Сказочный мир

[Vilvarin 0]

Chanda, интересная и поучительная сказка про ворон. :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

[Matata 0]

С днём Св.Патрика!

[Chanda 14]

Vilvarin,Matata, спасибо за тёплые слова!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - день весеннего равноденствия

 

Диль-кель

Алтайская сказка

 

Это было очень давно, когда все птицы жили в теплых землях. На Алтае щебетали только реки. Эту песню воды услышали южные птицы и захотели узнать, кто так громко звенит, так весело поет, какая радость случилась на Алтае.

Однако лететь в неизвестный край было очень страшно. Напрасно уговаривал беркут своих соколов и ястребов, сов и кукушек. Из всех птиц только синичка осмелилась пуститься на север.

— Слушай! — крикнул ей беркут. — Если там хорошо, сейчас же вернись и покажи веем птицам дорогу!

Синица, выпрямив крылья, улетела.

Вот увидела она холмистые горы. Алтай стоял розовый, как вечер. Синица спустилась с неба в цветущий куст маральника. Из туч падали хлопья снега, но маральник цвел и цвел так обильно, что из-за розовых лепестков не видно было ни листьев, ни веток.

Синица глянула вниз. Весь снег на Алтае был в цвету. Светло-желтые и синие цветы стояли мохнатые, как медвежата. Синице захотелось есть, и она тут же, в снегу, нашла прошлогоднее зернышко, а рядом валялась высохшая ягода, а еще дальше копошился червяк.

Ум заиграл у синицы на Алтае, голова легкая стала. Она забыла, зачем сюда летела, кто ее послал. Где родилась, и то не помнит. Вдруг почернело небо. Синица увидела птичье войско. Впереди всех летел грозный беркут.

— Диль-кель! Диль-кель! — крикнула синица. — Весна, приди! Весна, приди!

А беркут уже кружит над ней.

— Почему обратно не вернулась? Зачем нас в этот край не позвала?

— Кланяюсь вам до земли, великий беркут! В этом краю лед в семь рядов лежит. Снег из семидесяти туч падает. Я тут сижу, изо всех сил весну вызываю: «Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди!" Это по моей просьбе теплый ветер подул. Диль-кель! Диль-кель!

Я только что за вами лететь собиралась. «Весна, приди! Весна, приди!"

Беркут опустился на ветку, поднял вверх крыло и через крыло посмотрел на Алтай: занесенные снегом, стояли горы; снег лежал в долинах.

— Диль-кель! Диль-кель! — кричала синица.

И там, где слышалась эта песня, снег в самом деле съеживался и стекал ручьями.

— На этот раз я прощаю тебя, — сказал беркут синице. — В будущем году видно будет, правду ли ты говоришь.

С тех пор, чтобы обман не раскрылся, синица раньше всех птиц начинает весеннюю песнь:

«Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди!" А за ней запевают и другие птицы.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - не только день весеннего равноденствия, а ещё и Навруз.

 

Две пери

Турецкая сказка

 

Я хочу в мужья старшего сына падишаха, — говорила старшая из сестер, — высокого, красивого, бесстрашного наездника, искусного танцора. Нет ему равного в умении владеть саблей, в метании дротика. А после смерти отца он вступит на престол, и стану я женой великого падишаха. Может ли быть большее

счастье в этом мире? Что прекраснее, спрашиваю я вас? Средняя сестра, сладко потягиваясь, сказала:

— Знать ничего не знаю, я желаю среднего. Голубые-преголубые у него глаза, а волосы — светлые. Говорят, у самого падишаха нет таких богатых камзолов, а в городских кофейнях все заслушиваются: так сладки его речи. И я сама видела, как он на базаре бил кого-то. Одним ударом свалил противника на землю, а потом наступил ему на живот и перешагнул через него. Я спросила: «Почему он так поступил?» «Так пожелала душа его», — ответили мне. Что пожелает душа его, то он и совершает. И многих он уничтожил! Вот такого я люблю, не только я одна — все его любят. Отец предпочитает его другим детям:

«Средний сын на меня похож, — говорит он, — наследником объявляю среднего сына». Теперь скажите, если не его мне избрать, то кого же?

Младшая сестра усмехалась:

— Ну и хорошо, хорошо. И старший и средний пусть будут вашими, мой желанный — младший.

И, обхватив голову руками, она закрыла глаза.

Всю жизнь она с сестрами прожила в этой маленькой хижине дровосека на краю города и даже с закрытыми глазами видела все вокруг: вот стены — голые, обмазанные глиной. Посреди — колченогий стол, и сестры, облокотившись, сидят вокруг. На них старые, искусно залатанные платья. Что в таких нарядах думать о сыновьях падишаха! Они и сами понимают все, размышляла младшая...

— Мой желанный — младший, пусть другие будут вашими! — воскликнула она.

Средняя сестра смеялась, не отставала от нее и старшая.

— А почему, — спрашивала она, — не похож он на остальных? Никогда не улыбнется, никогда ни на кого не посмотрит, всегда ходит один. Никто его не любит...

Средняя соглашалась:

— Да, да... По правде говоря, он никуда не годится, от него никакого толка ни в играх, ни в боях! Ничего! Неужели ты не могла выбрать другого?

Младшая сестра огорчилась.

— Его люблю, и все! — ответила она.

— Ну что же в нем любить? — допытывались сестры.

— Я понимаю его! Люблю потому, что его никто не любит. Люблю потому, что он ни на кого не похож. Никто не знает, о чем он думает, но плохого в нем нет. Какой он хороший!.. — защищалась младшая.

Сестры только посмеивались.

— Откуда ты все это знаешь? — спрашивали они. Младшая сестра устремила взгляд в темную ночь. Глаза у нее были такие голубые и чистые, будто видели кругом совсем не то, что все люди. Так и было.

— Была ночь после битвы, — рассказывала она и вздыхала, — в честь победы в городе устроили праздник. Площадь ярко осветили. Все плясали, пели песни. Вино лилось рекой. А я в своем' заплатанном платье и веселиться не смела. Я смотрела из-за угла, мне хотелось плакать. Вдруг он подошел, сел рядом,

взял мою руку: «Ты почему не веселишься, девушка?» «Веселье не для меня», — отвечаю. «Почему?» Я показала на свою одежду. Он понял. И я не побоялась рассказать ему, как мы совсем обеднели после смерти отца, собирали в горах траву для веников, продавали и еле-еле сводили концы с концами.

«Не печалься, девушка», — говорит он. Положил мне руку на плечо, посмотрела я в его черные глаза и не могла оторваться. «А ты подумай, девочка, о тех, кто погиб в этой жестокой битве», — молвил он, а на ресницах — слезы. Не знаю, как решилась я вытереть эти слезы. «Ты добрая, девушка, — сказал он. — Пойдем-ка плясать». Долго, долго мы танцевали, потом я спела ему песню дочери дровосека. «Я не забуду ни тебя, ни твой голос, а ты не забывай меня!» — и мы расстались. Я смотрела ему вслед.

Выслушали сестры, но не поверили ей.

— Смотри, какая ты ловкая! — И, вскочив, принялись плясать и кружиться, схватившись за руки.

Когда они так кружились, когда били в ладоши, то становились прекрасными. Они и в самом деле были прекрасны, но лучше всех была младшая. Нежная, стройная, косы до пояса, талия тонкая, а сердце — доброты бесподобной.

— Оставьте меня, вертушки, не смейтесь. Все равно, если его стрела упадет на нашу крышу, я выйду за него. Что вы на это скажете? — отбивалась младшая.

Старшая сестра, кружась, пела:

— Ничего у тебя не выйдет! Я хочу старшего, но младший как-никак сын падишаха, я в этом доме старшая, и за него выйду я.

Средняя тоже не уступала:

— Нет, это невозможно! Я хочу среднего, но и младший, худо-бедно, тоже сын падишаха. Я в этом доме средняя, я в середине между вами, я выйду за него!

А младшая смотрела вдаль, в голубую ночь, и пела песню дочери дровосека. Текучие воды, слушая ее, останавливались, цветы расцветали. Она пела, и все кругом умолкало, все исчезало... Не могла сравниться с красотой этого голоса даже песня соловья. Дивный голос был у нее!

И младшая сестра повторяла снова:

— Если его стрела упадет на нашу крышу и если он придет к нашему дому, я буду петь песню дочери дровосека. Он меня поймет, он меня полюбит, он меня узнает!

Очень любила девушка своих сестер, жизнь готова была отдать за них, но ни за что не хотела уступить им младшего сына падишаха. Они забыли про сон, забыли, что они сестры. И спор продолжался.

О сыновьях падишаха спорили не только в хибарке на окраине. Спор шел во всем городе — в богатых домах и в бедных. У всех девушек кружились головы: завтра утром три сына падишаха поднимутся на крышу дворца, в руках у каждого —лук и стрела. Они натянут тетивы, пустят стрелы. Каждый женится на той девушке, на дом которой упадет стрела. Так захотел падишах! Вот почему все девушки не могли уснуть. Но всего-то будут пущены три стрелы, и только три девушки обретут счастье, а у всех остальных рухнут надежды...

А небо уже посветлело, заалело. Наступало утро. Послал старший сын падишаха свою стрелу, и упала она на крышу дома первого визиря. Красива дочь первого визиря! Он целился именно в этот дом.

Средний сын падишаха любил дочь второго визиря, он пустил свою стрелу на крышу дома второго визиря.

А младший сын натянул тетиву и пустил стрелу в небо. Молнией пролетела стрела над городом, опустилась у озера. Пошел младший туда вытащить свою стрелу. Когда он доставал ее, появилась около него собачонка и пошла за ним следом. Растерялся, бедный, расстроился. Братья соединились со своими любимыми, а его стрела упала в болото, да еще какая-то собачонка увязалась за ним... Над ним станут смеяться, издеваться! Младший сын падишаха никогда и мухи не обидел, а тут не выдержал, поднял с земли камень и бросил в собаку. Камень попал ей в голову, но та не отставала. Так и вошли в город, дошли до дворца. Люди смеются, кругом хохот гремит. Падишах только не смеялся и братьев заставил умолкнуть.

— Что поделаешь, сын мой, — сказал он, — такова твоя судьба! Младший сын подчинился, но был в смятении. «Разве человек может жениться на собаке? Как это может быть?» — думал он.

— У твоей невесты и дома-то нет, где же она будет жить теперь? — спросил падишах.

Нечего было ответить на это.

— Как-никак она моя будущая невестка, пусть остается во дворце, — сказал падишах и прибавил: — Бери свою невесту и иди к себе.

Несчастный опустил голову, закусил губы. Приходилось терпеть! Взял собачонку и пошел к себе. Бросился он на постель, из глаз слезы полились. Он жалел, что с такой силой натянул лук и так далеко послал стрелу.

— И откуда только взялась эта собака? Неужели мой жребий жениться на собаке?

Так он стонал, терзался и рыдал. Он рыдал, а весь город смеялся над ним. Девушки-невесты забыли и свои надежды, и разочарования. Все было забыто, и ни о чем другом, только о младшем сыне и его невесте шли разговоры в городе: «Нашел подходящую невесту!»

Смеялись и в хижине на окраине. Старшая и средняя сестры от смеха обо всем забыли. Забыли и младшую сестру. А младшая забилась в угол и плакала. И во всем городе плакали только два человека: младший сын падишаха и младшая дочь дровосека. Но сыну падишаха недолго пришлось плакать. К вечеру кто-то коснулся его плеча. Он поднял голову. Перед ним стояла девушка, высокая, талия тонкая, косы до колен. Лицом на младшую дочь дровосека похожа, но одета в красивое платье.

— Не плачь, не мучь себя, ты женишься не на собаке, а на мне, — сказала она и показала под стол.

Под столом лежала шкура собачонки. Младший сын падишаха сразу влюбился. Красавица, казалось, говорит ему: «Вот я пришла, теперь забудь все!» Он так и поступил.

А красавица была дочерью падишаха добрых пери, младшей из трех сестер. Она очень любила людей, чья жизнь коротка, как у цветов, созданий порой добрых, порой злых. По ночам она входила в дома, смотрела, как спят люди, детям бедняков показывала сны, прекрасные, красивые, все, чего они не видели и не могли увидеть наяву. Она веселила грустные сердца. Брала в свои ладони холодные руки молодых девушек с добрым сердцем и согревала их. Иногда она входила во дворец и шла прямо к младшему сыну. Она знала все его добрые, чистые, человечные мысли. Когда младший шахзаде бродил одинокий по улицам города, она шла по его пятам. В своем дворце на берегу озера только о нем и думала. Красавица пери все умела, и когда шахзаде пустил свою стрелу, она притянула стрелу в свой дворец, захотела выйти за него замуж! Так и произошло.

На глазах у шахзаде стояли слезы, но все печали уже улетучились, а слезы были от радости.

— Ты хорошо сделала, не уходи! — сказал он. Дочь царя улыбнулась:

— Я пришла, чтобы остаться. Не уйду.

Как это прекрасно: «Не уйду!» Только еще не все уладилось. Никто не должен был знать, что собачонка — красавица пери. Все должны были думать, что шахзаде женат на собаке. Он не смел ни касаться шкуры, ни прятать ее, ни пытаться сжечь. Люди будут издеваться над ним за то, что он женился на собачонке. Но если у шахзаде доброе сердце, если он действительно любит дочь царя пери, он должен терпеть все это.

— Я буду терпеть, я все сделаю для тебя, — сказал шахзаде. — Если ты мне яду дашь, и яд выпью из твоих рук!

— Ты только не трогай мою шкуру, и все уладится, — ответила красавица.

И младший сын падишаха еще раз дал клятву.

Настал день свадьбы. Падишах женил сразу трех своих сыновей. Для этой самой торжественной из всех свадеб на свете падишах захватил в соседних странах золото, алмазы, яхонты, жемчуг. Среди богатств было платье из Индии. Невеста старшего сына падишаха нарядилась в него и была самой видной, больше всех нравилась гостям. Но вот, когда все славили ее, вошла какая-то девушка, и весь блеск невесты старшего сына померк. Взгляд черных глаз красавицы проникал в душу, у всех, кто на нее смотрел, голова кружилась. Так она была красива, так не похожа на других! И женщины и мужчины смотрели на нее с удивлением. Красавица не была приглашена на свадьбу, кто она, откуда — никто не знал: от восхищения спросить забыли. Ей уступили почетное место, самые знатные видные юноши столпились вокруг нее. Старший и средний сын падишаха тоже подошли, танцевать приглашают. Красавица смеется, отказывается. Потом

подошла к младшему, взяла его за руки, стала с ним танцевать и приговаривать:

— Не забудь своего обещания, мой шахзаде, не трогай мою шкуру.

Кончились танцы, они сели в сторонке, друг с друга глаз не сводят. А гости все расхваливают красоту девушки с черными кудрями, черными глазами, тонкой талией.

Только выбрала она чудно! Нашла, видите ли, жениха собачонки, собачкина мужа! Вспомнив о собачонке, захохотали все. Откуда им было знать, что собачонка как раз и есть та красавица, которая танцевала с шахзаде!

— Где собака?! Где собака? Две невесты здесь, а третьей нет! Пусть придет и невеста-собачонка! — требовали гости, и не шепотом, друг другу на ухо, а громко, во весь голос. Они хотели, чтобы незнакомая красавица и младший шахзаде слышали все. Пери не слушала, но несчастный юноша кусал губы, терзался, ему так хотелось все открыть, изо всех сил старался он сдержать себя.

А с улицы в одно из окон смотрела на свадьбу девушка с голубыми глазами, стройным станом, бедная девушка в лохмотьях. Увидела она шахзаде рядом с красавицей, но ревновать не стала. Младшая дочь дровосека думала о другом.

— Неужели это может случиться, — стонала она, — как это не справедливо, на долю шахзаде выпала какая-то собачонка, а не такая прекрасная девушка, как эта? Разве мой любимый шахзаде достоин такой жалкой участи — жениться на собачонке?

Слезы покатились у нее по щекам. А во дворце смеялись, веселились.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Две пери

Турецкая сказка

(окончание)

 

Ровно сорок дней и сорок ночей продолжалась свадьба. Младший сын падишаха и красавица пери днем сидели в своих покоях, беседовали. Наступала ночь, и они приходили на праздник. Все непрестанно смотрели на них, и не только смотрели, очень завидовали, старались разузнать, откуда пришла девушка и куда она уходит. Пытались выследить, но теряли из виду и никак не могли узнать, куда она скрывается. Над несчастным младшим шахзаде по-прежнему издевались. «Собака, невеста-собачонка, жених собачонки», — не сходило с языка гостей. Шахзаде от досады похудел, побледнел, забыл свое большое счастье, и желание раскрыть тайну овладело им. Когда в сороковую ночь невеста среднего сына падишаха бросила кости, сказав: «Пусть погрызет собачка, наша невестка-собачка, пойдите приведите ее, пусть наестся досыта», — и расхохоталась, а вслед за ней рассмеялись все, несчастный шахзаде не стерпел, кинулся, схватил лежавшую под столом шкуру собачонки и бросил ее в огонь. Шкура сгорела, и шахзаде увидел перед собой пери. Посмотрела она на него укоризненно.

— Ты потерял и меня, и свое счастье, разрушил все, — сказала она. — Я больше не могу оставаться здесь и вернуться домой тоже не могу. Нельзя, видно, доверяться людям. Любовь моя заставила меня забыть это, я не послушала своих родителей.

Шахзаде хотел ее обнять, но пери превратилась в голубку с голубыми перьями и черными глазами. Выпорхнула она в раскрытое окно и улетела.

Это горе было для шахзаде сильнее всех других несчастий, страшнее смерти, нельзя было его вынести. Он должен был соединиться со своей возлюбленной! Или он ее найдет, или — умрет. Пошел шахзаде к отцу, сказал, что потерял свою невесту, и просил разрешения отправиться искать ее. Падишах удивился, почему шахзаде не радуется, что избавился от женитьбы на собачонке, да еще хочет ее разыскать. Но любимцем его был средний сын, и шах сказал младшему:

— Счастливый путь!

Отправился младший шахзаде на поиски. Он прошел горы, долины, обошел города и всех, кого встречал, спрашивал, не видели ли они чуда: прекрасную девушку или голубку с черными глазами и голубыми перьями. Никто не ответил: «Да, видел».

Наконец шахзаде дошел до маленького городка. И здесь, как и всюду, было много людей, озабоченных своими горестями. Одни голодные, другие в разлуке со своими любимыми. Но все они обсуждали необыкновенное. Даже старики с седыми бородами наклонялись к ушам своих состарившихся, наполовину оглохших жен и кричали:

— Дожил до седых волос, спина уже согнулась, но в жизни не видел такого: на рынке открыли лавку и наполнили ее игрушками, и какие игрушки, старуха, какие игрушки! Увидишь — хочется взять в руки поиграть. Бедным детям даром раздают! Лавка крохотная, а игрушки не убывают. Вечерами лавку не закрывают, но ни один вор не трогает игрушек. По ночам сторожит лавку голубь — сам голубой, глаза черные.

Услышал младший сын падишаха. Может быть, теперь утихнет его горе? Когда небо потемнело и засверкали золотистые огни в маленьких окошках кирпичных домиков, он побежал к лавке с игрушками. Встал перед голубкой на колени, умолял простить, вернуться.

Голубка вздохнула и простонала:

— Разве я покинула тебя по своей воле? Я не могу вернуться. Все кончилось!

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил шахзаде.

— Если мой отец, мать или братья захотят, то они могут соединить нас с тобой. Я не смею сама просить. Гнев их силен, и только сестра, может быть, пожалеет нас и поможет нам. Прекрасные песни людей зачаровывают пери. Они тогда исполнят все, что человек пожелает. Найди девушку с чарующим голосом — она поможет нашему горю.

— Где же ее найти? Есть ли на земле такая девушка? — прошептал сын падишаха.

Голубка с черными глазами упрекнула его:

— Ты забывчив. На одном празднике бедная девушка спела тебе чудесную песню. Все в ней полюбилось тебе. «Не забуду тебя», — сказал ты ей. Я тоже смотрела на нее, слушала ее песни. И не уставала смотреть и слушать. Так хороша она была, так прелестны были ее песни! Я хотела стать такой же, как она.

Когда я была вместе с тобой и сбрасывала шкуру, то становилась похожей на нее. Дочь дровосека любила тебя... Но я боюсь просить у нее помощи — от людей такой жертвы нельзя ожидать.

Шахзаде обрадовался:

— Вспомнил, вспомнил! Но я не знал, что она меня любит. Надо умолять ее, уговорить ее...

Шахзаде отправился в путь, нашел дочь дровосека. Попросил помощи.

Та ответила:

— Все, что смогу, я сделаю.

Ночью пошла она к озеру, села на берегу и стала ждать восхода луны. Луна взошла, и девушка запела.

Голос ее шел из самого сердца, был нежен, бесподобно красив. И пока луна поднималась все выше и выше, дочь дровосека пела неустанно одну песню за другой. Под конец она спела песню дочери дровосека. И тут услышала шум крыльев и почувствовала на губах чей-то поцелуй. Перед ней стояла пери с белоснежными крыльями. Она взяла девушку за руки:

— Как ты хороша, как ты добра, девушка! И как чудесен твой голос! Ты заставила меня плакать. А ведь никогда со мной такого не было. Скажи, чего ты желаешь?

Младшая дочь дровосека попросила:

— Только одного — верни сыну падишаха его любимую, исполни их желания.

Пери вздохнула:

— Нет ли у тебя другого желания, девушка? Ведь шахзаде не сдержал своего слова! Его любимая — моя младшая сестра, из-за него она и покинула всех нас. Все мы в горе. Нет ли у тебя другой просьбы?

Младшая дочь дровосека опустилась на колени перед пери:

— Я люблю шахзаде, я хочу, чтобы он был счастлив. Больше мне ничего не надо. Прошу тебя, исполни мою просьбу, — умоляла она.

Пери подняла ее с земли и поцеловала в лоб.

— Не печалься. Твое желание исполнится, — сказала она и тотчас исчезла. Луна уже заходила.

А во дворце младший сын падишаха проснулся и увидел рядом с собой любимую. Прошли горькие дни, они снова соединились. Великая радость овладела ими. Насмешники теперь умолкли. Они были полны злобы, зависти, но шахзаде не замечал ничего. Прежде всего он захотел показать свою жену падишаху. Пери отказывалась, но шахзаде не послушал ее. Приготовил роскошный стол, пригласил падишаха. Тот приехал. Не из любви к сыну — из любопытства: хотелось увидеть невестку. Посмотрел падишах и потерял голову. Забыл свои седые волосы, морщинистое лицо и думал только, как бы овладеть красавицей пери. Надо убить младшего сына! Мерзкий был падишах, для исполнения своих желаний готов был убить не только младшего сына, а всех трех сыновей. Сразу сделать этого он не мог и решил действовать хитростью. Позвал сына:

— Завтра я снова приду к тебе, со мной будет отряд воинов. Ты должен поставить перед ними плов с золотой ложкой сверху. Мои воины будут есть, а золотая ложка должна стоять прямо, плов не уменьшаться, а если кончится плов, то знай — тебе конец! — сказал падишах.

Несчастный шахзаде вернулся к своей прекрасной жене, обнял ее колени и зарыдал.

— Какое горе постигло тебя? — спросила жена.

Шахзаде поздно понял страшный замысел падишаха. Завтра он умрет, а прекрасная пери попадет в руки отца... Пери глубоко вздохнула и сказала:

— Не горюй. Пойди к младшей дочери дровосека, попроси ее помочь. Пусть она сегодня ночью у озера споет песню, и когда, услышав ее голос, к ней приблизится моя средняя сестра, скажет: «Я прошу блюдо плова с золотой ложкой». Нас может спасти только эта прекрасная девушка.

