало ли что дураку примерещится. К соседским ребятам сходили, а тем стыдно, что целой ватагой медведя испугались, условились на Федьку свалить — он, дескать, крикнул, они не разобрались, а это корова была.

Вернулись хозяин с хозяйкой злые, на Анютку напустились:

— Почему сор в избе?! Почему ухват не на месте?!

Малашка с Наташкой свое занудили:

— Хотим грибов белых! И все! Хозяин и взревел дурным голосом:

— Ступай в лес, без грибов не возвращайся, не то выкину обоих на улицу.

Сам доволен, что зло сорвал, а Анютке деваться некуда. Собралась, поцеловала тайком Васятку, вышла на крылечко. А уж ночь была. Кругом темень непроглядная, но вступила на землю Анютка и заметила — вроде светлеть стало, ветерок теплый-теплый подул. И чувствует, как летом, в лесу, смотрит на нее кто-то. Подошла к калитке, глянула и диву далась: стоит у плетня лукошко, грибов белых полнехонько: один к одному, только что сорванные. Анютка и не знает, что делать. Вдруг кто-то за спиной сказал шепотом:

— Бери, девушка, грибы, не бойся. Удивилась, спросила негромко:

— Ктой-то здесь? Покажись, добрый человек.

Но никто не ответил, лишь облачко невдалеке показалось и растаяло. Взяла Анютка лукошко, внесла в избу, на стол тихонько поставила, сама спать легла.

Утром проснулись хозяин с хозяйкой, удивились:

— Летом грибов не всякий раз наберешь, а она, гляди-ка, сейчас белых принесла!

Смекнул Крысан:

— Грибки зимой в цене, барину коли в город отвезти, хорошую деньгу получить можно.

Съездил, и правда — немалые деньги привез. Ну и надумал опять в лес Анютку отправить: «Авось еще принесет».

Делать нечего, не скажешь ведь, что грибы у калитки нашла, не поверят. А уж снег повалил, ветер студеный подул. Еле добрела Анютка до леса. А как вошла, так сразу тихо стало: снег валить перестал, ветер не дует.

Бредет по заячьей тропинке, дырявыми валенками по снегу похрустывает, а у самой из головы не выходит: «Кто грибы у калитки поставил? Кто говорил ласковым голосом?»

Чувствует — будто опять на нее глядит кто-то, и теплей на душе становится. Поглядела по сторонам, прислушалась — никого не видно. Лишь стоят вперемежку сосны да ели, вершинами тихо помахивают — словно кланяются.

Побрела дальше по следам заячьим и вышла на большую поляну, белым снегом покрытую. Посреди ель стоит вековая — стройная, высокая, вершиной в небо уперлась. Тропа к ней ведет.

Подошла Анютка, глянула и руками развела: стоит под елью корзина с грибами белыми, словно в подарок приготовлена.

«Кто же поставил?»

Только подумала, знакомый голос за спиной:

— Бери, девушка, не бойся, за доброту твою лес дарит грибы.

Как ни смотрела Анютка — никого не увидела, как ни просила — никто не отозвался.

Только на душе теплей стало.

Взяла корзину, оглянулась в последний раз и направилась в обратный путь.

Но как из леса вышла, тепло вдруг исчезло куда-то, будто его и не было. Опять ветер подул, снег повалил. Еле добрела до села. Зашла в избу — хозяин руками развел;

— Ну-у-у-у... не думал, что принесет!

Повез грибы в город, опять деньги получил. Подумал однажды: «Где ж это она грибы берет?.. Никак, напрятала летом в лесу, а сейчас таскает».

Но потом решил: «Пусть еще сходит, коли принесет — значит, много их там».

Дал ей на этот раз большую корзину. Вытолкнул на крыльцо и захлопнул дверь.

Вернулась Анютка в лес, на заячью тропу набрела, на знакомую полянку вышла и опять чувствует, будто смотрит на нее кто-то. А на душе так легко и светло стало, что не выдержала, спросила громко:

— Покажись, добрый человек, зачем прячешься?

Знакомый голос ответил:

— А не забоишься?

— Чего ж я забоюсь, коли душа у тебя добрая? — ответила смело Анютка.— Покажись!

Только успела сказать, как заклубилось перед ней белое облачко, голубым светом засветилось, растаяло. И встал огромный медведь: шкура серебряным светом переливается, искорки от нее отскакивают. Стоит Анютка завороженная, слова не вымолвит. А медведь голосом человеческим:

— Не бойся, девушка, не бойся, милая.

Анютка и так видит, что медведь не страшный: его и зайцы не боятся — сидят рядом, ушками шевелят, лапками перебирают, а белки-резвушки по ели зеленой прыгают, весело посвистывают. Взял медведь Анютку за руку, повел вокруг ели. Обошли. Она глазам не верит — лес вроде тот, и ель, и поляна, а зимы нет: цветет все, зеленеет вокруг, на деревьях птицы поют, над цветами шмели жужжат.

Протерла Анютка глаза кулачком, воскликнула:

— Уж не снится ли мне?

А медведь засмеялся, пошел еще раз вокруг ели, и вышел из-за нее богатырь-молодец. У Анютки сердечко и затрепетало, словно птенец на ладони. Никогда такого красавца не видывала: кудри до плеч вьются, в глазах синь небесная. Подкосились у Анютки колени. Но подхватил ее молодец на руки, зашептал слова ласковые:

— Милая Аннушка, ненаглядная. Давно за тобой наблюдаю, по душе пришлась — будь мне женой, тайге хозяйкой!

Только успел сказать, как выскочили на полянку зайцы, в лапках по большому белому грибу держат, сложили все грибы в Анюткину корзинку, сели рядышком. А молодец сказал:

— Отнеси, Аннушка, грибы хозяину в последний раз, а сама с братцем к нам приходи, вместе жить станем. Хозяину накажи, чтоб в лес не показывался, не то худо ему будет.

Поклонилась, хотела было корзину взять, да где ж ей такую тяжесть унести? Молодец взглянул на корзину, да так пристально, что она сразу в маленькое лукошко превратилось.

Подал Анютке и сказал:

— Неси домой, да не ставь где-нибудь на дороге, не то опять в большую превратится—не донесешь.

Поклонилась Анютка в пояс, взяла лукошко и пошла в село. А как вернулась, лукошко на крыльцо поставила, так оно в большую корзину на глазах превратилось: с места не сдвинешь.

Выскочил хозяин с хозяйкой на крыльцо, за ними Федька-дурак с жирными сестрами, еле втащили корзину в избу.

Крысан совсем задурил от алчности, орет на весь двор:

— Запрягай лошадей, Федор. В лес поедем, найдем, где она грибы прячет.

Анютка вспомнила наказ молодца, чтоб хозяин в лес не показывался. Хотела сказать, но тот слушать не хочет, кричит:

— Несите короба, да побольше, враз увезти надо, чтоб другим не досталось!

Федор лошадь в сани запряг, подвел к крыльцу. Сел Крысан, Анютке приказал садиться. Но та стоит, ехать не хочет. «Нельзя,— говорит,— и все тут». Схватил тогда Крысан кнут, хлестнул Анютку. Упала она от боли на землю, но слова не вымолвила. Братец Васятка увидел, что сестренку бьют, вцепился руками в хозяина, плачет:

— Не бей сестренку! Не бей родненькую!

Крысан понял, что Анютка ничего не скажет, схватил Васятку, засверкал глазами, зарычал:

— Не поедешь — ему достанется!

Делать нечего, взяла Васеньку на руки, прижала к груди, села в сани. Обрадовался Крысан, махнул Федьке рукой — гони, мол, быстрее.

Въехали в лес.

— Показывай,— говорит Крысан,— где грибы брала?

Анютка туда-сюда глядит, а полянки той нет. Увидит ель большую, подъедут — ан нет, место не то. Крутил, крутил Крысан по тайге, разозлился вконец, схватил Анютку за косу — хотел кнутом по спине хлестануть, да Федька заорал дурным голосом. Оглянулся Крысан, и ноги от страха к земле приросли: стоит перед ним огромный медведь, пасть оскалил, вот-вот лапой ухватит. Закричала тогда Анютка:

— Не надо, медведушка, не надо, батюшка, Бог с ним, пусть живет — человек ведь!

Но медведь зарычал грозно:

— Не может он человеком называться, коли душу злую имеет. Нет такому прощения!

Взглянул медведь в глаза Крысановы, да так пристально, что Крысан вдруг уменьшаться в росте стал. Но удлинился, руки к плечам подобрались, еще немного и... в крысу превратился. Засверкал злыми глазенками, зубами защелкал, побежал в кусты. А хвост длинный, будто кнут, за ним поволочился.

Охнул Федюха, глаза выпучил и погнал лошадь из леса.

А медведь обернулся молодцем, подошел к Анютке, успокоил ласковым голосом и повел ее с братцем на полянку заветную.

[Vilvarin 0]

Спасибо за Легенду о Ван Чжао-цзюнь!

Трогательная история.

 

И спасибо за все добрые поздравления с праздниками.

 

Chanda, от всего сердца поздрвляю с наступающим Рождеством и уж наступившим Новым Годом! Желаю Много-много хорошего, радостного и светлого!!!

[Chanda 14]

Vilvarin, от души благодарю на внимание и поздравления!

 

 

Горностай и заяц

Алтайская сказка

 

Раз зимней ночью притаился горностай под кустарником — сидит, мышей караулит. И вдруг словно гора ему на спину свалилась. Ногами горностаю не за что ухватиться, от страха земля из-под ног ушла. Невзвидев света, он обернулся и вцепился зубами в гору.

— А-а-а!.. — раздался страшный крик, плач, стон, и тяжесть свалилась со спины.

И горностай разглядел раненого зайца. Задняя нога до кости прокушена, на белый снег красная кровь течет.

Плачет заяц, рыдает:

— Никогда я тебя не прощу, горностай! Я нечаянно тебе на спину упал.

— Ой, заяц, я нечаянно вас укусил! —отвечает горностай.

— А-а-а, а-а-а... Все равно не прощу! —И заяц на трех ногах в лес уполз.

Еще месяца не прошло, а горностай уже получил из леса письменный приказ: "В мой аил на суд сейчас же явитесь. Зайсан здешнего леса Темно-бурый Медведь".

Круглое сердце у горностая стукнуло. Маленькие косточки со страха гнутся. Робко-робко входит он в большой аил. А там, рядом с хозяином, сидит весь, до самых глаз, забинтованный заяц. Медведь поднял пушистые ресницы и красно-желтыми глазами на горностая смотрит.

— Ты как смеешь кусаться?

Горностай — точно немой, только губами шевелит, Сердце в груди совсем не помещается.

— Я... я... охотился, — еле слышно прошептал он.

— На кого охотился?

— Мне хотелось мышь поймать, за птицами погоняться.

— Это правда: мыши и птицы — твоя пища, — сказал медведь, — а зайца зачем укусил?

— Он на меня сзади свалился. Я его в лицо не узнал. У зайца голова зимой, как снег, белая.

— Это правда, — сказал медведь, почесал лапой нос и повернулся к зайцу. — А ты зачем горностаю на спину прыгнул?

—Я его со спины не узнал, — всхлипнул заяц. — У него зимой спина белее снега.

— И это тоже правда.

Долго молчал угрюмый медведь. Перед ним жарко трещал большой костер. Над костром висел золотой котел с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котел медведь никогда не чистил. Он боялся, что вместе с грязью счастье уйдет. И золотой котел был сажей в сто слоев покрыт. Долго думал мудрый медведь, потом потер свою лапу о закопченный котел и вычернил зайцу уши.

— Теперь ты, горностай, всегда зайца в лицо узнаешь.

Еще раз потер лапу и вымазал сажей горностаю хвост.

— И ты, заяц, спину этого малыша по черному хвосту всегда отличишь.

Вот с тех самых пор зайцы с горностаями никогда не сталкиваются.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

7 января - Рождество Христово по юлианскому календарю (Православное Рождество)

 

Александр Иванович Куприн

Чудесный доктор

 

Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму.

- Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поросенок-то... Смеется... Да-а. А во рту-то у него!.. Смотри, смотри... травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного стекла, окном гастрономического магазина, принялись неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой великолепной выставкой, возбуждавшей в одинаковой степени их умы и желудки. Здесь, освещенные ярким светом висящих ламп, возвышались целые горы красных крепких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутывающую их папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные копченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас, красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала... Бесчисленное множество баночек и коробочек с солеными, вареными и копчеными закусками довершало эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту забыли о двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на них матерью, - поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он дернул брата за рукав и произнес сурово:

- Ну, Володя, идем, идем... Нечего тут...

Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку, которая издали казалась громадной гроздью ярких, сияющих пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки... Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы. Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам - все осталось позади. Потянулись пустыри, кривые, узкие переулки, мрачные, неосвещенные косогоры... Наконец они достигли покосившегося ветхого дома, стоявшего особняком; низ его - собственно подвал - был каменный, а верх - деревянный. Обойдя тесным, обледенелым и грязным двором, служившим для всех жильцов естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в темноте общим коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс - настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего, что они видели на улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали повсюду, их маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь, грудной ребенок. Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы морозного воздуха, женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

- Ну? Что же? - спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто, переделанного из старого ватного халата.

- Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

- Отдал, - сиплым от мороза голосом ответил Гриша,

- Ну, и что же? Что ты ему сказал?

- Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего. А он нас обругал: "Убирайтесь вы, говорит, отсюда... Сволочи вы..."

- Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

- Швейцар разговаривал... Кто же еще? Я ему говорю: "Возьмите, дяденька, письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду". А он говорит: "Как же, говорит, держи карман... Есть тоже у барина время ваши письма читать..."

- Ну, а ты?

- Я ему все, как ты учила, сказал: "Есть, мол, нечего... Машутка больна... Помирает..." Говорю: "Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит". Ну, а в это время звонок как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: "Убирайтесь скорее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!.." А Володьку даже по затылку ударил.

- А меня он по затылку, - сказал Володя, следивший со вниманием за рассказом брата, и почесал затылок.

Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться в глубоких карманах своего халата. Вытащив наконец оттуда измятый конверт, он положил его на стол и сказал:

- Вот оно, письмо-то...

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад:

- Там борщ есть, от обеда остался... Может, поели бы? Только холодный, - разогреть-то нечем...

В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание руки, отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика - все трое даже побледнев от напряженного ожидания - обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош. Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах.

В этот ужасный, роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел брюшным тифом, и на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом, когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место управляющего домом на двадцать пять рублей в месяц, занято уже другим... Началась отчаянная, судорожная погоня за случайной работой, за перепиской, за ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого хозяйственного тряпья. А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь другая лежит в жару и без сознания. Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за больной девочкой, кормить грудью маленького и ходить почти на другой конец города в дом, где она поденно стирала белье.

Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей барыне, дети были посланы с письмом к тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов... Но все отговаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег... Иные, как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с крыльца.

Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро поднялся с сундука, на котором он до сих пор сидел, и решительным движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

- Куда ты? - тревожно спросила Елизавета Ивановна.

Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обернулся.

- Все равно, сидением ничего не поможешь, - хрипло ответил он. - Пойду еще... Хоть милостыню попробую просить.

Выйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ничего не искал, ни на что не надеялся. Он давно уже пережил то жгучее время бедности, когда мечтаешь найти на улице бумажник с деньгами или получить внезапно наследство от неизвестного троюродного дядюшки. Теперь им овладело неудержимое желание бежать куда попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть молчаливого отчаяния голодной семьи.

Просить милостыни? Он уже попробовал это средство сегодня два раза. Но в первый раз какой-то господин в енотовой шубе прочел ему наставление, что надо работать, а не клянчить, а во второй - его обещали отправить в полицию.

Незаметно для себя Мерцалов очутился в центре города, у ограды густого общественного сада. Так как ему пришлось все время идти в гору, то он запыхался и почувствовал усталость. Машинально он свернул в калитку и, пройдя длинную аллею лип, занесенных снегом, опустился на низкую садовую скамейку.

Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные в свои белые ризы, дремали в неподвижном величии. Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слышно было, как он шуршал, падая и цепляясь за другие ветви. Глубокая тишина и великое спокойствие, сторожившие сад, вдруг пробудили в истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия, такой же тишины.

"Вот лечь бы и заснуть, - думал он, - и забыть о жене, о голодных детях, о больной Машутке". Просунув руку под жилет, Мерцалов нащупал довольно толстую веревку, служившую ему поясом. Мысль о самоубийстве совершенно ясно встала в его голове. Но он не ужаснулся этой мысли, ни на мгновение не содрогнулся перед мраком неизвестного.

"Чем погибать медленно, так не лучше ли избрать более краткий путь?" Он уже хотел встать, чтобы исполнить свое страшное намерение, но в это время в конце аллеи послышался скрип шагов, отчетливо раздавшийся в морозном воздухе. Мерцалов с озлоблением обернулся в эту сторону. Кто-то шел по аллее. Сначала был виден огонек то вспыхивающей, то потухающей сигары. Потом Мерцалов мало-помалу мог разглядеть старика небольшого роста, в теплой шапке, меховом пальто и высоких калошах. Поравнявшись со скамейкой, незнакомец вдруг круто повернул в сторону Мерцалова и, слегка дотрагиваясь до шапки, спросил:

- Вы позволите здесь присесть?

Мерцалов умышленно резко отвернулся от незнакомца и подвинулся к краю скамейки. Минут пять прошло в обоюдном молчании, в продолжение которого незнакомец курил сигару и (Мерцалов это чувствовал) искоса наблюдал за своим соседом.

- Ночка-то какая славная, - заговорил вдруг незнакомец. - Морозно... тихо. Что за прелесть - русская зима!

Голос у него был мягкий, ласковый, старческий. Мерцалов молчал, не оборачиваясь.

- А я вот ребятишкам знакомым подарочки купил, - продолжал незнакомец (в руках у него было несколько свертков). - Да вот по дороге не утерпел, сделал круг, чтобы садом пройти: очень уж здесь хорошо.

Мерцалов вообще был кротким и застенчивым человеком, но при последних словах незнакомца его охватил вдруг прилив отчаянной злобы. Он резким движением повернулся в сторону старика и закричал, нелепо размахивая руками и задыхаясь:

- Подарочки!.. Подарочки!.. Знакомым ребятишкам подарочки!.. А я... а у меня, милостивый государь, в настоящую минуту мои ребятишки с голоду дома подыхают... Подарочки!.. А у жены молоко пропало, и грудной ребенок целый день не ел... Подарочки!..

Мерцалов ожидал, что после этих беспорядочных, озлобленных криков старик поднимется и уйдет, но он ошибся. Старик приблизил к нему свое умное, серьезное лицо с седыми баками и сказал дружелюбно, но серьезным тоном:

- Подождите... не волнуйтесь! Расскажите мне все по порядку и как можно короче. Может быть, вместе мы придумаем что-нибудь для вас.

В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но страшно волнуясь и спеша, передал свою историю. Он рассказал о своей болезни, о потере места, о смерти ребенка, обо всех своих несчастиях, вплоть до нынешнего дня. Незнакомец слушал, не перебивая его ни словом, и только все пытливее и пристальнее заглядывал в его глаза, точно желая проникнуть в самую глубь этой наболевшей, возмущенной души. Вдруг он быстрым, совсем юношеским движением вскочил с своего места и схватил Мерцалова за руку. Мерцалов невольно тоже встал.

- Едемте! - сказал незнакомец, увлекая за руку Мерцалова. - Едемте скорее!.. Счастье ваше, что вы встретились с врачом. Я, конечно, ни за что не могу ручаться, но... поедемте!

Минут через десять Мерцалов и доктор уже входили в подвал. Елизавета Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом в грязные, замаслившиеся подушки. Мальчишки хлебали борщ, сидя на тех же местах. Испуганные долгим отсутствием отца и неподвижностью матери, они плакали, размазывая слезы по лицу грязными кулаками и обильно проливая их в закопченный чугунок. Войдя в комнату, доктор скинул с себя пальто и, оставшись в старомодном, довольно поношенном сюртуке, подошел к Елизавете Ивановне. Она даже не подняла головы при его приближении.

- Ну, полно, полно, голубушка, - заговорил доктор, ласково погладив женщину по спине. - Вставайте-ка! Покажите мне вашу больную.

И точно так же, как недавно в саду, что-то ласковое и убедительное, звучавшее в его голосе, заставило Елизавету Ивановну мигом подняться с постели и беспрекословно исполнить все, что говорил доктор. Через две минуты Гришка уже растапливал печку дровами, за которыми чудесный доктор послал к соседям, Володя раздувал изо всех сил самовар, Елизавета Ивановна обворачивала Машутку согревающим компрессом... Немного погодя явился и Мерцалов. На три рубля, полученные от доктора, он успел купить за это время чаю, сахару, булок и достать в ближайшем трактире горячей пищи. Доктор сидел за столом и что-то писал на клочке бумажки, который он вырвал из записной книжки. Окончив это занятие и изобразив внизу какой-то своеобразный крючок вместо подписи, он встал, прикрыл написанное чайным блюдечком и сказал:

- Вот с этой бумажкой вы пойдете в аптеку... давайте через два часа по чайной ложке. Это вызовет у малютки отхаркивание... Продолжайте согревающий компресс... Кроме того, хотя бы вашей дочери и сделалось лучше, во всяком случае пригласите завтра доктора Афросимова. Это дельный врач и хороший человек. Я его сейчас же предупрежу. Затем прощайте, господа! Дай бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнесся к вам, чем этот, а главное - не падайте никогда духом.

Пожав руки Мерцалову и Елизавете Ивановне, все еще не оправившимся от изумления, и потрепав мимоходом по щеке разинувшего рот Володю, доктор быстро всунул свои ноги в глубокие калоши и надел пальто. Мерцалов опомнился только тогда, когда доктор уже был в коридоре, и кинулся вслед за ним.

Так как в темноте нельзя было ничего разобрать, то Мерцалов закричал наугад:

- Доктор! Доктор, постойте!.. Скажите мне ваше имя, доктор! Пусть хоть мои дети будут за вас молиться!

И он водил в воздухе руками, чтобы поймать невидимого доктора. Но в это время в другом конце коридора спокойный старческий голос произнес:

- Э! Вот еще пустяки выдумали!.. Возвращайтесь-ка домой скорей!

Когда он возвратился, его ожидал сюрприз: под чайным блюдцем вместе с рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов...

В тот же вечер Мерцалов узнал и фамилию своего неожиданного благодетеля. На аптечном ярлыке, прикрепленном к пузырьку с лекарством, четкою рукою аптекаря было написано: "По рецепту профессора Пирогова".

Я слышал этот рассказ, и неоднократно, из уст самого Григория Емельяновича Мерцалова - того самого Гришки, который в описанный мною сочельник проливал слезы в закоптелый чугунок с пустым борщом. Теперь он занимает довольно крупный, ответственный пост в одном из банков, слывя образцом честности и отзывчивости на нужды бедности. И каждый раз, заканчивая свое повествование о чудесном докторе, он прибавляет голосом, дрожащим от скрываемых слез:

- С этих пор точно благодетельный ангел снизошел в нашу семью. Все переменилось. В начале января отец отыскал место, Машутка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек. А мы нашего чудесного доктора только раз видели с тех пор - это когда его перевозили мертвого в его собственное имение Вишню. Да и то не его видели, потому что то великое, мощное и святое, что жило и горело в чудесном докторе при его жизни, угасло невозвратимо.

 

1897

[Chanda 14]

А. П. Чехов

КРИВОЕ ЗЕРКАЛО

 

(СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ)

 

Я и жена вошли в гостиную. Там пахло мохом и сыростью. Миллионы крыс

и мышей бросились в стороны, когда мы осветили стены, не видавшие света в

продолжение целого столетия. Когда мы затворили за собой дверь, пахнул

ветер и зашевелил бумагу, стопами лежавшую в углах. Свет упал на эту

бумагу, и мы увидели старинные письмена и средневековые изображения. На

позеленевших от времени стенах висели портреты предков. Предки глядели

надменно, сурово, как будто хотели сказать:

- Выпороть бы тебя, братец!

Шаги наши раздавались по всему дому. Моему кашлю отвечало эхо, то

самое эхо, которое когда-то отвечало моим предкам...

А ветер выл и стонал. В каминной трубе кто-то плакал, и в этом плаче

слышалось отчаяние. Крупные капли дождя стучали в темные, тусклые окна, и

их стук наводил тоску.

- О, предки, предки! - сказал я, вздыхая значительно. - Если бы я был

писателем, то, глядя на портреты, написал бы длинный роман. Ведь каждый из

этих старцев был когда-то молод и у каждого или у каждой был роман... и

какой роман! Взгляни, например, на эту старушку, мою прабабушку. Эта

некрасивая, уродливая женщина имеет свою, в высшей степени интересную

повесть. Видишь ли ты, - спросил я у жены, - видишь ли зеркало, которое

висит там в углу?

И я указал жене на большое зеркало в черной бронзовой оправе,

висевшее в углу около портрета моей прабабушки.

- Это зеркало обладает волшебными свойствами: оно погубило мою

прабабушку. Она заплатила за него громадные деньги и не расставалась с ним

до самой смерти. Она смотрелась в него дни и ночи, не переставая,

смотрелась даже, когда пила и ела. Ложась спать, она всякий раз клала его

с собой в постель и, умирая, просила положить его с ней вместе в гроб. Не

исполнили ее желания только потому, что зеркало не влезло в гроб.

- Она была кокетка? - спросила жена.

- Положим. Но разве у нее не было других зеркал? Почему она так

полюбила именно это зеркало, а не другое какое-нибудь? И разве у нее не

было зеркал получше? Нет, тут, милая, кроется какая-то ужасная тайна. Не

иначе. Предание говорит, что в зеркале сидит чёрт и что у прабабушки-де

была слабость к чертям. Конечно, это вздор, но несомненно, что зеркало в

бронзовой оправе обладает таинственной силой.

