Chanda 14 Опубликовано: 10 июля 2009 (изменено) СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 11 июля также Всемирный день народонаселения. Борис Руденко. Экзотический вариант Случилось так, что мечта Георгия сбылась. Георгий обменял квартиру в гремящем выхлопами сотен машин пыльном центре на такую же в районе окраинных новостроек. Задрав босые ноги на спинку кровати, Георгий наслаждался покоем. Внизу желтела земля, сухая и глинистая, расчлененная узкими полосками асфальта, вся в давленых следах самосвалов, вывозивших последний строительный мусор. Скоро в нее закопают деревья и цветы, и под окнами Георгия запоют птицы. Лифт еще не работал, не работали магазины, автобусы ходили как придется, но зато здесь была тишина, и он слушал тишину, пошевеливая пальцами ног. Он слушал ее каждый день после работы уже вторую неделю, и это занятие ему все еще не наскучило. Объявление, отпечатанное на пишущей машинке со старинным шрифтом, Георгий увидел на столбе возле остановки трамвая. Он вмиг решился, позвонил по указанному телефону и скоро встретился с владелицей однокомнатной квартиры в новом доме на окраине. "Всю жизнь прожила в центре, - сказала она, - в моем возрасте трудно менять устоявшиеся привычки". Она явно напрашивалась на комплимент, но Георгий не сообразил, брякнул что-то насчет бремени прожитых лет и чуть было не испортил все дело. Он еще не умел делать комплименты интеллигентным дамам среднего возраста. "Не понимаю, - сухо, но дипломатично продолжала дама, - я посылала объявление в бюллетень законным порядком, но ни разу никто не звонил. А вот расклеила - и пожалуйста. Ну да ладно. Итак, вас устраивает мой вариант?.." Вот так, осуществляя свои антиурбанистические стремления, он и переехал на новую квартиру. Уже неделю назад. Он лежал, блаженно расслабившись, как вдруг в дверь постучали. (Георгий не подключал звонок не от лени, но скорее из принципиальных соображений.) Он сунул ноги в шлепанцы и не спеша зашаркал в переднюю. За дверью стоял странный тип - маленький, с огромной лысой головой, в одежде из блестящего серого материала, с металлическим ящичком в руках .- Вы давали объявление об обмене, - произнес незнакомец и кивнул сам себе в знак согласия. Говорил он, не разжимая губ, и, самое удивительное, голос его звучал из металлического ящика. В этом не было никаких сомнений. Сбитый с толку, Георгий без возражений впустил гостя. Гость проследовал в квартиру уверенной, но какой-то странной походкой. Георгий пригляделся и решил, что сходит с ума. Сзади у пришельца была третья нога, и этой ногой он отталкивался, помогая себе при ходьбе. Георгий не страдал галлюцинациями и, что бы там ни говорили, не так уж часто употреблял спиртное. Мысль об этом придала ему сил, он открыл рот, чтобы задать вопрос, но гость опередил его. - Иммоваруш, - представился металлический ящик. - Ваша хибара меня устраивает. - Вы ее даже не посмотрели, - пробормотал Георгий единственное, что пришло ему на ум. - Не суть важно, - отрезал ящик. Хозяин ящика строго взглянул на Георгия выпуклыми глазами без ресниц и век. Предлагаю! - сказал ящик. - Жилплощадь в секторе 516, третья планета системы Белого карлика. Живописные виды на море активной протоплазмы, эффектно взрывающиеся споры грибов-охотников. Рядом кафе. Активная протоплазма никогда не была предметом мечтаний Георгия, но сообщить об этом трехногому гостю он не решался. Спасительная мысль осенила его. - Но я вовсе не собираюсь меняться! - Этого не может быть, - со свойственной ему прямотой возразил лупоглазый Иммоваруш, вернее ящик. - Галактический бюллетень по обмену, страница восемьсот восемьдесят. Координаты указаны точно. Дом двадцать, корпус пять, квартира семнадцатая? - Да. Но... - Вот видите. Ошибка исключена. - Я не собираюсь меняться. Я... понимаете ли, сам только неделю как совершил обмен. - Ах вот оно что, - проговорил ящик с интонацией опечаленного пылесоса. - Меня опередили! Третья нога Иммоваруша выбила по полу короткую чечеточную дробь. - Да, всего как неделю переехал, - повторил Георгий. - Весьма сожалею, что причинил беспокойство. - Гость с говорящим ящиком уныло поплелся к выходу. - А может быть, все-таки?.. - Нет, нет, - сказал Георгий, поспешно захлопывая дверь. На площадке раздался выстрел. Георгий посмотрел в "глазок" и увидел, что на месте, где только что стоял трехногий, в воздухе тает лиловатое облачко. Из квартиры напротив высунулась пока еще незнакомая соседка в халате с павлинами. - Что вы тут хулюганите! - взвизгнула она магазинным голосом. - Дома у себя стреляйте. Мальчик какой нашелся! Георгий запер дверь на цепочку. Вытер со лба пот, вошел в комнату и... В любимом и единственном кресле Георгия сидел крупный осьминог и смотрел на него умными склеротическими глазами. - Вы совершенно правильно поступили, не согласившись на вариант этого ловкача из пятьсот шестнадцатого сектора, - сказал, слегка картавя, новый посетитель, - нашел чем удивить! Споры грибов-охотников, море активного белка! Все это вышло из моды уже два сезона назад. К тому же способ общения этой расы, согласитесь, несколько раздражает. Они абсолютные телепаты. Без акустической приставки к переводчику он бы не смог произнести ни слова. А приставки, хе-хе, - осьминог развел щупальцами, - острейший дефицит. Вообразите: соседи, с которыми невозможно поговорить даже о погоде! - Как вы сюда попали? - упавшим голосом спросил Георгий. - По тому же самому объявлению. Ведь вы давали объявление об обмене? Мне-то вы уж можете сказать правду. - М-м... Видите ли... - Преимущества моего варианта неоспоримы, - говорил осьминог, плавно жестикулируя щупальцами. На одном из них, как часы на руке, был надет такой же металлический ящичек, как и у трехногого. - Редкие по красоте пейзажи дождевых лесов архипелага, ежесуточные океанские приливы, мягко омывающие волнами виллу, и учтите, - гость понизил голос, - все расходы я беру на себя. Вашу квартиру придется переделать... Тут слишком сухо. И атмосфера, ф-фу! - сморщился он, - сплошной кислород. - Вы хотите напустить сюда воды? - заинтересовался Георгий. Этажом ниже проживал, как ему удалось установить, подполковник в отставке, отличавшийся крайней впечатлительностью. Подполковник стучал костылем в потолок, когда Георгий ходил не разувшись по квартире после двадцати трех часов. - Вы говорите о воде? Разумеется! - Моллюск радостно потирал щупальца. - Иначе просто невозможно. Но повторяю, я полностью беру это на себя. Как и атмосферу. Вас это совершенно не коснется. Осьминог покорял изысканностью своих манер. Чувствовались порода, прочное положение в обществе, воспитание и привычка