И шахзаде пошел. Он упал на колени перед младшей дочерью дровосека, рассказал ей о случившемся, умолял ее спасти его. Младшая дочь дровосека улыбнулась, вытерла слезы шахзаде.

— Я сделаю все, что смогу! — сказала она и принесла под утро блюдо плова с золотой ложкой.

На следующий день падишах с отрядом воинов пришел в сад шахзаде. Они взяли в руки огромные миски и начали есть плов. Ели, ели, но плов не кончался и нисколько не убывал, золотая ложка по-прежнему ровно стояла на вершине блюда.

Падишах в ярости закричал:

— Ешьте еще! Ешьте еще!

Воины показали на свои набитые животы.

— Наш падишах, мы наелись, — взмолились они.

Падишах совсем рассвирепел, одного ударил кулаком, другого пихнул ногой. Воины съели еще, но плов не убывал. Падишах стукнул кулаком по блюду и сказал:

— Завтра мы вновь придем сюда. Найди нам хороший арбуз, да такой, чтобы мои воины ели, ели и не смогли съесть. Если съедят — считай себя мертвым!

У несчастного шахзаде руки опустились. Откуда весной арбуз? Если даже и найдется, то как может хватить одного арбуза на целый отряд? Пошел к своей жене, положил голову ей на колени и рассказал все. Дочь падишаха пери погладила волосы шахзаде и сказала:

— В нашей стране круглый год лето, а младшая дочь дровосека своим прекрасным голосом, своей бесконечной любовью может сделать все. Пойди к младшей дочери дровосека, умоляй ее. Пусть она и сегодня ночью у озера споет свои самые лучшие песни и, когда, услышав ее прекрасный голос, к ней приблизится

моя средняя сестра, скажет: «Твоя младшая сестра просит маленький арбуз с маленькой бахчи».

И младший шахзаде отправился в город, к дочери дровосека, рассказал ей о случившемся, умоляя спасти ему жизнь.

— Я сделаю все, что смогу, — ответила младшая дочь дровосека.

У озера она спела свои лучшие песни, получила арбуз и принесла его.

Пришли воины падишаха. Ели, ели и не смогли доесть арбуза. Тогда падишах объявил:

— Завтра вечером мы придем к тебе и красавица должна нас развлекать. Ты найдешь для нас младенца, которому нет и дня от роду. Он должен ходить, говорить, танцевать, на плече у него должно быть ружье, а в руках сабля. Если ты не найдешь такого ребенка — считай себя мертвым.

И, сказав это, рассвирепевший падишах сжал кулаки, с проклятиями отправился к себе во дворец.

Несчастный шахзаде не сомневался, что такого ребенка ему не найти. Да и сам падишах знал, что нет такого ребенка. Стал бы он требовать, если бы не знал? Наконец-то он добьется своего, убьет шахзаде! И шахзаде пошел к жене, чтобы проститься. Но дочь царя пери не печалилась:

— Не мучь себя, не плачь, не теряй надежды, дорогой супруг. Найди дочь дровосека с прекрасным голосом и упроси ее пойти к озеру. Пусть споет свои самые лучшие песни и, когда приблизится к ней моя средняя сестра, пусть скажет ей: «Твоя младшая сестра в большой беде, пошли к ней новорожденного».

Младшая дочь дровосека горела как в огне — жизнь ее покидала, но, услышав слова шахзаде, забыла обо всем, поднялась.

Она сказала:

- Я сделаю все, что смогу!

Дрожа от лихорадки, она направилась к озеру и с трудом дошла до него. Села на берегу и стала ждать появления луны. Взошла луна — красавица начала петь свои песни. Все тело ее ныло, но самые лучшие свои песни пела она в эту ночь, и ее прекрасный голос никогда не звучал так сладостно. Она пела и пела, все вокруг умолкло. Но прекрасная пери с белыми крыльями не появлялась. Младшая дочь дровосека спела песню дочери дровосека. Тогда послышался голос: «Спой еще раз эту песню, милая девушка, еще раз спой!»

Младшая дочь дровосека еще раз спела песню. И опять не появилась дочь пери с белыми крыльями, только донеслись слова: «Спой еще раз, красавица, эту песню, спой еще раз, прошу тебя. Я знаю твою просьбу, постараюсь ее исполнить, а ты пока пой песню!»

Прекрасная девушка с жизнью прощалась, но спела еще раз. Дочь пери с белыми крыльями снова подала голос: «Спасибо, красавица, благодарю тебя. Ты оказала мне великую услугу, я страдала, ты уменьшила мою боль. Твое желание исполнится, иди спокойно!»

А дочь дровосека уж и встать не смогла, осталась она лежать на берегу. Луна тем временем скрылась, звезды померкли, всходило солнце.

Когда солнце взошло, злой падишах созвал своих людей и пошел в дом младшего сына. Взял с собой и палача, — он был уверен, что исполнит свое желание. Поднялся падишах по мраморным ступеням, увидел невестку, подошел к ней и шепнул на ухо:

— Сегодня ты станешь моей женой!

Потом он обратился к своему сыну и спросил:

— Ну как, ребенок еще не появился?

Бедный шахзаде побледнел, опустил голову и ничего не мог вымолвить.

— Нет? — воскликнул злой падишах. — Не исполнил моего желания, ослушался меня? Ты знаешь, что ожидает того, кто ослушается падишаха. Ты сейчас умрешь, — и сделал знак палачу, но тут внизу на мраморной лестнице показался только что родившийся малютка. Шаг его был шагом воина, на плече ружье, в руке — крохотный меч. Он подошел к падишаху и сказал:

— Мой падишах, вы звали меня, вот я пришел, жду ваших приказаний! — И взял ружье на караул.

Жестокий падишах не мог найти слов в ответ. Наконец, пытаясь улыбнуться, вымолвил:

— Сделай что-нибудь приятное.

— Слушаюсь, мой падишах, — ответил крохотный ребенок. Он поднял свою саблю и изо всей силы опустил ее. Голова падишаха свалилась в одну сторону, а туловище в другую. Младенец подошел к голове падишаха, снял с нее венец и надел на голову шахзаде.

— Мой падишах, теперь власть принадлежит тебе! Молодой падишах хотел было раскрыть рот, но в это время с неба упали три красных яблока — так он и остался с разинутым ртом.

Одно из трех яблок разделили пополам. Половину съела дочь падишаха пери, другую — юный падишах. Отныне они будут жить в счастье, в мире и спокойствии!

Второе яблоко покатилось к озеру. Докатилось до бедной девушки и заговорило:

— Если ты меня съешь — исполнятся все твои желания, красавица!

Младшая дочь дровосека с любовью и радостью прижала к груди яблоко:

— Я люблю шахзаде, — сказала она, — все мои желания только о нем. Я приберегу яблоко для него. Если он попадет в беду, я отдам яблоко ему.

Малютка воин нагнулся, ему понравилось третье яблоко. Но яблоко вдруг покатилось и исчезло. Все старания малютки оказались напрасными, — он не сумел его найти.

Прошли века, и белобородый дервиш нашел это яблоко. Взял его, принес детям:

— Дети, не забывайте меня!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 21 марта - Международный день кукольника.

 

Андрей Нуйкин

Приключения начинаются

(из повести «Посвящение в рыцари)

 

Дорога весело петляла мимо рощиц, сел, полей, а мне было грустно.

Последнюю ночь перед походом мама не спала, и глаза у нее при прощании

были совсем измученные.

- Иди, - говорила мама. - Что ж, раз надо... Только, когда будешь

рисковать, помни: если с тобой что случится, я умру. Ты знаешь, Олешек, я

не обманываю... Я всегда мечтала, чтобы ты вырос рыцарем, мужчиной, но я

не знала, что это так тяжело. И все-таки будь рыцарем, будь мужчиной -

защищай слабых, только не стесняйся, пожалуйста, когда очень трудно,

попросить помощи у других. И совета. Что справедливо, что несправедливо -

иногда сразу и не поймешь. Ты давно мечтал о дедушкиной сабле - возьми ее.

Это честная сабля, дедушка ни разу не вынимал ее из ножен ради неправого

дела. Пусть будет защитой, но лучше если бы она тебе не понадобилась!..

Папа шутил что-то насчет юного Дон Кихота, но и у него глаза были

печальные, даже растерянные.

Научный Мальчик вышагивал по дороге молча - наверное, обдумывал

какую-нибудь теоретическую проблему. Карла внимательно озирал окрестности

из моего рюкзака. Лишь Задира радовался и шумел за четверых. Он то

бесшумно подкрадывался к кому-то, спрятавшемуся за бугром, то с боевым

кличем устремлялся в гущу придорожных кустов, направо и налево нанося

смертельные удары боевым томагавком (честно говоря, это был простой

туристский топорик, но действительно хорошо наточенный).

- С кем это ты сражаешься? - без особого интереса спросил я.

- Учителя, - лаконично пояснил Задира. - За каждым кустом по учителю.

Пятеро уже отправились отращивать себе новые скальпы. Остались самые

опасные: математик, физрук и врачиха со шприцем. Но живым они меня не

возьмут, будьте покойненьки.

- Видимо, на уроках математики у нас бывали отдельные неприятности? -

иронично улыбнулся Научный Мальчик.

Задира не обратил на него ни малейшего внимания.

Сражаться сразу с таким количеством учителей - занятие утомительное.

Прошло не очень много времени, и Задира заскучал. Он перестал выискивать в

кустах замаскировавшихся врагов и пошел спокойно - сначала впереди отряда,

потом вместе с ним, потом начал потихоньку отставать.

- Устал? - спросил я

- Кто? Я?! Попрошу без оскорблений! Да будет тебе известно: когда мой

отряд продирался сквозь непроходимые заросли Амазонки, я нес на одной руке

раненую белокурую женщину, на другой - двух обессилевших детей младшего

школьного возраста. Мы шли так две тысячи миль, беспрерывно отражая атаки

людоедского племени мамбо-вамбо. И когда вышли наконец к чудесным пляжам

Азорских островов, я, едва успев принять ванну и побриться, включился в

соревнования по гольфу и забил решающий гол в ворота считавшейся до этого

непобедимой футбольной команды "Черная львица".

- Прошу прощения, но ты, очевидно, перепутал некоторые детали, - засмеялся

Научный Мальчик. - В то время в джунглях Азорских островов проходил

чемпионат мира по домино, в ходе которого ты, видимо, обыграл Алехина,

держа на одной руке умирающего от тропической свинки друга, а на другой -

спасенную из турецкого рабства алеутскую княжну.

Надо же, и у рыцарей железной логики, оказывается, иногда появляется

чувство юмора!

- Ну уж княжну-то я, как и Степан Разин, выбросил бы в Амазонку, - не

согласился Задира. - А насчет моей якобы усталости... Хотите, я допрыгаю

на одной ноге во-он до того поломанного дерева, поднимусь на одних руках

до самой его макушки, а потом, возвращаясь обратно...

- Обратно не надо, - говорю, - а то второй раз до дерева нам придется

нести тебя на носилках.

- Меня, кажется, снова оскорбляют? - холодно поинтересовался Задира. - В

таком случае я ухожу один, навстречу своей нелегкой судьбе. Чао!

И победитель племени людоедов ушел далеко вперед. Однако вскоре мы

увидели, что он сидит под развесистым дубом на травке, явно не

расположенный присоединяться к нам.

- Отдавай пращу, - мрачно потребовал Задира.

- Что, снова обнаружил людоедов?

- Оставь свои детские шуточки. Я возвращаюсь домой.

- Домой?.. А как же принц? Как же мы?

- Как хотите. С такими занудами я никого спасать не намерен.

- Что случилось?

- Умоляя меня отправиться в эту бездарную пешеходную прогулку, ты уверял,

что по пути у нас будет пропасть всевозможных приключений...

- Но ведь мы только вышли из дому!

- У настоящих странствующих рыцарей ни минуты не проходит попусту. Зачем

мы тащимся по этой дороге? Чтобы пыль глотать или чтобы защищать обиженных

и угнетенных? Кстати, я что-то не уверен, что ты посвящен в рыцари.

- Но мы же пока не встретили ни одного обиженного.

- Обиженные на дороге не валяются, а неожиданности надо уметь

организовать. Если не согласен, отдавай пращу, я поищу себе другого

рыцаря, которому свист пуль милее чириканья воробьев.

Понимая, что Задира просто устал и ищет повод отдохнуть, я предложил ему

показать на примере, как же организуются неожиданности. Казалось, Задира

только и дожидался такого предложения. Он вскочил на ноги, полный энергии

и предприимчивости.

Глаза Задиры вспыхнули зеленым огнем, он явно заметил впереди что-то

интересное.

- Пращу! Живо!..

Выхватив из кармана моего рюкзака рогатку и горсть камушков, Задира

метнулся вперед.

Я остановился в растерянности. Навстречу нам по дороге, пыля огромными

сапогами и распушив по ветру длинную седую бороду, мчался великан. В руке

он сжимал широкополую шляпу, которой все время целился перед собой на

дорогу. Приглядевшись внимательней, я увидел, что там, в пыли, зигзагами

мечется какое-то маленькое пестрое существо. Наконец великан настиг

беглеца и рухнул на землю, накрыв его шляпой. Но нет, добыча пискнула и,

увернувшись, снова запрыгала по дороге. Великан с рычанием тяжело поднялся

с земли и, размазывая по лицу грязь и пот, грузными прыжками устремился

вслед.

И тут я узнал их. Это были всем известные доктор кукольных наук синьор

Карабас Барабас и Буратино. Неужели нам суждено было присутствовать при

развязке затянувшейся героической войны крохотного деревянного малыша со

свирепым кукольным тираном?! Вот Карабас снова нагнал Буратино, прицелился

и... на этот раз не промахнулся. Прижатая к дорожной пыли шляпа беспомощно

затрепыхалась.

- Ага, двести пятьдесят тысяч чертей! Попалась, паршивая деревяшка!

Теперь-то уж я с тобой разделаюсь! - взревел торжествующе Карабас, сопя и

отдуваясь. - Я тебя!..

Истязатель кукол замахнулся волосатым кулачищем с добрый арбуз величиной.

Я зажмурился от ужаса. В этот миг раздался тонкий жалобный вопль. Затем

другой, еще более: тонкий и отчаянный.

- Все! Прощай, малыш, прощай, Буратино! - подумал я горестно и открыл

глаза.

Карабас Барабас сидел в дорожной пыли, зажав руками левый глаз. На лбу его

буквально на глазах росла и наливалась синевой огромная шишка. Перед

Карабасом, целясь в него из рогатки, стоял Задира, а возле шляпы

покатывался от хохота живехонький Буратино. Только тут я сообразил

броситься на помощь своему оруженосцу, схватив какой-то прут, валявшийся

возле дороги.

Я думал, что главная драка впереди, но хозяин кукольного театра жалобно

протянул мне навстречу волосатую лапищу: "Запретите ему! Пусть уберет

рогатку!.. Это же чистый терроризм! Я буду жаловаться!"

Похоже, что Задира опешил не меньше, чем я. Даже камушек из рогатки

выронил.

- Смотрите, что сделал со мной ваш бандит! - глотая слезы, продолжал

жаловаться Барабас. Из-под руки его выглянул заплывший фиолетовым подтеком

глаз. - Будете свидетелем... Я этого так не оставлю.

- А чего ты маленьких обижаешь? - растерянно ответил Задира. - Я же сам

видел, как ты на него налетел...

- Старый дурак! Старый дурак! Так и надо, так и надо! - плясал у дороги,

высовывая язык и корча рожи, деревянный мальчишка.

- Что? - взревел Карабас. - Да я тебя...

- Стой! Ни с места! - крикнул Задира, быстро закладывая в рогатку новый

снаряд.

Карабас испуганно закрыл лицо руками.

- Вот! Слышите, как он разговаривает со старшими! Сколько же еще я должен

все это сносить, скажите мне? Неужели как руководитель коллектива и

наконец как педагог, я не могу вздуть этого бездельника? Ведь он буквально

разваливает театр, на создание которого я угробил все свои средства и

лучшие годы жизни? Неужели в этом мире совсем нет ни правды, ни

справедливости?!

- Карабас Барабас взывает к справедливости, ха-ха, - неуверенно

поиронизировал Задира.

- Понятно! - воскликнул Карабас. - Вы тоже начитались этой книги про

золотой ключик! Были, не скрою, с моей стороны в свое время допущены

ошибки, даже, может быть, злоупотребления, но столько воды с тех пор

утекло! Как все изменилось! Однако про это уже никто не хочет даже

слушать. С вами вот тоже, я вижу, бесполезно разговаривать. Не видя меня и

разу, вы убеждены, что я злодей и людоед, а этот хулиган, для которого нет

ничего святого, - герой: еще бы, он так остроумно приклеил к сосне бороду

старого Карабаса! Ха-ха-ха! И никто, никто не хочет выслушать другую

сторону, разобраться, а как же все было и есть на самом деле. Уже сколько

лет, молодые люди, я тщетно взываю: если я действительно такой злодей,

судите меня! По крайней мере это заставит вас выслушать старого, больного

Карабаса. Но от меня все шарахаются, и только. Разве я виноват, что вам

всем не нравится моя внешность?

- Разбойничья внешность! Людоедская внешность! - запищал вновь Буратино. -

И ты весь разбойник!.. Господин мальчик! Не слушайте этого коварного

куклоеда, умоляю вас! Стреляйте быстрее в его последний глаз, не то вы

будете свидетелями того, как меня превратят в пучок лучины.

Честное-расчестное слово, он только что собирался со мной это сделать, и

если бы не ваше безмерное благородство и безграничная отвага, то,

наверное, привязывал бы уже к бедным беззащитным лучинкам кусты

помидоров...

Буратино растирал своей бумажной шапочкой щеки. Слезы у него лились столь

обильно, что шапочка тут же превратилась в кашицу и растеклась по щекам

разноцветной грязью.

- Господа мальчики, - продолжал Буратино. - Если бы вы знали, какое

преступление этот ужасный человек только что совершил на моих глазах, вы

бы не стали мешкать с выстрелом. Вам, конечно, хорошо известно имя девочки

с голубыми волосами, имя... - тут Буратино зарыдал в голос, - имя

незабвенной нашей Мальвины... Так вот, ее уже больше нет в живых!.. Вся

вина кроткого создания состояла в том, что оно простыло, бегая за пивом

для этого ненасытного эксплуататора в харчевню "Трех пискарей". Мальвина

потеряла голос и не смогла петь, чтобы зарабатывать ему деньги. И это

чудовище... о!.. заткнуло невинной глубокоталантливой девочкой, которая -

вы только подумайте! - каждый день мыла уши и шею, нору крысы Шушеры.

Противная крыса и ее крысенята отъели Мальвине голову!.. Но и это не все,

глубокоуважаемые мальчики. Когда Пьеро, этот хрупкий лирик, не в силах

сдержать своего горя, мягко и тактично упрекнул нашего жестокосердного

хозяина, Карабас с такой злостью ударил его пивной кружкой, что от

любимого массами поэта осталась куча тряпок и опилок вперемешку с

осколками стекла. Умоляю вас, господа мальчики, покарайте этого губителя

юности и палача радости самым беспощадным образом, иначе всех нас

постигнет столь же ужасная участь...

Даже бесстрастный Научный Мальчик был потрясен рассказом Буратино. Зажав в

руке большой блестящий циркуль (и откуда он у него вдруг взялся?),

Профессор решительно шагнул вперед и встал плечом к плечу с Задирой.

- Вот-вот, каждый раз одно и то же, - печально усмехнулся Карабас Барабас.

- Ну что же, стреляйте! Чего там, сбросьте с высокой скалы, закопайте в

землю старого Карабаса! Ему не привыкать! Я уже устал, я не в силах

опровергать все, что успевает сочинить про меня этот неутомимый

бездельник. Вот вам мой второй глаз, выбивайте его - мне просто противно

смотреть на этот мир, в котором люди верят не собственным глазам, а тому,

что им внушают всякие болтуны и обманщики.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Андрей Нуйкин

Приключения начинаются

(из повести «Посвящение в рыцари)

(окончание)

 

Задира опустил рогатку, Научный Мальчик незаметно спрятал циркуль.

Молчание длилось довольно долго.

- Послушайте, гражданин Карабас, - начал Задира. - Я готов верить своим

глазам, но если вы и вправду скормили крысам Мальвину, а Пьеро обратили в

кучу опилок, то... Учтите, я тоже читал книжку...

- Что ж, идемте, - тяжело вздохнул Карабас. - Вы будете семьдесят пятой

комиссией по проверке жалоб на меня. Судя по всему, не последней. Идемте.

И, прикрывая рукой подбитый глаз, великан тяжело зашагал по дороге. Очень

скоро мы уже стояли возле дверей красивого, но изрядно облезлого здания.

"Королевско-императорский кукольный театр имени черепахи Тортиллы" - крупно

было написано на фронтоне.

Трепетно открыли мы двери, ожидая, что нас встретит могильная тишина и

забрызганные кровью стены. Встретил нас на редкость веселый гам. По

коридору вслед за огромным многоцветным мячом несся с лаем пудель, за ним

с хохотом мчались несколько почти неодетых кукол. На нас, как и на хозяина

театра, никто не обратил внимания.

- Видите, какова в театре дисциплина, - горько вздохнул Барабас. - А ведь

сейчас репетиционные часы! Этот чертов пудель целыми днями готов гоняться

за мячом, между тем из него мог бы получиться отличный трюковый артист -

прекрасная реакция, хорошо координирован, но когда не любят трудиться... С

тех пор как Артемон одолел (вовсе не один, как обычно считают!) двух

старых бульдогов, он стал совершенно несносен. Ест только пирожные,

работать не хочет, лает в рабочем помещении; однако попробуйте объявить

ему выговор - такой вой поднимает, что сразу же сбегается чертова дюжина

корреспондентов. Так вот и работаем.

В это время из-за дверей с табличкой "Костюмерная" до нас долетел

девчоночий голосок, твердивший на одной пронзительной ноте: "Не буду!.. Не

буду!.. Не буду!.."

- Вот, можете полюбоваться, - кивнул на дверь Карабас. - Очередное

представление той, которую я скормил крысам.

Мы открыли дверь. Возле столика, уставленного разноцветными пузырьками и

коробочками, перед огромным, хотя и несколько облезлым, зеркалом сидела в

коротенькой нижней юбочке красивая девочка с голубыми волосами. Возле нее,

просительно склонившись, стояли две пожилые женщины с какими-то кружевными

и шелковыми тряпками в руках. Девочка, зажмурив глаза и заткнув пальцами

уши, дробно топала каблучками красивых розовых туфелек и твердила

капризным голосом: "Не буду!.. Не буду!.."

- Чем не угодили "принцессе" на этот раз? - спросил Карабас у старушек.

- Да костюм вот... - виновато ответила одна из них.- Мы уже в пятый раз

перешиваем.

- Хоть десять перешивайте! - Девочка подняла длинные, слипшиеся от туши и

слез ресницы. - Я чужих обносков носить не буду! Не буду!.. Не буду!.. Я

вам не Эльвирка какая-нибудь! Обо мне вздыхают на всех языках мира, и я не

позволю, чтобы меня превращали в огородное пугало! Не буду!..

- На что, хотел бы я узнать, мы купим новые костюмы, если из-за твоих

капризов у нас только в этом квартале сорвано восемь спектаклей? Нам,

между прочим, пришлось вернуть за них деньги публике. До последней

копеечки.