Я смахнул с зеркала пыль, поглядел в него и захохотал. Хохоту моему

глухо ответило эхо. Зеркало было криво и физиономию мою скривило во все

стороны: нос очутился на левой щеке, а подбородок раздвоился и полез в

сторону.

- Странный вкус у моей прабабушки! - сказал я.

Жена нерешительно подошла к зеркалу, тоже взглянула в него - и тотчас

же произошло нечто ужасное. Она побледнела, затряслась всеми членами и

вскрикнула. Подсвечник выпал у нее из рук, покатился по полу, и свеча

потухла. Нас окутал мрак. Тотчас же я услышал падение на пол чего-то

тяжелого: то упала без чувств моя жена.

Ветер застонал еще жалобней, забегали крысы, в бумагах зашуршали

мыши. Волосы мои стали дыбом и зашевелились, когда с окна сорвалась ставня

и полетела вниз. В окне показалась луна...

Я схватил жену, обнял и вынес ее из жилища предков. Очнулась она

только на другой день вечером.

- Зеркало! Дайте мне зеркало! - сказала она, приходя в себя. - Где

зеркало?

Целую неделю потом она не пила, не ела, не спала, а всё просила,

чтобы ей принесли зеркало. Она рыдала, рвала волосы на голове, металась, и

наконец, когда доктор объявил, что она может умереть от истощения и что

положение ее в высшей степени опасно, я, пересиливая свой страх, опять

спустился вниз и принес ей оттуда прабабушкино зеркало. Увидев его, она

захохотала от счастья, потом схватила его, поцеловала и впилась в него

глазами.

И вот прошло уже более десяти лет, а она всё еще глядится в зеркало и

не отрывается ни на одно мгновение.

- Неужели это я? - шепчет она, и на лице ее вместе с румянцем

вспыхивает выражение блаженства и восторга. - Да, это я! Всё лжет, кроме

этого зеркала! Лгут люди, лжет муж! О, если бы я раньше увидела себя, если

бы я знала, какая я на самом деле, то не вышла бы за этого человека! Он не

достоин меня! У ног моих должны лежать самые прекрасные, самые благородные

рыцари!..

Однажды, стоя позади жены, я нечаянно поглядел в зеркало и - открыл

страшную тайну. В зеркале я увидел женщину ослепительной красоты, какой я

не встречал никогда в жизни. Это было чудо природы, гармония красоты,

изящества и любви. Но в чем же дело? Что случилось? Отчего моя некрасивая,

неуклюжая жена в зеркале казалась такою прекрасной? Отчего?

А оттого, что кривое зеркало покривило некрасивое лицо моей жены во

все стороны, и от такого перемещения его черт оно стало случайно

прекрасным. Минус на минус дало плюс.

И теперь мы оба, я и жена, сидим перед зеркалом и, не отрываясь ни на

одну минуту, смотрим в него: нос мой лезет на левую щеку, подбородок

раздвоился и сдвинулся в сторону, но лицо жены очаровательно - и бешеная,

безумная страсть овладевает мною.

- Ха-ха-ха! - дико хохочу я.

А жена шепчет едва слышно:

- Как я прекрасна!

[Alex Wer Graf 12]

Лучше поздно чем никогда

 

Сновым годом :smile:

[Chanda 14]

Спасиббо!!! Это случайно, не хрюкочущий зелюк?

[Chanda 14]

Солнечный конь

Словацкая сказка

Была когда-то печальная страна, темная, как ночь, в которой никогда солнце не светило. И заполонили бы ее совы, летучие мыши, коли не было б у короля коня с солнцем во лбу . . . Яркие лучи рассыпались от него во все стороны, будто от настоящего солнышка. Водили этого коня по всей стране и где бы он ни появлялся, всюду становилось светло, как днем. Но стоило коню скрыться в лесу — сразу наступала такая тьма, хоть глаз выколи.

И вдруг солнечный конь исчез! Черная ночь поглотила всю страну. Люди шагу ступить не могут, не то, что в поле выйти или какую другую работу делать. Неслыханная нищета обрушилась на несчастных жителей. И сам король испугался: что-то с его страной будет? Так ведь жить невозможно. Собрал король свое войско и отправился на поиски солнечного коня.

Долго они шли. С трудом добрались до границ своего государства. Там уже светлее стало: из соседнего королевства слабенький свет пробивался, через дремучие леса, которым нет ни конца, ни краю.

Пошли они дальше и добрались, наконец, до одинокого домишки-развалюшки. В домишке человек за столом сидит, большую книгу читает. Поздоровался с ним король. А человек встал и говорит:

— Ага, вот ты и подоспел. А я как раз в своей книге про тебя читаю. Идешь ты солнечного коня искать. Да только зря стараешься. Тебе самому его назад не заполучить. Предоставь это мне, ибо я — вещун. Я тебе его найду и верну обратно. Только дай мне в помощь одного из своих слуг. Которого — я сам выберу. Согласен? А сам — домой возвращайся. Не гоже свою страну в беде покидать.

— Коли ты меня и моих подданных спасешь, — вскричал король, — я тебя богато одарю! — И зашагал во главе своего войска восвояси.

А с вещуном остался слуга, которого он сам выбрал. Посадил старик слугу в угол, сам за стол уселся и стал свою книгу читать. Так и читал до самой ночи.

А на рассвете они уже были в пути. Шли долго-долго. Шесть стран прошли. В седьмой остановились, возле самого королевского замка. Правили той страной три брата, ведьмины сыновья. И женила их ведьма-мать на трех родных сестрах.

Приказал вещун слуге спрятаться за скалистый утес, а сам обернулся зеленой птахой и взлетел на окошко к старшей невестке. До тех пор в стекло клювом долбил, пока она ему окошко не отворила. Обрадовалась молодуха пташке, гладит-приговаривает:

— Ах ты, диво-пташка! Был бы мой муж дома и он бы тебе обрадовался. Да он только к вечеру воротится. Поехал свою треть королевства проверить.

А вещуну только того и надо!

Вдруг — двери нараспашку, влетает в комнату старая ведьма. Хочет пташку задушить!

— Больно коготок востёр у этой птахи! — говорит она невестушке, — а сама так и норовит своими лапами-граблями бедняжку сцапать. Но птичка мигом обернулась человеком и, не успели те опомниться, шасть в дверь и — след простыл!

Вещун снова превратился в зеленую птицу и взвился к окошку средней невестки. Стук-стук — пока та не отворила. И эта обрадовалась пташке, гладит ее и приговаривает:

— Ах ты, пташка-милашка! Был бы мой муж дома, и он бы тебе обрадовался. Да он завтра только к вечеру воротится. Поехал свои две трети королевства поглядеть.

А вещуну только того и надо! Вдруг — двери нараспашку, влетает старая ведьма, хочет пташку задушить.

— Больно коготок востёр у этой птахи! — говорит она невестушке. А сама своими лапами-граблями так и норовит бедняжку сцапать.

Но птичка мигом обернулась человеком и не успели те опомниться, шасть в дверь — и нет его!

Еще раз оборотился вещун зеленой птицей и взлетел к окошку самой младшей невестки. Тук-тук клювом, она и отворила. Обрадовалась! Гладит пташку, приговаривает:

- Ах ты, диво-пташка! Был бы мой муж дома и он бы тебе обрадовался. Да он вернется только через два вечера на третий. Поехал свое королевство осматривать.

А вещуну больше ничего и не надо. Теперь он узнал все, что хотел. Но тут с ним чуть беда не стряслась! Старая ведьма примчалась, будто с цепи сорвалась, — чуть-чуть пташку не схватила. Но вещун в мгновенье ока стал человеком, шасть в двери — только его и видели!

Прибегает к слуге, велит в город идти и купить еды на три дня. А сам бегом в лес. Знает, попадет ведьме в руки, она шутить не станет. Слуга его догнал, едва дух переводит:

- Весь город, — говорит, — какого-то беглеца ищет. Хорошо меня самого не схватили.

Пошли они дальше. Вот и мост, через который должны ведьмины сыновья домой возвращаться. Кинул вещун поперек моста бревно, а сам со слугой под мостом притаился. Ждет вечера.

Вечером издалека слышно, конь скачет. Это старший король возвращается. На мосту конь о бревно споткнулся.

— Эй, какой злодей бревно бросил? — вскричал разгневанный король.

— Я бросил! А сам-то ты кто такой, что смеешь меня злодеем обзывать! — выскочил из-под моста вещун.

— Сейчас шкуру с тебя спущу, тогда узнаешь! — выхватывает король меч из ножен и на вещуна.

Тут и вещун за меч схватился и стали они биться. Сразил вещун короля. Перебросил через седло и хлестнул коня, чтоб вез хозяина домой. Сам со слугой опять под мост схоронился. Ждут завтрашнего вечера.

Подходит вечер, второй король возвращается. Споткнулся его конь о бревно, и он вскричал в гневе:

— Эй, какой злодей на моем пути бревно бросил?

— Я бревно бросил! А ты кто такой, что смеешь меня злодеем обзывать! — выскочил вещун из-под моста.

— А такой, что ты мне и за дерзость и за пролитую кровь заплатишь! — обнажил меч и пошел на вещуна.

И вещун меч обнажил. Стали они рубиться. Сразил вещун короля. Мертвого взвалил на коня, коня хлестнул, чтоб вез хозяина домой. Сам под мост схоронился. Сидят они со слугой до третьего вечера.

На третий вечер мчится самый младший король верхом на Солнечном коне. Не споткнулся Солнечный конь, но пролитая кровь братьев застлала королю глаза.

— Эй! — вскричал король, — какой разбойник пролил кровь на моем пути?!

— Это я пролил кровь твоих братьев! — кинулся к нему вещун, обнажив меч.

Бьются, бьются, никак один другого не одолеют, только зря мечи сломали. Тут вещун и говорит:

— Нет ту от этих мечей толку! Давай лучше превратимся в колеса и помчимся один на другого вон с тех косогоров.

— Ладно, — отвечает король, — я обернусь тележным колесом, а ты каким полегче.

— Ну, нет! Ты будешь легким, а я тележным! Согласился король.

Взобрались они на косогоры и ринулись-покатились вниз прямо один на другого. Тележное колесо налетело на легкое, оно и рассыпалось на куски.

А из тележного выскочил вещун и кричит: — Плохи твои дела! Мой верх!

- Не спеши! — закричал король и встал перед вещуном. — Ты мне только пальцы покалечил. Превратимся лучше в пламень и станем один другого жечь! Я буду красным, а ты — синим.

Э, нет, — отвечает вещун, — ты будешь синим, а я красным! И на это король согласился.

Тут же около моста и обернулись они языками пламени и стали друг друга нещадно жечь. Жгут-жгут, ни один победить не может. Тут откуда ни возьмись — нищий старичок.

- Дедушка, — просит синее пламя, — принесите воды и залейте красное пламя, а я вам грошик дам!

Потащился старичок, принес воды. А красное пламя вдруг как крикнет:

- Дедушка я вам два дам! Только плесните вы эту воду на синее пламя! Дедушка так и сделал, видать, разбирался старый, что два гроша больше одного. Тут королю и конец пришел. Красное пламя вещуном обернулось. Схватил он Солнечного коня под уздцы, ногу в стремя и взлетел ему на спину. Нищего старичка отблагодарил, кликнул слугу и пустился дальше своей дорогой.

Едут они едут своей дорогой. А старая ведьма тоже даром времени не теряет. Похоронила покойников, не посмотрела, что невестки горько рыдают, сверкнула глазами, топнула ногой, уселась на кочергу, подхватила трех молодух — и взвилась в небо.

А наши путники идут все дальше и дальше, дремучими лесами, голыми степями, без еды, без воды. Все припасы давно кончились. Голод их мучит, особенно слугу. И вдруг откуда ни возьмись, где раньше и дикой-то яблоньки не было, стоит яблоня, вся сочными плодами обсыпана. Кинулся слуга к дереву, хочет яблок на дорогу нарвать.

- Не тронь, не тронь! — кричит ему вещун. — Погоди, мне с коня сподручнее достать.

Подскакивает к яблоне и разрубает ее своим мечом. Рухнула яблоня на землю, алая кровь из нее хлещет.

- Видишь, — говорит вещун, — и ты бы так лежал, коли откусил бы хоть кусочек яблока. Это ведьма нам старшую королеву на дороге поставила, чтобы нас яблоками отравить. Но теперь она нам больше не страшна, можем смело вперед идти.

Отошли немного, видят родничок бьет. Вода чистая, хрустальная.

— Эх, — говорит слуга, — хоть водицы попью, голод обману.

— Постой, — отвечает вещун, — я сам воды зачерпну.

И сунул в родник меч по самую рукоять. И тут же вскипела вода алой кровью.

— И с тобой бы такое же случилось. Ведь это ведьма среднюю королеву на дороге поставила, чтобы нас водой отравить. Теперь с ней покончено, можем смело вперед идти.

Только отошли, видят прелестный розовый куст. Слуга решил хоть ароматом прекрасных роз насладиться, коли нельзя ни поесть, ни попить. Но вещун одним прыжком опередил его и посшибал все розы своим мечом. Алая кровь так и брызнула во все стороны.