повелевать, не унижая достоинства подчиненных. Георгию не хотелось разочаровывать гостя. - Простите, вы из какого океана? - светским тоном спросил он. - На Зигоне всего один океан, - осьминог позволил себе усмехнуться, как усмехаются, услышав наивный вопрос провинциала, - но сейчас я проживаю на Альменде, после, гм, последнего удачного обмена. Смею заверить, условия там не хуже, чем на моей родине. Чуть больше суши, но, в сущности, это такие пустяки... - Мне очень жаль, - со скорбной миной сказал Георгий, - я сам поселился здесь всего лишь неделю назад и пока не намерен менять место жительства. С объявлением произошла какая-то ошибка, я пока не понимаю, какая именно. Тем не менее весьма сожалею, что она отняла у вас столько времени. - Ах что вы, что вы, - разочарованно произнес респектабельный моллюск, - каковы бы ни были причины вашего отказа, рад был познакомиться. Честь имею... Он тяжело сполз с кресла, добрался до середины комнаты, оставляя мокрый след, и исчез за дверью. - Постойте! - спохватился Георгий. - Что же все-таки происходит? Ответа не было; он опустился на колени и провел пальцем по мокрой полосе на паркете. Потом понюхал палец и понял, что незнакомый острый запах, стоявший в комнате, принадлежал представителю населения неведомой Зигоны. Георгий пошире распахнул окно и присел на кровать, пытаясь осмыслить происшедшее. (окончание следует) Изменено 10 июля 2009 пользователем NULL Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 10 июля 2009 Борис Руденко. Экзотический вариант (окончание) Долго мыслить не пришлось. На кухне загремело, загрохотало. Готовый к худшему, Георгий бросился туда и увидел, как сквозь стену напряженно протискивается мускулистое красное существо, ломая полки и сбивая с плиты пустые кастрюли. - Приветствую тебя, землянин! - оглушительно заорало это существо. Георгий зажмурился и присел, зажимая уши руками, после чего новоприбывший посетитель догадался уменьшить громкость, повернув какие-то рычажки в металлическом ящичке, торчавшем у него из-за пояса. - Адский холод, - доверительно сообщил он, включил все четыре конфорки, зажег газ и с наслаждением погрузил в пламя верхние конечности. - Только неистребимая любовь к экзотике может заставить жителя огненных просторов Бомискула забраться в этот безрадостный и холодный уголок Вселенной. Линолеум под ним плавился и чуть дымился. Огнедышащий пришелец переступал на месте копытами, дабы не стать причиной преждевременного возгорания жилого массива. Георгий обиделся и за Землю, и за свое благоустроенное жилье. - Кому что нравится, - буркнул он, - мы не навязываемся. - Не в этом дело, - зашумел гость, - я не собираюсь обсуждать чьи-либо вкусы, как бы извращены они ни были! Но согласитесь, милейший, что неравноценность предстоящего обмена очевидна. Базальтовая ячейка с индивидуальным обеспечением в действующем кратере экваториального пояса - и это, - он презрительно махнул хвостом в сторону комнаты. - Но я не мелочен. Отнюдь! Широта души и бескорыстие - вот качества истинных бомискульцев. Ну-с, а что касается небольших доделок, переделок, - он обвел глазами стены, - меня это ничуть не стеснит. Я приведу в порядок это убогое жилье в соответствии с представлениями об истинном совершенстве Дурной вкус прежних владельцев меня не смущал никогда. Я, знаете ли, не брезглив! - Дурной вкус, вот как, - сказал Георгий, все больше раздражаясь, - а у вас, значит, правильный вкус? - Аксиоматично! - громыхнул пришелец. - Оспорить это не смог еще никто за полным, я подчеркиваю, полным отсутствием убедительных доказательств. Он притопывал копытами и хлестал по сторонам хвостом, оставляя вокруг следы сажи. Снизу застучал подполковник, хотя двадцати трех часов еще не было. - Какого же черта, - мрачно сказал Георгий, впервые не обращая внимания на стук снизу, - вы сюда приперлись, если все совершенство заключено единственно в ваших вулканах? - Экзотика, землянин, экзотика! Вот что толкает нас на странные, казалось бы, поступки. Мы, бомискульцы, широкие натуры. Мы можем позволить себе все что угодно и даже больше того. Гораздо больше. Нас ничто не останавливает - никакое убожество и никакое уродство. - Не желаю с тобой меняться, - мстительно процедил Георгий. – Сначала хотел, а вот теперь не буду. Из принципа! И нечего мне тут обстановку палить. Вы, господин хороший, не на вулкане. Тут частная квартира. Попрошу очистить помещение! Краснокожий визитер понял, что дискутировать нет смысла. Выкрикнув несколько непонятных, но, по-видимому, полных смысла фраз на своем языке, он скрылся в стене, прочертив в последний раз хвостом черную полосу по белому кафелю. В кухне было невыносимо жарко. Георгий выключил газ, растворил пошире окно и поплелся в комнату... В комнате, на пушистом ковре, лежал ящичек-переводчик, забытый кем-то из посетителей. Пнув его ногой как следует, Георгий улегся на кровать, губы его шевелились - он все еще поносил вулканического нахала. Ящик, дребезжа, покатился под стол. Покатился с ковра. Стоп! Георгий вскочил с постели. Записаться на ковер, пожалуй, не легче, чем отсидеть час в действующем вулкане. "Откуда взялся ковер?" - размышлял Георгий. Он вытаращил глаза. По ковру гуляла мелкая рябь, ковер потихоньку сползал к письменному столу, туда, где валялся металлический ящик. Георгий следил за ходом событий. Дотянувшись до ящика, ковер обволок его, и ящик исчез. Затем он всплыл на поверхности ковра, словно пузырь из кипящей каши, и чудо-ковер медленно распластался на прежнем месте. - Салют, - на всякий случай сказал Георгий. - С вашей стороны не очень-то вежливо так обходиться с моим переводчиком, - сильно шепелявя, сказал обиженный ковер, - все-таки я гость. Ковер вел себя прилично. Он не кричал, не вонял, не портил мебель, Георгий почувствовал к нему расположение. - Извините, - сказал Георгий, - обознался. Я-то думал, это мой японский магнитофон. А вы что... тоже насчет обмена? - Да, - ответил ковер и вздохнул. - Вообще-то я сам не очень хочу меняться. Для меня потолки высоковаты и еще кое-что не вполне подходит, особенно этот ужасный стук внизу. Меня жена уговорила. - У вас есть жена? - А что тут такого? - снова оскорбился ковер. - Конечно, есть. У вас разве нет? - Да нет еще. Ковер испустил глубокий вздох. - Счастливец. А я вот таскаю этот хомут уже столько лет. У меня уже дети. - Поздравляю, - невпопад заметил Георгий, и ковер засмеялся. Да, конечно, ковер смеялся. По ковру пошла рябь - мелкая-мелкая, он стал выглядеть еще пушистее и симпатичней. Георгий тоже засмеялся. - Я случайно слышал ваш разговор с бомискульцем, - сообщил ковер. – Они в общем неплохие