- Если вы не отберете в новом спектакле роль у этой бездарной кривляки

Эльвирки, вам придется возвращать деньги каждый день.

- Золотко! В спектакле этом две героини, не можешь же ты играть обе роли

сразу!

- Ах, ах, ах, какая трогательная беспомощность! Я сейчас заплачу от

жалости! Да скажите вы автору выбранной вами бездарной пьесы, чтобы он

вторую героиню просто вымарал! Понимаете? Вы-ма-рал! Зрителей изжога

мучает от кривляний этой интриганки.

- Видите, к чему приводит популярность, - развел руками Карабас. - И в

таких вот условиях я должен создавать высокое искусство! Не крутись я от

зари до зари, как загнанная лошадь, они все уже протянули бы ноги с

голоду... Если бы нас в довершение всего не посадили на хозрасчет! Раньше

хоть дотации спасали. А возьмите проблему репертуара. Кто пишет сейчас для

кукольных театров? Подающие надежды и не оправдавшие надежд. Маститые все

давно переключились на телевизионные сериалы... Нет, скорее бы уж на

пенсию! Выхлопочу садовый участок - только вы Карабаса и видели. Буду

играть в домино и пить чай с собственной малиной.

- Ну, а где Пьеро? - сберегая последние остатки подозрительности, спросил

Задира.

- Ах да, где действительно эта любимая массами жертва? Извольте заглянуть

сюда.

Комнатка, в которую мы вошли, была небольшой и неряшливой. На стенах

висели какие-то малиновые и оранжевые марсианские пейзажи вперемешку с

пыльными сетями паутины, а также двумя портретами: древнегреческого

философа Платона и певца Валерия Леонтьева... На столе из груды исписанных

бумаг пялился бездонными глазницами человеческий череп. Возле стола,

закрыв глаза и бормоча что-то нараспев, вышагивал туда-сюда живой и

невредимый Пьеро. Рукава его пестрой заношенной блузы волочились за ним по

давно не подметавшемуся полу.

- Здравствуйте, - сказали мы и замялись, потому что спрашивать у Пьеро, не

превратили ли его случайно в кучу тряпья и опилок, было вроде бы излишним.

- Что такое? Откуда делегация? - недовольно спросил Пьеро, останавливаясь

и открывая глаза. - Я же тысячу раз просил не тревожить меня, когда я

наедине с музами.

- Между прочим, - сухо заметил Карабас, - сейчас идет репетиция, "наедине"

с которой вам тоже полагалось бы побыть хоть немного.

- Вам, видимо, мало, господин Барабас, того, что вы изо дня в день

унижаете мое достоинство, заставляя выступать в ролях официантов и

стражников, вы еще имеете жестокость ежеминутно напоминать мне об этом!

Ах, какая ужасная мигрень! Какая невыносимая стенокардия! Не волнуйтесь,

господин Барабас, скоро я избавлю вас от необходимости меня травить и

преследовать, врачи уже однажды выдавали мне бюллетень, я вам его тогда

показывал. Моцарта отравили, Пушкина застрелили, меня вы изведете мелкими

придирками...

Пьеро достал из кармана пакетик, медленно высыпал в рот какой-то розовый

порошок и жестом попросил подать ему со стола стакан с водой. Задира

торопливо выполнил просьбу. Но на Карабаса Барабаса мигрень и стенокардия

особого впечатления не произвели.

- Если бы вы не тратили столько времени на никому не нужное э-э

сочинительство, а работали бы, как Образцов и Моисеев, вам, может быть,

поручали бы роли принца Датского и Офелии, пока же вы и с ролями

официантов справляетесь крайне посредственно. Да к тому же постоянно

нарушаете трудовую дисциплину.

- Вот видите, - сказал Карабас, выходя с нами в коридор - Но говорить с

ним бесполезно, а уволить нельзя: Мальвина разнесет весь театр. Еще бы,

каждая строчка его стихов воспевает ее красоту и гениальность.

 

Восславь, моя грустная лира,

Красу неземную Мальвины

Не стоит кривляка Эльвира

Мизинца ее половины

Летит по бескрайнему миру

Крылатая слава Мальвины,

Про эту ж кривляку Эльвиру

Ни слуху нигде, ни помину...

 

В таком же духе и все остальные его стихи.

- Значит, - мрачно сказал Задира, - Буратино нам наврал. Ну хорошо же. Я

не мажу и по мелким мишеням!

- Ой-ой, господин мальчик, не надо в меня не мазать! Я очень хрупкий, я

уже весь рассохся, послушайте, как скрипят у меня колени, когда я пробую

бежать...

И Буратино попытался юркнуть мимо нас в дверь, но там стоял с суровым

лицом Научный Мальчик

- Ой-ой-ой! - запричитал врунишка - Я очень, очень виноват, я заслужил

наказание, но папа Карло не переживет моей смерти, а ведь он-то ни в чем

не виноват!

Мы молча смотрели на Буратино. Сделав паузу и удостоверившись, что

разжалобить нас не удалось, он продолжал "Хорошо, убивайте меня как хотите

- хоть сожгите в нарисованном очаге, хоть закопайте живым в сено, хоть

вышлите навсегда в ужасную Страну Дураков, только не бросайте меня в пруд,

я плаваю хуже золотого ключика и ужасно боюсь сырости!

- Понятно - "только не бросайте меня в терновый куст" Знаем, читали,

придумай что-нибудь поновее. - Задира был неумолим.

- Но я ведь не нарочно врал, я нечаянно. А правда, это я смешно придумал -

Мальвину засунули головой в крысиную нору, ха-ха-ха!

- Проси прощения у Карабаса Барабаса,- мрачно потребовал Задира - Из-за

тебя я чуть не сделал его навсегда кривым.

- Конечно, разумеется, непременно... Карабасик Барабасик! - умильно

заглянул в лицо своему хозяину деревянный человечек - Извините-простите

меня, пожалуйста. Честное-пречестное слово, я больше не буду! Я стану

целыми днями репетировать самые скучные роли. Я куплю букварь без картинок

и начну ходить в вечернюю, нет, лучше в заочную школу, а когда вы

состаритесь и уйдете на пенсию, я буду возить на тележке за вами вашу

чудесную шелковистую бороду, чтобы она не мешала вам читать журналы

"Здоровье" и "Огонек". Честное-распречестное слово!

И Карабас Барабас не выдержал, потрепал по голове маленького подлизу:

- Ладно уж, не впервой мне из-за вас получать синяки и шишки. Беги

завтракать, а то желудок то у тебя хоть и деревянный, да не железный, со

вчерашнего обеда из за своих художеств ничего не ел.

- Не могу сердиться на малышей, - принялся оправдываться Карабас перед

нами - И лодыри, и врунишки, и безобразники, а, поди ж ты, и дня бы без

них не прожил. Они, негодники, знают это, вот и пользуются...

До позднего вечера молча брели мы по дороге. Видимо, опасаясь насмешек,

Задира ушел вперед и даже не оглядывался.

Да, нелегко, оказывается, восстанавливать справедливость, защищать

обиженных! И потому, наверное, прежде всего, что не введено особой формы

для обиженных и обидчиков. А ведь как было бы удобно и для странствующих

рыцарей, и для странствующих оруженосцев, если бы обидчики ходили все,

допустим, в черной одежде, а обиженные - в розовой или голубой. И голову

ломать не требовалось бы. Видишь - идет навстречу старик в черной куртке,

готовь рогатку. А если показалась девочка в розовом платьице - доставай

конфету.

Научный Мальчик заверил меня, что со временем электронно-вычислительные

машины по сумме мельчайших, внешних признаков научатся давать быстрый и

безошибочный ответ на этот вопрос. Тогда наконец-то рыцарское дело будет

поставлено на серьезную научную основу, а пока... Пока нас ждал новый день

пути и новое, по-настоящему опасное приключение.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

И наконец, 21 марта - Всемирный день поэзии.

 

Ганс Христиан Андерсен.

Муза нового века

 

Когда же впервые проявит себя Муза нового века, которую узрят наши правнуки, а может быть, и еще более поздние поколения? Какова будет она? О чем споет? Каких душевных струн коснется? На какую высоту подымет свой век?

Да можно ли задавать столько вопросов в наше суетливое время, когда поэзия является чуть ли не помехой, когда ясно сознают, что от большинства бессмертных произведений современных поэтов останется в будущем много-много что-то вроде надписей углём, встречающихся на тюремных стенах и привлекающих внимание разве некоторых случайных любопытных?

При таком положении дел поэзии поневоле приходится принимать известное участие в политике, играть хотя бы роль пыжа в борьбе партий, когда люди проливают кровь или чернила.

Это односторонний взгляд, скажут многие; поэзия не забыта и в наше время.

Нет, нет. Находятся еще люди, у которых в «ленивые понедельники» просыпается потребность в поэзии; испытывая от голода духовное урчание в соответствующих благородных частях своего организма, они посылают слугу в книжный магазин купить поэзии — самой прославленной, на целых четыре скиллинга! Некоторые же довольствуются и тою поэзией, которую могут получить в придачу к покупкам, или удовлетворяются чтением тех листков, в которые лавочники завертывают им покупки. Так выходит дешевле, а в наше суетливое время нельзя не обращать внимания на дешевизну. Итак, существующие потребности удовлетворяются — чего же еще? А поэзия будущего, как и музыка будущего, — только донкихотство, и говорить о них — все равно что говорить о путешествии с научной целью на Уран!

Время слишком дорого, чтобы тратить его на фантазии, а ведь что такое, в сущности, — если рассуждать как следует — что такое поэзия? Эти звучные излияния чувств и мыслей — только игра и колебание нервов. Восторг, радость, боль, даже материальные стремления — все это, по словам ученых, только колебание нервов. Каждый из нас, в сущности, нечто вроде арфы или другого струнного инструмента.

Но кто же затрагивает эти струны? Кто заставляет их колебаться и дрожать? Дух, незримый, божественный дух; его голос приводит их в колебание; они колеблются, звучат, и мелодия их или сливается с основным звуком в один гармонический аккорд, или образует могучий диссонанс. Так оно было, так и будет всегда в великом прогрессе человечества на пути сознания свободы.

Каждый век, можно даже сказать, каждое тысячелетие находит свое высшее выражение в поэзии. Рожденная в конце одной эпохи, она выступает и царствует только в следующую.

Муза нового века родилась в наше суетливое время под грохот и стук машин. Привет ей! Она услышит или, может быть, прочтет его когда-нибудь между только что упомянутыми надписями, сделанными углём.

Колыбель ее раскачивалась в пространстве, ограниченном, с одной стороны, крайней точкой, которой касалась нога человека в его исследованиях Севера, а с другой — не освоенными человеком подступами к неведомому Южному полюсу. Мы не слышали скрипа ее колыбели из-за шума стучащих машин, свиста паровозов, взрывов материальных и духовных твердынь.

Она родилась на великой фабрике, представляемой ныне нашей землей, в эпоху господства пара, неустанной работы мастера «Бескровного» и его подручных.

У нее великое любвеобильное сердце женщины; в ее душе горит священное пламя весталки и огонь страсти. Одарена она быстрым, ярким, как молния, умом, проникающим через тьму тысячелетий; в нем, как в призме, отражаются все оттенки господствовавших когда-либо людских мнений, сменявшихся согласно моде. Силу и сокровище новой Музы составляет лебединое оперение фантазии, вытканное наукой и оживленное первобытными силами природы.

Она дитя народа по отцу; полная здравого смысла, со здоровой душой, серьезными глазами и улыбкой на устах. По матери же она ведет род от знатных, академически образованных эмигрантов, хранящих память о золотой эпохе рококо. Муза нового века уродилась душой и телом в обоих.

На зубок ей положили в колыбель великолепные дары. В изобилии были насыпаны туда, словно лакомства, загадки природы с разгадками; из водолазного колокола высыпали ей разные безделушки и диковинки морского дна. На пологе была отпечатана карта неба, напоминающего океан с мириадами островов - миров. Солнце рисовало ей картинки; фотография должна была доставлять игрушки.

Кормилица пела ей песни северного скальда Эйвинда и восточного певца Фирдоуси, песни миннезингеров и песни, что выливались из глубины истинно поэтической души шаловливого Гейне. Много, даже слишком много, рассказывала ей кормилица. Муза знает и наводящие ужас предания прапрабабушки Эдды, предания, в которых как бы слышится свист кровавых крыл проклятий. Она прослушала в четверть часа и всю восточную фантазию — «Тысячу и одну ночь».

Муза нового века еще дитя, но она уже выпрыгнула из колыбели; она полна стремления, но еще и сама не знает, к чему ей стремиться.

Она еще играет в своей просторной детской, наполненной сокровищами искусств и безделушками стиля рококо. Тут же и чудные мраморные изваяния греческой трагедии и римской комедии; по стенам развешаны, словно сухие травы, народные песни; стоит ей поцеловать их, и они пышно распустятся, свежие, благоухающие! Вокруг нее раздаются бессмертные созвучия Бетховена, Глюка, Моцарта и других великих мастеров. На книжной полке стоят произведения авторов, считавшихся в свое время бессмертными, но на ней хватило бы места и для трудов всех тех, чьи имена передаются нам по телеграфной проволоке бессмертия, но замирают вместе с передачей телеграммы.

Много, слишком много она читала: она ведь родилась в наше время, многое придется ей забыть, и она сумеет позабыть.

Она еще не думает о своей песне, которая будет жить в новом веке, как живут теперь вдохновенные творения Моисея и золотые басни Бидпая о хитростях лиса. Она еще не думает о своей миссии, о своем будущем, она играет под шум борьбы наций, сотрясающий воздух и образующий разные звуковые фигуры из гусиных перьев или из ядер — руны, которые трудно разгадать.

Она носит гарибальдийскую шапочку, читает Шекспира, и у нее мелькает мысль: «А ведь его еще можно будет ставить, когда я вырасту!» Кальдерон покоится в саркофаге своих произведений; надпись на нем говорит о его славе. Гольберга же — да Муза ведь космополитка — она переплела в один том с Мольером, Плавтом и Аристофаном; но охотнее всего она читает все-таки Мольера.

Ей незнакомо то беспокойство, которое гонит горную серну, но и ее душа жаждет соли жизни, как горная серна — раздолья гор. В сердце ее разлит такой же покой, каким дышат сказания древних евреев, этих номадов, кочевавших в тихие звездные ночи по зеленым равнинам, и все же, когда она поет их, сердце ее бьется сильнее, чем билось оно у вдохновенного древнего воина с Фессалийских гор.

Ну, а каково ее отношение к религии? Она изучила все философские таблицы, сломала себе в поисках «первопричины мира» один из молочных зубов, но получила взамен новый, вкусила плод познания еще в колыбели и стала так умна, что бессмертие кажется ей гениальнейшей мыслью человечества.

Когда же настанет новый век поэзии? Когда выступит его Муза? Когда мы услышим ее?

В одно прекрасное весеннее утро она примчится на паровом драконе, с шумом пронесется по туннелям, по мостам над пропастями, или пронесется по бурному морю на пыхтящем дельфине, или по воздуху на птице Рух Монгольфьера и спустится на землю, откуда и раздастся впервые ее приветствие человечеству. Откуда же? Не из земли ли Колумба, страны свободы, где туземцы стали гонимыми зверями, а африканцы — вьючными животными, страны, откуда прозвучала «Песнь о Гайавате»? Или из земли наших антиподов, золотого острова в южном море, страны контрастов, где наша ночь является днем, где в мимозовых лесах поют черные лебеди? Или из той страны, где звенит и поет нам колосс Мемнона, хотя мы и не понимаем пения сфинкса пустыни? С каменноугольного ли острова, где со времен Елизаветы господствует Шекспир? Из отчизны ли Тихо де Браге, где его не оценили, или из страны сказочных приключений Калифорнии, где возносит к небу свою главу царь лесов — Веллингтоново дерево?

Когда же заблестит звезда на челе Музы? Когда распустится цветок, на лепестках которого будет начертан символ красоты века, красоты форм, красок и благоухания?

«А какова будет программа новой Музы? — спросят сведущие «депутаты» от нашего времени. — Чего она хочет?»

Спросите лучше, чего она не хочет.

Она не хочет выступить тенью истекшего времени! Не хочет мастерить новых драм из сданных в архив сценических эффектов или прикрывать убожество драматической архитектуры ослепительными лирическими драпировками! Она на наших же глазах шагнет в этой области так же далеко, как далеко шагнул мраморный амфитеатр от колесницы Фесписа. Она не хочет разбивать в куски естественную человеческую речь и потом лепить из них затейливые колокольчики с вкрадчивыми звуками времен состязаний трубадуров. Она не захочет признать поэзию дворянкой, а прозу мещанкой — она сделает и стихи и прозу равными по звуку, полноте и силе. Не захочет она и вновь ваять старых богов из могучих, как скалы, исландских саг! Те боги умерли, и у нового века нет к ним сочувствия — они чужды ему! Не захочет она и приглашать своих современников отдыхать мыслью в вертепах французских романов. Не захочет и усыплять их «обыкновенными историями»! Она хочет поднести современникам жизненный эликсир! Песнь ее и в стихах и в прозе будет сжата, ясна и богата содержанием! Биение сердца каждой национальности явится для нее лишь буквою в великой азбуке мирового развития, и она возьмет каждую букву с одинаковой любовью, составит из них слова, и они ритмично польются в гимне, который она воспоет своему веку!

Когда же наступит это время?

Для нас, еще живущих здесь, на земле, не скоро, а для улетевших вперед — очень скоро.

Скоро рухнет китайская стена; железные дороги Европы достигнут закрытых культурных архивов Азии, и два потока культуры сольются!

Они зашумят, может быть, так грозно, что мы, престарелые представители современности, затрепещем, как перед наступлением Рагнарока, гибель старых богов. Но нам не следовало бы забывать, что эпохи и поколения человеческие должны сменяться и исчезать, что от них остаются лишь миниатюрные отражения, заключенные в рамки слова, которые и плывут по потоку вечности, словно цветы лотоса, говоря нам, что все эти поколения таких же людей, как и мы, только одетых иначе, действительно жили. Картина жизни древних евреев светит нам со страниц Библии, греков — из «Илиады» и «Одиссеи», а нашей жизни? Спроси у Музы нового века, спроси у нее во время Рагнарока, когда возникнет новая, преображенная Гимле. (По сев. миф. — одна из небесных обителей, самая прекрасная и светлая, избегающая разрушения во время Рагнарока и предназначенная для душ добрых и правдивых людей. — Примеч. перев. )

Вся сила пара, всякое давление современности послужат для Музы рычагами! Мастер «Бескровный» и его хлопотливые подручные, которые кажутся могучими господами нашего времени, - это всего лишь слуги, черные рабы, украшающие залы, подносящие сокровища и накрывающиеи столы для великого празднества, на котором Муза, невинная, как дитя, восторженная, как молодая девушка, и спокойная, опытная, как матрона, высоко поднимет дивный светоч поэзии, этот бездонный сосуд - человеческое сердце, в котором горит божественный огонь.

Привет тебе, Муза поэзии нового века! Привет наш вознесется и будет услышан, как бессловесный гимн червя, перерезанного плугом. Когда настанет новая весна, плуг опять пойдет взрезывать землю и перерезывать нас, червей, ради удобрения почвы для новой богатой жатвы, нужной грядущим поколениям.

Привет тебе, Муза нового века!

[Chanda 14]

Пьяный воробей

Китайская сказка

 

Деревенские воробьи привыкли питаться зерном и, как только созревают хлеба, стаями слетаются на тока. Однажды один крестьянин рассыпал на току винную закваску, а сам спрятался неподалеку в шалаше. Вскоре прилетела стайка воробьёв. Прыгая с места на место, они вместе с зерном начали клевать закваску. Воробьи быстро опьянели, и крестьянин легко переловил их.

Но один воробей не успел опьянеть и, хоть и с трудом, взлетел на дерево. Как только вино начало действовать, он, забыв о только что грозившей ему опасности, радостно запел:

- Никого не боюсь, ничего не боюсь! После феникса я - самый великий из птиц!

При этом он прогнал с дерева цикаду, несколько раз клюнул птенца ласточки и, довольный собою, опять запел:

- Никого не боюсь, ничего не боюсь! После феникса я - самый великий из птиц!

Вскоре на ветку опустилась сорока, и воробей решил обойтись с ней так же, как и с птенцом ласточки. Сорока увидела, что он пьян, не захотела с ним связываться и улетела прочь. У воробья же стал еще более самодовольный вид: от радости он уже не только пел, но и приплясывал.

О том, что воробей захватил в свое полное владение дерево, быстро узнал весь лес. Голубь усомнился и решил сам проверить, так ли это. И кто бы мог подумать: чуть только он сел на дерево, воробей начал клевать его в голову!

Застигнутый врасплох голубь улетел и сел на другое дерево. Воробей же подумал, что голубь тоже испугался его, и снова запел:

- Никого не боюсь, ничего не боюсь! После феникса я - самый великий из птиц!

Голубь был очень раздосадован; он сидел на соседнем дереве и наблюдал за выходками пьяного воробья. Потом он поспешил к коршуну:

- Братец, воробей захватил целое дерево, и никто из птиц не осмеливается опуститься туда. Цикаду он прогнал, ласточку и сороку заклевал так, что им пришлось улететь, а я едва лишь сел на дерево, как потерял больше десятка перышек! И при этом он еще всё время поёт!

- Что же он поёт?

- "Никого не боюсь, ничего не боюсь! После феникса я - самый великий из птиц!" Даже вас, старший братец, он ни во что не ставит!

Не успел голубь договорить, как разгневанный коршун расправил крылья и полетел к тому дереву, где сидел воробей. Голубь, сорока, ласточка и цикада отправились следом за ним. И в тот момент, когда воробей звонким голоском снова завёл свою песенку, коршун камнем упал на него сверху... но промахнулся.

А воробей юркнул в заросли колючего кустарника, что рос под деревом. Коршун бросился было за ним, но он был очень большой и не смог пролезть сквозь заросли. Тогда он остановился и сердито спросил:

- Ну, кто из нас более велик - ты или я?

- Ты, конечно! Ты даже более велик, чем феникс, - дрожащим голосом отвечал воробей.

- Ах ты, черепаший сын! Будешь еще хвастаться?

- Прости меня, я наелся винной закваски и болтал спьяну,- сказал воробей, и слезы закапали из его глаз.

Коршун посмотрел на него, сердито проворчал что-то и улетел.

Коршун давно уже скрылся из глаз, а воробей все еще не решался вылезти из кустарника. Собравшиеся вокруг ласточка, голубь и сорока презрительно смеялись, а цикада без конца повторяла:

- Чи, Чи - стыдно, стыдно!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - День смеха (День дурака).

 

Владимир Бутронеев

 

Нестерка и бургомистр

 

Шёл как-то Нестерка мимо красилен, а там остатки ненужных красок сливают. Зелёные, синие, красные – прямо радуга ручьём бежит. Вспомнил тогда Нестерка старый фокус. Поймал ворону, раскрасил её теми красками – каждое пёрышко в особый цвет. Получилась чудо-птица. Связал он ей тонкой ниткой клюв, чтобы не каркала, и понёс на базар продавать.

Навертел на голову старое полотенце вроде чалмы, стал в птичий ряд и кричит:

- Редкая птица, заморская, не каждый себе такую роскошь позволит, только у китайского императора во дворце похожие живут, пользуйтесь случаем.

Подходит к нему важная дама. Роста небольшого, зато пока обойдёшь, баранку съешь, одета как барыня, но свинью хрюк всегда выдаст – видно, что недавно из простецкой породы в знать перебралась. Поторговалась, да и купила заморскую диковинку за полсотни.