— Это была младшая королева, — сказал вещун. — Она должна была удушить нас своим ароматом. Но и с ней покончено. Теперь ведьма лопнет от злости и больше к нам уже не полезет.

— Эх, сколько страху мы натерпелись, — говорит слуга, — нелегко нам достался Солнечный конь!

— Легко не легко, — говорит вещун, — только конь-то еще не наш!

— Как так, не наш!? — молвит слуга.

— А ты погоди, не спеши! — отвечает вещун.

Не успел договорить, вдруг откуда ни возьмись — мальчонка — не мальчонка, а так, недомерок какой-то. Шмыгнул мимо коня и уздечкой забренчал. В тот же миг вещун грохнулся на землю, а недомерок вскочил на коня и был таков.

— Говорил я тебе, рано радоваться! — поднялся с земли вещун.

— Так-то оно так, — согласился опечаленный слуга. — Только что же это за прыткий мальчонка такой? Ну, попадешься ты мне в руки ... — погрозил он вслед ему кулаком.

— Что ж, беги, догоняй, коли хочешь! — говорит вещун. — Только зряшная это затея. Все равно тебе его не поймать. Ступай-ка ты подобру-поздорову домой, там и наешься досыта и напьешься вволю. А я тебя догоню, как только Солнечный конь опять моим станет.

На том и расстались. Вещун назад повернул, за маленьким чародеем. Догнал и побрел следом не спеша, прикинулся путником. Вдруг чародей оборачивается и кричит:

— Откуда путь держите, добрый человек?

— Из далеких краев, — отвечает ему вещун.

— А далеко ли идете?

— Да вот какую-нибудь службу ищу.

— В лошадях толк знаете?

— Как же мне не знать, коли у меня у самого конь был.

Обрадовался чародей и взял к себе вещуна конюхом. Прибыли они к чародею в замок. Вещун отвел Солнечного коня в конюшню и принялся его обихаживать. Совсем как о своем коне заботится. А чародей об одном только думку думает: как бы заполучить еще и красавицу - заморскую княжну. Ведь Солнечный конь у него уже есть. Видно, очень его эта думка одолела, если при всем своем чародействе не разобрался, кого в слуги нанял. Да к тому же и все свои тайны ему раскрыл: и про коня и про княжну.

Однажды кличет он своего слугу и говорит:

— Ты, слуга, парень не промах. Но если не приведешь мне заморскую княжну, что живет в замке посреди моря, пеняй на себя. Не быть тебе живым!

Замок этот, скажу я вам, громоздился на высоком тополе, а тополь был высотой до самого неба. Ни с какой стороны к нему не подберешься. Но хозяину нет дела, как там, да что там, — лишь бы слуга поскорей его приказ исполнил и невесту привел.

Вещун раздобыл корабль, нагрузил его красным товаром, лентами, платками да нарядами, один другого краше. Самые дорогие развесил по всему кораблю и пристал к замку, что на высоком тополе посреди моря стоял. Увидала его княжна, тотчас же послала служанку узнать, продает ли купец товар.

- А как же! Продаю, пусть княжна соизволит выбрать, — отвечает вещун. — Прошу княжну вниз спуститься да присмотреть, что ее душеньке угодно, я ей дешево уступлю.

Спустилась княжна на корабль, перебирает нарядные ленты да платки. Совсем закопалась и не заметила, что гребцы гребут что есть мочи, и корабль уже к берегу приближается. Только тогда опомнилась, когда стала домой собираться ...

Опечалилась заморская княжна:

— Знаю к кому меня везешь, — говорит она вещуну. — Но если сердце у тебя доброе, не оставляй меня у него. Отведи лучше к тому королю, кто Солнечному коню хозяин.

— Я и сам так думаю! Тот король тебе куда как лучше подходит. Быть по-твоему, коли выведаешь у этого чародея в чем его сила.

На том и порешили. И весело пристали к берегу. А недомерок-чародей уже дожидается. От радости сам не свой, что княжну заполучил. Скачет, в ладошки хлопает. А княжна вокруг него так и вьется, так и вьется, выведывает что да как. Он ей и открылся:

— Там, — говорит, — в глухом лесу, под замком, стоит высокое дерево, под тем деревом олень пасется, в том олене — утка, в той утке — золотое яичко. А в том яичке вся, душенька, моя сила. Только никому об этом ни словечка — там мое сердце. Заживем мы с тобой на славу и будем вместе скакать на Солнечном коне!

А ей, с этим сопляком, и Солнечный конь не мил. Едва уснул чародей, она к вещуну, и все ему рассказала. Не мешкая, отправился тот в темный лес, застрелил под высоким деревом оленя, вынул из него утку, из утки яйцо. Яйцо расколол и выпил — тут злой силе чародея конец пришел. Стал он слабым, как дитя, а вся сила перешла к вещуну. Вещун посадил княжну на Солнечного коня и повез к королю.

Добрались они к границе темного королевства, там слугу нашли. Неохота ему со света во тьму забираться, да и с пустыми руками боится пред королевские очи предстать. Обрадовался он княжне.

И тут от Солнечного коня брызнули светлые лучи во все стороны темного государства! Кинулись им навстречу люди. Сам король, как на крыльях, примчался. Не знает на кого раньше глядеть: то ли на Солнечного коня, то ли красавицей княжной любоваться. Все хорошо обошлось. Вещун и золотого коня привел, чтобы темный край освещать и статную невесту молодому королю.

То-то было радости! Нашего вещуна на руках носили, похвалами осыпали, не знали, как благодарить.

Король собрался было ему полкоролевства отказать, да вещун не принял.

— Мне бы, — сказал он, — только мою избушку да мою книгу. Все, что я в ней про тебя вычитал, я тебе отдал. Владей и будь счастлив!

Собрался и ушел.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

В ночь с 13 на 14 января - Старый Новый год

 

Ганс Христиан Андерсен

История года

Дело было в конце января; бушевала страшная метель; снежные вихри носились по улицам и переулкам; снег залеплял окна домов, валился с крыш комьями, а ветер так и подгонял прохожих. Они бежали, летели стремглав, пока не попадали друг другу в объятия и не останавливались на минуту, крепко держась один за другого. Экипажи и лошади были точно напудрены; лакеи стояли на запятках спиною к экипажам и к ветру, а пешеходы старались держаться за ветром под прикрытием карет, едва тащившихся по глубокому снегу. Когда же наконец метель утихла и вдоль домов прочистили узенькие дорожки, прохожие беспрестанно сталкивались и останавливались друг перед другом в выжидательных позах: никому не хотелось первому шагнуть в снежный сугроб, уступая дорогу другому. Но вот, словно по безмолвному соглашению, каждый жертвовал одною ногой, опуская ее в снег.

К вечеру погода совсем стихла; небо стало таким ясным, чистым, точно его вымели, и казалось даже как-то выше и прозрачнее, а звездочки, словно вычищенные заново, сияли и искрились голубоватыми огоньками. Мороз так и трещал, и к утру верхний слой снега настолько окреп, что воробьи прыгали по нему, не проваливаясь. Они шмыгали из сугроба в сугроб, прыгали к по прочищенным тропинкам, но ни тут, ни там не попадалось ничего съедобного. Воробышки порядком иззябли.

— Пип! — говорили они между собою. — И это Новый год! Да он хуже старого! Не стоило и менять! Нет, мы недовольны, и не без причины!

— А люди-то, люди-то что шуму наделали, встречая Новый год! — сказал маленький иззябший воробышек. — И стреляли, и глиняные горшки о двери разбивали, ну, словом, себя не помнили от радости — и все оттого, что старому паду пришел конец! Я было тоже обрадовался, думал, что вот теперь Наступит тепло; не тут-то было! Морозит еще пуще прежнего! Люди, видно, сбились с толку и перепутали времена года!

— И впрямь! — подхватил третий — старый воробей с седым хохолком. — У них ведь имеется такая штука — собственного их изобретения — календарь, как они зовут ее, и вот они воображают, что все на свете должно идти по этому календарю! Как бы не так! Вот придет весна, тогда и наступит Новый год, а никак не раньше, так уж раз навсегда заведено в природе, и я придерживаюсь этого счисления.

— А когда же придет весна? — спросили другие воробьи.

— Она придет, когда прилетит первый аист. Но он не особенно-то аккуратен, и трудно рассчитать заранее, когда именно он прилетит! Впрочем, уж если вообще разузнавать об этом, то не здесь, в городе — тут никто ничего не знает толком, — а в деревне! Полетим-ка туда дожидаться весны! Туда она все-таки скорее придет!

— Все это прекрасно! — сказала воробьиха, которая давно вертелась тут же и чирикала, но в разговор не вступала. — Одно вот только: здесь, в городе, я привыкла к некоторым удобствам, а найду ли я их в деревне — не знаю! Тут есть одна человечья семья; ей пришла разумная мысль — прибить к стене три-четыре пустых горшка из-под цветов. Верхним краем они плотно прилегают к стене, дно же обращено наружу, и в нем есть маленькое отверстие, через которое я свободно влетаю и вылетаю. Там-то мы с мужем и устроили себе гнездо, оттуда повылетели и все наши птенчики. Понятное дело, люди устроили все это для собственного удовольствия, чтобы полюбоваться нами; иначе бы они и пальцем не шевельнули! Они бросают нам хлебные крошки, — тоже ради своего удовольствия, — ну, а нам-то все-таки корм! Таким образок, мы здесь до некоторой степени обеспечены, и я думаю, что мы с мужем останемся здесь! Мы тоже очень недовольны, но все-таки останемся.

— А мы полетим в деревню — поглядеть, не идет ли весна! — сказали другие и улетели.

В деревне стояла настоящая зима, и было, пожалуй, еще холоднее, чем в городе. Резкий ветер носился над снежными полями. Крестьянин в больших теплых рукавицах ехал на санях, похлопывая руками, чтобы выколотить из них мороз, кнут лежал у него на коленях, но исхудалые лошади бежали рысью; пар так и валил от них. Снег скрипел под полозьями, а воробьи прыгали по санным колеям и мерзли.

— Пип! Когда же придет весна? Зима тянется что-то уж больно долго!

— Больно долго! — послышалось с высокого холма, занесенного снегом, и эхом прокатилось по полям. Может статься, это и было только эхо, а может быть, и голос диковинного старика, сидевшего на холме на куче сена. Старик был бел как лунь — с белыми волосами и бородою, и одет во что-то вроде белого крестьянского тулупа. На бледном лице его так и горели большие светлые глаза.

— Что это за старик? — спросили воробьи.

— Я знаю его! — сказал старый ворон, сидевший на плетне. Он снисходительно сознавал, что «все мы — мелкие пташки перед творцом», и потому благосклонно взялся разъяснить воробьям их недоумение.

— Я знаю, кто он. Это Зима, старый прошлогодний повелитель. Он вовсе не умер еще, как говорит календарь, и назначен регентом до появления молодого принца, Весны. Да, Зима еще правит у нас царством! У! Что, продрогли небось, малыши?

— Ну, не говорил ли я, — сказал самый маленький воробышек, — что календарь — пустая человечья выдумка! Он совсем не приноровлен к природе. Да и разве у людей есть какое-нибудь чутье? Уж предоставили бы они распределять времена года нам — мы потоньше, почувствительнее их созданы!

Прошла неделя, другая. Лес уже почернел, лед на озере стал походить на застывший свинец, облака... нет, какие там облака?! Сплошной туман окутал всю землю. Большие черные вороны летали стаями, но молча; все в природе словно погрузилось в тяжелый сон. Но вот по озеру скользнул солнечный луч, и лед заблестел, как расплавленное олово. Снежный покров на полях и на холмах уже потерял свой блеск, но белая фигура старика Зимы сидела еще на прежнем месте, устремив взор к югу. Он и не замечал, что снежная пелена все уходила в землю, что там и сям проглянули клочки зеленого дерна, на которых толклись кучи воробьев.

— Кви-вит! Кви-вит! Уж не весна ли?

— Весна! — прокатилось эхом над полями и лугами, пробежало по темно-бурым лесам, где стволы старых деревьев оделись уже свежим, зеленым мхом. И вот с юга показалась первая пара аистов. У каждого на спине сидело по прелестному ребенку: у одного — мальчик, у другого — девочка. Ступив на землю, дети поцеловали ее и пошли рука об руку, а по следам их расцветали прямо на снегу белые цветочки. Дети подошли к старику Зиме и прильнули к его груди. В то же мгновение все трое, а с ними и вся местность, исчезли в облаке густого, влажного тумана. Немного погодя подул ветер и разом разогнал туман; просияло солнышко — Зима исчезла, и на троне природы сидели прелестные дети Весны.

— Вот это так Новый год! — сказали воробьи. — Теперь, надо полагать, нас вознаградят за все зимние невзгоды!