ребята, только уж очень задаются. Национальная черта, ничего не поделаешь. Но к этому можно привыкнуть. А вы в самом деле хотели с ним меняться? - Да нет, это я нарочно, - ответил Георгий и рассказал ковру всю историю. - И чего они вдруг на мою голову посыпались? - закончил он. - Не в моих правилах сыпаться кому бы то ни было на голову, - сухо заметил ковер. - У нас это не считается признаком хорошего воспитания. "Опять обиделся", - подумал Георгий. Помолчали. - Вообще-то я, кажется, понимаю, в чем тут дело, - сказал ковер. - Объявление бывшей хозяйки этой квартиры каким-то образом попало не в городской бюллетень по обмену, а в галактический. Почта, знаете ли, барахлит. Особенно при этих пространственных перемещениях... Ну, а там не разобрались, напечатали, хотя Земля пока не является постоянным клиентом бюро обмена. Именно поэтому Земля для всех экзотика. Вот к тебе и посыпались посетители. - Но ведь черным по белому было написано: "На равноценную в центре". - Правильно. Мы и есть из центра. Из центра галактики. - Что ж теперь делать? - Надо отменить объявление. - Так-то оно так. Только я не вполне представляю, как это сделать. Может, ты передашь письмецо куда надо? (Как-то незаметно они перешли на "ты".) - Не могу, - вздохнул ковер, - с жителями планет, которые не приняты в галактическое содружество, вступать в контакты запрещено. - Ну, знаешь! - Теперь обиделся Георгий. - Квартиру менять можно и в гости ездить можно, а письмо - так уж и запрещено? - Так ведь никто не знал, что объявление напечатано по ошибке. А теперь я знаю. Снова помолчали. - Кое-что я могу сделать, - проговорил гость. - Могу сообщить в ближайшее отделение бюро. Время, правда, для этого потребуется. - А долго? - Да не особенно: ну, полгодика, год. Пока дойдет по инстанциям, пока рассмотрят... - Веселенькое дело каждый день гостей встречать. Особенно таких, как этот пламенный. - Я понимаю, что от нас одно беспокойство... - Да я не о тебе. Ты хоть каждый день приходи. - Благодарю. Но ничего сделать не могу. - Но почему? - Сказано тебе: за-пре-щается. Вот вступите в содружество – тогда другое дело. Ну-с, - вздохнул ковер, - мне пора. Жена, наверное, уже волнуется. - Приходите вместе. Буду очень рад. - Спасибо, - легкое волнение пробежало по ковру, - ты мне тоже понравился. Как тебя зовут-то? - Георгий. Можно просто Юра. А тебя? В ответ ковер, набрав побольше воздуха в свои шерстяные легкие, произнес длинное многосложное и изысканное слово. "Надо бы записать", - подумал Георгий. Но тут кто-то снова постучал в дверь. - Кого там еще несет? - простонал Георгий. - Прощай, Юра, - шепнул ковер и пропал. Георгий пошел открывать. На площадке стоял старичок в пенсне. - Это вы, значит, квартиру меняете? - строго спросил он. - А что? - сказал Георгий. - Как что? Объявление ваше было? - В галактическом бюллетене? Старичок засопел, поправил пенсне. - Сто раз менялся, а такого не слыхивал. Объявление, говорю, писали? На трамвайной остановке. - Допустим, - сказал Георгий. У старичка было две руки, две ноги. Золотые зубы. Обыкновенный был старичок. - А вы, простите, почему меняетесь?.. - А это не твое дело, - отрезал старец, сверкнув стеклами пенсне. - Желаешь - пожалуйста. Нет, - будь здоров, охотников найдется много. - Вот теперь понятно! - обрадовался Георгий. Сомнений не оставалось: старичок самый что ни на есть нашенский. - Только не думай, - скрипел он, - что тебе хоромы за твою камору отвалят. Знаю я эти многоэтажки. На первом этаже воду, значит, спускают, а на восьмом вздрагивают. - А у вас-то что? - прервал его Георгий. - У меня? У меня, милай, центр. Комната - потолки твоим не чета. Соседи... Ну, люди как люди. - Комнату на квартиру? - сказал Георгий. - Ну, дед, ты даешь! - А ты что хотел? Центр на эту деревню! Тут волки, небось, по ночам воют, а там - цивилизация. Ну как? По рукам? Теперь Георгий проживает в коммунальной квартире на старом Арбате. В квартире живет чета пенсионеров, которые не нарадуются новому соседу. Живет симпатичная девушка по имени Катя. Впрочем, Катя и ее роль в жизни Георгия - тема для другого рассказа. О старичке ничего не слышно. Катя полагает, что он полностью увлечен склоками с соседями по лестничной площадке. Пенсионеры надеются, что старичок утихомирился: сколько можно злиться на весь белый свет? Что касается самого Георгия, то он уверен, что старичок нашел себе еще один вариант обмена. Где-нибудь в созвездии Волопаса. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 13 июля 2009 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 июля - День взятия Бастилии. Г. Х. Андерсен Оборвыш на троне французских королей Когда я в 1833 году был в Париже, мой друг, молодой парижанин, повел меня на выставку картин. Одна из них чрезвычайно поразила нас. Там запечатлен был момент из июльских дней, эпизод исторический, возвышенный и прекрасный. Мой провожатый описал мне его в нескольких словах. В дни Июльской революции, а именно в блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, каждое окно — бойницей, штурмовали Тюильри. В рядах осаждающих сражались даже женщины и дети; они ворвались в парадные покои и залы дворца. Оборванный подросток храбро дрался рядом со взрослыми и пал, насмерть израненный штыками. Случилось это в тронной зале, и истекающего кровью оборвыша уложили на французский трон, перевязали бархатом его раны; пурпур королевского престола обагрился кровью. Этот момент и изобразил на своей картине художник — бледное, просветленное лицо мальчика, устремленный ввысь взор, оцепеневшее тело. Обнаженная грудь, убогое платье и роскошный пурпурный бархат производили сильное впечатление. Быть может, этому мальчику еще в колыбели предсказали: «Ты умрешь на французском престоле!» Быть может, материнское сердце грезило тогда о снежных укреплениях под Бриенном (В военной школе в Бриенне учился Наполеон) и о том, другом мальчике, что стал потом императором Франции? Быть может, мать мечтала о такой же судьбе для своего сына? Но никогда французские короли так глубоко не волновали наши сердца, как этот умирающий мальчик в лохмотьях и царственном пурпуре. Прошло несколько дней с тех пор, как мы видели эту картину, настали июльские торжества. Предстояло восстановление Наполеоновой статуи, одно народное увеселение должно было сменять другое; но первый день торжеств был посвящен памяти павших.