Сразу повеселел Нестерка. Отправился в корчму закусить – третий день уже маковой росинки во рту не было. Да второпях наряд свой снять забыл. Только начал есть, видит, по базару стражники шныряют, заморского купца ищут. Корчмарь сообразил, в чём дело, мигом к ним – и в корчму ведёт. Нестерка хвать своё тряпьё и в огонь. Сел на место, затирку уплетает, будто ничего не знает.

Ворвались стражники – и к нему. А он: знать, мол, ничего не знаю. Но те разбираться не стали, за шиворот – и поволокли в ратушу.

А дело оказалось вот в чём. Дама та была женой самого бургомистра. Принесла она птицу домой и давай хвалиться мужу покупкой. Заметил бургомистр нитку, развязал, ворона и возвестила во весь голос, кто она есть и из каких краёв. Тогда и кинулись искать ловкача.

Притащили Нестерку в ратушу, вышел к нему бургомистр – солидный, на живот плечистый, лоб низкий, нос склизкий, на глаз хитёр, губы как трубы, и если б не плешь, то и не лысый, Одним словом, красивый, как мерин сивый. И началась перебранка. Корчмарь божиться, что это и есть тот самый иностранный купец, а Нестерка ничего знать не желает. Понял бургомистр, что толку не добьёшься, за руку не пойман – не вор, отпустил всех и давай Нестерку расспрашивать:

- Кто такой и откуда будешь?

- Человек, - отвечает тот.

- А чем хлеб себе добываешь?

- По разному приходится.

- Э-э, в нашем городе закон таков: нет промысла – значит, вор, бродяга, пожалуй на тюремный двор.

Нестерка знает: закон, как дышло, куда повернёшь, туда и вышло, кому пирог, а кому и острог. А это заведение он не любил, всегда стороною обходил.

- Есть, - говорит, - у меня промысел. Я на заклад спорю.

- Как это?

- А так, спорю со всеми на сто рублей – про что угодно – и выигрываю. С того и живу.

- А если проигрываешь?

- Я всегда выигрываю.

- Так не может быть.

- Может. Если желаете, могу и с вами, ваше сковородие, поспорить.

- Это о чём же?

- Ну, например, о том, что завтра у вас на филейном месте прыщик вскочит.

- Отчего это он вдруг вскочит?

- Не могу сказать отчего, но вскочит.

Вышел бургомистр на минуту в другую комнату, где зеркало стояло, вернулся и говорит:

- Ну что ж, давай, но из города тебя сегодня никто не выпустит.

- Зачем же мне уходить, когда меня завтра деньги ждут? – отвечает Нестерка. На том и расстались.

Пошёл Нестерка по лавкам да по домам, ему такую шутку не впервой шутить, чем больше до вечера обойдёшь, тем больше завтра заработок. И вдруг видит среди улицы старую знакомую – жену бургомистра. Схватилась она с дородной молодухой и орёт во всё горло: «Я тебе покажу, как чужих мужей приманивать!» Её соперница, на вид бабёнка шустрая, знать, чуяла за собой грех, только защищалась, но потом рванулась изо всех сил – и ходу, от беды подальше. А бургомистерша не удержалась на ногах и бряк об землю.

Помог ей Нестерка подняться.

- Что так разволновалась? – спрашивает. А та возьми да и залейся слезами – наверное, давно пожаловаться было некому. Так, мол, и так, заглядывает муженёк к этой потаскухе, это же только подумать – её, бургомистершу, па гулящую девку променять.

- Э-э, - говорит Нестерка, дело известное, кто не без греха. Чужая жёнка всегда мёдом мазана, а своя смолой. Но есть от этого верное средство…

- Это какое же средство?

«Будет тебе средство, - думает Нестерка, - я тебе покажу, как за заморскими купцами стражников посылать», - а вслух говорит:

- Вся эта беда от трёх сивых волосин, что выросли у твоего мужа под бородою. Вот если их выбрить, то ни на кого, кроме законной жены, и не глянет.

- А как же выбрить их?

- Известно как: напои перед сном, да и потихоньку… Но помни: сделать это можно только кухонным ножом, поточив его перед тем и три раза на него плюнув.

Побежала бургомистерша домой, а Нестерка нашёл мальчонку, дал ему пятак и отправил в ратушу сказать бургомистру, что его сегодня в собственном доме зарезать хотят.

Ну, а дальше всё было как по писаному. Вернулся вечером бургомистр домой, а там уже водка на столе ждёт. Выпил он для вида, улёгся на кровать и давай храпеть. А жена принесла нож, поточила, поплевала и только взялась за бороду – да не всякий спит, кто храпит, - хвать её муж за руку, а потом плётку – и ну стегать! Пока разобрались, порядком ей перепало этого «средства».

Сидит назавтра бургомистр злой: кто ему такое подстроил, догадаться не может. А тут Нестерка является.

- А, это ты, - говорит бургомистр, - проиграл, нет никакого прыщика.

- Э-э, дозвольте сначала удостовериться. Сто рублей не собачий хвост.

Скинул бургомистр штаны, смотрит Нестерка:

- Неужто и правда ничего? Не может быть! Встаньте, ваше сковородие, на стул, сюда, к окну, ближе к свету, разглядеть хочу… Скажите на милость – ничего. Придётся уплатить.

- Вижу я, с твоим промыслом сыт не будешь, - смеётся бургомистр.

- Это как знать, - отвечает Нестерка, - тут тонкое дело. В одном месте потеряешь, в другом найдёшь. Я ведь почти с половиной горожан поспорил, что вы сегодня из ратуши свой ясновельможный зад показывать будете! – И за дверь.

Глянул бургомистр в окно, а там полная площадь народа. Увидали его – и в смех. А среди людей Нестерка суетится, деньги собирает, рубль, десятку, с км на сколько спорил. Обошёл всех и кричит:

- Эй, пан бургомистр, ваша светлость, давай сюда, рассчитаемся, забирай свою сотню.

Но тот молчит, как мыла съевши, стыдно нос показать.

- Ну не хочешь, не обижайся. На том свете угольками рассчитаемся, моё дело предложить. А пани бургомистерше передай, чтоб другой аз посноровистей была. Люди и шилом бреют, а она ножом не смогла.

Посмеялся Нестерка вместе с людьми, да и котомку за плечи. Убегай голый, а то обдерут: известно, от чумы и от бургомистров лучше подальше.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 апреля - ещё и День птиц.

 

В. И. Даль.

О дятле

 

Каяться и зарекаться хорошо, если помнишь слово свое и зарок, и, сделав

раз худо, станешь вперед от худа бегать; а коли клятва твоя и божба крепка

только до вечера, а с утра опять принимаешься за то же - так и в добром слове

твоем добра мало.

Дятел красноголовый лазил день-деньской по пням и дуплам и все стучал

роговым носом своим в дерево, все доспрашивался, где гниль, где червоточина,

где подстой, где дрябло, где дупло, а где живое место? Стучал так, что только

раздавалось во все четыре стороны по лесу. К вечеру, глядишь, голова у

красноголового разболится, лоб словно обручем железным обложило, затылок

ломит, не в силу терпеть.

- Ну, - говорит, - полно, не стану больше долбить по-пустому; завтра

посижу себе смирно, отдохну, да и вперед не стану - что в том проку?

Закаялся и зарекся наш дятел, а наутро, ни свет ни заря, как только пташки

в лесу проснулись да защебетали, дятел наш опять пошел долбить и барабанить по

сухоподстойным пням.

День прошел, настал вечер - опять головушку разломило, и опять он закаялся

- с вечера до утра, а потом опять принимается за то же...

[Vilvarin 0]

Chanda, Волшебница! Спасибо за сказки! :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

[Thill 0]

:-x Спасибо тебе!!!

[Chanda 14]

Vilvarin, Thill, спасибо за внимание!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

2 апреля - Международный день детской книги

 

Awgust

Последняя сказка

(Сказка взята с сайта privet.ru)

 

Старый Письменный Стол был самым старым жителем этой квартиры на втором этаже. Когда-то, лет сто назад, его внесли в кабинет раньше, чем там объявился его Хозяин. Потом Хозяин принес Стул и поставил его там, где он стоит по сию пору. Теперь из старожилов их осталось всего двое, если не считать Настольную Лампу, которая сгорбилась в уголке, низко склонив свой чепчик-абажур. Но считать надо – она здесь третья по продолжительности пребывания.

Побывали тут и другие жильцы: разные чернильницы, ручки с перьями, кучи листов бумаги, папки. Но со временем Хозяин куда-то их уносил и не приносил назад.

Однажды он ушел сам. И не вернулся. Стол до сих пор думает, что он в любой момент может возвратиться. Он и раньше мог внезапно пропасть надолго и также внезапно возвратиться. Стол слышал его рокочущий бас еще из прихожей. В доме сразу начиналась суета. Потом звенели ножи и вилки. Доносились отдельные реплики, смех. Хозяин любил шутки и смех.

Как услышал Стол от жены Хозяина, тот был сказочником. Его сказки нравились и взрослым и детям. Его любили.

- Давно не слышал твоего скрипа, уважаемый Стул. – Внезапно заговорил Стол, когда ночную темноту комнаты чуть-чуть развеял своим маленьким фонариком забежавший в окно Лунный Лучик.

- Вы научились разговаривать… - С прежним скрипом начал Стул, но прервал свою речь, удивленный возможностью говорить.

- Вижу, не я один. – Ответил Стол.

- Как здорово! – Восхищенно проскрипел Стул. – Мы теперь сможем коротать одиночество в дружеских беседах. Сколько хорошего можно вспомнить!

- Можно. Только бы сохранить способность… Мало ли что!

- Это вам подарок от вашего хозяина! - Вмешался в разговор тоненький голосок из-за спинки Стула.

- Кто это?! – Удивился Стол стукнув об пол ножкой.

- Я – Лунный Лучик. Я был близко знаком с вашим Хозяином. Он любил беседовать со мной лежа в постели. Он даже обсуждал со мной истории, которые потом ложились в его сказки. Я был его другом.

- Я тоже был его другом. Самым старым другом. Он так любил меня, что целыми днями не отходил.

- А могли бы вы общаться с Хозяином, если бы не было меня? – Ворчливо проскрипел старый Стул. – Я так согревал его своей обивкой, что он засиживался и до глубокой ночи. Когда к нему приходило вдохновение, он замирал, откинувшись на мою спинку и что-то шепча. Он мог часами быть в такой позе.

- Смог бы уважаемый Стул удержать Хозяина возле стола, если бы я не одаривала его своим ярким блеском? – Внезапно вставила Настольная Лампа. - Тогда я была стройная и блестящая. Я вся светилась. Это теперь я согнута пополам.

- Да. Время свое берет. – Поддержал стул. – Я тоже порядочно рассохся. Если Хозяин вернется, я могу рассыпаться от встречи с ним.

- Он не вернется. – Заговорил Лунный Лучик. – Он ушел в мир своих сказок. Там он самый главный. Он их Творец. Потому они сделали его бессмертным и забрали к себе. Уходя в мир сказок, он поручил мне явиться к вам. Он очень хотел, чтобы героями его последней сказки были вы. Сегодня ровно сто лет, как вы собрались здесь. Я вам принес его подарок. Теперь вы получили дар речи. Я буду часто забегать к вам, чтобы вы могли общаться между собой. А сейчас я должен бежать дальше. До скорой встречи!

- И мы лишаемся дара речи?! – Взволнованно замигала Настольная Лампа.

- Ни в коем случае! – Успокоил ее Лунный Лучик. – После того, как я загляну к вам, ваше общение может продолжаться всю ночь. Общайтесь. Я побежал!

- Какой воспитанный Лучик! – Проскрипел Стул. – Он мне понравился.

- Мне тоже. – Со вздохом произнесла Настольная Лампа. И добавила гордо. – Мы с ним дальние родственники!

- В родстве вашем я глубоко сомневаюсь. – Возразил Старый Письменный Стол. – Он – инопланетянин. Но, должен сказать, что мне он тоже очень понравился. У Хозяина было хорошее умение выбирать друзей.

- В противном случае мы не собрались бы тут все вместе. Ведь, так?

- Верно. – Утвердительно проскрипел стул. – Давайте поговорим о хозяине. Нам есть что вспомнить!

И они так увлеклись представившейся возможностью обмениваться мнениями, что на шум в комнате заглянул вахтер музея и включил свет.

- Странно… - Вахтер почесал затылок. – Померещилось, видать. Или приснилось. Кому здесь шуметь и разговаривать? Одни неодушевленные предметы. – Он досадливо махнул рукой и вышел, выключив свет.

- Не одушевленные? – Проворчал ему вслед Стол. – Теперь одушевленные! Но, всё же, друзья, нам надо быть поосторожнее. Мало ли что…

[Chanda 14]

Урсула Ле Гуин

Правило имен

 

Надсадно дыша и улыбаясь, мистер Подхолмом пожаловал из-под собственного холма. С каждым выдохом из его ноздрей вырывались струйки беловатого пара, растекаясь в утреннем сиянии солнышка. Мистер Подхолмом посмотрел на чистое декабрьское небо, заулыбался еще шире, чем обычно, обнажая белоснежные зубы, и направился прямиком в деревню.

— С утром Вас, мистер Подхолмом! — приветствовали его жители деревни, пока он проходил мимо них по узенькой улочке между домами с нависшими коническими крышами, походившими на толстенные шляпки мухоморов.

— С утром, с утром! — бурчал он каждому в ответ! Считалось страшным грехом — пожелать кому-либо «Доброго утра». А простое утверждение данного времени дня было вполне свойственно для обитателей островка Сатинс, где невинное прилагательное, вроде «Доброго», запросто могло испортить погоду на всю неделю!

Все старались заговорить с ним: одни — учтиво, другие — с легким пренебрежением. Это был очень маленький остров, имеющий своего, какого ни на есть, волшебника, и, поэтому заслуживал почтительного уважения. Но разве можно уважать невысокого полного пятидесятилетнего мужчину, который и ходил-то вперевалочку, выворачивая ноги вовнутрь, дышащего паром и неустанно улыбающегося? Он абсолютно не выделялся, как искусный затейник. Его фейерверки были сработаны довольно терпимо, но эликсиры не отличались особой силой. Заговоренные бородавки очень часто, примерно через три дня, высыпали вновь. Помидоры под действием чар никак не желали вырастать побыстрее. А в те редкие случаи, когда в бухте Сатинс бросал якорь незнакомый корабль, мистер Подхолмом зачастую скрывался под своим холмом, сказываясь больным или объявлял нежелание подвергнуться дъявольскому сглазу. Одним словом, это был некудышный чародей и поэтому обитатели острова особо не считались с мистером Подхолмом. Они запросто обходились с ним, как с простым селянином, не приглашая волшебника даже на обед.

Был случай, когда мистер Подхолмом удостоил чести пригласить к себе на обед кое-кого из местной знати. Стол радовал глаз обилием серебра, хрусталя, прекрасной скатертью, жаренным гусем, искристого вина, сливового пудинга и острого соуса.

Все бы хорошо, но бедный хозяин так нервничал во время трапезы, что шумного застолья не получилось и уже через полчаса гости разошлись с чувством голода. После этого он не любил непрошеных гостей, навещавших его пещеру под холмом. Дальше прихожей никто не смел ступить вовнутрь покоев негостеприимного волшебника. Завидя людей, направлявшихся в сторону холма, он завсегда спешил со всех ног им навстречу, предлагая после приветствия: «Давай присядем здесь, под тенистыми соснами!» — и делал жест в сторону хвойного леса. А ежели моросил дождик: «А не сходить ли нам на постоялый двор, опрокинуть по стаканчику?» — хотя каждый прекрасно знал, что он не пьет спиртного — только родниковую воду.

Порой деревенские мальчишки шныряли подле входа в его пещеру, пытаясь подсмотреть одним глазком, и даже совершали набеги, пользуясь отсутствием мистера Подхолмом, но небольшая дверка, ведущая вовнутрь, была плотно затворена мощным заклинанием, похоже, единственным эффективным из арсенала чародея-неумехи. Как-то раз двое ребятишек, думая, что хозяин пещеры лечит больного осла миссис Рууны на Западном побережье, вооружившись топориком и ломом, попробовали взломать загадочное жилище. От первого удара в дверь изнутри раздался яростный рев и из щелей повалило облако лилового пара. Мальчишки обратились в бегство. Беды не стряслось, но, рассказывая всем эту историю, трудно было поверить, что такой маленький пухлый человек способен издавать жуткий оглушительный рев.

В этот день мистер Подхолмом закупил в городе три дюжины свежих яиц, фунт печени и задержался в доме бывалого морского волка-капитана Фогено, пытаясь с помощью чар восстановить зрение старичка. Это было бесполезно, но чародей продолжал бесполезные попытки, да и поболтать с матушкой Гульд не мешало. В основном, приятелями мистера Подхолмом считались люди преклонного возраста. Он был очень робок с энергичными молодыми людьми, а девушки старались избегать встречи с ним.

«Он слишком двусмысленно улыбается!» — говорили они, накручивая на пальчик шелковые локоны, и капризно надували губки.

Их матери одергивали своих дочерей, заступаясь за уважаемого волшебника.

Попрощавшись с матушкой Гульд, мистер Подхолмом повстречался с школьным классом, занятия которого проходили на пустыре. На острове Сатис основное население слыло неграмотным и как таковых учеников не было: ни книг для чтения и изучения, ни парт для вырезания на них собственных инициалов, ни школьных досок для домашних заданий. В дождливые дни дети собирались на сеновале Общественного коровника, а если светило солнце — учительница Палани уводила учеников в любое место, где ей заблагорассудится. Сегодня, окруженная тридцатью детишками до двенадцати лет и сорока безразличными овечками до пяти, она преподавала важную тему школьной программы: «Правила имен».

Смущенно улыбаясь, мистер Подхолмом остановился послушать и поглазеть: Палани — пухленькая, хорошенькая двадцатилетняя девушка составляла чудный пейзаж в сиянии зимнего солнца — в окружении детишек, голубого дуба, моря и чистого небосклона. Говорила она очень серьезно, щеки ее раскраснелись от ветра:

— Дети, вы уже познакомились с Правилами Имен. Из всего два и они одинаковы на любом острове мира. Кто мне скажет, что это за правила?

— Невежливо спрашивать у кого бы то ни было его имя! — торопливо вскрикнул толстый мальчишка, но его тут же перебила крикливая девочка:

— Никому нельзя говорить свое настоящее имя, так считает моя мамочка!

— Правильно Сюба. Молодец, дорогая Попи, только не нужно та сильно кричать. Все верно. Никогда ни у кого не спрашивайте его имя и никогда называйте своего собственного. А сейчас минуточку подумаем и ответим, почему мы прозвали нашего волшебника мистер Подхолмом?

Она улыбнулась через головы и шерстяные спины мистеру Подхолмом нервно теребившему мешок с яйцами.

— Потому что он поселился под холмом! — ответила половина детишек.

— Но разве это его настоящее имя?

— Нет! — закричал толстяк, ему вторила эхом визгливая Попи: — Нет!

— А почему вы так решили?

— Потому что, когда он появился, никто не знал его истинного имени. Да взрослые и не сказали бы его нам. А тем более он сам.

— Очень хорошо, Сюба. Попи, не кричи. Все правильно. Даже волшебник не должен называть своего настоящего имени. Когда вы, дети, закончите школу и пройдете через возмужание, вы позабудете свои детские имена и оставите только настоящие, не спрашивая других имен и не называя своих. А почему же существует такое вот правило? Кто мне ответит?

Дети молчали. Мистер Подхолмом не воздержался и ответил на вопрос так:

— Потому что имя — это все равно что вещь. А настоящее имя — настоящая вещь. Знать чужое имя — значит полностью контролировать эту вещь. Я угадал, учитель?

Палани улыбнулась и сделала реверанс, явно смущенная его ответом, а он опомнился и живо заторопился к своему холму, прижимая к груди мешок с продуктами. Минута, проведенная в обществе детей и учительница пробудила в нем страшный голод.

Чародей поспешно затворил за собой внутренние двери жилища, но, вероятно, в заклинаниях были погрешности или неточности, так как прихожая заполнилась ароматом пшеницы, яичницы и кипящей на сковородке печени.

Ветерок в этот день, дувший с запада, был легким и освежающим, но ровно в полдень в бухту Сатинс, скользя на спокойных водах, причалил небольшой кораблик. Он еще только точкой виднелся на горизонте, а его уже заприметил остроглазый мальчуган, прекрасно знавший рыбацкую флотилию острова. Мальчишка понесся по улицам, выкрикивая:

— Чужое судно, чужое судно!

Очень редко маленький островок посещают гости с такого же маленького острова Ист Рич или торговые смельчаки с Архипилага. Когда суденышко достигло пристани, его уже встречала половина населения Сатинс. Даже рыбаки спешили с моря на берег, а также пастухи , собиратели трав и ловцы моллюсков сходились со всех холмов и устремлялись к пристани.

Только дверь в пещеру мистера Подхолмом оставалась запертой.

На борту кораблика оказался единственный человек. Когда об этом донесли старому капитану Фогено, тот выдернул волосок из седых бровей над невидящими глазами и мрачно выдал:

— Тогда этот парень может быть лишь одного сорта, раз в одиночку поплыл на Аут Рич. Волшебник, колдун, а может маг…

Вот поэтому жители острова затаили дыхание, желая впервые в жизни увидеть живого мага, может быть, одного из могущественных Белых Магов, живущих в высоких башнях на переполненных островах Архипелага. К их разочарованию, путешественник оказался молодым симпатичным юношей с черной бородой, которой радостно поприветствовал толпу и выбрался на берег, как обычный моряк, удовлетворенный, что достиг берега. Он назвался морским торговцем, но люди увидели у него дубовый посох, о чем поспешили сообщить слепому Фогено, на что тот важно кивнул:

— Да, два чародея в одном городе — это плохо! — задумчиво изрек капитан и захолпнул рот, будто старый карп.

Так как незнакомец не пожелал назвать им свое имя, они присвоили ему такое: Чернобородый. Незначительный груз его суденышка состоял из нескольких образцов ткани, сандалий, пушных изделий для оторочки плащей, дешевого ладана, недорогих самоцветов, чудодейственных трав, изумительных стеклянных бус. Одним словом — стандартный набор для торговца. Каждый подходил, беседовал с Чернобородым и что-нибудь выбирал себе по нраву. Все мальчишки были тут как тут, желая послушать о путешествиях к неведомым островам Рича или услышать описание богатого Архипелага, Внутренних Земель, о рейдах белоснежных кораблей и золотых куполах Гавнора. Мужчины охотно слушали удивительные истории, но у некоторых не проходило недоумение: ведь торговец прибыл в одиночку, да еще и к тому же этот дубовый посох…

— И все это время мистер Подхолмом не покидал своей пещеры.

— Клянусь, это первый остров из увиденных мною, где не имеется своего волшебника! — воскликнул однажды вечером Чернобородый, находясь в гостях у матушки Гульд.

Та пригласила его, племянника и Палани на чашечку суррогатного чая.

— А как вы поступаете, если вдруг заболят зубы или у коровы пропадет молоко?

— Ну… мы сразу зовем мистера Подхолмом, — просто ответила старая женщина.

— Ай, он же ничего не умеет, — вырвалось у племянника по имени Бирт. От сказанных слов он густо покраснел и расплескал чай.

Бирт был неплохим рыбаком, сильным, смелым и немногословным парнем. Он любил детскую учительницу и в ближайшее время собирался поведать ей о своих чувствах, и вдобавок отнести корзину свежей макрели на кухню ее отца.

— Э, никак у вас волшебник имеется?! — удивился Чернобородый. — Он что, невидимка?