Куда ни оборачивались дети — всюду кусты и деревья покрывались зелеными почками, трава росла все выше и выше, хлеба зеленели ярче. Девочка так и сыпала на землю цветами; у нее в переднике было так много цветов, что, как она ни торопилась разбрасывать их, передник все был полнехонек. В порыве резвости девочка брызнула на яблони и персиковые деревья настоящим цветочным дождем, и деревца стояли в полном цвету, даже не успев еще как следует одеться зеленью.

Девочка захлопала в ладоши, захлопал и мальчик, и вот, откуда ни возьмись, налетели, с пением и щебетанием, стаи птичек: «Весна пришла!»

Любо было посмотреть кругом! То из одной, то из другой избушки выползали за порог старые бабушки, поразмять на солнышке свои косточки и полюбоваться на желтые цветочки, золотившие луг точь-в-точь как и в дни далекой юности старушек. Да, мир вновь помолодел, и они говорили: «Что за благодатный денек сегодня!»

Но лес все еще оставался буро-зеленым, на деревьях не было еще листьев, а одни почки; зато на лесных полянах благоухал уже молоденький дикий ясменник, цвели фиалки и анемоны. Все былинки налились живительным соком; по земле раскинулся пышный зеленый ковер, и на нем сидела молодая парочка, держась за руки. Дети Весны пели, улыбались и все росли да росли.

Теплый дождичек накрапывал с неба, но они и не замечали его: дождевые капли смешивались со слезами радости жениха и невесты. Юная парочка поцеловалась, и в ту же минуту лес оделся зеленью. Встало солнышко — все деревья стояли в роскошном лиственном уборе.

Рука об руку двинулись жених с невестой под этот свежий густой навес, где зелень отливала, благодаря игре света и теней, тысячами различных оттенков. Девственно чистая, нежная листва распространяла живительный аромат, звонко и весело журчали ручейки и речки, пробираясь между бархатисто-зеленой осокой и пестрыми камушками. «Так было, есть и будет во веки веков!» — говорила вся природа. Чу! Закуковала кукушка, зазвенела песня жаворонка! Весна была в полном разгаре; только ивы все еще не снимали со своих цветочков пуховых рукавичек; такие уж они осторожные — просто скучно!

Дни шли за днями, недели за неделями, землю так и обдавало теплом; волны горячего воздуха проникали в хлебные колосья, и они стали желтеть. Белый лотос севера раскинул по зеркальной глади лесных озер свои широкие зеленые листья, и рыбки прятались под их тенью. На солнечной стороне леса, за ветром, возле облитой солнцем стены крестьянского домика, где пышно расцветали под жгучими ласками солнечных лучей роскошные розы и росли вишневые деревья, осыпанные сочными, черными, горячими ягодами, сидела прекрасная жена Лета, которую мы видели сначала девочкой, а потом невестой. Она смотрела на темные облака, громоздившиеся друг на друга высокими черно-синими, угрюмыми горами; они надвигались с трех сторон и наконец нависли над лесом, как окаменелое, опрокинутое вверх дном море. В лесу все затихло, словно по мановению волшебного жезла; прилегли ветерки, замолкли пташки, вся природа замерла в торжественном ожидании, а по дороге и по тропинкам неслись сломя голову люди в телегах, верхом и пешком, — все спешили укрыться от грозы. Вдруг блеснул ослепительный луч света, словно солнце на миг прорвало тучи, затем вновь воцарилась тьма и прокатился глухой раскат грома. Вода хлынула с неба потоками. Тьма и свет, тишина и громовые раскаты сменяли друг друга. По молодому тростнику, с коричневыми султанами на головках, так и ходили от ветра волны за волнами; ветви деревьев совсем скрылись за частою дождевою сеткою; свет и тьма, тишина и громовые удары чередовались ежеминутно. Трава и колосья лежали пластам; казалось, они уже никогда не в силах будут подняться. Но вот ливень перешел в крупный, редкий дождь, выглянуло солнышко, и на былинках и листьях засверкали крупные перлы; запели птички, заплескались в воде рыбки, заплясали комары. На камне, что высовывался у самого берега из соленой морской пены, сидело и грелось на солнышке Лето, могучий, крепкий, мускулистый муж. С кудрей его стекали целые потоки воды, и он смотрел таким освеженным, словно помолодевшим после холодного купанья. Помолодела, освежилась и вся природа, все вокруг цвело с небывалою пышностью, силой и красотой! Наступило лето, теплое, благодатное лето!

От густо взошедшего на поле клевера струился сладкий живительный аромат, и пчелы жужжали над местом древних собраний. Жертвенный камень, омытый дождем, ярко блестел на солнце; цепкие побеги ежевики одели его густою бахромой. К нему подлетела царица пчел со своим роем; они возложили на жертвенник плоды от трудов своих — воск и мед. Никто не видал жертвоприношения, кроме самого Лета и его полной жизненных сил подруги; для них-то и были уготованы жертвенные дары природы.

Вечернее небо сияло золотом; никакой церковный купол не мог сравниться с ним; от вечерней и до утренней зари сиял месяц. На .дворе стояло лето.

И дни шли за дням, недели за неделями. На полях засверкали блестящие косы и серпы, ветви ветки яблонь согнулись под тяжестью красных и золотых плодов. Душистый хмель висел крупными кистями. В тени орешника, осыпанного орехами, сидевшими в зеленых гнездышках, отдыхали муж с женою — Лето со своею серьезною, задумчивою подругою.

— Что за роскошь! — сказала она. — Что за благодать, куда ни поглядишь! Как хорошо, как уютно на земле, и все-таки — сама не знаю почему — я жажду... покоя, отдыха... Других слов подобрать не могу! А люди уж снова вспахивают поля! Они вечно стремятся добыть себе больше и больше!.. Вон аисты ходят по бороздам вслед за плугом… Это они, египетские птицы, принесли нас сюда! Помнишь, как мы прилетели сюда, на север, детьми?.. Мы принесли с собой цветы, солнечный свет и зеленую листву! А теперь... ветер почти всю ее оборвал, деревья побурели, потемнели и стали похожи на деревья юга; только нет на них золотых плодов, какие растут там!

— Тебе хочется видеть золотые плоды? — сказало Лето. — Любуйся! — Он махнул рукою — и леса запестрели красноватыми и золотистыми листьями. Вот было великолепие! На кустах шиповника засияли огненно-красные плоды, ветви бузины покрылись крупными темно-красными ягодами, спелые дикие каштаны сами выпадали из темно-зеленых гнезд, а в лесу снова зацвели фиалки.

Но царица года становилась все молчаливее и бледнее.

— Повеяло холодом! — говорила она. — По ночам встают сырые туманы. Я тоскую по нашей родине!

И она смотрела вслед улетавшим на юг аистам и протягивала к ним руки. Потом она заглянула в их опустевшие гнезда; в одном вырос стройный василек, в другом — желтая сурепка, словно гнезда только для того и были свиты, чтобы служить им оградою! Залетели туда и воробьи.

— Пип! А куда же девались хозяева? Ишь, подуло на них ветерком — они и прочь сейчас! Скатертью дорога!

Листья на деревьях все желтели и желтели, начался листопад, зашумели осенние ветры — настала поздняя осень. Царица года лежала на земле, усыпанной пожелтевшими листьями; кроткий взор ее был устремлен на сияющие звезды небесные; рядом с нею стоял ее муж. Вдруг поднялся вихрь и закрутил сухие листья столбом. Когда вихрь утих — царицы года уже не было; в холодном воздухе кружилась только бабочка, последняя в этом году.

Землю окутали густые туманы, подули холодные ветры, потянулись долгие темные ночи. Царь года стоял с убеленною сединой головою; но сам он не знал, что поседел, — он думал, что кудри его только запушило снегом! Зеленые поля покрылись тонкою снежною пеленою.

И вот колокола возвестили наступление сочельника.

— Рождественский звон! — сказал царь года. — Скоро народится новая царственная чета, а я обрету покой, унесусь вслед за нею на сияющую звезду!

В свежем, зеленом сосновом лесу, занесенном снегом, появился рождественский ангел и осветил молодые деревца, предназначенные служить символом праздника.

— Радость в жилищах людей и в зеленом лесу! — сказал престарелый царь года; в несколько недель он превратился в белого как лунь старика. — Приближается час моего отдыха! Корона и скипетр переходят к юной чете.

— И все же власть пока в твоих руках! — сказал ангел. — Власть, но не покой! Укрой снежным покровом молодые ростки! Перенеси терпеливо торжественное провозглашение нового повелителя, хотя власть еще и в твоих руках! Терпеливо перенеси забвение, хотя ты и жив еще! Час твоего успокоения придет, когда настанет весна!

— Когда же настанет весна? — спросила Зима.

— Когда прилетят с юга аисты!

И вот седоволосая, седобородая, обледеневшая, старая, согбенная, но все еще сильная и могущественная, как снежные бури и метели, сидела Зима на высоком холме, на куче снега, и не сводила глаз с юга, как прошлогодняя Зима. Лед трещал, снег скрипел, конькобежцы стрелой скользили по блестящему льду озер, вороны и вороны чернели на белом фоне; не было ни малейшего ветерка. Среди этой тишины Зима сжала кулаки, и — толстый лед сковал все проливы.

Из города опять прилетели воробьи и спросили:

— Что это за старик там?

На плетне опять сидел тот же ворон или сын его — все едино — и отвечал им:

— Это Зима! Прошлогодний повелитель! Он не умер еще, как говорит календарь, а состоит регентом до прихода молодого принца — Весны!

— Когда же придет Весна? — спросили воробьи. — Может быть, у нас настанут лучшие времена, как переменится правительство! Старое никуда не годится!

А Зима задумчиво кивал голому черному лесу, где так ясно, отчетливо вырисовывались каждая веточка, каждый кустик. И землю окутали облака холодных туманов; природа погрузилась в зимнюю спячку. Повелитель года грезил о днях своей юности и зрелости, и к утру все леса оделись сверкающей бахромой из инея, — это был летний сон Зимы; взошло солнышко, и бахрома осыпалась.

— Когда же придет Весна? — опять спросили воробьи.

— Весна! — раздалось эхом с снежного холма.

И вот солнышко стало пригревать все теплее и теплее, снег стаял, птички защебетали: «Весна идет!»

Высоко-высоко по поднебесью несся первый аист, за ним другой; у каждого на спине сидело по прелестному ребенку. Дети ступили на поля, поцеловали землю, поцеловали и безмолвного старика Зиму, и он, как Моисей с горы, исчез в тумане!

История года кончена.

— Все это прекрасно и совершенно верно, — заметили воробьи, — но не по календарю, а потому никуда не годится!

[Chanda 14]

Енот-оборотень

Японская сказка

 

Однажды старьевщик Джинбей возвращался домой из города с полной тележкой старья. Неожиданно он услышал испуганный голос, зовущий на помощь. Обернувшись, он увидел, что три мальчишки обижают маленькую девочку.

- А ну-ка, отстаньте от нее! - крикнул Джинбей. Мальчишки убежали. Когда Джинбей обернулся, чтобы поговорить с девочкой, он никого не увидел. "Странно. Куда это она подевалась", - подумал Джинбей и продолжил путь.

Вскоре он встретил знакомого священника.

- Привет, Джинбей, - сказал тот, - у меня прохудился чайник. Когда опять будешь в городе, купи для меня новый.

Вернувшись домой, Джинбей стал разбирать свою тележку. Он раскладывал старье по кучам и полкам и вскоре заметил в углу комнаты превосходный чайник, которого раньше не видел. "Откуда он здесь появился?" - подумал Джинбей. Тут он вспомнил, что знакомый священник просил его принести именно чайник. Он взвалил чайник за спину и пошел к дому священника.

"Какой тяжелый чайник!" - вздыхал Джинбей, но шел и шел, пока не подошел почти к самому храму. Вдруг он услышал голос за спиной: "Уже пришли, уже пришли. Опусти меня на землю!" Джинбей обернулся и с ужасом убедился, что на самом деле он нес не чайник, а енота-оборотня, который превратился в чайник.

Енот успокоил его и сказал: "Не бойся, Джинбей. Я та самая девочка, которую ты спас от злых мальчишек. Я хочу отплатить тебе добром за добро. Я опять превращусь в чайник, а ты продай меня священнику."

Так и сделали. Священнику очень понравился красивый чайник. Он дал старьевщику много денег.

Джинбей шел домой и думал: "Все-таки, нехорошо я поступил со священником. К тому же будет странно, если еноту понравится быть чайником на плите."

А в это самое время священник развел огонь в своем очаге, налил воды в новый чайник и поставил его на огонь. Енот совсем не хотел, чтобы его поджарили. Он терпел, пока хватало сил, но потом не выдержал и выскочил из очага.

Енот визжал и метался по храму, а удивленный священник сидел на полу и, открыв рот, смотрел на оживший чайник.

Джинбей сидел в своем доме и думал о том, что же стало с енотом. Как вдруг в дом к нему вбежал заплаканный енот с обожженной шерстью.

- Бедный-бедный енот, - сказал Джинбей. - Прости меня, я не должен был тебя продавать.

Джинбей уложил бедного енота в кровать и стал натирать его целебной мазью.