в городе были воздвигнуты алтари, задернутые траурным крепом и убранные трехцветными лентами и знаменами, на улицах звучали хоралы, на домах развевались траурные полотнища и флаги. Один такой алтарь воздвигали на маленьком кладбище подле Лувра; прохожим здесь вручали букетики из желтых иммортелей, повитые черным крепом, — их возлагали на могилы. Около одной могилы на коленях стояла какая-то старушка с бледным выразительным лицом. — Это его бабушка! — зашептали рядом со мной два француза, с молчаливым уважением глядя на старушку. Они ушли, потом и она поднялась с колен, а мне никак было не отвести от нее взгляда. У меня из головы не шло, что старушка и есть бабушка того самого мальчика. После я спросил одного из друзей, который тоже видел картину и сам участвовал в июльских боях, где же погребено тело мальчика. — На площади у Лувра! — отвечал он, и моя догадка превратилась в уверенность. Вечером я вновь отправился на кладбище. Нескончаемый людской поток двигался в удивительном молчании. На каждой могиле теплился голубой огонек лампадки. Глубокая тишина брала за душу. Я возложил букет на могилу, сохранив на память один цветок. Он напоминает мне о юном сердце, отданном за родину и свободу. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 15 июля 2009 Сказка о Василисе Премудрой Русская сказка Посеял мужик рожь, и уродилась она на диво: едва мог с поля собрать. Вот перевез он снопы домой, смолотил и насыпал зерном полнехонек амбар; насыпал и думает: "Теперь-то стану жить не тужить". Повадились к мужику в амбар мышь да воробей; каждый божий день раз по пяти слазают, наедятся - и назад: мышь юркнет в свою конурку, а воробей улетит в свое гнездо. Жили они вдвоем так-то дружно целые три года; все зерно приели, остается в закроме самая малость, с четверик - не больше. Видит мышь, что запас к концу подходит, и ну ухитряться, как бы воробья обмануть да всем остальным добром одной завладеть. И таки ухитрилась: собралась темной ночью, прогрызла в полу большую дыру и спустила в подполье всю рожь до единого зернышка. Поутру прилетает воробей в амбар, захотелось ему позавтракать; глянул - нет ничего. Вылетел бедняжка голодный и думает про себя: "Обидела, проклятая! Полечу-ка я, добрый молодец, к ихнему царю, ко льву, стану просить на мышь - пусть он нас рассудит по правде". Снялся и полетел ко льву. - Лев, царь звериный, - бьет ему челом воробей, - жил я с твоим зверем, мышью зубастою; целые три года кормились из одного закрома, и не было промеж нас никакой ссоры. А как стал запас к концу подходить, пошла она на хитрость: прогрызла в закроме дыру, спустила все зерно в подполье к себе, а меня, бедного, голодать оставила. Рассуди нас по правде; не рассудишь - полечу искать суда-расправы у своего царя орла. - Ну, и лети с богом, - сказал лев. Воробей бросился с челобитьем к орлу, рассказал ему всю свою обиду, как мышь своровала, а лев ей потатчик. Сильно разгневался в те поры царь орел и сейчас же отправил ко льву легкого гонца: приходи завтра со своим-де звериным воинством на такое-то поле, а я соберу всех птиц и дам тебе сражение. Нечего делать, послал царь лев клич кликать, на войну зверей созывать. Собралось их видимо-невидимо, и только пришли на чистое поле - летит на них орел со всем своим крылатым воинством, словно туча небесная. Началась битва великая. Бились они три часа и три минуточки; победил царь орел, завалил все поле трупами звериными и распустил птиц по домам, а сам полетел в дремучий лес, уселся на высокий дуб - избит, изранен, и стал думу думать крепкую, как бы назад воротить свою силу прежнюю. (продолжение следует). Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 15 июля 2009 Сказка о Василисе Премудрой (продолжение) Давно это было, а жил-был тогда купец с купчихою одни-одинехоньки, не было у них ни единого детища. Встал купец поутру и говорит жене: - Нехорош мне сон привиделся: навязалась будто к нам большая птица, жрет зараз по целому быку, выпивает по полному ушату; а нельзя избыть, нельзя птицы не кормить. Пойду-ка я в лес, авось поразгуляюся. Захватил ружье и пошел в лес. Долго ли, коротко ли бродил он по лесу, подошел, наконец, к дубу, увидел орла и хочет стрелять по нем. - Не бей меня, добрый молодец, - провещал ему орел человеческим голосом, - убьешь - мало будет прибыли. Возьми меня лучше к себе в дом да прокорми три года, три месяца и три дня; я у тебя поправлюся, отращу свои крылья, соберуся с силами и тебе добром заплачу. "Какой платы от орла ожидать?" - думает купец и прицелился в другой раз. Орел провещал то же самое. Прицелился купец в третий раз, и опять орел просит: - Не бей меня, добрый молодец; прокорми меня три года, три месяца, три дня; как поправлюся, отращу свои крылья да соберуся с силами - все тебе добром заплачу. Сжалился купец, взял птицу орла и понес домой. Тотчас убил быка и налил полный ушат медовой сыты; надолго, думает, хватит орлу корму; а орел все зараз приел и выпил. Плохо пришлось купцу от незваного гостя, совсем разорился; видит орел, что купец-то обеднял, и говорит ему: - Послушай, хозяин, поезжай в чистое поле; много там разных зверей побитых, пораненных. Сними с них дорогие меха и вези продавать в город; на те деньги и меня и себя прокормишь, еще про запас останется. Поехал купец в чистое поле, видит: много на поле лежит зверей побитых, пораненных; поснимал с них самые дорогие меха, повез продавать в город и продал за большие деньги. Прошел год; велит орел хозяину везти его на то место, где высокие дубы стоят. Заложил купец повозку и привез его на то место. Орел, взвился за тучи и с разлету ударил грудью в одно дерево; дуб раскололся надвое. - Ну, купец, - говорит орел, - не собрался я с прежней силою, корми меня еще круглый год. Прошел и другой год; опять взвился орел за темные тучи, разлетелся сверху и ударил грудью дерево; раскололся дуб на мелкие части. - Приходится тебе, купец, добрый молодец, еще целый год меня кормить; не собрался я с прежнею силою. Вот как прошло три года, три месяца и три дня, говорит орел купцу: - Вези меня опять на то же место, к высоким дубам. Привез его купец к высоким дубам. Взвился орел повыше прежнего, сильным вихрем ударил сверху в самый большой дуб, расшиб его в щепки с верхушки до корня, аж лес кругом зашатался. - Спасибо тебе, купец, добрый молодец, - сказал орел, - теперь вся моя старая сила со мною. Бросай-ка лошадь да садись ко мне на крылья; я понесу тебя на свою сторону и расплачусь с тобою за все добро. Сел купец орлу на крылья; понесся орел на синее море и поднялся высоко-высоко. - Посмотри, - говорит, - на сине море, велико ли? - С колесо, - отвечает купец. Орел встряхнул крыльями и бросил купца вниз, дал ему спознать смертный страх и подхватил, не допустя до воды. Подхватил и поднялся; с ним еще выше. - Посмотри на сине море, велико ли? - С куриное яйцо. Встряхнул орел крыльями, сбросил купца