— Нет, только уж очень он застенчивый, — сказала Палани.

— Вот Вы уже неделю гостите на острове, а мы так редко видим путешественников… — она тоже покраснела, но чай не разлила.

Чернобородый улыбнулся ей.

— А вы хорошо его знаете?

— Не очень, — ответила матушка Гульд, примерно как и Вас. Чайку погорячее не желаете? Давайте сюда чашку. Четыре года назад он прибыл сюда на шлюпке. Помню как раз пришло время выбирать сети с уловом в Восточном Заливе, да и тем же утром пастух Понди сломал ногу. Да, точно, ровно пять лет назад это и произошло. Хотя нет — четыре… А вообще-то, все-таки пять. В тот самый год, когда чеснок не уродился. Приплыл он, значит на шлюпке, доверху наполненной огромными сундуками и ларцами. Он тут же обратился к нашему Великому Мореплавателю Фогено, который тогда слепым еще не был. «Ходят слухи, — сказал мистер Подхолмом, — что у вас нет ни колдуна, ни чародея вообще, не хотели бы вы заполнить этот пробел?» «С удовольствием, но при условии, если Магия белая!» — ответил ему капитан. И прежде чем Вы произнесли бы слово «каракатица» мистер Чародей уже обосновался в пещере под холмом, и вскоре вывел чесотку у кота мамаши Белтоу. При этом, правда, шерсть рыжего кота поседела, и он недолго протянул на этом свете. Он помер прошлой зимой с первыми заморозками. Мамаша Белтоу приняла слишком близко к сердцу смерть своего любимца, бедняжка, даже когда ее муж утонул на Длинных Берегах, в год больших косяков сельди, когда племянничек Бирт был еще совсем сопляком — в этот месте Бирт снова расплескал свой чай, а Чернобородый усмехнулся — все это нисколько не смутило матушку Гульд, — горе Белтоу было безгранично.

Беседа продолжалась до глубокой ночи.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Урсула Ле Гуин

Правило имен

(окончание)

 

На следующий день, прогуливаясь вдоль пирса, Чернобородый пытался втянуть в разговор молчаливых островитян.

— Кто скажет мне, которая из этих лодок принадлежит вашему чародею? Или он с помощью магии обращает ее в грецкий орех, когда не пользуется?

— Ну что Вы, —ответил один из рыбаков, она валяется в его пещере под холмом.

— Он что, перетащил лодку в пещеру?

— Ага, точно так. Я сам помогал ему. Ох и тяжеленная она была, загруженная сундуками и шкатулками. Он тогда сказал, что в них хранятся книжки со множеством всяких заклинаний. — апатичный рыбак посопел, развернулся и побрел прочь.

Племянник матушки Гульд неподалеку чинил порванную сеть, он прервал свое занятие и спросил с тем же безразличием:

— Хотите, я познакомлю Вас с мистером Подхолмом?

Чернобородый обернулся к Бирту. Пронзительный черные глаза долго изучали простодушное голубоглазое лицо рыбака, наконец Чернобородый улыбнулся и произнес:

— Чудесно. Проведи меня к нему, Бирт.

— Хорошо. Вот только закончу с сетью.

Когда дело было сделано, он и Чернобородый двинулись по деревенской улице в сторону зеленого холма. Очутившись на пустыре, Чернобородый прервал молчание.

— Не так быстро, дружище Бирт. До того, как мы встретимся с вашим волшебником, я хотел бы поведать тебе одну историю.

— Я Вас слушаю, — ответил Бирт, располагаясь в тени огромного дуба.

— История эта произошла сотни лет назад и до сих пор еще не закончилась — однако, вскоре завершится, я думаю, уже скоро… В самом сердце архипелага, где острова теснятся так кучно, словно мухи на меде, находится маленький островок под названием Пендор. Морские хозяева того островка были всемогущими людьми в те давние годы войны до вступления в Лигу. Завоеванная добыча, выкуп и дань рекой текли на Пендор, образовывая несметные сокровища.

Вот тогда откуда-то из Уэст Рич нагрянул очень могущественный дракон. Огромный, черный, с могучими крыльями, полный сил и коварства и, как все прочие драконы, любивший золото и драгоценные камни. Он разгромил армию острова и самого Морского Господина, а оставшиеся в живых в ту же ночь на кораблях покинули остров. Оставшись в полном одиночестве, дракон устроился поверх собранных сокровищ: изумрудов, сапфиров и золотых монет, почесывая о них чешуйчатое брюхо. Он покидал сокровищницу раз или два в год, когда испытывал острый голод. В поисках еды дракон набрасывался на ближайшие острова, а кстати, тебе известно, что едят драконы?

Бирт кивнул головой и пробормотал:

— Девственниц.

— Верно, — кивнул Чернобородый. — итак, это не могло длиться вечно, но и отказываться от сокровищ люди не собирались. после того, как Лига стала набирать силу и Архипелаг был не так занят войнами и пиратством, было принято решение атаковать Пендор, изгнать дракона и доставить золото и драгоценности в сокровищницу Лиги. Вернуть несметные богатства хотели многие, Лига — в первую очередь. С пятидесяти островов собрали громадную флотилию, семеро сильнейших магов приняли участие в этом походе. И все это воинство отправилось к Пендору… Они достигли острова и беспрепятственно сошли на берег. Никакого сопротивления. Здания города пустовали, все было покрыто вековой пылью. Сгнившие останки Морского Хозяина и его солдат валялись повсюду — на крепостной стене, на ступенях и на площади. Отовсюду разило запахом дракона, но самого нигде не было видно. От сокровищ и след простыл — не осталось алмаза даже с маковое зернышко, ни даже серебряной бусинки. Предвидя, что ему не устоять против семи магов, дракон попросту смылся. Удалось установить, что обосновался он на севере, на пустынном острове под названием Удрат. Флотилия незамедлительно выступила по горячим следам, ну и что же они нашли? Снова останки. Все, что осталось от дракона. Сокровище же исчезло. Какой-то незнакомый волшебник, работающий в одиночки, без посторонней помощи одержал победу над драконом и перехватил все денежки прямо из-под носа у Лиги!

Рыбак выслушал внимательно, но без всякого выражения на лице.

— Вот и выходит, что на данный момент это весьма могущественный и довольно умелый колдун, который, убив дракона, сумел скрыться, не оставив за собой никаких следов. Лорды и маги Архипелага совершенно не имеют о нем никаких сведений: ни откуда он родом, ни где скрывается. Они уже было отказались от последнего шанса на успех, пока не обратились ко мне. По возвращению из трехлетнего плавания в Норд Рич, они обратились ко мне за помощью разыскать незнакомца. Для меня это было весьма кстати с их стороны, так как я сам не только чародей, как считают здешние идиоты, но и наследник лордов Пендоры. Эти сокровища по праву принадлежат мне — глупцы из Лиги никогда не смогут отыскать их, потому что они не их. Все это принадлежит Дому Пендора. И похищенный великий изумруд Иналкил узнает своего истинного хозяина. Смотри!

Чернобородый поднял дубовый посох и громко крикнул:

— Иналкил!

Конец посоха запылал ослепительным огненно-зеленым блеском и, повернувшись в руке чародея, наклонился, указывая прямо в сторону холма неподалеку от них.

— Свечение было не таким ярким, когда я вызывал Иналкил в Гавноре. посох указывает направление, где хранится зеленый камень. Теперь я точно знаю, кто вор. И я разделаюсь с ним. Он очень могущественный волшебник, одолевший дракона, но я сильнее его. И знаешь, почему? Потому что мне известно его имя!

И чем высокомернее становился голос Чернобородого, тем Бирт выглядел глупее и растерянней. Он встряхнулся, с трудом закрыл рот и пробормотал, искоса поглядывая на Чернобородого:

— Как же Вы… узнали?

Чернобородый усмехнулся, но не удостоил его ответом.

— С помощью Черной Магии?

— Что-нибудь еще хочешь спросить?

Бирт побледнел и заткнулся.

— Я Морской Лорд Пендора, глупец, и золото, и драгоценности, добытые моими предками, скоро будут у меня, а также и Зеленый Камень! Все это мое! А теперь я разрешаю рассказать обо всем этом великим деревенским болваном. Но после того, как я одолею колдуна и навсегда покину Сатинс. Оставайся тут. или можешь пойти и посмотреть, если не боишься. Вряд ли у тебя будет шанс вновь лицезреть великого волшебника и могущество его силы!

Чернобородый развернулся и, не оглядываясь, стал подниматься по склону холма прямо ко входу в пещеру.

Не торопясь, Бирт двинулся следом, выдерживая приличную дистанцию, и расположился под боярышником, подальше от пещеры. Чернобородый замер перед входом в пещеру, затем взмахнул рукой с изумрудным сиянием посоха.

— Вор! Выходи, похититель сокровищ Пендора!

В ответ раздался грохот, словно обрушился шкаф с фаянсовой посудой, и из пещеры повалили клубы пыли. От страха Бирт втянул голову в плечи и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел неподвижного Чернобородого и у входа в пещеру грязного и взъерошенного мистера Полдхолмом. Тот был маленьким и жалким, с вывернутыми, как обычно, носками ног вовнутрь. Увидел его коротенькие ножки в черном трико, и в руках у него не было никакого посоха, которого он никогда не имел.

— Кто ты? — хрипло спросил мистер Подхолмом.

— Я Морской Лорд Пендора. Я пришел к вору требовать свои сокровища назад!

От этих слов мистер Подхолмом пошел красными пятнами — с ним всегда так бывало, когда люди вели себя с ним невоспитанно. Что-то неуловимое с ним происходило. Кожа приобрела желтый цвет, волосы превратились в гриву, и он грозно заревел, обратившись львом и ринувшись на неподвижного Чернобородого.

Но Лорда Пендора там уже не было. Гигантский полосатый тигр яростно припал к земле, выжидая столкновения со львом…

Лев исчез. И сразу перед пещерой из ниоткуда появился лес деревьев, совершенно черных в зимнем сиянии солнца. Тигр замер в полупрыжке перед самым падением в тень деревьев и обрушивая языки пламени на сухие черные ветви…

А там, где только что стоял лес, хлынул водопад — лавина серебристой грохочущей воды понеслась навстречу огню. Но теперь исчез огонь…

Не успел рыбак и глазом моргнуть, как перед ним уже возвышались сразу два холма. Зеленый он знал раньше, а вот новый — голый и коричневый — собирался впитать в себя бушующую водную лавину. И все это вмиг исчезло, да так быстро, что Бирт не удержался и моргнул. Потом моргнул опять и у него перехватило от увиденного дыхание. Над холмом, расправив черные крылья, парил гигантский дракон. Скрюченные когти сжимались и разжимались. А из распахнутой пасти вырывался огонь и пар.

Под чудовищным существом стоял, усмехаясь, Чернобородый.

— Ты можешь принять любое обличье, маленький мистер Подхолмом! — съязвил он — Дело твое. Я готов состязаться с тобой, но эта игра мне уже наскучила. Я желаю видеть свои сокровища, мой Иналкил! А теперь огромный дракон — маленький чародей — можешь принять свою настоящую форму. Я заклинаю тебя силой твоего настоящего имени — Евауд!

Бирт съежился, ни жив ни мертв, от ожидания. Получится или нет? Он смотрел на черного дракона, парящего над Чернобородым. Подобно стреле взметнулось огненное пламя из мерзкой пасти, струи пара вырвались из красных ноздрей. И еще увидел Бирт, как побелело лицо и задрожали губы Лорда Пендора.

— Имя твое — Евауд!

— Да! — прогремел шипяший голос. — Мое настоящее имя Евауд, а моя истинная форма — которую ты видишь перед собой.

— Но дракон был убит, его останки нашли на острове Удрат…

— То был совсем другой дракон! — оборвал его Евауд и как ястреб обрушился вниз с вытянутыми вперед когтями.

Бирт зажмурил глаза.

А когда он посмел раскрыть их, небо уже было чистым, холм — безлюдным, и только кроваво-бурое пятно и страшные отпечатки когтей на траве указывали, что ему все это не привиделось.

Рыбак вскочил на ноги и, сломя голову, бросился бежать. Он пронесся через пустырь, распихивая направо и налево овец, и прямиком припустил в деревню, к дому отца Палани. Девушка находилась в саду, ухаживая за заросшими сорняками настурциями.

— Быстрее пойдем со мной! — задыхаясь выпалил Бирт.

От неожиданности Палани вытаращила глаза. Тогда он схватил ее за запястье и потащил за собой. Девушка тихонько ойкнула, но сопротивляться не стала. Вместе с ней он достиг пирса, усадил Палани в свою рыбацкую лодку «Королевна», отвязал носовой фалинь, вставил весла в уключины и принялся грести как одержимый. Последнее, что мог лицезреть остров Сатинс, как хозяин «Королевны» и Палани исчезают вдали, направляясь на запад, в сторону ближайшего острова.

Казалось, что жители деревни никогда не перестанут толковать о том, что племянничек матушки Гульд сбежал со школьной учительницей как раз в тот день, когда без следа исчез Чернобородый торговец, оставив после себя все свои товары.

Но прошло три дня и тема затихла сама собой. Вот тогда из пещеры наконец появился мистер Подхолмом.

Он решил, что теперь его настоящее имя — больше не тайна для окружающих и можно уже не маскироваться, ведь ходить гораздо сложнее, чем летать и, кроме того, прошло слишком много времени с тех пор, как у него была настоящая пища. Теперь у него будет много превосходной еды.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

8 апреля - Международный день цыган.

 

Трубка баро.

Цыганская сказка.

 

Жил да был бедный-бедный цыган. Ничего у него не было: ни лошади, ни уздечки. И когда табор трогался в дорогу, приходилось бедному цыгану самому впрягаться в телегу, самому тащить свои небогатые пожитки да детей своих многочисленных. А жена его сзади телегу подталкивала. Как-то раз отстал цыган от табора. До ночи догонял он ушедших вперед собратьев, да так и не догнал. Решил в лесу заночевать. Раскинул цыган рваный шатер, разложил костер, вскипятила жена чаю, сидят. Поздно уже. Только собрались спать ложиться, как вдруг слышат: кто-то песню поет по-цыгански. И все ближе песня и ближе. Раздвинулись кусты, и выходит на поляну цыган, высокий, крепкий старик с бородой, волосы на ветру развеваются. Подошел он к костру, поздоровался:

– Кто вы, ромалэ, откуда? Какого рода?

– Мы – такие-то, такие-то. А ты кто?

– Жил я в богатом таборе,– начал старик.– Вожаком был. Не знали при мне нужды цыгане. И все шло хорошо. Вот однажды поехали мы лошадей взять. Большой табун нашли, красивые паслись в нем кони. Но изменила нам удача. Едва взяли мы лошадей, как обнаружили нас мужики да погоню снарядили. Велел я уходить цыганам, а сам остался,

чтобы беду от табора отвести. Стар я стал от погони спасаться. Настигли меня мужики и убили. Как убили, так и бросили в лесу. Не стали меня хоронить да отпевать. С той поры не знает душа моя покоя. Лишь только ночь настает, брожу я по лесу как неприкаянный и жду, когда найдется добрый человек, что пожалеет меня да похоронит по обычаю.

– Может, мы поможем горю твоему, баро? – сказал цыган и посмотрел на вожака.

– Спасибо тебе за доброе слово, да только хочется мне, чтобы сделали это родные руки. Ведь никто из моей родни не знает, что я умер. А если ты похоронишь меня, то они так и не узнают, где могила моя. Вот если бы ты съездил в мой табор да рассказал обо всем...

– Конечно, съезжу, о чем разговор. Я ведь и сам знаю, что такое горе. Жаль только, что коня у меня нет. Долго буду добираться.

– Это не беда,– улыбнулся баро, а потом встал да как свистнет на весь лес. Задрожала земля, и, откуда ни возьмись, конь появился вороной.

– Бери коня, я дарю его тебе за доброту твою. А еще возьми вот это.– И вожак протянул бедному цыгану диковинную трубку. Такой трубки цыган никогда не видывал.

– И трубку бери, по ней тебя в моем таборе узнают. Эта трубка мне от дедов-прадедов досталась. Дорожили они ею. Теперь она твоя, береги ее.

Прокричали петухи, и баро исчез. Запряг цыган коня вороного, погрузил на телегу пожитки и отправился в путь.

Долго ли, коротко ли, как-то раз повстречал цыган большой табор. Остановился неподалеку, а сам к костру подошел. У костра девушки песни поют, а парни пляшут, а те, что постарше, отдельно сидят, о делах цыганских разговаривают. Сел и цыган к старикам послушать, о чем у них речь идет.

А старики вожака своего вспоминали, о том, как мудро руководил он табором, и о том, как выручил цыган из беды большой. Долго слушал бедный цыган рассказ стариков, а потом вынул трубку баро, набил ее табаком и закурил.

– Откуда у тебя эта трубка, морэ? Дай-ка взглянуть на нее!

Посмотрели старики на трубку и ахнули,

– Так это же трубка нашего вожака! – сказал один.

– Его! – подтвердил другой.– Второй такой не найти на целом свете.

– Если эта трубка у тебя, значит, ты убил нашего вожака?!

– Мы нашли убийцу вожака! – закричали цыгане.– Мы будем судить его по цыганским законам! Смерть ему!

– Что вы, ромалэ, что вы! Не убивал я вашего вожака,– сказал бедный цыган и рассказал обо всем, что с ним случилось.– А еще просил он, чтобы вы похоронили его по обычаю.

– Покажи нам это место, морэ, может, тогда мы поверим тебе, но если ты обманул нас, тебя ждет смерть.

На следующее утро бедный цыган повел табор на то место, где он с убитым баро встретился. И как только настала ночь, никто из цыган не лег спать, все сидели у костров и ждали, когда выйдет баро. И вдруг все услышали песню, которая становилась все ближе и ближе. И раздвинулись кусты, и вышел к цыганам их вожак. И поверили тогда цыгане, что не обманул их бедный цыган.

А как утренняя заря занялась, похоронили они своего вожака.

– Живи с нами, морэ,– сказали старики бедному цыгану,– ты очень помог нам.

– Не могу, ромалэ, спасибо вам, но ждет меня мой табор, и я должен вернуться в него...

– А трубку баро ты оставь себе, она твоя по праву,– сказали старики бедному цыгану. себе, она твоя по праву,– сказали старики бедному цыгану.

Запрягли цыгане лошадей и тронулись в путь: табор – по своим кочевым дорогам, а цыган – вслед ушедшему вперед табору.

[Matata 0]

Chanda, у тебя всегда найдётся что-нибудь интересное!!!!!

 

Спасибо!!!!!

 

:Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

[Chanda 14]

Рассказ про бабку Агапку и Чёрного пса

Алтайская легенда.

 

Пустынна в своем среднем течении река Песчаная, говорят, что это не случайно, и не селятся там люди по веской причине...

Было одно поселение в этих местах, мирно да спокойно жили там люди. Свадьбы играли, детей рожали, работали, на охоту ходили да помирали потихоньку все как положено у людей. Но как-то поселилась в том селе семья, поначалу никто на них особенного внимания и не обратил. Вроде как отец с дочерью, нелюдимые только, ни с кем особенно не общались. Да и то понятно: вдовец и сирота, мало ли какое горе стряслось, может, лишнее сочувствие им неприятно будет. Знали про них одно: вдовца кличут Абрамыч. и что заядлый он охотник, целыми днями пропадает в лесу, а его красавицу дочь зовут не модным для молодой девушки именем Агапа.

Вот за этой девушкой и стали замечать странности. Как придет эта красавица на вечорку, хоть и стоит в сторонке, никого к себе не подзывает, да все равно за ней какой-нибудь парень провожать увяжется. Все бы ничего, да вскоре после проводин заболевали парни: быстро силы их таяли, лицо покрывалось морщинами, как у стариков, и вскоре они умирали. Но и эти странные болезни люди не сразу связали с Агапой. В год она не больше двух-трех раз на вечеринки ходила, все остальное время редко из дома показывалась.

Незаметно годы летят, лет десять, а может, и больше прошло, а Агапа нисколько не меняется. Все так же прекрасно ее лицо, все так же тонка талия, все так же черны как смоль ее длинные косы. Все так же ходит она изредка на молодежные гуляния, уходят с ней провожатые, да через некоторое время помирают. Все больше становится на деревенском кладбище могилок молодых парней, которые умерли как старики. На каждой такой могилке вырастала осинка, и трепетала своими чуткими нервными листочками на ветру.

Поползли по селу разные слухи, стал народ злобным да боязливым. Мужики пытались Абрамыча подпоить да всю правду у него выпытать, но никак это не удавалось. Чем больше Абрамыч пил, тем мрачнее становился. На все расспросы твердил только одно: "Не трожьте Агапку, люблю ее больше жизни".

Так и решили люди, что вовсе не дочь ему Агапа, а жена. И каким-то образом связалась она с силой нечистой, и та помогает ей оставаться вечно молодой и красивой. Только нужно ей время от времени подпитываться молодой энергией. Вот и забирала она эту энергию у парней своих провожатых.

Стали люди из тех мест разъезжаться, а те, кто остались, из дома не выходят, боятся Агапки, Девушка же стала по опустевшим улицам ходить, в окна стучать, парней к себе зазывать. Но никто не хотел идти за собственной погибелью. Видят люди, а Агапка-то день ото дня все старее становится. Черные волосы сединой покрылись, белое лицо избороздили глубокие морщины, тело ссохлось и согнулось. Все быстрее она бегает по улицам, рыщет как пес голодный. Вскоре и вправду обратилась она в огромного черного пса. Теперь не только молодым парням, никому проходу не стало. Последние люди тайно по ночам покинули проклятые места.

Говорят, что оголодавший и обезумевший пес пытался напасть на своего хозяина Абрамыча. Тот от его страшных челюстей бросился по камням через реку, да поскользнулся, сорвался и утонул

С той поры этот порог зовется Абрамычем. Очень трудно его пройти, нужна большая сноровка и умение. По берегам тем никто не ходит, никто не охотится, хотя дичи там очень много. Видно, черный пес настигает любого пешего охотника или туриста. Появляется он на берегу и провожает долгим внимательным взглядом проходящих по воде водников.

Поговаривают, что на стоянке в районе порога Абрамыч во время ночного дежурства подходит к дежурному старушка и зовет ласково зайти к ней на чаек в землянку, И если турист соглашается пойти попить чайку, то к своему костру он уже не возвращается никогда.

Есть и еще одна примета, связанная с бабкой Агапкой, Если кто-то из водников, услышав рассказ о бабке, начинает надсмехаться над ней, высказывает недоверие к "этим детским сказкам", то обязательно на маршруте случаются с таким незадачливым туристом неприятности.

Видел ли кто-то бабку Агапку в реальности - неизвестно, а вот огромный черный пес существует в действительности, и рассказчик этой легенды вместе с друзьями видели его. Причем, пес всегда находится на противоположной стороне от судна.

И вот однажды, когда пес появился среди камней и опять застыл, как изваяние, внимательно наблюдая за проплывающим мимо экипажем, команда специально переправилась на этот берег в твердом желании найти собаку и развеять миф о ее неуловимости. Молодые парни обшарили все прибрежные скалы, но нигде не нашли ни расщелины, где бы мог укрыться пес, ни пещерки, ни жилья. А вокруг места просто непроходимые. Каково же было удивление людей, когда, уже собравшись отплывать от этого проклятого места, они увидели пса на противоположном берегу, он снова смотрел на туристов и, казалось, с усмешкой провожал их отплытие.

[Chanda 14]

Александр Чаянов.

 

Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека.