Тут в дом Джинбея ворвался священник, красный от гнева. Прямо с порога он закричал:

- Несчастный! Как ты смел обмануть меня! Немедленно верни мои деньги! Твой енот обжег и меня! Ты должен заплатить мне еще и за лечение!

Пришлось Джинбею заплатить священнику вдвое больше того, что он выручил за чайник.

Когда священник ушел, енот сказал:

- Я хотел помочь тебе, Джинбей, а вместо этого ты потерял все свои деньги. Прости меня, если сможешь.

- Не думай о деньгах, не беспокойся. Выздоравливай и набирайся сил. У меня есть прекрасная идея!

Благодарный енот быстро пошел на поправку. Через несколько дней он совсем уже выздоровел и спросил Джинбея:

- Ты сказал, что у тебя есть прекрасная идея. О чем ты говорил?

- Ах, это, - ответил Джинбей, - я подумал, что мы могли бы с тобой выступать в городе. Я буду играть на барабане и флейте. Ты будешь танцевать и ходить по канату. К тому же ты можешь превращаться в разные вещи и показывать фокусы.

- Отличная идея! - воскликнул енот, - но прежде мы должны отрепетировать представление!

Вскоре они стали выступать на улицах города. За короткое время они стали знаменитыми артистами. Где бы они ни появились, собиралась огромная толпа, и им не приходилось бедствовать.

Говорят, что сам император тайком приходил на их представления.

[Chanda 14]

Легенда о Чёрном Псе

 

«И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и

заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла

властвуют безраздельно.»

Артур Конан Дойл. «Собака Баскервилей».

С незапамятных времён, в сельской Англии и Уэльсе ходят легенды о Чёрном Псе. В разных частях страны животное получало свое название: Чёрный Оборотень, Чёрный Шак, Нечистый, Мягкая Лапа. Видели его обычно одинокие путники, в пустошах или на болотах, поздним вечером или ночью. Согласно поверьям, встреча с Чёрным Псом означает неминуемую смерть в течение года. Впрочем, в Саффолке полагают, что зловещий пёс безвреден, если его не злить. Он не только никогда не обидит ребёнка, но и никому не позволит это сделать. Но в других графствах не так благополучно. В предыдущих веках черных собак полагали злыми духами в животном образе, что будто бы те явились прямиком из ада ради погибели того или иного человека, и тому подтверждение - внушительное скопление легенд о собаках - вестниках смерти, бытующих по всей Англии и особенно популярных в Ланкашире, Йоркшире, Дербишире и Норфолке. В некоторых частях Девоншира считается дурным предзнаменованием даже упоминание о Чёрной Собаке.

Одна из наиболее ярких встреч с чёрным псом произошла у батрака Эрнеста Уайтленда на пути домой поздним августовским вечером 1939 года. Он возвращался домой после вечеринки в деревушке Бунгей. На середине пути, где-то между Малтингсом и Дитчингемом, на пустынной дороге впереди себя он увидел что-то большое, чёрное, на четырех лапах. Вначале мистер Уайтленд принял это за пони, но по мере приближения к нему он понял, что это огромный пёс с длинной чёрной, свалявшейся шерстью. Уайтленд сошёл с дороги, уступая место собаке, но когда та поравнялась с ним, то сразу исчезла, будто растворилась в воздухе. Не веря своим собственным глазам, бедняга огляделся в поисках собаки, но внезапно его охватило необъяснимое чувство страха, он бросился домой бегом. На следующее утро рабочий узнал, что эта дорога многие годы считалась местом, где появляется чёрная собака невероятных размеров, которую местные жители прозвали Чёрным Дьяволом. Впрочем, единственно примечательно в этой встрече - её место, неподалеку от Бунгэя. Ведь как раз там, в старину случилось одно из самых драматических столкновений с Чёрным Псом.

Дело было четвертого августа 1577 года, что пришелся на субботу, как доложил нам в своей записи Абрахам Флеминг, и дьявольское отродье явилось в местную церковь, в самый разгар службы.

Ясно видное всему оцепеневшему от страха собранию, чудище единожды жутко пролаяло, а затем бросилось в бег через толпу и взглядом сожгло насмерть двух богомольцев, преклонивших колена. А достигнув конца церкви, собака у всех на глазах исчезла в яростной вспышке, и до сих пор на каменном полу в этом месте можно увидеть глубокие борозды, оставшиеся от когтей зверя.

И в наши дни время от времени появляются рассказы о встречах с Шаком. Некоторые путники, не успевшие найти себе пристанища до наступления темноты, утверждали, что видели его очертания, совершающие прыжки или несущиеся вперед по безлюдной сельской дороге.

В июле 1950 года литератор Стивен Дженкинс видел рычащего и лающего огромного чёрного пса на дороге возле своего сельского дома, за день до того, как скончался его брат. Похожее существо видел в 1928 году студент колледжа св. Троицы, г. Дублин, который в это время находился в Англии. На этот раз появление собаки, похоже, знаменовало кончину его ирландского дяди, который давно был серьезно болен. Другие примеры «встреч» с Чёрным Псом, происходившие в прошлом столетии, случались всегда перед кончиной кого-то из жителей этих мест. Например, в Бакстон Ламас, в Норфолке, и на острове Мэн. Последний случай произошел в 1978 году, когда семейная пара на дороге у деревушки Эксфорд, в Сомерсете, увидела призрачные очертания огромной чёрной собаки, после чего в их семье одна смерть стала сменять другую, и многие месяцы после «встречи» их постигали всевозможные беды.

Когда читаешь описание этой собаки, можно подумать, что Чёрный Пёс - существо сверхъестественное. Собака, виденная девочкой в Бредоне, Вустершир, имела, по ее словам, огромные глаза, которые, точно угли, светились изнутри. В 1907 году женщина из Сомерсета встретилась с собакой возле Бадслей Хилл, и, по ее описаниям, глаза пса были «размером с блюдца».

Вряд ли те, кто видел собаку, когда-нибудь забудут это. Мужчина, видевший Чёрного Пса возле Лидз в 1925 году, говорил, что когда тот лаял, то из его пасти валил пар, а женщина из Норфолка, встретившаяся с чудовищем в том же году, утверждала, что прыгнувшая ей навстречу собака дышала «горячим зловонным паром». Появившийся в 1972 году чёрный пёс размером с пони на ферме в Дартмуре разрушил стены, крышу здания и повредил электропроводку, до полусмерти испугав присутствующих при этом людей.

Ночью, когда на улице бушует непогода, якобы можно слышать вой Чёрного Пса, перекрывающий шум ветра. Лапы пса не производят шума и не оставляют следов. Говорят, что именно легенды о Чёрном Шаке и Безмолвных псах подсказали сэру Артуру Конан Дойлю идею его знаменитой "Собаки Баскервилей".

 

Музыкальная иллюстрация: Led Zeppelin - Black dog

http://ru.youtube.com/watch?v=bqE0gO3_BwY

[Alex Wer Graf 12]

Пёс Паровоз без колёс

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

25 января - Татьянин день.

 

Константин Георгиевич Паустовский

 

Квакша

 

 

Жара стояла над землей уже целый месяц. Взрослые говорили, что эту жару

видно "невооруженным глазом".

- Как это можно увидеть жару? - спрашивала всех Таня.

Тане было пять лет, и потому она каждый день узнавала от взрослых много

новых вещей. Действительно, можно было поверить дяде Глебу, что "сколько ни

проживешь на этом свете, хоть триста лет, а всего не узнаешь".

- Пойдем наверх, я тебе покажу жару, - сказал Глеб. - Откуда лучше видно.

Таня вскарабкалась по крутой лестнице на мезонин. Там было светло и душно

от нагретой крыши. Ветки старого клена так упорно лезли в окна, что окна

трудно было закрыть. Может быть, поэтому они все лето и простояли настежь.

На мезонине был балкон с резными перилами. Глеб показал Тане с балкона на

луга за рекой и на дальний лес.

- Видишь желтый дым? Как от самовара. И весь воздух дрожит. Это и есть

жара. Все можно заметить человеческим глазом. И жару, и холод, что хочешь.

- А холод - когда снег? - спросила Таня.

- Нет. Даже летом можно заметить. Вот будут прохладные дни, тогда я тебе

покажу, как выглядит холод.

- А как?

- Небо вечером бывает зеленое, как мокрая трава. Холодное небо.

Пока же стояла жара, и больше всех от нее страдала маленькая лягушка. Она

жила во дворе, под кустом бузины.

Двор так раскалялся от солнца, что все живое пряталось. Даже муравьи не

решались выбегать днем из подземных своих муравейников, а терпеливо дожидались

вечера. Только одни кузнечики не боялись жары. Чем горячее был день, тем выше

они прыгали и громче трещали. Поймать их было невозможно, и лягушка начала

голодать.

Однажды она нашла щель под дверью в каменный погреб и с тех пор все дни

просиживала, сонная, в погребе, на холодных кирпичных ступеньках.

Когда молоденькая работница Ариша спускалась в погреб за молоком, лягушка

просыпалась, прыгала в сторону и пряталась за разбитый цветочный горшок. Ариша

каждый раз пронзительно вскрикивала.

По вечерам лягушка вылезала во двор и осторожно пробиралась в тот угол,

где на клумбе распускался к ночи табак и тесно росли кустистые астры. Цветы

каждый вечер поливали из лейки, и потому на клумбе можно было дышать - от

политой земли тянуло сыростью, а с пахучих белых цветов табака изредка падали

на голову холодные капли.

Лягушка сидела в темноте, таращила глаза и ждала, когда люди перестанут

ходить, разговаривать, звенеть стаканами, стучать медным стерженьком от

рукомойника и наконец прикрутят лампы, задуют их, и дом сразу сделается темным

и таинственным.

Тогда можно будет немного попрыгать по клумбе, пожевать листья астр,

потрогать лапкой уснувшего шмеля, чтобы послушать, как он заворчит сквозь сон.

А потом прокашляются и закричат по всем дворам петухи и придет полночь -

самое хорошее время. Может быть, даже упадет роса и в мокрой траве заблестят

звезды. Ночь будет тянуться долго, тихая и прохладная, и в лугах загудит

нелюдимая птица выпь.

Бородатый Глеб был старым, опытным рыболовом. Каждый вечер он убирал со

стола скатерть, осторожно высыпал из разных коробочек бронзовые золоченые

крючки, круглые свинцовые грузила и прозрачные разноцветные лески и начинал

чинить свои удочки. Тогда Тане не разрешалось подходить к столу, чтобы

какой-нибудь "мушиный" крючок не впился ей в палец.

Когда Глеб чинил удочки, он всегда напевал одно и то же:

Сидел рыбак веселый

На берегу реки,

И перед ним по ветру

Качались поплавки.

Но в это лето Глебу пришлось туго: из-за засухи пропали черви. Даже самые

шустрые мальчишки отказывались их копать.

Глеб пришел в отчаяние и написал на воротах дома огромными белыми буквами:

"ЗДЕСЬ ПРОИЗВОДИТСЯ СКУПКА ЧЕРВЕЙ ОТ НАСЕЛЕНИЯ".

Но это тоже не помогло. Прохожие останавливались, читали надпись, с

восхищением качали головами: "Ну и хитрый же человек, чего написал!" - и шли

дальше. А на второй день какой-то мальчишка приписал внизу такими же огромными

буквами:

"В ОБМЕН НА КАРТОФЕЛЬНОЕ ВАРЕНЬЕ".

Пришлось стереть надпись.

Глеб начал ходить за три километра в овраг, где под кучами старых щепок

можно было накопать за час десятка два червей.

Глеб их берег, будто эти черви были золотые: перекладывал сырым мхом,

завязывал банку с червями марлей и держал ее в темном погребе.

Там-то их и отыскала маленькая лягушка. Она долго трудилась, пока стащила

марлю, потом залезла в банку и начала есть червей. Она так увлеклась, что не

заметила, как в погреб спустился Глеб, вытащил ее из банки за задние лапки и

вынес во двор. Там Таня кормила злую подслеповатую курицу.

- Вот! - сказал Глеб грозным голосом. - Человек трудится в поте лица,

чтобы нарыть хоть десяток червей, а нахальная лягушка бессовестно их ворует. И

даже научилась развязывать марлю. Придется ее проучить.

- Как? - спросила с испугом Таня, а курица искоса посмотрела на лягушку

прищуренным глазом.

- Отдать ее на съедение этой курице - и все!

Лягушка отчаянно задрыгала лапками, но вырваться ей не удалось. Курица

взъерошилась, взлетела и чуть было не вырвала лягушку у Глеба.

- Не смей! - закричала Таня на курицу и заплакала.

Курица отбежала в сторону, поджала лапу и стала ждать, что будет дальше.

- Дядя Глеб, зачем же ее убивать? Дай ее мне.

- Чтобы она опять воровала?

- Нет. Я ее посажу в стеклянную банку и буду кормить. Разве тебе самому ее

не жалко?

- Ну ладно! - согласился Глеб. - Бери, так и быть. Ни за что бы я ее не

простил, если бы ты не заступилась. И если бы это была обыкновенная лягушка.

- А разве она необыкновенная? - спросила Таня и перестала плакать.