вниз и, опять не допустя до воды, подхватил его и поднялся вверх, повыше прежнего. - Посмотри на сине море, велико ли? - С маковое зернышко. И в третий раз встряхнул орел крыльями и сбросил купца с поднебесья, да опять-таки не допустил его до воды, подхватил на крылья и спрашивает: - Что, купец, добрый молодец, спознал - каков смертный страх? - Спознал, - говорит купец, - я думал, совсем пропаду. - Да ведь и я то же думал, как ты в меня ружьем целил. Полетел орел с купцом за море, прямо к медному царству. - Вот здесь живет моя старшая сестра; как будем у ней в гостях станет она дары подносить, ты ничего не бери, а спроси себе медный ларчик. Сказал так-то орел, ударился о сырую землю и оборотился добрым молодцем. Идут они широким двором. Увидала сестра и обрадовалась: - Ах, братец родимый! Как тебя бог принес? Ведь боле трех лет тебя не видала; думала - совсем пропал. Ну, чем же тебя угощать, чем потчевать? - Не меня проси, не меня угощай, родимая сестрица, я - свой человек. Проси-угощай вот этого доброго молодца, он меня три года поил-кормил, с голоду не уморил. Посадила она их за столы дубовые, за скатерти браные, угостила-употчевала. Повела потом в кладовые, показывает богатства несметные ни говорит купцу, доброму молодцу: - Вот злато, и серебро, и каменья самоцветные; бери себе, что душа желает. Отвечает купец, добрый молодец: - Не надобно мне ни злата, ни серебра, ни каменья самоцветного; подари медный ларчик. - Как бы не так! Не тот ты сапог не на ту ногу надеваешь! Осердился брат на такие речи сестрины, оборотился орлом, птицей быстрою, подхватил купца и полетел прочь. - Брат, родимый, воротись, - кричит сестра, - не постою и за ларчик! - Опоздала, сестра. Летит орел по поднебесью. - Посмотри, купец, добрый молодец, что назади и что впереди деется? Посмотрел купец и сказывает: - Назади пожар виднеется, впереди цветы цветут. - То медное царство горит, а цветы цветут в серебряном царстве у моей средней сестры. Как будем у ней в гостях и станет она дары дарить, ты ничего не бери, а проси серебряный ларчик. Прилетел орел, ударился о сырую землю и оборотился добрым молодцем. - Ах, братец родимый, - говорит ему сестра, - отколь взялся? Где пропадал? Что так долго в гостях не бывал? Чем же тебя, друга, потчевать? - Не меня проси, не меня угощай, родимая сестрица, я - свой человек. Проси-угощай вот доброго молодца, что меня три года и поил и кормил, с голоду не уморил. Посадила она их за столы дубовые, за скатерти браные, угостила-употчевала и повела в кладовые: - Вот злато, и серебро, и каменья самоцветные; бери, купец, что душа пожелает. - Не надобно мне ни злата, ни серебра, ни каменья самоцветного, подари один серебряный ларчик. - Нет, добрый молодец, не тот кусок хватаешь! Неровен час - подавишься! Осердился брат-орел, оборотился птицею, подхватил купца и полетел прочь. - Братец, родимый, воротись! Не постою и за ларчик! - Опоздала, сестра. Опять летит орел по поднебесью. - Посмотри, купец, добрый молодец, что назади и что впереди? - Назади пожар горит, впереди цветы цветут. - То горит серебряное царство, а цветы цветут - в золотом, у моей меньшой сестры. Как будем у ней в гостях и станет она дары дарить, ты ничего не бери, а проси золотой ларчик. Прилетел орел к золотому царству и оборотился добрым молодцем. - Ах, братец родненький, - говорит сестра, - отколь взялся? Где пропадал? Что так долго в гостях не бывал? Ну, чем же велишь себя потчевать? - Не меня проси, не меня угощай, я - свой человек. Проси-угощай вот этого купца, доброго молодца: он меня три года поил и кормил, с голоду не уморил. Посадила она их за столы дубовые, за скатерти браные, угостила-употчевала; повела купца в кладовые, дарит его златом и серебром, и каменьями самоцветными. - Ничего мне не надобно; только подари золотой ларчик. - Бери себе на счастье. Ведь ты моего брата три года поил и кормил, с голоду не уморил; а ради брата ничего мне не жалко. Вот пожил, попировал купец в золотом царстве; пришло время расставаться, в путь-дорогу отправляться. - Прощай, - говорит ему орел, - не поминай лихом, да смотри - не отмыкай ларчика, пока домой не воротишься. Пошел купец домой; долго ли, коротко ли шел он, приустал, и захотелось ему отдохнуть. Остановился на чужом лугу, на земле царя Некрещеного Лба, смотрел, смотрел на золотой ларчик, не вытерпел и отомкнул. Только отпер - откуда ни возьмись: раскинулся перед ним большой дворец, весь изукрашенный, появились слуги многие: - Что угодно? Чего надобно? Купец, добрый молодец, наелся, напился и спать повалился. Увидал царь Некрещеный Лоб, что стоит на его земле большой дворец, и посылает послов: - Подите разузнайте, что за невежа такой проявился, без спросу на моей земле дворец выстроил? Чтоб сейчас убирался вон подобру-поздорову! Как пришло к купцу такое грозное слово, стал он думать да гадать, как бы собрать дворец в ларчик по-прежнему; думал-думал, - нет, ничего не поделаешь. - Рад бы убираться, - говорит он послам, - да как, и сам не придумаю. Послы воротились и донесли про все царю Некрещеному Лбу. - Пусть отдаст мне то, чего дома не ведает, - соберу ему дворец в золотой ларчик. Делать нечего, пообещал купец с клятвою отдать то, чего дома не ведает, а царь Некрещеный Лоб тотчас собрал дворец в золотой ларчик. Взял купец золотой ларчик и пустился в дорогу. Долго ли, коротко ли, приходит домой; встречает его купчиха: - Здравствуй, свет! Где был-пропадал? - Ну, где был - там теперь нету меня. - А нам господь без тебя сынка даровал. "Вот я чего дома не ведал", - думает купец и крепко приуныл, пригорюнился. - Что с тобой? Али дому не рад? - пристает купчиха. - Не то, - говорит купец и тут же рассказал ей про все, что с ним было. Погоревали они, поплакали, да не век же и плакать. Раскрыл купец свой золотой ларчик, и раскинулся перед ним большой дворец, хитро изукрашенный, и стал он с женою и сыном жить в нем, поживать, добра наживать. (окончание следует). Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 15 июля 2009 Сказка о Василисе Премудрой (окончание) Прошло лет с десяток и побольше того; вырос купеческий сын, поумнел, похорошел и стал молодец молодцом. Раз поутру встал он невесело и говорит отцу: - Батюшка! Снился мне нынешней ночью царь Некрещеный Лоб, приказывал к себе приходить: давно-де жду, пора и честь знать. Прослезились отец с матерью, дали ему свое родительское благословение и отпустили на чужую сторону. Идет он дорогою, идет широкою, идет полями чистыми, степями раздольными и приходит в дремучий лес. Пусто кругом, не видать души человеческой; только стоит небольшая избушка одна-одинехонька, к лесу передом, к Ивану, гостиному сыну, задом. - Избушка, избушка, - говорит он, - повернись к лесу задом, а ко мне передом! Избушка послушалась и повернулась к лесу задом, к нему передом. Вошел в избушку Иван, гостиный сын, а там лежит баба-яга, костяная нога. Увидала его баба-яга и говорит: - Доселева русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а ныне русский дух воочью проявляется. Отколь идешь, добрый молодец, и куда путь держишь? - Эх ты, старая ведьма! Не накормила, не напоила прохожего Человека, да уж вестей спрашиваешь. Баба-яга поставила на стол напитки и наедки разные, накормила его и спать уложила, а поутру ранехонько будит и давай расспрашивать. Иван, гостиный сын, рассказал ей всю подноготную и просит: - Научи, бабушка, как до царя Некрещеного Лба дойти. - Ну, хорошо, что ты ко мне зашел, а то не бывать бы тебе живому: царь Некрещеный Лоб крепко на тебя сердит, что долго к нему не являлся. Послушай же, ступай по этой тропинке и дойдешь до пруда, спрячься за дерево и выжидай время: прилетят туда три голубицы - красные девицы, дочери царские; отвяжут свои крылышки, поснимают платья и станут в пруду плескаться. У одной крылышки будут пестренькие; вот ты улучи минуточку и захвати их к себе и до тех пор не отдавай, пока не согласится она пойти за тебя замуж. Тогда все хорошо будет. Попрощался Иван, гостиный сын, с бабою-ягою и пошел по указанной тропинке. Шел-шел, увидал пруд и спрятался за густое дерево. Немного спустя прилетели три голубицы, одна с пестрыми крылышками, ударились оземь и обернулись красными девицами; сняли свои крылышки, сняли свое платье и начали купаться. А Иван, гостиный сын, держит ухо остро, подполз потихоньку и утащил пестрые крылышки. Смотрит: что-то будет? Выкупались красные девицы, вышли из воды; две тотчас же нарядились, прицепили свои крылышки, обернулись голубицами и улетели, а третья осталась пропажи искать. Ищет, сама приговаривает: - Скажи, отзовись, кто взял мои крылышки; если старый старичок - будь мне батюшкой, если средних лет - милым дядюшкой, если добрый молодец - пойду за него замуж. Иван, гостиный сын, вышел из-за дерева: - Вот твои крылышки! - Ну, скажи теперь, добрый молодец, нареченный муж, какого ты роду-племени и куда путь держишь? - Я Иван, гостиный сын, а путь держу к твоему батюшке, царю Некрещеному Лбу. - А меня зовут Василиса Премудрая. А была Василиса Премудрая любимая дочь у царя: и умом и красотой взяла. Указала она своему жениху дорогу к царю Некрещеному Лбу, вспорхнула голубицею и полетела вслед за сестрами. Пришел Иван, гостиный сын, к царю Некрещеному Лбу; заставил его царь на кухне служить, дрова рубить, воду таскать. Невзлюбил его повар Чумичка, стал на него царю наговаривать: - Ваше царское величество! Иван, гостиный сын, похваляется, может он за единую ночь вырубить большой дремучий лес, бревна кучи скласть, коренья повыкопать, а землю вспахать и засеять пшеницею, ту пшеницу сжать, смолотить и в муку смолоть; из той муки пирогов напечь, вашему величеству на завтрак поднесть. - Хорошо, - говорит царь, - позвать его ко мне! Явился Иван, гостиный сын. - Что ты там похваляешься, что за единую ночь можешь вырубить дремучий лес, землю вспахать - словно поле чистое, и засеять пшеницею; ту пшеницу сжать, смолотить и в муку обратить; из той муки пирогов напечь, мне на завтрак поднесть. Смотри же, чтоб к утру все было готово. Сколько ни отпирался Иван, гостиный сын, ничего не помогло; приказ дан - надо исполнять. Идет он от царя и буйную голову свою повесил с горя. Увидала его царская дочь, Василиса Премудрая, и спрашивает: - Что так пригорюнился? - Что тебе и говорить? Ведь ты моему горю не пособишь! - Почем знать, может и пособлю. Рассказал ей Иван, гостиный сын, какую службу приказал ему царь Некрещеный Лоб. - Ну, это что за служба! Это - службишка, служба будет впереди. Ступай спать ложись; утро вечера мудренее, к утру все будет сделано. Ровно в полночь вышла Василиса Премудрая на красное крыльцо, закричала зычным голосом - и в минуту собрались со всех сторон работники: видимо-невидимо их. Кто деревья валит, кто коренья копает, а кто землю пашет, в одном месте сеют, а в другом уже жнут и молотят. Пошла пыль столбом, а к рассвету уж зерно смолото и пироги напечены. Понес Иван, гостиный сын, пироги на завтрак царю Некрещеному Лбу. - Молодец, - сказал царь и велел наградить его из своей царской казны. Повар Чумичка пуще прежнего озлобился на Ивана, гостиного сына, стал опять наговаривать: - Ваше царское величество, Иван, гостиный сын, похваляется, что может за единую ночь сделать такой корабль, что будет летать по поднебесью. - Хорошо, позвать его сюда! Позвали Ивана, гостиного сына. - Что ты слугам моим похваляешься, что можешь за единую ночь сделать чудесный корабль и тот корабль будет летать по поднебесью, а мне ничего не сказываешь. Смотри же у меня, чтоб к утру все поспело. Иван, гостиный сын, повесил с горя свою буйную голову ниже могучих плеч, идет от царя сам не свой. Увидала его Василиса Премудрая: - О чем пригорюнился, о чем запечалился? - Как мне не печалиться? Приказал царь Некрещеный Лоб построить за единую ночь корабль-самолет. - Это что за служба! Это - службишка, служба будет впереди. Ступай спать ложись; утро вечера мудренее, к утру все будет сделано. В полночь вышла Василиса Премудрая на красное крыльцо, закричала зычным голосом - и в минуту сбежались со всех сторон плотники. Принялись топорами постукивать, живо работа кипит, к утру совсем готова. - Молодец, - сказал царь Ивану, гостиному сыну, - поедем теперь кататься. Сели они вдвоем да третьего прихватили с собой, повара Чумичку, и полетели по поднебесью. Пролетают они над звериным двором; нагнулся повар вниз посмотреть, а Иван, гостиный сын, тем временем взял и столкнул его с корабля. Лютые звери тотчас разорвали его на мелкие части. - Ах, - кричит Иван, гостиный сын, - Чумичка свалился! - Черт с ним, - сказал царь Некрещеный Лоб, - собаке собачья и смерть! Воротились во дворец. - Хитер ты, Иван, гостиный сын, - говорит царь, - вот тебе третья задача: объезди мне неезжалого жеребца, чтоб мог под верхом ходить. Объездишь жеребца - отдам за тебя замуж дочь мою. "Ну, эта работа легкая", - думает Иван, гостиный сын; идет от царя, сам усмехается. Увидала его Василиса Премудрая, расспросила про все и говорит: - Неумен ты, Иван, гостиный сын. Теперь задана тебе служба трудная, работа нелегкая; ведь жеребцом-то будет сам царь Некрещеный Лоб. Понесет он тебя по поднебесью выше лесу стоячего, ниже облака ходячего и размычит все твои косточки по чистому полю. Ступай поскорей к кузнецам, закажи, чтоб сделали