романтическая повесть написанная ботаником Х и на этот раз никем не иллюстрированная

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

из которой читатель узнает общее положение дел и

знакомится с героями нашей повести.

 

Алексею никогда не удавалось впоследствии передать своим друзьям в

обычных представлениях и образах нашего мира свои стеклянные впечатления.

Даже больше того - потрясенная память не удержала почти никаких

воспоминаний из дней непосредственно предшествовавших началу его тяжкого

зеркального бытия.

Последнее, что сохранилось в его памяти отчетливо и даже преувеличенно

ярко, был тот роковой день, когда он нашел искомое в подвалах венецианского

антиквара.

Он помнил в малейших деталях, как сениор Бамбачи, уже истощивший весь

запас хвалебных терминов пяти европейских языков, вяло перебирал перлы

своих коллекций.

Венецианское солнце, как всегда горячее, насыщенное запахом меда и

моря, ложилось бликами на бедрах амуров Барокко, играло на стеклянных

подвесках флорентийских конзоли и посылало на потолок антикварного магазина

отблески волн канала Gracio.

Однако все сокровища торгового предприятия сениора Бамбачи, как равно

и предложения других антикваров Европы оставляли Алексея холодным.

Полгода, уже затраченные на внешнее убранство его новой жизни, не

привели еще к разрешению поставленной задачи.

В восьми комнатах его нового яузского особняка предметы

художественного творчества пяти веков, схваченные острой гаммой

экспрессионизма, несмотря на все усилия, не связывались между собою

последним заключительным синтезом.

Была нужна деталь, которая своею острой и пряной силою превосходила бы

многократно все остальные слагающие, как капля эстобаны превосходит все

элементы сложного напитка, служащего для ее воплощения.

Попытка использовать для этой цели деревянного негритянского идола с

бенадирского берега оказалась столь же бесплодной, как и первоначальный

замысел построить всю композиции обстановки на маленькой Венере старшего

Пальмы.

Алексей заметно терял хладнокровие и ему казалось, что неудача с

устроением яузского дома обрекает на неудачу и устроение жизни с его

обитательницей, чьи рыжие пряди полос обещали дать последний синтез его

мятежной, сложной и в общем тяжелой жизни. С нескрываемой досадой Алексей

отодвинул рукой какой-то пестрый свадебный ящик старой тосканской работы,

предложенный ему выбившимся из сил и недоумевающим антикваром, и решил

использовать последнее средство, которое не раз спасало его от намечавшеюся

коллекционерского сплина.

Через десять минут ворчавший Бамбачи, гремя ключами и освещая путь

тусклым фонарем, спустился с ним по сырым каменным ступеням в подвалы, до

краев набитые старой рухлядью, служившей венецианцу рудой для извлечения

драгоценных перлов его антикварного дела.

Алексей надеялся, что глаз старого торгаша, притупленный банальностью

рыночного спроса, что-нибудь пропустил в многочисленных обстановках старых

палаццо и монастырей, гуртом скупленных и сваленных в бездонные подвалы

канала Gracio.

Однако штабели старых запыленных кресел, деревянных церковных

принадлежностей и бледных безруких антиков - в мерцающем свете Бамбачева

фонаря - показались ему скучными задворками Дантова Ада, истлевающим

кладбищем жизни многочисленных поколений.

Щемящая тоска бессилия заполнила сознание Алексея, и он уже собрался

махнуть на все рукой и прямо из магазина ехать на вокзал и в Москву, как

вдруг остановился потрясенный.

Ему показалось в темноте, направо, около огромной картины, за

обломками луисезовских кресел, присутствие кого-то значительного и

властвующего.

Алексей остановился. Сердце его забилось учащенно. Он чувствовал все

свои движения связанными, и какая-то власть змеиного взгляда приковывала

его к находящемуся во мраке.

Он сделал несколько шагов в темноте, и в колыхнувшемся свете Бамбачева

фонаря в него впились два исступленные глаза.

Через мгновение, показавшееся ему вечностью, он понял, что перед ним

за обломками красного дерева стоит зеркало, покрытое паутиной и слоями

пыли.

С этой минуты острота сознания погасла для Алексея.

С большим напряжением он мог припомнить в смутных зрительных образах,

как привез свою находку к подъезду яузского особняка. Почему-то отчетливо

помнил побагровевшую с натуги толстую шею своего камердинера Григория,

который кряхтя вынимал из автомобиля ящик с упакованным в нем венецианским

зеркалом.

Помнил точно сквозь сон и тот роковой момент, когда он, бессвязно

рассказывая свои похождения Кет, стоящей перед ним в озаренном солнцем

белом весеннем платье, начал снимать тафту со своей венецианской находки.

Когда упали на пол последние складки желтой ткани и черная стеклянная

поверхность изогнутыми линиями отразила в себе Кет, горшки кактусов и

купола церквей, горой поднимающихся к закатному небу на Кулишках за Яузой -

все преобразилось в маленьком домике и чудилось, будто невидимые струи

стеклянной жидкости заливают собою комнаты и растворяют все окружающие

предметы, делая их призрачными.

Зеркальная поверхность, казалось, излучала из себя тонкую отстоенную

веками отраву и она постепенно насыщала собою воздух, мебель, картины,

цветы, стены.

Голова начинала кружиться, и учащенно дышала грудь. Перед глазами

Алексея в свинцовом зеркальном сумраке прыгало его изображение и

изображение Кет, постепенно овладевавшее им безраздельно.

Всматриваясь в зеркало, он не узнавал в отражении спокойных черт своей

подруги и отводя глаза от зеркала на ее собственное лицо не узнавал ее

также.

Передвигая тяжелую мебель, невольно касаясь ее руки, бедер, он

чувствовал, что все существо Кет переродилось. Ее всегда холодное и

спокойное тело казалось горело, как расплавленный металл.

Под наваждением странного зеркала Алексей чувствовал и себя каким-то

другим. Все те элементы его сущности, которые он научился с годами

подавлять, с неожиданной бурностью и силой проявились вновь.

Чувствуя в своих объятьях трепещущее, жаждущее тело своей подруги,

Алексей в порыве страстного чувства прижал ее к своей груди и хотел

поцеловать её алчущие губы. Смутно помнил, как Кет спрятала свое лицо за

его плечо и, выскользнув из его объятий, скрылась.

Минуту спустя, и это особенно резко, на всю жизнь, врезалось в его

память, он оказался перед помутневшей поверхностью венецианского зеркала.

Венецианское стекло отразило его, как отражает поверхность волнующейся

нефти, ломая контуры в кубистических формах смещающихся плоскостей.

Алексей напряженно вглядывался в искривленные черты своего лица"

ясно чувствовал всю грубость своей страсти, и эта грубость странно

нравилась ему и радовала его.

Какая-то страшная сила тянула все ближе и ближе к пожелтевшей

поверхности тусклого стекла. Вдруг он вздрогнул, с ног до головы покрылся

холодным потом и как в подвалах канала Gracio, увидел перед собою два

устремленных на него исступленных, совершенно чужих, глаза.

В то же мгновение почувствовал резкий толчок. Его зеркальный двойник

схватил его правую руку и с силой рванул внутрь зеркальной поверхности,

заволновавшейся кругами, как волнуется поверхность ртути.

На одно мгновение их тела слились в борьбе и затем Алексей увидел, как

его отражение выскочило, заплясало, высоко подпрыгивая посредине комнаты, а

он должен был вторить ему в постепенно утихающем зеркальном пространстве.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой на сцену появляется стеклянный человек

и описание его злодеяний, виденных Алексеем из своего

зеркального заточения.

 

Вертлявый зеркальный человек, бывший ранее в зеркальном мире

Алексеевым отражением, - в неистовом восторге плясал по большому

персидскому ковру, вывезенному из Шираза, топча его каблуками и высоко

подбрасывая ноги.

Через минуту он остановился. Обернулся к зеркалу и залился диким

хохотом, показывая язык и грозя кулаками.

Алексей с отчаянием невероятным чувствовал, что черты его лица

повторяют гримасы дьявольского двойника, а руки и ноги в каком-то онемении,

несмотря на все сопротивление, следуют движению его тела. Стеклянный

человек, упоенный своею властью, подошел почти вплотную к зеркалу и,

иронически выгибаясь в неистовстве невероятных поз, заставлял Алексея

свиваться в телодвижениях, напоминавших позы наиболее фантастических

персонажей Жака Калло.

Изгибая руки и ноги в вынужденной дьявольской гимнастике, Алексей был

подавлен до предела той вульгарностью и омерзительной похотливостью,

которыми был преисполнен его чудовищный двойник и ощущал даже некоторое

удовлетворение тому, что его сознание оставалось старым, и ни одна его

мысль не должна была вторить мыслям стеклянного человека.

В бешенной злобе сопротивления, его скоро начало радовать и то, что в

исступленности жестов стеклянный человек не всему мог заставить его

следовать. Иногда бешенным сопротивлением воли Алексей задерживал упорством

своей руки какое-нибудь омерзительное движение своего двойника, что

приводимо последнего в неистовство и заставляло в страхе отступать от

зеркала.

Напряженная борьба, завязавшаяся сквозь перепонку безмолвной

поверхности стекла, внезапно оборвалась.

В комнату вошла Кет.

Рыжие пряди ее волос были перехвачены жемчужными нитями и легкая

зеленоватая совершенно прозрачная мосульская ткань оттеняла опаловые линии

тела.

Алексей, потрясенный до последних глубин своего духа, готов был

склониться на колени, но руки его мучительно и неожиданно стали хлопать в

ладоши, вторя движениям восторженного стеклянного человека, который также

заметил появление Кет и обернулся к ней.

Алексею показалось, что хрустнули его шейные позвонки и, подчиняясь

неведомой силе, голова отвернулась в глубину зеркального мира. В то же

время он почувствовал в своих руках скользкое стеклянное тело двойника

своей подруги.

Кет была скрыта от его глаз. Обращенный волею зеркального человека

внутрь зеркальных пространств, только по движению стоящего перед ним

стеклянного существа мог он судить о судьбе своей подруги.

Зеркальная женщина, чьи скользкие стеклянные бедра он вынужденно

обнимал, улыбалась ему искривленной иронической улыбкой и изображала страх

и удивление, охватившие по-видимому настоящую Кет.

Алексей смутно помнил, как через минуту его руки, подвластные чужой

воле, грубо схватили, внушавшее ему отвращение, стеклянное бившееся тело, и

неведомая сила повернула его лицом к поверхности зеркала.

В то же мгновение он, порабощенный, униженный, безвольный, увидел, как

билась в руках его дьявольского двойника живая, родная ему девушка и как

стеклянные руки сжимали ее своими мертвыми объятиями, оставляя на опаловом

теле синяки от твердых пальцев.

Через мгновение все уплыло в зеркальном эфире и слилось для памяти

Алексея в каком-то тяжелом бредовом сне.

Потянулись дни. Тяжелые свинцовые дни алексеева зеркального бытия.

Впоследствии он не мог вспомнить без содрогания и ужаса - тот

призрачный безмолвный эфир, в котором плавали бледные существа, иногда

повторяющие движения своих земных оригиналов, и еще более страшное

полубытие в те минуты, когда ни одна зеркальная поверхность не ловила черты

движений того, кому стеклянные существа были двойниками.

Алексея поражали те горести и радости, крайне жалкие на земную оценку,

которые составляли жизнь этих призрачных существ, их постоянное

сопротивление своим "хозяевам" и желание овладеть ими, заставить их

отражать свои движения и помыслы.

С содроганием натыкался он в трепетном сумраке зеркальных пространств

на отражения давно умерших людей, некогда бывших великими и продолжающих

ныне угасать свое зеркальное бытие, лишь изредка заглядывая из своих

инфернальных далей сквозь стеклянную пленку в земной мир, пугая своих

потомков и наводя трепет на девушек, склоненных над гадающим зеркалом.

С содроганием, доступным для его постепенно угасающих чувств, Алексей

убеждался, что его двойник все более и более овладевал его земным уделом и

с все возрастающим злорадством и иронией подмигивал ему по вечерам, когда,

отложив бритву и понурив щеки и подбородок, он смотрелся в зеркало перед

тем, как войти в спальню Кет.

Алексей, с тоской неизъяснимой, наблюдал горестную судьбу своей

подруги. Взятая силой, она надломилась, как надламывается под ударами

топора молодая береза; подчинилась воле зеркального человека, считая его за

Алексея, не понимая происшедшего, не пытаясь думать, обессиленная,

безучастная всему.

В ночных оргиях, которым Алексей должен был вторить в стеклянных

пространствах, сжимая в объятиях ее стеклянный двойник, она была безучастна

и отдавалась порочной игре, как кукла, без радости, без воли, без

сопротивления.

Алексею казалось, что в этой безучастности Кет он находил какое-то

моральное удовлетворение в безысходном круге своих несчастий; с тем большим

удовлетворением замечал он, что порочная страсть стеклянной женщины,

брошенной в его объятия законами зеркального мира, сдерживалась движениями

подлинной Кет, и кипящая ярость темной стеклянной души не могла ни на один

миллиметр изменить вялые движения своего стеклянного тела.

Однако скоро и этому ничтожному моральному утешению начал приходить

конец. К ужасу своему Алексей заметил однажды изменение своего собственного

сознания и ему стало казаться, что окружающий его стеклянный эфир начал

просачиваться сквозь поры его тела и костные покровы черепа и растворял в

стеклянном небытии его человеческую сущность. Совершая по воле своего

дьявольского двойника какую-то неистовую жестикуляцию, он ощутил, до ужаса

отчетливо, что неведомая ему моральная плотина начала размываться и скоро

стеклянные волны поглотят и растворят его душу.

Ощущение дикой безысходности и предельного отчаяния наполнили его душу

тем более, что перед его глазами проходили ужасные картины гибели его

земной подруги.

Бледная, изнеможденная, с провалившимися, но неизменно прекрасными

глазами, с непонятно вульгарно выкрашенными губами, она, как сомнамбула,

почти качаясь и не держась на ногах, сгорала с каждым днем.

Однако Алексей был бессилен чем-либо помочь ей. Стеклянные волны все

больше и больше заливали его сознание.

Память окончательно выпала из его духовного мира и только изредка

инфернальный мрак его бытия освещался какими-то проблесками сознания.

В одну из таких минут Алексей, несмотря на полное притупление своих

чувств, был потрясен до пределов невероятных. Перед его глазами блеснули

зубы зеркального человека, вонзившиеся в плечо Кет, струи крови, оросившие

ее грудь, стеклянные пальцы, впившиеся в ее горло и полные ужаса и отчаяния

глаза его подруги. Он видел, как вырвалась она, металась по комнате и

бросилась к запертой двери своей студии. Через мгновение дикой борьбы дверь

сорвалась с миниатюрных петель и Кет упала у подножия венецианского

зеркала.

Алексей увидел, как стеклянный человек поймал за волосы его подругу,

притянул к себе, поднял и бросил в бешенстве на пол, снова готовый кинуться

на свою жертву. Огненные круги запрыгали в Алексеевых глазах. Всем

напряжением, оставшейся у него воли, он бросился к свившимся в неистовой

борьбе телам ........

В звоне разбитого стекла почувствовал себя упавшим на пол земной

комнаты в обломках венецианского зеркала.

Через мгновение увидел насыщенные ужасом глаза Кет, созерцавшей

раздвоившегося Алексея и своего двойника, в животном страхе убегавшего

прочь.

В голове Алексея даже не мелькнуло мысли о его преследовании, он забыл

о нем, бросился к своей несчастной рыдающей подруге и, прижав ее голову к

своей груди, стал покрывать ее плачущие глаза поцелуями и гладить ее

волосы.

А когда она успокоилась немного и судорожные рыдания перестали

содрогать её тело, он бережно поднял ее на руки и понес в спальню. Проходя

мимо овального трюмо, нечаяно взглянул в него и в ужасе чуть не выронил

своей драгоценной ноши.

В зеркальных пространствах в воздухе плыло безжизненное тело Кет, ни

чем не поддерживаемое. В стеклянном эфире ничто не отражало Алексея, и он

почувствовал, что его отражение в трепетном страхе бегает где-то по

московским улицам.

 

(окончание следует).

[Chanda 14]

Александр Чаянов.

 

Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека.

романтическая повесть написанная ботаником Х и на этот раз никем не иллюстрированная

(окончание).

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

сравнительно спокойная, дающая передышку автору,

героям его повести, а также читателям.

 

Прошла неделя с того дня, когда Алексей вновь приобрел свое земное

бытие. Кет спала. Пряди её волос разметались по батисту подушки и брови

вздрагивали, подчиняясь видениям сна.

Алексей, отложив в сторону французскую, в желтой обложке, книжку

романа, уже более часа смотрел, как дышит ее грудь и думал.

Он пытался подвести итоги тем разрушениям, которые произвел в его

жизни налетевший зеркальный ураган и решить основной вопрос о возможности

восстановления. Черепахи, кактусы и немецкие эротические эстампы, которыми

двойник засыпал его комнаты, были убраны в первые же дни. Постепенно

возобновлен внешний облик старого бытия, но все же Алексею чудился какой-то

запах тления, и гадливое ощущение оскверненности наполняло его душу, когда

он входил в комнаты столь любимые раньше. Потеря своего зеркального

отражения и нежелание ежеминутно напоминать Кет о происшедшем заставили его

убрать из дома все зеркала, и композиция убранства, основанная на бездонных

провалах противупоставленных зеркал, беспомощно обнажилась и умерла.

Однако, как полагал Алексей, в мире вещей все могло быть исправимым.

Он полагал также исправимым и то стеклянное оцепенение мозга, которое

временами возвращалось к нему, превращая его в манекена. Горячие ванны и

ленивый покой его жизни уже начали смывать эту отраву зеркальных

пространств.

Его гораздо более волновала Кет. Она была искренне рада его

возвращению, глубоко изумилась рассказу о стеклянном бытии, в ужасе

содрогалась при воспоминании о пережитом и мечтала об отдыхе долгом и

уединенном.

Однако спокойные ласки Алексея, нежные кроткие прикосновения его

поцелуев как-то не насыщали ее; Алексею чудилось, что разбуженная

вулканическая страсть не может удовлетвориться человеческой любовью и

человеческой лаской и это тревожило его безмерно.

Его беспокойство возрастало до пределов чрезвычайных, когда до

сознания доходило смутное опасение, что стеклянный двойник не рассеялся,

как дым, как навождение детской сказки, но продолжает жить где-то рядом,

караулит свою добычу и борьба между ними далеко еще не кончена.

Вчера, в вечерней сутолоке Кузнецкого моста, среди цилиндров и

колеблющихся эгретов дамских шляп, ему показались на мгновение знакомые

черты, а в контурах прохожего поспешно убегавшего по Петровке он как будто

бы узнал костлявые члены зеркального человека. Этот полунамек на встречу

находил себе подкрепление в многочисленных московских сплетнях о

несуществовавших алексеевых похождениях по игорным домам и другим

московским вертепам.

Поэтому в ночной темноте, под мерные удары маятника часов, перед лицом

спящей Кет он почти чувственно ощущал, как его противник бродит по

московским улицам и взбирается по длинным лестницам с одного этажа на

другой.

Кет зашевелилась, нахмурила брови, проснулась и села на диване. Его

улыбка застыла на устах, когда он увидел, что спокойные полузакрытые глаза

ее вдруг с диким ужасом раскрылись и, выбросив вперед руки, она с

нечеловеческим криком упала. Алексей обернулся в направлении ее рук и за

отпотевшими стеклянными дверями балкона на фоне изогнутых черных деревьев

сада увидел устремленный на него взор глаз, потрясший его впервые в

подвалах канала Gracio.

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,

наполненная борьбою Алексея с его зеркальным двойником

и заставляющая читателя из одного места города Москвы

переноситься в другое и обратно.

 

Алексей выстрелил в последний раз наугад в камыши около "Горбатой

Ветлы", куда, как ему показалось, метнулась преследуемая тень и остановился

в изнеможении, нервно сжимая рукоятку "Кольта".

Налетевшие волны ветра трепали осенние листья на изгибающихся ветвях

прибрежных ив, по небу судорожно летели обрывки облаков, шаря лунными

тенями по зарослям сада.

Алексей казался потрясенным и, мысленно измеряя по каплям свои

ничтожные моральные силы, чувствовал, как потерянность овладевала им все

более и более.

Поздним вечером, когда бледная анемичная Кет, ушедшая глубоко в себя,

разливала в круглой столовой чай, он вяло обсуждал с ней план обороны и

борьбы с неуловимым противником и более пытался поймать взгляд своей

подруги, тревожно следя за движениями ее души, чем слушал ее вялые реплики.

Окна были плотно занавешены; камин, полузакрытый экраном, наполнял

теплотой и спокойным уютом. Однако тревожная значительность оплотняла собою

все: и мигающее пламя догорающих дров, и шорохи ветра в саду,

просачивающиеся сквозь занавески окна, и случайный звон чашки, и тихие

голоса собеседников, и беспричинный лай цепных собак, пущенных в сад.

Кет вяло отвергала все остроумные алексеевы проекты заманить

стеклянного человека в западню и иные способы организации обороны и

утомленным голосом просила на всю зиму уехать в подмосковную, где он

несомненно оправится от потрясений и сможет считать себя в безопасности от

страшного преследователя.

Вглядываясь в черты ее лица, Алексей замечал в нем что-то терпкое,

темное, брошенное в ее душу взором того другого, с чем он был бессилен

бороться и что приводило его к последней грани отчаяния.

Постепенно его сознание как-то физически сузилось. Комната, догоравший

камин и ампирные контуры мебелей потонули в туманном сумраке; его мозг

охватил припадок зеркального оцепенения и вскоре все поплыло в неподвижном

движении.

Он видел в полузабытии, как встала и ушла Кет, но был бессилен

подняться за нею.

Ему казалось, что весь его дом глубоко погружен на дно зеркальных

пространств и там за стенами, где бушевала стеклянная буря, десятки его

двойников совершенно одинаковых, как стая рыб в сонном пруду, кружатся в

ожидании добычи.

Он ощущал, что только тонкая перепонка стен и занавесей отделяет его

от всепоглощающего стеклянного ужаса, а сами стены дома постепенно

растворяются в зеркальном эфире, как растворяется сахар в стакане горячего

чая.

Он смотрел на огонь догорающих углей, и синие уносящиеся в высь языки

пламени вырастали и заполняли все пространство, застилая собою всю комнату,

куда бы не направлял он свой взор...

Среди их волшебного полета он увидел растворившуюся дверь и перед ним

не то наяву, не то во сне, показалась почтительно склоненная фигура

камердинера Григория.

С трудом Алексей убедил себя в том, что эти мелькающие очертания,

колеблющаяся в сумраке фигура была реальностью. Но она тотчас же

растворилась в пространстве, когда Алексей заметил в ее руках серебряный

поднос, а на нем среди всего колеблющегося мира твердый не меняющийся

квадрат голубого конверта. Он взял своими бесконечно удлинившимися пальцами

твердый конверт, показавшийся ему стеклянным, и внезапно сквозь его

пергамент вспыхнули и загорелись обратным зеркальным письмом написанные

слова, начали расти, и казалось океан стеклянного эфира хлынул в комнату

сквозь распавшиеся стены дома.

Алексей, терявший последнюю жизненную опору, вскрикнул, и кошмар,

клубясь, рассеялся.

Перед ним стоял перепуганный Григорий и действительно держал на

подносе большой голубой конверт.

Отослав Григория и вскрыв пакет, Алексей увидел лист своей собственной

бумаги, исписанный его почерком, но только обратным зеркальным письмом, в

котором дьявольское стеклянное существо глумилось над всем для него святым,

называло его убийцей и предлагало в разрешении спора встретиться завтра в 6

часов утра у Симонова монастыря и в честном поединке решить, кому из них

надлежало жить под солнцем.