- А ты не видишь? Это древесная лягушка, квакша. Она замечательно

предсказывает дождь.

- Вот она его нам и предскажет, - с облегчением вздохнула Таня и

скороговоркой повторила слова, которые каждый день слышала от плотника Игната:

- Дождик ой как нужен! А то хлеба и огороды посохнут, и тогда не миновать

беды!

Глеб отдал лягушку Тане. Она посадила ее в банку с травой и поставила на

подоконник.

- Веточку нужно какую-нибудь засунуть в банку, - посоветовал Глеб.

- Зачем?

- Когда она влезет на веточку и начнет квакать, значит, будет дождь.

А дождя все не было. Лягушка, сидя в банке, слушала разговоры людей о

засухе и тяжело дышала: жить в банке было, конечно, безопасно, сытно, но

душно.

Однажды ночью лягушка вылезла по кленовой ветке из банки и осторожно,

останавливаясь и прислушиваясь, поскакала в сад. Там, в беседке, под крышей,

жила в гнезде ласточка.

Лягушка тихонько квакнула, и ласточка тотчас выглянула из гнезда.

- Тебе чего? - спросила она - Весь день носишься-носишься, даже звон в

голове стоит. А тут еще и ночью каждый будит, отдохнуть не дает.

- Ты сначала послушай, а потом будешь чирикать, - ответила лягушка. - Я

тебя никогда еще не будила.

- Ну ладно, рассказывай, - ответила ласточка и зевнула. - Что у тебя

стряслось?

Тогда лягушка рассказала ласточке, что девочка Таня спасла ее, лягушку, от

смерти и она, лягушка, все думала, что бы такое хорошее сделать для Тани. И

вот наконец придумала, но без ласточкиной помощи ничего не получится.

Люди очень тревожатся оттого, что нет дождя. Все сохнет. Хлеб может

сгореть на корню. Даже для них, для птиц и лягушек, пришло трудное время:

пропали червяки и улитки.

Лягушка слышала, как отец Тани, агроном, говорил о засухе, а Таня слушала

его и заплакала: ей было жалко и отца и всех колхозников, что мучаются из-за

этой засухи. Лягушка видела, как Таня стояла однажды около высохшего куста

малины, трогала почернелые, ломкие листья и тоже плакала. И еще лягушка

слышала, как Танин отец говорил, что люди скоро придумают искусственный дождь.

Но пока этого дождя еще нет, и людям надо помочь.

- Помочь-то надо, - ответила ласточка. - Только как? Дождь отсюда далеко,

за тысячу километров. Я вчера до него немного не долетела. А видеть видела.

Сильный дождь, обложной. Только он сюда не дойдет - весь выльется по дороге.

- А ты его приведи, - попросила лягушка.

- Легко сказать - приведи. Да и не наше это, ласточкино, дело. Это стрижей

надо просить. Они быстрее летают.

- А ты поговори со стрижами.

- Так с ними и поговоришь. Сама небось знаешь, что за народ. Одного

какого-нибудь стрижонка нечаянно крылом зацепишь - не оберешься неприятностей.

Сейчас же в драку лезут. Крик, шум, писк.

Лягушка отвернулась, и из ее глаз скатилась в траву маленькая слеза.

- Ну что ж, - прошептала она, - уж если вы, ласточки, не можете привести

дождь, тогда со стрижами и говорить нечего.

- Это как так не можем? - рассердилась ласточка. - Кто это тебе сказал? Мы

всё можем. Даже увернуться от молнии и обогнать самолет. Для нас дождь

привести - пустое дело. Только надо всех ласточек собрать, со всей области.

Ласточка почистила клюв лапкой, подумала.

- Ну ладно! Не реви. Пригоним сюда дождь.

- А когда? - спросила лягушка.

Ласточка снова почесала клюв лапой.

- Надо сообразить. Это не так просто. Собрать всех ласточек - два часа.

Лететь до дождя тоже два часа. Обратно с дождем лететь потруднее. Часа четыре

пролетим, не меньше. Часов в десять утра будем здесь. Ну, прощай!

Ласточка перелетела на скворечню, пискнула и исчезла за тесовыми крышами.

Лягушка вернулась в дом. Там все спали.

Лягушка влезла в банку, взобралась на ветку клена и тихонько квакнула.

Никто не проснулся. Тогда она квакнула громче, потом еще громче, еще и еще, и

вскоре ее кваканье заполнило все комнаты, стало слышно в саду. И по всей

деревне, в ответ на него, сразу всполошились и заорали петухи. Они старались

перекричать друг друга, срывали голоса, сипли и снова орали, неистово хлопая

крыльями. Они подняли такой гомон, что со сна можно было подумать, будто в

деревне пожар.

В доме все сразу проснулись.

- Что случилось? - спросонок спросила Таня.

- Дождь будет! Дождь! - ответил ей из соседней комнаты отец. - Слышишь,

квакша кричит! И петухи заголосили по всем дворам. Верная примета.

Глеб вошел со свечой в комнату к Тане и посветил на банку с лягушкой.

- Ну так и есть! - сказал он. - Так я и думал! Квакша влезла на ветку и

кричит, надрывается. Даже позеленела от натуги.

Утро пришло, как всегда, безоблачное, но часам к десяти далеко на западе

громыхнул и рассыпался по полям первый гром.

Колхозники вышли на обрыв над рекой и смотрели на запад, прикрыв глаза

ладонями. Ребята полезли на крыши. Ариша начала торопливо подставлять под все

водосточные трубы лоханки и ведра. Отец Тани каждую минуту выходил во двор,

смотрел на небо, прислушивался и все повторял: "Лишь бы не мимо, лишь бы

захватила нас эта гроза". Таня ходила следом за ним и тоже прислушивалась.

Гром подходил ближе. Его раскаты стали торжественнее и шире. На западе

поднялась черная туча. Глеб спешно собирал свои удочки и смазывал сапоги, -

после грозы должен был начаться, по его словам, бешеный клев.

Потом в воздухе запахло свежестью дождя. Сад тихонько зашумел листвой,

туча придвинулась, и веселая молния как бы распахнула во всю глубину огромное

небо.

Первая капля дождя звонко ударила по железной крыше. Тотчас стало так

тихо, будто все прислушивались к этому звуку и, затаив дыхание, ждали второй

капли. Сам дождь тоже прислушивался и соображал, правильно ли он уронил эту

первую пробную каплю. И, помедлив, решил, что правильно, потому что вдруг

сразу сорвался и загрохотал по крыше тысячами капель. За окнами

полились-заблестели полноводные струи дождя.

- Идите сюда! - закричал с мезонина Глеб. - Скорее!

Все побежали по лестнице на мезонин, а Таня, конечно, отстала.

Сверху все увидели, как тысячи, а может быть, десятки тысяч маленьких птиц

гнали над землей дождевую тучу, не давали ей свернуть в сторону, бросались на

нее несметными стаями, и от ветра, поднятого их крыльями, туча все ниже

опускалась к земле и нехотя шла, ворча и громыхая, на иссохшие поля и огороды.

Иные птицы подхватывали на лету отдельные струйки дождя и неслись с ними

вперед, будто волочили за собой прозрачные водяные нитки.

Иногда все птицы сразу встряхивали крыльями. Тогда дождь усиливался и так

гремел, что на мезонине все перекрикивались и не слышали друг друга.

- Что это такое? - прокричала Таня. - Птичий дождь?

- Не понимаю, - ответил Танин отец. - А ты что-нибудь соображаешь, Глеб?

- Ничего не соображаю, - ответил Глеб. - Похоже на всемирный перелет

ласточек.

Когда грохот дождя по крыше перешел в ровный и спокойный гул и пронеслись

все ласточки, Таня выпустила лягушку из банки в свежий и шумный сад. Там вся

трава и листья качались от ударов дождя.

Таня осторожно погладила лягушку по маленькой холодной голове и сказала:

- Ну, спасибо тебе, что накликала дождь. Ты живи теперь спокойно, тебя

никто не тронет.

Лягушка посмотрела на Таню и ничего не ответила. Она не могла выговорить

на человеческом языке ни одного слова. Она умела только квакать. Но во взгляде

ее была такая преданность, что Таня еще раз погладила ее по голове.

Лягушка прыгнула под листья табака и начала ежиться и отряхиваться -

купаться под дождем.

С тех пор лягушку никто не трогал. Ариша перестала взвизгивать, когда

встречалась с ней, а Глеб каждый день откладывал для нее из своей заветной

"червивой" банки несколько лучших червей.

А вокруг густо заколосились хлеба, политые дождем, засверкали от света

сырые сады, огороды, запахло сочными огурцами, помидорами и буйным укропом. И

рыба начала клевать так жадно, что каждый день обрывала у Глеба драгоценные

золоченые крючки.

Таня бегала по саду, играла в прятки с лягушкой, и платье ее промокло от

росы. Любопытные паучки суетливо спускались с веток на невидимых паутинках,

чтобы узнать, почему в саду столько возни и смеха. Узнав, в чем дело, они

успокаивались, сматывали свои паутинки в серые шарики, маленькие, как

булавочные головки, и засыпали в теплой тени листьев.

[Vilvarin 0]

Хорошая сказка про лягушку и Таню

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

26 января по восточному календарю наступает Год Быка (а может быть, коровы).

 

Деревянная корова

Словацкая сказка

 

А ведь мир не всегда был такой, как теперь. Нынче все ходят, уткнув нос в землю, и хмурятся, и надрываются с утра до ночи. В былые времена люди так не сквалыжничали, не лезли из кожи вон, чтобы накопить побольше, нет: что имели, то и съели, водой запьют и засмеются. Это им куда лучше впрок шло. В те времена если ты не знал всяких шуток да прибауток, так тебе и на людях показаться нельзя было, до того все были весёлые, общительные, озорные. Ну да эти времена непременно вернутся!

И всё-таки даже в те времена нашлась одна королевская дочь, уж такая строгая - боже упаси хотя бы улыбнуться! При её-то красоте и богатстве она имела бы по десятку женихов на каждый палец, не будь она такой неулыбой. Родители ума не приложат, что с ней делать. Наконец разослали они во все стороны глашатаев – объявить, что если кто рассмешит королевскую дочь, тому дадут столько золота, сколько он сам весит. Тут повалили шутники да балагуры со всех сторон, но только каждый возвращался восвояси несолоно хлебавши. Под конец уже и охотников не находилось. Но только не зря ведь говорится, что дело мастера боится.

Как-то раз изволит батюшка-король сидеть у своей дочки. Сидит, мается, как её разговорить, не знает. Вдруг дверь отворяется, и заглядывает в горницу чья-то взъерошенная голова.

- Нижайше прошу прощения, дома ли король-батюшка?

- А ты кто такой? Тебе чего здесь надобно, каналья? Окрикнул его король.

- Покорнейше прошу прощения, я пришёл себе правды искать!

- Какая ещё правда? Что у тебя, дома старосты нет?

Так бы и выгнал король разлюбезного гостя, но вдруг его дочь, девица серьёзная, за три дня рта не раскрывшая, изволила слово молвить: мол, на то короли и бывают, чтобы никому не отказывать.

- Объяснись, - говорит король, - в чём твоё дело состоит.

- А как же, за тем я и пришёл! – отвечает Куба, потому что это на самом деле был Куба, коровий пастух из нашей деревни.

И точно, стащил он баранью шапку с нечёсаной башки, нахлобучил её на сой посох и стал перед батюшкой-королём и этой его дочкой, как был: в армяке, подпоясанном кушаком, в портках и постолах. И речь-то он повёл по своему, по простецки; но уж теперь король его слушал, потому что слушала и его дочка, которая любому рот затыкала, прежде чем тот успевал его открыть. Послушаем и мы.

Объявили в деревне под барабанный бой, чтобы каждый, есть у него корова или нет, платил коровьему пастуху – тогда, мол, на каждого придётся поровну.

«Чёрта лысого поровну, - думает про себя один мужик, Краец его звали, - ежели у меня не то что коровы – захудалого телёнка нету. Ну погоди, куманёк, я тебе удружу! Не придётся тебе набивать брюхо за кровные мои денежки!»

Вырезал он корову из дерева и отдал пасти пастуху; да ещё и пригрозил ему, чтобы пас её как следует и каждый вечер пригонял домой, как всех прочих.

«Вот не было печали!» - подумал пастух и почесал у себя в затылке. Но взять корову взял, ведь ему за это плата шла. Ничего не поделаешь, пришлось ему, голубчику, таскать деревянную корову на плечах за стадом и каждый вечер носить её домой этому Краецу.

На беду ударил под осень мороз и пробрал пастуха до костей. В чистом поле дрова не валяются, вот он и взял эту деревянную корову, порубал и подложил в костёр. Вроде и согрелся немного; зато дома ему жарко стало!

- Где корова? – кричит вечером старый Краец, видя пастуха с пустыми руками.

- Да я её там в поле порубал, - отвечает пастух.

- Ну погоди, Куба, ты мне за неё ещё заплатишь!

Пастух только плечами пожал, мол, чему быть, того не миновать. А старый Краец, лиса этакая, побежал к старосте наушничать.