Алексей не пытался заснуть всю эту ночь.

Григорий подходил к дверям его кабинета и в 2 и в 4 часа утра и видел

его склоненным перед столом, в свете мерцающих канделябр, разбирающим свои

бумаги.

Вся острая ясность сознания вернулась к нему. Отчетливо понимая

решительный характер минуты, Алексей приводил в порядок свои дела, написал

три завещательных письма и как только начало светать накинул синее пальто,

вставил новую обойму в свой "Кольт", потушил свечи, дым от которых кругами

стал опускаться книзу, и, окинув взором место где было так много продумано

и так много задумано, нажал едва заметный выступ у одного из книжных

шкафов. Шкаф бесшумно отодвинулся и обнаружил потайный ход под садом

ведущий к Яузе.

Через полчаса Алексей стоял у подножия ив Лизина пруда. Полоса тумана

застилала собою водную поверхность и поворот шоссе, и обнаженные уже осенью

деревья чернели изгибами своих ветвей сквозь сизую утреннюю дымку.

Восходящее солнце сверкало на каплях росы. Занимался день роскошного

московского бабьего лета.

Целых двадцать минут Алексей нервно ходил взад и вперед по вязкому

берегу. Стали показываться люди. Какой-то тряпичник порылся своим крюком в

куче мусора и пытливо посмотрел на Алексея. Проехали громыхая возы с

капустой и, громко разговаривая, прошли две бабы в пестрых платках и кофтах

горошком, кутаясь от утренней свежести в шали и боязливо поглядывая на

Алексея.

Время очевидно было упущено.

Алексей оглянулся кругом и вдруг ужасное подозрение наполнило его

душу. Ясно понял, что непростительно глупо попал в элементарную ловушку.

Бегом бросился к заставе.

А когда взмыленный лихач подвез его к Яузскому особняку, он увидел его

окруженным взволнованной толпой и через мгновение грубые руки полицейских

втолкнули его в кабинет покинутый им два часа назад, где за своим столом он

увидел, когда-то встречавшегося ему ранее, судебного следователя Иванцова.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ,

и последняя, содержащая конец нашей истории и не мало

доказательств тому, что за Москва-рекою существует нечто

выходящее за пределы допускаемого благонравными педантами.

 

Алексей сразу понял всё, когда его обвинили в насильственном увозе его

жены Кет и убийстве старика Григория, оказавшему этому увозу сопротивление.

Три дня пришлось Алексею доказывать недоказуемое. Тря дня он, запертый

в своём кабинете, подвергался унизительным врачебным экспертизам, нелестным

перекрёстным допросам и только показания лихача Хорхордина и найденного

через газетные объявления тряпичника, установили его алиби, подтверждённое

несомненными различиями в костюме и единогласными утверждениями всех

свидетелей, что убийца был левшей, что согласовалось с характером

нанесенного смертельного удара.

Потом его оставили в покое в опустевшем яузском доме.

Алексей проплакал целые сутки в осиротевшей комнате Кет, лишенный сил

даже обдумать происшедшее. Его смятенную душу потрясало все близкое Кет.

Он расплакался, найдя красный карандаш, касавшийся ее губ.

Непонимающим тупым взором смотрел на ее серые туфли, брошенные посредине

комнаты, с ужасом угадывал последние строчки, на которых остановился ее

взор в роковую ночь в оставшейся недочитанной книге.

Только два дня спустя у него появилось некоторое сомнение в

неизбежности ее гибели, столь очевидной в первые дни.

Алексей постепенно собрал свои мысли и память и начал более спокойно

восстанавливать картину ее похищения.

Как это часто бывает, новое потрясение смыло собою старое и он

избавился совершенно от припадков стеклянного оцепенения, постепенно вернув

себе былую бодрость.

Осматривая в сотый раз комнату Кет, так и оставшуюся неубранной с

рокового утра, он заметил однажды между краем тюфяка и доскою кровати

несколько медных монет, зубочистку и сложенную вдвое картонную карточку,

очевидно оброненные во время борьбы и просмотренные судебными властями.

Карточка представляла собою рекламный плакат хиромантки и гадалки на

бобах и кофейной гуще Элеоноры де Раманьеско, проживающей где-то на канаве

в переулках Пятницкой улицы...

Это было очень немного, но все-таки это был след. Прилив какой-то

неожиданной бодрости потряс все алексеево существо, казалось сами витиевато

напечатанные черные буквы рекламной карточки излучали из себя флюиды

энергии.

Ему пришлось немало покружить по набережной Канавы, между Пятницкой и

Кадашевскими переулками, пока нашел он то, что требовалось по сложному и по

московски запутанному адресу.

Был разгар московского бабьего лета. Водовоз заехал на средину

обмелевшей канавы и наливал черпаком воду в свою зеленую бочку.

Двое мальчишек плескались в мутной воде, а куча ребят толпились около

мороженщика.

Реяли паутины и купы белых облаков стояли неподвижно в призрачном

осеннем небе.

Во владении мещанина Перхушкина за деревянным, крашеным вохрой

двухэтажным строением оказался чахлый сад запыленной акации и сирени, а за

ними мрачный монументальный корпус, каменный, с маленькими окнами,

возведенный задолго до Севастопольской кампании.

Алексей долго дергал за ручку дверного звонка и стучал, не решаясь

войти в полуотворенную дверь, но, наконец, набрался смелости и перешагнул

за деревянный, обитый когда-то войлоком, порог и поднялся по осевшей,

покосившейся вправо лестнице во внутренние покои.

Какой-то странный запах лампадного масла, ладана и старых книг,

который иногда бывает в архиерейских домах и епархиальных музеях, затуманил

его сознание.

Он вошел в первую комнату, очевидно приемную гадалки, и невольно

ироническая улыбка мелькнула на его устах, при виде наивной декорации

долженствующей очевидно по представлению хозяйки поразить сознание ее

клиентов.

Дико размалеванные по стенам пентакли и астральные треугольники, знаки

зодиака и странная мебель в виде треножников, египтообразных курильниц и

ампирных соф, в роде той, на которой возлежит госпожа де Рекамье на картине

Давида, - в свете осеннего яркого дня казались театральным бутафорским

хламом, купленным по случаю на Смоленском рынке.

Алексей кашлянул и прислушался. В подавляющей тишине он мог различить

только, как в отдаленной комнате капля за каплей капала какая-то жидкость.

Очевидно хозяйка не ожидая посетителей ушла по соседству и должна была

с минуты на минуту вернуться в оставленный дом. Алексей хотел было в

ожидании присесть на одно из "магических" седалищ, но, вспомнив свои в

сущности сыщицкие намерения, решительно двинулся вглубь внутренних комнат.

Следующая зала поразила его своим ещё более выдержанным магическим

убранством. Старинные реторты и перегонные кубы, какие-то астролябии и

целые ворохи старинных книг в желто-серых переплетах свиной кожи, с черными

латинскими литерами на корешках вселили в его душу странное смущение, тем

больше, что все эти предметы носили не музейный характер, а имели очень

держанный вид и были брошены так, как будто ими только сейчас пользовались.

Алексею вдруг показалось, что все они имеют здесь недекоративный, а

свой подлинный, первоначальный серьезный смысл и у него закружилась голова.

Он взял в руки толстый том, на корешке которого стояло слово "Oculto"

и не успел отстегнуть застежку переплета, как книга раскрылась, вырвалась

из его рук и закружилась волчком, стала вертеться по комнате, теряя

страницы и разбрасывая встречающиеся предметы.

Алексей попятился к окну и отскочил от него потрясенный. Вместо

перхушкинского огорода он увидел сквозь оконные стекла сотни осклабившихся

рож слетевшихся зеркальных призраков.

Одним прыжком он бросился к двери и выскочил в нее. В ужасе увидел,

что вместо гадалкиной приемной, из которой только что ушел, он очутился в

огромной зале, в стены которой были вделаны огромные мутные зеркала, где

плыли как поверхность реки мутные волны каких-то отражений, а в воздухе -

то там, то тут - вспыхивали искры электрических разрядов и нестерпимо пахло

озоном.

У Алексея все более и более кружилась голова, в глазах запрыгали

огненные кольца, лоб покрылся холодным потом и он схватился за голову.

В ту же минуту он увидел перед собою в зеркале неистово прыгающее свое

отражение, показывающее ему нос и с диким смехом угрожавшее кулаками.

С воплем ярости Алексей кинулся на него и со всего размаха ударился о

твердую поверхность. Послышался звон разбившегося стекла. Алексей ринулся в

какую-то темную бездну и увидел себя скользящим вверх ногами по поверхности

гигантской черной агатовой воронки, на противоположной стороне которой в

диком неистовстве скакал его двойник, а внизу суживающегося раструба

сверкало залитое ртутью жерло колодца.

Пальцы скользили по агатовому спуску, не оставляя даже следов от

впивающихся в полированный камень ногтей, и Алексей видел, как его двойник

готовится нанести ему последний удар, когда он достигнет до устья ртутного

колодца.

Нечеловеческим напряжением воли в последний момент у самого края

бездны Алексей почти с колен прыгнул через ртутную поверхность прямо на

спину склонившегося стеклянного человека. Не ожидавший нападения, он

оступился и рухнул вниз всей тяжестью своего тела, увлекая с собой Алексея.

В неистовой борьбе они слились в клубок и медленно скользили под сверкающую

поверхность разжиженного металла.

В ту же минуту Алексей почувствовал, что его колени уперлись в дно.

Нечеловеческим порывом он схватился за горло стеклянного человека и, припав

к его телу головой, рванул в глубину ртутной бездны. Поднял свою голову на

верх и продолжал душить под покровом ртути слабеющего и барахтающегося

противника.

Жидкий металл прыгал под его руками и он не видел ничего кроме

сверкающей поверхности, так как сам он в ней не отражался.

Стеклянный человек стих, но руки Алексея продолжали его душить,

испытывая странное ощущение будто его жертва набухает, превращается в

кисель и расползается. Алексей вздрогнул, увидев, как на ртутных волнах

запрыгали какие-то пятна. Мгновением позже он понял, что это куски его

отражения, еще разорванные, еще не подчиненные. И в тот миг, когда его

пальцы сомкнулись, потеряв остатки растворившегося в ртути стеклянного

существа, он увидел вновь свое полное и подвластное ему отражение.

Силы оставили его и он с ужасом почувствовал, что ноги и руки

подгибаются, и Алексей в изнеможении склоняется в адские объятия жидкого

металла.

В следующее мгновение он ударился головой, обо что-то твердое и на миг

лишился сознания. Придя в себя, понял, что лежит на зеркале, нашел силы

подняться и увидел себя посредине совершенно пустой залы перхушинского

дома, лежащим на поверхности странного по форме зеркального вещества, как

будто бы политого на пол и застывшего.

Насколько можно было разобрать при лунном свете, заливавшем все - окна

дома были давно выбиты, космы паутины, обоев и пакли спускались со стен и

полуобвалившегося потолка.

Алексей встал и убедился, что зеркальная поверхность покорно отражает

его; прошелся по комнате и в двери, лишенные створок, увидел, что дом был

пуст и очевидно многие годы необитаем.

Качаясь, спустился по полуобвалившейся лестнице. В темноте

перхушинского двора на него залаяла собака, в воротах покосилась баба,

щелкая с каким-то солдатом орехи.

Он дотащился до первого извозчика и велел ему ехать к себе за Яузу.

Чувствовал, что все лицо в крови, а тело ныло от синяков и

кровоподтеков.

На Спасской башне пробило одиннадцать.

Возница тянулся медленно, и сумрак ночных московских улиц не то

радовал, не то болезненно давил Алексея. На Пятницкой его сознание обожгли

сверкающие зеркала какой-то парикмахерской. Он остановил извозчика,

выскочил из пролетки и с трепетом сердца подошел к витро. Зеркальный овал

покорно отразил его бледное, изнеможденное, со следами стертой крови, лицо.

Снова поехал.

И ему казалось, что длятся годы и проходят дни от удара одной подковы

до удара другой.

Не желая будить домочадцев, остановил извозчика за садом, отворил

ключом калитку и вошел потайным ходом.

Бесшумно отодвинулся шкаф с эльзевирами и вместе с потоками света на

Алексея пахнуло теплом и уютом его кабинета.

Он вздрогнул и оцепенел: у камина освещенная розовыми отсветами

догорающих дров в старом вольтеровском кресле сидела Кет. Услыхав шорох,

она подняла глаза.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

12 апреля - Всемирный день авиации и космонавтики.

 

Боб Шоу.

Зовите меня Дуреха

 

Мысли были необычными, и от них становилось как-то не по себе.

Моего мужа зовут Карл - вполне приличное имя. Троих моих сыновей -

Дэвид, Аарон и Джон. Тоже хорошие имена. Но вот мое имя Дуреха. И это

звучит как-то глупо. Оно, в общем-то, даже и не похоже на настоящее имя.

Интересно, как мне такое досталось?

Дуреха суетливо хлопотала по дому, пытаясь заглушить эти неуютные мысли

работой.

Лучи утреннего солнца падали на обеденный стол, делая его похожим на

алтарь. Она расставила пять тарелок с горячей овсяной кашей и пошла звать

детей, с шумом и гамом носившихся по палисаднику. Оказавшись на свежем,

пронизанном солнечным светом воздухе, она почувствовала себя несколько

лучше. Дуреха посмотрела на протянувшееся от изгороди до самой реки

колышущееся полотнище нежного желтого шелка - хлебное поле, за которым так

заботливо ухаживал Карл, - и крикнула:

- Завтракать! И не топчи мои розы, Дэвид. Ты, видимо, совсем не

различаешь цвета.

- Какие розы? - лицо шестилетнего Дэвида выражало смирение. - Ты имеешь

в виду эти зеленые штучки?

Младшие мальчики в восторге захихикали.

- Эти розы, - выделяя каждое слово, ответила Дуреха.

Дэвид ткнул пальцем прямо в пышные красные цветы.

- Ты что, вот про эти зеленые штуковины?

Дуреха посмотрела на него тяжелым взглядом. Озорник Дэвид любил

порисоваться перед братьями и, случалось, бывал самоуверенным и упрямым, -

в общем, вел себя так, как и положено нормальному здоровому ребенку. Он и

раньше выкидывал подобные номера. Дуреха снова посмотрела на цветы, но тут

же почувствовала резкую боль в глазах.

- Домой! - приказала она. - Каша остывает.

Они вошли в прохладу побеленных стен дома, и дети расселись по своим

местам. Тут и Карл пришел из крольчатника. Он одобрительно кивнул, увидев

завтракающих детей. Вылинявшая рубашка, обтягивающая его сильные плечи,

уже промокла от пота.

- Поешь, дорогой, - участливо проговорила Дуреха. - Ты больше

заботишься о животных, чем о себе.

- Папа вправлял кролику лапку, - гордо известил Аарон.

Карл улыбнулся сыну и сел за стол. Дуреха ощутила укол ревности. Она

решила добиться улыбки и в свой адрес - при помощи трюка, который еще

никогда не подводил.

- Придет время, и папочке придется заботиться о дочке, вот тогда у него

уже не останется времени на кроликов.

Карл не прореагировал. Он сидел, низко опустив голову, и, казалось, был

полностью занят едой.

- Нам ведь нужна девочка, - настаивала разочарованная Дуреха, - не так

ли, дорогой?

Карл молча продолжал есть.

- Ваш папа, - переключилась на детей Дуреха, - ждет не дождется дня,

когда у нас наконец появится маленькая...

- Ради Бога! - ложка Карла шлепнулась в тарелку. Плечи напряглись так,

что рубашка врезалась в тело.

- Извини, - тихо произнес он. - Конечно, нам нужна девочка. А теперь,

не будешь ли ты так любезна сесть с нами завтракать?

Дуреха счастливо улыбнулась и придвинула к столу свой стул. Все в

порядке. Человеку надо знать, что его любят. И все же прежние мысли

продолжали ее смущать. Разве есть такое имя - Дуреха? Ее должны звать

как-то по-другому. Нормальным женским именем. Каким-нибудь... ну,

например, Виктором... Хотя нет, ведь это мужское имя... А, вот!

Виктория... Так значительно лучше.

Доев кашу, она принесла и поставила на стол полную тарелку дымящихся

лепешек. Дети радостно загомонили.

Некоторое время в ее душе царило относительное спокойствие, но потом

она опять почувствовала, как что-то мешает ей.

- Карл, дорогой... Мне не нравится имя Дуреха. Это - ненормальное имя.

Хочу, чтобы меня называли Викторией.

Карл мгновенно перестал жевать и посмотрел на нее холодным,

неприязненным взглядом.

- Ты принимала на этой неделе лекарство, а, Дуреха?

Она не могла припомнить, чтобы Карл так смотрел на нее раньше, и потому

испугалась.

- Да, конечно, - быстро ответила она.

- Не лги мне. Дуреха.

- Но я...

- Идем в спальню.

Карл встал из-за стола и, сказав мальчикам, чтобы те продолжали

завтракать без них, отвел Дуреху в спальню. Там он достал коробочку, вынул

из нее черный шприц и из похожего на яйцо пузырька набрал в цилиндр

лекарство.

- Вот уж не ожидал от тебя такого, - произнес Карл.

В какой-то момент Дурехе вздумалось воспротивиться действиям мужа, но

тот не дал ей возможности даже пошевелиться - он прижал ее большое мягкое

тело к стене и впрыснул лекарство.

- И впредь не забывай об этом, - убирая шприц, проговорил Карл.

На глазах Дурехи выступили слезы. Ну почему Карл такой злой? Он же

знает, для нее превыше всего - он и дети. И она никогда не пропускает

еженедельного приема лекарства.

Вернувшись за стол. Карл молча закончил завтрак. Потом встал из-за

стола, поцеловал мальчиков и направился к выходу.

- После обеда я пойду в деревню, - обратился он к Дурехе. - Посмотри в

кладовой, что нам нужно.

- Хорошо, дорогой. У нас кончился кофе.

- Ты давай не вспоминай, а сходи и посмотри.

- Хорошо, дорогой, я составлю список.

Когда он ушел, Дуреха принялась приводить в порядок дом, ощущая при

этом постоянную боль в глазах. Дети играли с остатками завтрака, а Дуреха,

предоставленная самой себе, угрюмо думала, что неплохо бы днем пойти в

деревню вместе с Карлом. Наконец она выпроводила мальчиков на улицу.

Давненько она не бывала в деревне, и если пораньше управиться с

домашней работой...

- Мам, дай мне твое яйцо, - прервал ее размышления четырехлетний Аарон.

- Я хочу с ним поиграть.

- У меня нет никакого яйца, лапушка. У нас в доме давно не было яиц, -

улыбнулась она.

- Неправда, - голос Аарона звучал обвиняюще. - У тебя есть яйцо. В

спальне.

Дуреха почти не слышала его слов. Действительно, а почему в доме нет

яиц? Яйца полезны детям. Она решила, что сделает, - она пойдет в деревню

вместе с Карлом и попробует купить их сама. Да, давненько она не была в

деревне, уже почти и забыла когда... Она вдруг вспомнила об Аароне.

- Это не яйцо, глупышка, - сказала она, выпроваживая малыша из дома. -

Это пузырек с моим лекарством. Он просто очень похож на яйцо.

Однако Аарон не отставал:

- Нет, яйцо. Я знаю. Дэвид мне сказал. Дэвид варил его на прошлой

неделе, но, наверно, переварил, потому что не смог его разбить.

- Опять Дэвид со своими проказами, - ощущая непонятную тревогу,

проговорила Дуреха. - Это мой пузырек, и папа никому не разрешает его

трогать.

Она понятия не имела, какое в том пузырьке лекарство, но догадывалась,

что, если его сварить, лекарство может испортиться.

Аарон весело оглянулся.

- А ты нашлепаешь Дэвида, да?

- Возможно, - внезапно цепенея, ответила Дуреха. - Еще не знаю.

Ей стало трудно говорить. Резь в глазах усиливалась. И вдруг она начала

осознавать, что хоть они и живут в этом доме очень давно, она не помнит,

когда и как выходила за белую ограду? Как, например, посещала деревню?

 

Дуреха размышляла об этом все утро.

Она не понимала причины нараставшей неуверенности во всем, даже в

собственном теле.

Она всегда носила длинное платье и прежде не ощущала от него никаких

неудобств, но сейчас вдруг почувствовала, как тело под платьем покрывается

потом и платье прилипает к бедрам. Не укоротить ли его? Но что скажет

Карл? Она сегодня и так уже рассердила его, Нет, не станет она этого

делать, ведь цель ее жизни - дарить Карлу любовь и счастье.

С поля Карл вернулся рано и принес косу со сломанной ручкой. Он наскоро

пообедал, уселся на порог и принялся за починку косы. Он работал молча,

согнувшись, и Дуреха почувствовала, что он сейчас страшно одинок. Боль

пронзила ее душу. Она вышла из дома и опустилась перед ним на колени. Карл

поднял голову, в его глазах была мука.

- Иди, присмотри за детьми, - сказал он.

- Они спят. Такая жара...

- Тогда займись чем-нибудь еще.

Дуреха ушла и принялась прибирать и так уже прибранную кухню. Спустя

несколько минут появился Карл. Дуреха с надеждой повернулась к нему.

- Я иду в деревню, - без всякого выражения сообщил Карл. - Где список?

Дуреха отдала ему бумажку. Когда он вышел за ворота и направился к

реке, она через открытую дверь смотрела ему вслед. Ей хотелось, чтобы все

уладилось, чтобы она забеременела снова, на этот раз девочкой, которую так

отчаянно желал Карл, и тогда бы все стало опять хорошо, а может, даже и

лучше, чем раньше.

Через некоторое время, неожиданно для себя самой, она обнаружила, что

тоже вышла за ворота и идет по незнакомому миру вслед за Карлом. В

деревню.

Сперва она испугалась, но потом ее охватило возбуждение. Оправданий

было сколько угодно. Во-первых, Карл вечно забывал принести яйца.

Во-вторых, вообще занятно, спустя столько времени, снова придти в деревню

и опять увидеть людей. И все же до поры до времени показываться Карлу на

глаза не стоило.

Карл свернул к реке и, пройдя вдоль берега минут десять, по камням

перебрался на другую сторону и принялся подниматься на заросший травой

холм. Дуреха предусмотрительно дождалась, пока он скрылся за вершиной

холма, и только тогда двинулась вслед.

Она шла и думала, что вот совсем скоро увидит деревню - ведь на всю

дорогу, туда и обратно, Карл тратил обычно менее часа. От жары и

мешковатой тяжелой одежды у нее разболелась голова, но она и не думала

возвращаться - уже настроилась побывать в магазине, повидать людей.

Взобравшись на пыльную вершину. Дуреха рукой прикрыла глаза от солнца и

посмотрела вниз. И увидела лишь бескрайнюю, протянувшуюся до самого

горизонта степь. Никакой деревни не было и в помине.

Слегка пошатываясь, потрясенная этим зрелищем, Дуреха заметила наконец

мелькавшую внизу розовую рубашку Карла. Он направлялся к предмету, на

который она сперва даже не обратила внимания. Это был черный, почти

целиком скрытый травой цилиндр размером с пять или шесть составленных

вместе домов.

Она непроизвольно подняла глаза к небу и опустилась на колени.

Карл добрался до цилиндра, уверенно открыл дверь и исчез внутри. В

полном трансе Дуреха ждала, когда он появится снова. Должно быть, мир

сошел с ума. Или не мир, а она? Может ли это быть настоящей деревней?

Полуденная жара давила на нее, перед глазами поплыли разноцветные

пятна. Где-то, не умолкая, щебетали невидимые птицы.

Спустя некоторое время из цилиндра с коробкой в руках вышел Карл и стал

подниматься на холм. Встречаться с ним тут Дурехе, безусловно, не стоило.

Она вскочила на ноги и побежала вниз - к едва заметной переправе. Переходя

по камням на свой берег, она поняла, что не успеет скрыться до того, как

Карл появится на вершине. Она бросилась в растущие вдоль берега оранжевые

кусты и присела там в путанице сучьев и шуршащих листьев.

Карл спустился к реке, но переходить ее не стал. Перевернув коробку

вверх дном, он вытряхнул из нее в воду какие-то блестящие предметы. Потом

повернулся и снова отправился к цилиндру. Уносимые течением предметы

сверкали в лучах солнца.

Дуреха выбралась из кустов. Она могла бы теперь незаметно вернуться

домой, но содержимое коробки очень ее заинтересовало. Стоит рискнуть,

решила она и побежала вдоль берега за уплывающими сокровищами. Оказалось,

что это небольшие стеклянные коробочки с маленькими белыми шариками

внутри. Уцепившись за выступающие из берега корни и рискуя свалиться в

реку. Дуреха сумела выхватить одну коробочку из теплой, медленно текущей

воды. Коробочка имела продолговатую форму. По бокам - две черные грани из

непрозрачного материала. Для стекла она была, слишком легка и удивительно

холодна. В коробочке в прозрачной жидкости плавал человеческий глаз,

опоясанный красной нитью зрительного нерва.

Дуреху стало мутить. Она швырнула коробочку в реку и побежала домой.

На рассвете Дуреха приоткрыла глаза и улыбнулась. Это время она любила

больше всего - можно спокойно лежать в темном тепле постели, пока

действительность постепенно заполняет разум. Она пошевелилась и открыла

глаза чуть шире.

Потолок спальни выглядел не так.

Дуреха резко села в кровати и принялась протирать глаза.

Потолок был не такой.

На месте знакомой белой штукатурки оказалась серая клепаная

металлическая поверхность - более подходящая для космического корабля, чем

для деревенского дома. Можно было подумать, будто ночью ее перенесли в

другое помещение, но - Дуреха огляделась по сторонам - это была ее

комната: все вещи находились на своих обычных местах.

Дуреха встала, подошла к окну и выглянула в сад. Он тоже выглядел

необычно. Ограда находилась там, где всегда, но сделана она была из грубо

обработанных колов, опутанных проволокой. И никаких цветов. Вместо алых

роз - бесформенные кусты. Как там Дэвид говорил - ты имеешь в виду эти

зеленые штучки?

Дуреха откинула с лица прядь нерасчесанных волос и поспешила в детскую,

пытаясь не поддаваться внезапно охватившему ее страху. Но с детьми все

оказалось в порядке. Как всегда, они спали, раскинувшись на своих кроватях

и приняв самые невообразимые позы. Она постояла, прислушиваясь, и у двери

комнаты Карла, но услышала лишь его обычное ровное дыхание.

Казалось, семья в безопасности. Но когда она вошла в кухню, то увидела,

что и здесь стены стали металлическими.

Пройдя быстрыми испуганными шагами через темноту коридора, Дуреха

очутилась в своей комнате, улеглась в постель и натянула простыню до

самого подбородка. И с удивлением обнаружила, что еще не потеряла

способности соображать.

Я не на Земле. Я на другой планете, куда мы вместе с Карлом прилетели

на космическом корабле.

Я не живу в каменном доме с побеленными стенами. Я живу в жилище,

построенном Карлом из частей корабля.

Здесь нет поблизости никакого поселения. Здесь есть лишь только корпус

корабля, и Карл ходит туда пополнять запасы.

Голова работала как часы, и это привело Дуреху в радостное состояние.

Годами она словно бы пыталась бежать по пояс в воде, а теперь вот

выбралась на мелководье, набрала скорость и почти летела. Одни мысли

вытесняли другие, появилась возможность вспоминать и рассуждать.

Почему я не понимала этого раньше? Ответ прост: Карл давал мне

наркотики.

Почему я стала понимать это теперь? Опять просто: Дэвид испортил

наркотик.

Зачем Карл давал мне наркотики? Вот здесь не совсем понятно.

Дуреха попыталась вырваться из водоворота охвативших ее мыслей, но это

ей не удалось.

Зачем в коробочках, тех, что в реке, глаза?

Она накрылась с головой и лежала, не смея шевельнуться, пока наконец не

взошло солнце и мальчики не принялись носиться по дому - раздетые и

требующие завтрака.

Готовя завтрак, она слышала, как Карл ходит за дверью своей комнаты.

Когда он появился на кухне, Дуреха внутренне напряглась, но он совсем не

изменился. Она наблюдала за ним в этом новом мире, почти уверенная в том,

что вот сейчас он посмотрит на нее и возьмется за шприц. Но светло-голубые

глаза Карла оставались пустыми и безразличными. Дуреха почувствовала

облегчение, но одновременно и разочарование. Как бы там ни было, но ведь

она - женщина, да вдобавок еще и его жена. И заслуживает большего. Они

жили вместе, и она родила ему сыновей. Тайны и страхи не могут отменить

всего этого.

Она накрыла на стол, впервые видя все вещи в истинном свете. Стулья

были изготовлены из легкого полированного металла - такие стулья могли

быть установлены на корабле, и снять их не составило бы большого труда, но

вот деревянный кухонный стол и буфет - несомненно самодельные. Плита с

топкой для дров, похоже, сделана из ящика от какого-то механизма. Чашки и

тарелки, очень красивые, были из пластика, напоминающего дымчатое стекло.

В общем, она не возражала против перемен, за исключением, пожалуй, сада за

окном, заросшего темно-зелеными кустами. Да, придется ей обходиться без

роз.

- Сегодня я приготовила твое любимое, - сказала она, водрузив дымящийся

поднос на стол. - Печеные лепешки.

Карл уставился на поднос и прижал руку ко лбу.

- Это великолепно! Ну просто слов нет! Любимый завтрак - ежедневно.

Каждый божий день! Ты здорово готовишь, Дуреха!

Старшие мальчики, оценив шутку, захихикали.

Дуреха открыла рот, чтобы тоже ответить колкостью, но все же

промолчала. Она поняла, это будет ошибкой. Карл всегда разговаривал с ней

в подобном духе, но она на сарказм не реагировала и никогда не отвечала

ему тем же. Она все принимала за чистую монету. Так вот почему ее звали

Дурехой вместо... Память ничего не подсказывала... Может, все-таки

Виктория?

Как бы там ни было, но Карл часто вел себя так, словно ненавидел ее, и

это делало загадку ее прошлого еще более сложной. Ну, предположим,

космический корабль приземлился в безлюдном мире, и нет никакой надежды

встретить других людей. Предположим далее, что на корабле была только одна

женщина - она. Возможно даже, она была женой кого-то другого из экипажа, а

Карл убил всех, чтобы завладеть ею. Но этим можно было бы объяснить лишь

применение наркотиков. А все остальное?...

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Боб Шоу.

Зовите меня Дуреха

(окончание)

 

Стоял обычный жаркий солнечный день. Карл с утра ушел работать в поле.

Озирая местность вокруг дома, Дуреха убедилась, что это поле существует на

самом деле. Здесь две возможности, подумала она. Либо пшеница и раньше

здесь росла, либо космический корабль вез с собой аварийный запас зерна,

и, поняв, что корабль не отремонтировать, команда решила попытать счастья

прижиться в чужом мире. Но все могло произойти и совсем по-другому.

Никакой аварии не было. Карл специально, намеренно доставил ее сюда. И

Дуреха приняла на себя заботы по дому и о детях. Ведь это чисто женские

обязанности...

Она, конечно, может подождать день-другой. Действие наркотика не

бесконечно, и восстановившаяся память сама даст ответы на все вопросы -

гораздо более естественные и убедительные, чем те, что сейчас приходят ей

в голову, и все сразу встанет на свои места.

Ночью она вспомнила брата.

 

Перейти реку днем совсем не трудно, но попробуйте-ка сделать это ночью,

когда плоские камни, образующие тропинку через реку, больше похожи на

подводные тени неопределенной формы и местоположения. Дуреха даже разок

поскользнулась и, подняв тучу брызг, свалилась в воду. Воды, правда,

оказалось по колено, но шум напугал ее. Она всматривалась в темноту, и

внезапно ей пришла мысль, что в этом чужом мире ночью даже растения могут

быть враждебны.

"Дерево - это не дерево, - вспомнилась ей случайная строчка

стихотворения, - когда никого больше нет в степи".

Чувствуя себя крайне неуютно, она выбралась на берег и стала

подниматься на холм, чтобы попасть к космическому кораблю.

И тут внезапно в памяти всплыл образ брата. Сперва она решила, что это,

возможно, ее муж - высокий, стройный молодой блондин с умными глазами - но

муж должен вызывать у женщины другие чувства. Она знала это по

собственному опыту. Здесь же была просто сердечная теплота - и ничего

больше. Та же плоть и кровь. Но ничего больше, никаких подробностей память

не подсказывала.

С вершины холма в темноте звездолет был почти не виден. Пока она

спускалась к нему, мокрое платье противно хлопало по ногам. Контуры

корабля не просматривались четко - он казался ей гигантской колеблющейся

медузой, распластавшейся по земле. Внимательно глядя себе под ноги, Дуреха

продолжала спускаться. И наконец подошла к кораблю.

Дрожа от волнения она отыскала дверь, нащупала ручку и, не раздумывая,

нажала на нее. Рычаг, щелкнув, легко поддался, и дверь отворилась.

Внутри горел свет.

Дуреха приготовилась бежать, но холодное спокойствие света давало

основание предполагать, что он включен постоянно, даже когда внутри никого

нет. Это успокоило ее, и она вступила на узкую металлическую лестницу,

ведущую в коридор, разделявшийся на два коротких ответвления, каждое из

которых заканчивалось стальной дверью.

Свет поступал от источника, имеющего форму трубки, протянувшейся по

потолку по всей длине коридора. Две секции трубки светились заметно

тусклее, чем остальные, а еще одна, казалось, была заполнена мутным

янтарем.

После непродолжительных колебаний Дуреха свернула направо, и, как

только она открыла дверь, ее обдало ледяным воздухом. За дверью находилось

большое, освещенное тусклым светом помещение, заставленное пластиковыми

контейнерами, сквозь прозрачные стенки которых поблескивало нечто

коричневое, пронизанное бледно-голубыми венами, красными артериями и

белыми жилами. Завидев это омерзение. Дуреха тут же захлопнула дверь и еле

смогла отдышаться.

За другой дверью оказался короткий коридор с несколькими дверями,

который заканчивался стальным трапом, ведущим на второй этаж. Одни двери

были открыты, другие - закрыты. Дуреха заглянула в ближайшую комнату - там

на подставках стояло несколько длинных металлических предметов. Винтовки,

внезапно вспомнила она. Раскрыв два ящика, стоявших на полу, она

обнаружила пистолеты и гранаты. Дотронувшись до взрывателя, Дуреха

задумчиво нахмурилась - не все из возвращающихся воспоминаний были

приятными.

Следующая комната была больше и светлее. В центре стоял длинный белый

стол, вдоль стен располагались непонятные светящиеся приборы и

инструменты, вид которых не вызвал в ее памяти никаких проблесков. Тут я

никогда не бывала, подумала она. И закрыла дверь.

Да и все остальные комнаты на нижней палубе оказались для нее

неинтересными, за исключением, пожалуй, одной, представлявшей собой

сочетание кухни со столовой. Стулья отсутствовали - их, вероятно,

перенесли в дом - но в одном из буфетов еще стояли тарелки и чашки. При

виде знакомой кухонной утвари в чужом месте Дуреха ощутила смутную

тревогу.

На верхней палубе она сразу же первым делом заглянула в ярко освещенную

центральную комнату. Вид пяти мягких массивных кресел и аппаратуры

прямо-таки потряс ее. Она ходила туда-сюда по комнате, трогала пыльные

кресла, прикасалась к темным серым экранам. Все это было ей хорошо

знакомо. Может, я инженер? Может, - пилот? Дуреха повернула голову и

посмотрела через плечо. У двери стояли пять фигур со шлемами на головах.

Она непроизвольно отступила назад, но фигуры оказались всего-навсего

пустыми скафандрами, висящими на стене. Болтались шланги и кабели. За

стеклами шлемов - ничего, кроме зияющей черноты. У двух скафандров на

плечах были прикреплены сигнальные треугольные фонари, а на груди -

таблички.

Дуреха подошла поближе. Надпись на табличке одного из скафандров

гласила:

"ВРАЧ - КАРЛ ВАН БАЙЗЕН".

Наверно, мой Карл, догадалась Дуреха и прочла на соседнем скафандре:

"ПИЛОТ - РОБЕРТ В.ЛУКАС"

Она обхватила голову руками. Имя Лукас для нее что-то значило. Но что?

Может, это скафандр ее брата? Тогда один из безымянных скафандров ее

собственный? Но как-то уж больно сомнительна версия насчет сестры и брата

на каком-то военном...

- Значит, ты все-таки не принимала лекарство, а, Дуреха?

Карл стоял в дверях и неприятно улыбался.

- Я принимала, - мгновенно отреагировала Дуреха. - Ты же сам вводил его

мне.

- Значит, ты исхитрилась что-то сделать с ним. Скверно, Дуреха, очень

скверно.

И тут Дуреха испытала новое чувство - негодование.

- Не смей так со мной разговаривать! И меня зовут совсем не Дуреха.

Меня зовут...

- Ну давай, продолжай, - с интересом произнес Карл. - Хочу посмотреть,

насколько далеко это зашло.

- Не знаю. Не могу вспомнить. Это труднее, чем остальное. Но не Дуреха.

Точно. И не называй меня так больше.

- Бедная Дуреха. - Карл грубо схватил ее за волосы и притянул к себе.

Его вытянутое лицо горело ненавистью.

- Возвращайся домой, - еле слышно произнес он.

От боли Дуреха разрыдалась.

- Что ты сделал с моим братом? И с остальными? Ты убил их!

Карл разжал пальцы.

- Ты говоришь это мне? Ты сказала такое... мне? - Карла трясло. - Я

создаю жизнь. Понятно? И никогда никого не убивал.

- Тогда где же мой брат? И другие?

- Зачем же мне понадобилось их убивать?

- А затем, - торжественно объявила Дуреха, - что на корабле была лишь

одна женщина.

- Ты?! - Карл испуганно отступил.

- Да. И ты хотел обладать мной один.

- Ну ты заплатишь за свои слова, - Карл поднял кулак, но затем

постепенно, палец за пальцем, разжал его. - Послушай-ка меня. У тебя

никогда не было брата. А на корабле, кроме нас с тобой, вообще никого не

было. Положение стало настолько критическим, что нам самим пришлось вести

корабль на Ларк-4. Скафандр, который ты сейчас рассматривала, твой

собственный.

Дуреха посмотрела на тугую тисненую кожу с черным зевом вместо лица,

потом перевела взгляд на отчетливо напечатанное на табличке имя.

- Но...

- Совершенно верно, - усмехнулся Карл. - Привет, Виктор!

 

Самое невероятное, что Дуреха нисколько не рассердилась. Помимо ее воли

руки сами залезли под подол тяжелого платья и ощупали обвисший, покрытый

рубцами живот. Вероятно, это была самая естественная возможность сравнить

свое прошлое со своим настоящим.

- В районе Ларка-4 наши подверглись внезапному нападению, - продолжал

Карл, - и понесли тяжелые потери. Командование сектора затребовало срочную

медицинскую помощь. И мы с тобой пытались прорваться к ним с банком

органов. Нам это почти уже удалось, когда по нам честно и благородно

ударили искривителем пространства. Ты знаешь, что это означает?

Она покачала головой.

- Тогда не знал я, но ты-то все прекрасно понимал. В течение нескольких

месяцев после того, как мы приковыляли к этой планете, ты ночи напролет

просиживал за десятидюймовым корабельным телескопом, пытаясь хоть мельком

уловить отблеск нашей галактики. Но безуспешно. Мы оказались в абсолютно

пустом мире. В мире, идеально созданном для жизни, но нам с тобой в нем

оставалось лишь состариться и умереть. - Голос Карла зазвенел. - Ужасная

несправедливость! Я не мог допустить такого конца. В то время в моем

распоряжении имелось все необходимое - любые органы и в прекрасном

состоянии. Теперь-то уж много материала попортилось - каждую неделю

приходится выбрасывать все больше и больше негодного. Но тогда я еще мог

изготовить полный комплект женских желез и органов. Для тебя. Всего лишь

один гипнопедический сеанс после операции да еженедельный прием наркотика

довершили дело. Ну как? Нравится, мамаша?

Дуреха покрутила кольцо на среднем пальце левой руки. Кольцо слегка

проворачивалось на вспотевшем пальце.

- Извини, Карл, но тебе не удалось разозлить меня. Виктор Лукас не

слышал твоих слов. Его просто больше нет. Я же... я - Виктория Лукас.

Карл дрожал на холодном застоявшемся воздухе.

- Ты права. Мои способности логически мыслить, должно быть, заржавели.

Ты идешь домой или же мне придется тащить тебя? На укол!

Дуреха глубоко вздохнула.

- Зачем тебе беспокоиться об уколах? Ведь нам они больше не

понадобятся. Я способна воспринимать все как есть, в истинном свете и без

всяких иллюзий. В принципе, я должна бы ненавидеть тебя, но ты проделал со

мной хорошую работу. Я действительно женщина. И готова продолжать

оставаться твоей женой.

Карл наотмашь ударил ее. Дуреха упала в кресло и, вцепившись в

подлокотники, со страхом подняла глаза на Карла.

- Моя жена! - глаза Карла побелели. - Ты - урод! Ты - ничто! Ты

думаешь, я хоть раз до тебя дотронулся?

- Не помню... Но как же тогда? А наши дети?

- Наши дети, - с готовностью заговорил Карл. - Три замечательных

ребенка! Вот это семья! Ты - за мать, а трое неизвестных солдат - за

отцов!

Чтобы осознать услышанное, Дурехе понадобилось какое-то время. Затем

она встала и, обойдя стороной Карла, направилась прямо к трапу.

- Вот теперь правильно, мамаша, - шепнул Карл ей на ухо, когда она

проходила мимо.

Следом за ней он спускался по металлической лестнице на нижнюю палубу.

- Да не принимай это так близко к сердцу. Генотип детей от разных отцов

является положительным фактором для нашего будущего общества. Подумай,

какая ты счастливая. Да, счастливая! Без помощи мужа иметь троих детей! И

все благодаря чудесам медицины. Ты и дальше будешь продолжать рожать

детей, пока наконец не появится девочка, которая так нам необходима.

Карл перегнулся через перила, пытаясь взглянуть в лицо женщине.

- Конечно, мне тоже посчастливилось. Корабли вроде нашего обычно не

содержат на борту запасов замороженной спермы. Если бы не банк органов,

для меня оставалась бы лишь единственная возможность, а такая судьба -

хуже смерти. Ты слышишь меня, Дуреха? Почему молчишь?

Дуреха спустилась на нижнюю палубу и свернула в длинный коридор.

- Не сюда, мамаша, - Карл сзади схватил ее за плечи, но она вырвалась и

побежала.

Карл удивленно вскрикнул и пошел за ней. Дуреха услышала, как вдруг

участились его шаги, - видно, и он тоже вспомнил про оружие. Она первой

вбежала в оружейную и оказалась рядом со стойкой с винтовками. Следом за

ней тут же очутился и Карл. Схватив одну из винтовок за ствол, Дуреха

размахнулась и ударила Карла прикладом - прямо в живот. Карл рухнул.

Следующий удар приклада пришелся ему в лицо. Карл опрокинулся на спину и

потерял сознание.

Дуреха надавила прикладом ему на горло и навалилась на винтовку всем

весом своего крупного мягкого тела. Лучи утреннего солнца падали на

обеденный стол, делая его похожим на алтарь.

Дуреха расставила пять тарелок с горячей овсянкой и вышла из дому

позвать детей, шумно игравших во дворе.

Она наблюдала, как мальчики едят, и что-то неслышно бормотала про себя,

испытывая чувство гордости за прекрасный запах простой здоровой пиши.

Убедившись, что дети получили необходимое, она нагрузила деревянный поднос

и понесла его в комнату Карла.

- Давай, дорогой, - весело произнесла она. - Знаю, что тебе сейчас не

до еды, но ты просто обязан хотя бы попытаться.

Карл сел на кровати и дотронулся до своего перевязанного лица.

- Что это? - слова с трудом срывались с его опухших губ.

- Твой завтрак, конечно. Я приготовила сегодня твое любимое. Давай-ка

поешь и быстрее поправишься.

Карл пристально посмотрел на Дуреху.

- Черт, будь я проклят, - произнес он удивленно. - Я думал, ты

собираешься убить меня, но ты, должно быть, поняла, что одна здесь не

справишься.

- Ешь, дорогой, не то завтрак остынет. - Дуреха поправила подушку,

чтобы Карл мог на нее облокотиться.

Усмехаясь, он покачал головой.

- Черт, будь я проклят. Но у тебя даже хватило ума снова начать

принимать лекарство.

Дуреха склонилась над кроватью, почти вплотную приблизив свое лицо к

лицу Карла.

- Одно уточнение, - спокойно сообщила она. - Я не принимала лекарство.

Пока еще. Я взяла из запасов свежий препарат и зарядила шприц, но

впрыскивание еще не делала. Я хотела сперва дождаться...

Она посмотрела, на часы.

- Дождаться чего? - Карл оттолкнул поднос.

- Дождаться, когда ты проснешься, конечно. Мне не хотелось делать

впрыскивание, пока ты спишь. Ведь я снова должна стать Дурехой и забыть о

случившемся. Так ведь?

- Прочь от моей кровати, - прохрипел Карл. - Я сам сейчас встану. Где

шприц?

- Не спеши, дорогой, - Дуреха толкнула его на подушку. - Позволь мне

сперва рассказать тебе, что я сделала, пока ты спал. Во-первых, я

перенесла тебя с корабля сюда, и это заняло очень много времени, поскольку

по пути мне приходилось постоянно вводить тебе наркотик. Затем я уложила

тебя в кровать и перевязала лицо. Потом, пока разогревалась плита, я

отправилась к кораблю и...

Она снова взглянула на часы.

- ...Слушай, дорогой.

Карл грубо оттолкнул ее. Отбросив поднос с едой, он приподнялся на

кровати и внезапно замер, услышав раскатистый грохот, издалека донесшийся

до дома.

- Что это? - уставился на нее Карл.

- Это, дорогой, твой банк органов. Вот уж не думала, что железы

наделают столько шума. Надеюсь, дети не испугались. Мне нужно посмотреть,

как они там.

Дойдя до дверей, она оглянулась. Голый Карл на коленях стоял на

кровати.

- О, да, - сказала Дуреха. - Мне не следует забывать об этом.

Она вынула из кармана шприц, сделала укол себе в запястье и вышла к

детям.

Через некоторое время, когда она убирала со стола посуду и мыла ее,

опрятные стены комнаты уже не казались ей сделанными из металла. Дуреха

подошла к окну и раскрыла его. В чистом утреннем воздухе ярко краснели ее

розы. Наступил еще один прекрасный день.

Дуреха улыбнулась, увидев, как играют ее мальчики. Она надеялась, что

следующим ребенком у них будет девочка. Ведь этого Карл хотел больше всего

на свете.

А все, чего хотела она, так это быть его женой.