- Пан староста, - говорит, - была у меня корова, я за неё платил этому Кубе, как вы велели, а он её всё лето выпасал вместе с другими, как полагается. А сегодня он знаете что сделал! Порубал мою корову в поле на куски и хоть бы хвост от неё принёс на память! Что вы на это скажете?

- А что, милый мой пан Краец, я на это скажу так: корову за корову!

И вот уже посылают десятского к пастуху, чтобы тот предстал со своей коровой перед славным судом.

- Нет, недостойна она, пан десятский, никак недостойна предстать в таком виде перед славным судом! Скажите, чтобы потерпели малость, пока я почищу её да выскребу.

Отделался он от десятского, а сам думает (он ведь прослышал, к чему дело идёт):

«Знаем мы зубы господ старост! Только не придётся вам лакомится моей тёлочкой, рано вы облизываетесь!»

Вывел он свою корову на гумно и забил. Мясо подвесил на жерди, чтобы продать его на другой день, а шкуру натянул на деревянные распорки, потому что ведь и Краецова корова на таких распорках стояла. Но тут пан староста велел объявить, что ежели кто посмеет купить у пастуха мяса хоть на грош, тот и мяса лишится, и денег, и ещё в колодки попадёт. Так бедняга пастух ничего и не выручил, потому что все боялись нарушить запрет пана старосты. Правда, кой-кто не побоялся – поповский пёс Полкан со своими дружками. Собрались они на гумне под жердями, облизываются и хвостами виляют, глядя на мясо.

- Ага, - говорит пастух, - я вижу, купить вы не прочь, а денег-то небось нету? Ну ничего, я вам и в долг поверю. Но только когда я за долгом приду, вы мне заплатите, ладно?

И с этими словами снимает он с жерди целую ногу, а псы уже скалят зубы на мясо.

- Ага, - говорит пастух, - вам, я вижу, не терпится. Ну, значит, договорились.

Бросил он им ногу, и поповский Полкан первым вцепился зубами в мясо; других тоже не пришлось приглашать.

Ну, а остальное мясо куда девать? И здесь умной голове совета не надо!

«Велю-ка я жене наварить, натушить, нажарить этого мяса, - думает пастух, - и созову на обед всех соседей. А потом стоит мне только подмигнуть, и они с радостью угостят меня и с женой и с детьми; глядишь, как-нибудь и перебьюсь зиму».

Сказано – сделано. Уж он уговаривал дорогих гостей:

- Кушайте, соседушки дорогие, берите, не стесняйтесь: господь бог наделил меня мясом, а я вас наделяю!

Милые соседи наелись, напились, спасибо сказали и разошлись. Но с тех пор они пастуха словно и не замечали.

Соседи-то оставили его в покое, зато жена каждый божий день заводила одну и ту же песню:

- Загубил ты корову, а что же мы теперь есть будем? Не видишь разве, что дети на печи скоро от голода околеют?

Пастух наш чуть не поседел от этих речей! Наконец-то пришло ему на ум, что ведь у неог должник есть на поповском дворе. Он прямым ходом туда и высматривает, ищет его повсюду: во дворе, по сараям, по амбарам, по конюшням, по всем углам, но милый наш Полкан спрятался на совесть.

«Ну погоди! Раз ты мне и на глаза показаться не хочешь, - думает пастух, - придётся мне тебя проучить! Вот пойду сейчас и пожалуюсь на тебя хозяину!»

Только он сунулся в поповские покои – и видит, что Полкан, который был кривой на один глаз, развалился под столом как ни в чём не бывало.

- Ах, ты здесь, кривой пёс? – кричит пастух. – Отдавай свой долг!

А за столом-то сидел сам пан священник, и надо вам сказать, что пан священник сам был кривоват на один глаз, да и второй у него подгулял. Вот он и подумал, что пастух не иначе как ему самому такие слова говорит. Вскочил пан священник, будто его змея ужалила, - и на пастуха:

- Ты меня кривым псом обзывать будешь? Забыл кто я есть? И с чего это я тебе должен, ты, босяк, ты, голодранец?!

Ну и ну! Пастуха как ветром сдуло с порога, а за ним вдогонку науськали Полкана. Еле ноги оттуда унёс.

Мало того, что долг ему не вернули, да ещё и пса на него натравили! За такое поношение пан священник шкуру бы содрал с пастуха, если бы тот вовремя не смазал пятки.

- Ну, - говорит священник, - погоди, шельма! Всё равно ты у меня не уйдёшь!

И заявился поп в славный суд и добился, что суд присудил пастуху сто ударов суковатой палкой.

Бедняга пастух сидит себе дома и в ус не дует, и вдруг появляется перед его избой стражник и шесть мужиков с вилами наголо, чтобы отвести его в уезд. Пастух долго не раздумывал, через задние двери в поле, а там поминай как звали.

Ходит он, бродит по белому свету от деревни к деревне, от города к городу. Вот приходит он как-то в город и видит дом, каких он в жизни не видывал: высокий-превысокий, да к тому же весь зелёный. Стоит он перед этим домом, опершись на свой пастуший посох, и надивится не может.

- Эх, - говорит он себе, - неужто здесь такая чудная извёстка водится, которая зелёным цветом белит? А окна-то – ну точно как у нас двери! И потолки здесь, видать, высоченные. Ведь если здесь насесты под потолком, как у всех добрых людей, какая же курица сумеет туда взлететь? И где же здесь хлев для свиней и коровник для коров? Ведь здесь даже двора порядочного нет!

А между тем за его спиной собрался народ и слушает его дурацкие речи. Забавно всем было глядеть как он глаза пялил, словно баран на новые ворота, а уж послушать, что он мелет, - смех, да и только.

- Экий ты, братец, болван, - говорят ему, - не знаешь ты, что ли, куда попал? Ведь ты стоишь перед королевским дворцом!

- Ах ты мать честная - перед королевским дворцом! Люди добрые, так, может, вы мне и о короле что-нибудь расскажете?

Надо было вам послушать, как они смеялись; ведь он даже того не знал, какая награда обещана тому, кто сумеет рассмешить королевскую дочь. Посмеялся народ над дураком и пошёл своей дорогой.

«Да, получить столько золота, сколько сам весишь – мне бы это было в самый раз! В кармане-то у меня ветер гуляет, а дома дети плачут!» - думает пастух. Только как ему во дворец попасть?

А там ворота широкие – да что толку? Перед воротами прохаживается геройский герой с саблей наголо, искры с неё так и сыплются – до того она у него остро наточена. А ведь любой дурак знает, что стоит такому герою сказать своей сабле: «Сабелька, руби!» как у тебя голова слетит с плеч. Не-ет, в эти ворота его и на верёвке не затащишь!

Ну да ведь такого героя как раз и можно перехитрить.

- Стереги, - пастух говорит, - стереги эту свою дыру, вольной пташке пути не закажешь!

И стал он вокруг этого дома ходить: ведь где-то здесь должен быть сад и двор; а где двор, там и забор, через который можно перемахнуть; а во дворе пусть они хоть сотню собак держат, хороший пастух собак не боится, он им только раз свистнет – они и пойдут вокруг него хвостами вилять. Но вот беда: ходит он вокруг дворца, и всё без толку.

Ведь там у них – не то что у нас в деревне – и забора путного нет, всё ворота да ворота, и повсюду где один, а где по два героя с блестящими саблями. И вдруг где-то, только далеко, где-то аж у десятых соседей, - увидал он каменную ограду.

«Слава богу! От соседа к соседу – авось и допрыгаю до самого батюшки-короля!» - подумал он и мигом оказался за стеной. А там, видно, был сад. Но вы только представьте себе такую глупость: нигде не видать ни петрушки, ни морковки, без которых ни одна порядочная хозяйка не обойдётся; кругом одни цветочки, да кусточки, да травки всякие. Господи! А песку туда сколько навозили! Да заставь ты всю нашу деревню возить сюда песок, и то бы не справиться. И ещё, видно, они этот песок просеивали да разравнивали – пропади он пропадом!

«Эхма, - думает пастух, - а ведь это неспроста; не тебе, знать, ходить по нему в своих пыльных постолах!»

Вот он и пустился по этой траве да между этими цветочками. Вдруг, откуда ни возьмись, налетают на него трое, чего-то они там в цветах копошились: то ли пололи, то ли пыль с них сдували, бог их знает. Наскочили на пастуха с трёх сторон, как цепные псы:

- Ты ещё будешь нам цветы топтать, ах ты лапотник, неумытая рожа!

Уж они бы выдубили ему шкуру дубинками, только ведь у нашего пастуха ноги были в десять раз проворнее, чем у этих толстомордых. Они на него справа, а он – влево, они на него с трёх сторон, а он – в четвёртую. Заставил он их поплясать по грядкам, пока самому не надоело, а потом припустил со всех ног и вышмыгнул из сада в какую-то калитку.

И не знал Куба, что, на своё счастье, попал он прямо во двор к самому королю. Батюшки-светы! Вот это двор! Хоть бы соринка в нём была! Его старуха в жизни так избу не выметала. Ну а всё-таки, куда они девают мусор из этой домины? Не под лавки же они его заметают. А навоз, скажите на милость, - куда они навоз выносят? Ведь не могли же они его спрятать как иголку! Принялся он искать мусорную и навозную яму по всем углам и закоулкам, но ему это боком вышло. Вдруг окружили его сразу пятеро, схватили за патлы и давай честить:

- Ты что здесь, шельма пронырливая, в королевском замке вынюхиваешь? Застрелить шпиона! Повесить его!

Ну, это уж и вовсе не дело, так вот, ни за что ни про что, сунуть человека в петлю!

- Добрые люди, - говорит он им, - белены вы, что ли, объелись? Ведь я пастух из нашей деревни, всего-навсего ищу, куда у такого хозяина, как наш батюшка-король, навоз девается. И ещё я хотел нашему батюшке-королю его ясновельможную дочку рассмешить.

Тут они приутихли, отступились от него, кроме одного, самого разодетого.

- Ну-ну, не бойся, добрый человек, я тебя в обиду не дам. (Это он так к нашему пастуху подъезжает.) Научу я тебя, как до самого короля дойти, а ты мне за это обещай четвёртую долю того, что получишь, если королевскую дочку рассмешишь.

- А почему бы и нет? – ответил пастух. – Только подождите меня здесь!

Ну, тот пастуху и дорогу объяснил и ещё научил его, как трёх караульных миновать, которые будут на его пути, а сам уселся ждать.

Пастух и пошёл, смело так идёт. Только ведь всё равно любой оробеет, если на неог караульный ужасным голосом заорёт:

- Стой, мужик! Тебе чего здесь надо?

Ну он наберётся духу и всякий раз отвечает:

- Иду шутки шутить с нашего батюшки королевской дочкой!

Тут каждый караульщик начинает его обхаживать и так и эдак. Короче, пришлось обещать каждому четвертину того, что ему достанется, если он сумеет королевскую дочку рассмешить.

- Так вот я сюда и попал, король-батюшка, - говорит он под конец, - потому что Куба, пастух из нашей деревни – это я и есть, как вы меня перед собой видите. Рассказал я вам всё, что со мной приключилось, и очень рад, что вашей королевской милости дочка нет-нет да и усмехалась, слушая мою побасенку.

- Молодец, сынок, - похлопал его король по плечу. – Ну, а чего же ты хочешь за свой рассказ?

- Да ведь я вам с самого начала сказал, что пришёл себе правды искать. Вот вы мне по правде и подтвердите: моих сто палок, присуждённых славным уездным судом!

- Куба, Куба, - говорит король, - хватит шутки шутить! Я ведь и в самом деле хочу дать тебе обещанную награду за то, что ты мою дочь развеселил.

- Эх, король-батюшка, ведь я и в самом деле хочу, чтобы вы мне по правде подтвердили своей королевской печатью, что мне полагается сто ударов суковатой палкой. Пусть это и будет моя награда за то, что я вашей милости дочку развеселил, тогда и я в долгу не останусь у тех, кто всю мою награду заранее выманил.

- Верно, верно, батюшка, не пожалей на это печати, - засмеялась королевская дочка и захлопала в ладоши, - давно пора проучить бесстыжую нашу стражу!

Так оно и случилось. Король приговор суда подписал и печатью подтвердил: шутнику Кубе – сотню палок, а всыпать их поровну тем четверым, кто не пускал нашего Кубу к королю и всю награду у него выманил. А Куба, пастух, только ухмылялся, когда тем хорошенько выбили пыль из штанов.

Но наш Куба тоже без награды не остался. Король велел ему показать, где у него скотный двор и то, без чего ни один скотный двор не бывает, -просим прощения на грубом слове, - навозная яма. Посадили его в карету и повезли в чистое поле. Там, на краю леса, стоял королевский скотный двор, а в нём целое стадо – сто коров, одна лучше другой. И Кубе объявили, что отныне он будет королевским коровьим пастухом и что он может взять к себе и жену с детьми. И это ещё не всё. Король подарил ему одну из этих коров на выбор. У той коровы был звонок на шее, а больше врать я не смею.