тебе железный молот пуда в три; а как сядешь на жеребца, покрепче держись да железным молотом по голове осаживай. На другой день вывели конюхи жеребца неезжалого: еле держат его. Храпит, рвется, на дыбы становится. Только сел на него Иван, гостиный сын, поднялся жеребец выше лесу стоячего, ниже облака ходячего и полетел по поднебесью быстрей сильного ветра. А ездок крепко держится да все молотом по голове его осаживает. Выбился жеребец из сил и опустился на сырую землю. Иван, гостиный сын, отдал жеребца конюхам, а сам отдохнул и пошел во дворец. Встречает его царь Некрещеный Лоб с завязанной головой. - Объездил коня, ваше величество. - Хорошо, приходи завтра невесту выбирать, а нынче у меня голова болит. Поутру говорит Ивану, гостиному сыну, Василиса Премудрая: - Нас у батюшки три сестры; обернет он нас кобылицами и заставит тебя невесту выбирать. Смотри-примечай: на моей уздечке одна блесточка потускнеет. Потом выпустит нас голубицами; сестры будут потихоньку гречиху клевать, а я нет-нет, да взмахну крылышком. В третий раз выведет нас девицами - одна в одну и лицом, и ростом, и волосом; я нарочно платочком махну, по тому меня узнавай. Как сказано, вывел царь Некрещеный Лоб трех кобылиц - одна в одну, и поставил в ряд. - Выбирай за себя любую. Иван, гостиный сын, зорко оглянул; видит на одной уздечке блесточка потускнела, схватил за ту уздечку и говорит: - Вот моя невеста. - Дурную берешь. Можно и получше выбрать. - Ничего, мне и эта хороша. - Выбирай в другой раз. Выпустил царь трех голубиц - перо в перо, и насыпал им гречихи. Иван, гостиный сын, заприметил, что одна все крылышком потряхивает, схватил ее за крыло. - Вот моя невеста! - Не тот кус хватаешь; скоро подавишься. Выбирай в третий раз. Вывел царь трех девиц - одна в одну и лицом, и ростом, и волосом. Иван, гостиный сын, увидел, что одна платочком махнула, схватил ее за руку. - Вот моя невеста! Делать было нечего, отдал за него царь Некрещеный Лоб Василису Премудрую, и сыграли свадьбу веселую. Ни мало, ни много прошло времени, задумал Иван, гостиный сын, бежать с Василисою Премудрою в свою землю. Оседлали они коней и уехали темною ночью. Поутру хватился царь Некрещеный Лоб и послал за ними погоню. - Припади к сырой земле, - говорит Василиса Премудрая мужу, - не услышишь ли чего. Он припал к сырой земле, послушал и отвечает: - Слышу конское ржание. Василиса Премудрая сделала его огородом, а себя кочном капусты. Воротилась погоня к царю с пустыми руками. - Ваше царское величество, не видать ничего в листом поле, только и видели один огород, а в том огороде кочан капусты. - Поезжайте, привезите мне тот кочан капусты; ведь это они умудряются. Опять поскакала погоня, опять Иван, гостиный сын, припал к сырой земле. - Слышу, - говорит, - конское ржание. Василиса Премудрая сделалась колодцем, а его оборотила ясным соколом; сидит сокол на срубе да пьет воду. Приехала погоня к колодцу - нет дальше дороги, и поворотила назад. - Ваше царское величество, не видать ничего в чистом поле; только и видели один колодец, из того колодца ясный сокол воду пьет. Поскакал догонять сам царь Некрещеный Лоб. - Припади-ка к сырой земле, не услышишь ли чего, - говорит Василиса Премудрая своему мужу. - Ох, стучит-гремит пуще прежнего. - То отец за нами гонится. Не знаю, не придумаю, что делать. - Я и подавно не ведаю. Были у Василисы Премудрой три вещицы: щетка, гребенка и полотенце; вспомнила про них и говорит: - Есть у меня оборона от царя Некрещеного Лба. Махнула назад щеткою - и сделался большой дремучий лес: руки не просунешь, а кругом в три года не обойдешь. Вот царь Некрещеный Лоб грыз-грыз дремучий лес, проложил себе тропочку, пробился и опять в погоню. Близко нагоняет, только рукой схватить; Василиса Премудрая махнула назад гребенкою - и сделалась большая-большая гора: не пройти, не проехать. Царь Некрещеный Лоб копал-копал гору, проложил тропочку и опять погнался за ними. Тут Василиса Премудрая махнула назад полотенцем - и сделалось великое-великое море. Царь прискакал к морю, видит, что дорога заставлена, и поворотил домой. Стал подходить Иван, гостиный сын, с Василисою Премудрою к своей земле и сказывает ей: - Я вперед пойду, извещу о тебе отца с матерью, а ты меня здесь подожди. - Смотри же, - говорит ему Василиса Премудрая, - как придешь домой, со всеми целуйся, не целуйся только с своей крестной матерью, а то меня позабудешь. Иван, гостиный сын, воротился домой, всех перецеловал на радостях, поцеловал и крестную мать, да и забыл про Василису Премудрую. Стоит она, бедная, на дороге, дожидается; ждала-ждала - не идет за ней Иван, гостиный сын; пошла в город и нанялась в работницы к одной старушке. А Иван, гостиный сын, задумал жениться, сосватал себе невесту и затеял пир на весь мир. Василиса Премудрая узнала про то, нарядилась нищенкой и пошла на купеческий двор просить милостыньку. - Погоди, - говорит купчиха, - я тебе маленький пирожок испеку; от большого резать не стану. - И за то спасибо, матушка. Только большой пирог пригорел, а маленький хорош вышел. Купчиха отдала ей горелый пирог, а маленький на стол подала. Разрезали тот пирожок - и тотчас вылетели из него два голубя. - Поцелуй меня, - говорит голубь голубке. - Нет, ты меня позабудешь, как забыл Иван, гостиный сын, Василису Премудрую. И в другой и в третий раз говорит голубь голубке: - Поцелуй меня! - Нет, ты меня позабудешь, как забыл Иван, гостиный сын, Василису Премудрую. Опомнился Иван, гостиный сын, узнал, кто такая нищенка, и говорит отцу, матери и гостям: - Вот моя жена! - Ну, коли у тебя есть жена, так и живи с нею. Новую невесту богато одарили и домой отпустили, а Иван, гостиный сын, с Василисою Премудрой стали жить-поживать да добра наживать, лиха избывать. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 16 июля 2009 А. Шманкевич. Колька-теоретик. Мы застряли на своём катере с подвесным мотором н лимане. Если бы не шкипер-механик Середа, мы ещё и заблудились бы в непролазных камышовых джунглях. Но мы не заблудились. Середа отлично знал лиманы и уверенно вёл катерок по самой короткой дороге, иногда направляя нос катера, как нам казалось, прямо в стену камышовых зарослей. И в стене неизменно оказывался узкий проход, такой маленький, что нам приходилось глушить мотор и проталкивать наше судёнышко шестами, а иногда и на руках перетаскивать в следующий лиман. По расчётам Середы, часа в три пополудни мы должны были войти в ерик, по которому в лиман поступает пресная вода. Но, будучи отличным шкипером, Середа был плохим механиком. Он только накануне постиг заводку и остановку мотора, ну, и, разумеется, способ управления катером при помощи мотора. Мы тоже понимали в подвесных моторах не больше Середы, даже меньше: мы не могли ни останавливать, ни заводить мотор. Мы – это я и студент-практикант рыбхоза ихтиолог Валентин – составляли команду катера и по совместительству были его пассажирами. Колька, сынишка Середы, был никто. В его обязанности входило всего-навсего глазеть по сторонам, не соваться куда не просят, не давать советов по ремонту подвесных лодочных моторов и управлению катером, не вываливаться за борт. Мотор остановился на самой середине Золотого лимана, остановился не сразу, а солидно чихнув несколько раз, точно подхватил насморк. И, сколько потом не чертыхался Середа, мотор не издал ни звука. Из почти живого существа, так деловито рокотавшего над лиманными просторами, он сразу превратился в немой металлический труп. Колька подал первый совет: - Подача засорилась… Жиклёр надо продуть. Мы с Валентином посмотрели на Середу, как бы спрашивая его мнения насчёт жиклёра. Шкипер, в свою очередь покосился на сына. - Чего мелешь?.. «Жиклёр»!.. Нахватался всяких названий! – проворчал он. – А ты знаешь, где он, тот жиклёр помещается? - Ну не знаю… Так что? А продувать надо, когда мотор начинает барахлить. Это точно. Кабы ты не отгонял меня от мотора, так мы не торчали бы здесь. - «Кабы… кабы»! – передразнил шкипер сынишку. – Кабы не отгонял, так ты бы из одного мотора сделал два да ещё и паровую мельницу в придачу… Нам стало ясно, что у отца с сыном спор этот давнишний и, кажется, безнадёжный. Однако что-то надо было делать, и мы принялись всей командой искать в моторе злополучный жиклёр. Из мужского самолюбия мы не произносили слово «жиклёр», делали вид, что просто ищем причину остановки мотора, но на самом деле все мы старались найти именно жиклёр. Середа искал, не переставая ворчать на сына: - Механик нашёлся! Читать-писать как следует не научился, а туда же - «жиклёр»! Таблицу умножения никак не может запомнить, а «жиклёр», «подача», «карбюратор» так и сыплются у него с языка! Целыми днями у мастерских вертится. Хорошо, что у них там начальство строгое и на порог ихнего брата не пускает, а то полмастерских растащили бы по винтикам. В ответ Колька только усмехался да пожимал плечами, как человек, сознающий своё превосходство и не желающий спорить. Валентин сделал очень дельное предложение: отвинчивать и окручивать всё, что можно отвинтить и открутить. - А потом что? – спросил Середа. - Снова всё прикрутим и привинтим. А каждое отверстие будем тщательно продувать. Если этот самый жиклёр подувают, следовательно, это должно быть отверстие… - Ясно, отверстие, - вставил Колька. – Дырка. Теперь мы знаем, что такое жиклёр, и почему его надо подувать, а тогда… «Дырок» в моторе оказалось великое множество. Отвинтишь болт – дырка, отвернёшь шуруп – снова отверстие. И каждое отверстие мы старательно продували, иногда сгибаясь в четыре погибели, чтобы дотянуться до него губами. После каждого такого продувания Колька обязательно делал вывод: - Какой же это жиклёр? Жиклёр совсем не такой бывает… Под конец он вспомнил, что жиклёр обязательно должен быть при карбюраторе. После этого нам оставалось найти карбюратор – и мы были бы спасены… И, представьте, мы его нашли. Нашли путём сложных логических умозаключений. Нашли и отделили от костяка мотора, отделили и разобрали на все составные части, продули все отверстия, собрали и привинтили на старое место. Мотор не завёлся. - И не заведётся! – уверенно сказал Колька. – Кабы все винтики в него завинтили, тогда, может, и завёлся бы… Мы все застыли, предчувствуя недоброе. - Почему ты решил, что мы не все завинтили? – робко спросил Валентин. - Потому, что один в воду упал, - спокойно пояснил Колька. - Когда упал? – спросили мы хором. - Да когда я в нём дырочку продувал. Он маленький был. Выскочил у меня из губов – и в воду. Первым из нас обрёл дар речи Валентин. - Не из «губов», а из «губ» надо говорить, - сказал он и принялся стаскивать с себя одежду: кому же, как не ихтиологу, надо было отправляться в подводное царство на поиски винтика с дырочкой. Сначала Валентин плавал у самого дна, как человек-амфибия, стараясь не замутить воды. Оказывается, он умел не закрывать в воде глаза, отчего Колька пришёл в восторг. Но такие поиски не привели к желаемым результатам, как ни просматривал Валентин все подводные окрестности вкруг лодки. Тогда он потребовал ведро, стал наполнять его илом и подавать нам. А мы промывали этот ил. Промывали так старательно, как не промывают, вероятно, породу золотоискатели. Колька охотно подавал советы: - Ты совсем не там ищешь. Вот здесь надо искать… Валентин принимался наполнять ведро на новом месте, но после двух-трёх десятков вёдер Колька показывал на другое место, и всё приходилось начинать сначала. И каждый раз Середа-старший обещал младшему «оборвать уши за проказы». Колька относился к этому спокойно, отлично зная, что никакая опасность его оттопыренным ушам не грозит. - Механизатор! – продолжал распекать старший. – Все вы такие! Семён твой тоже хорош! «Не волнуйтесь, товарищ Середа, всё будет в порядке!.. Я так отрегулировал мотор, что его малый ребёнок заведёт…» Вот и послушался я, нацепил эту бандуру на корму, как себе на шею! К тому времени, когда, по расчётам шкипера, мы должны были уже войти в ерик, в нашем ведре что-то легонько звякнуло. Это что-то и было тем самым жиклёром, который, по мнению Середы-младшего, следовало продувать при каждой остановке мотора. Но вскоре выяснилось, что продувать надо не только жиклёры, но и свечи. Мы водворили жиклёр на положенное место, но мотор не заводился, как и без жиклёра. Тут вот Колька и сказал, что надо «продуть свечу», а ещё лучше «прожечь» её и «проверить искру на массу»… К счастью, механик Семён успел вчера показать нашему шкиперу, где помещается свеча и как её «продувать». Надо было просто вывернуть свечу и провернуть мотор без неё несколько раз. Что касается проверки искры на массу, тут без Колькиного руководства не обошлось. - Надо приложить свечу к мотору и дёрнуть заводилку, - сказал он авторитетно. Мы так и сделали. Валентин приложил свечу к мотору, а я дёрнул что было силы заводилку. Валентин так после этого подскочил, точно я не за рукоятку заводилки дёрнул, а его самого за волосы. - Что, током ударило? – радостно спросил Колька. – Раз ударило, то с искрой всё в порядке. Зажигание работает. Итак, всё работало. Зажигание работало. Подача горючего работала. Не работал только мотор. Что нам было делать? Не развинчивать же его заново! Решено было использовать последнее в нашем положении средство: продвигаться на вёслах… До самой темноты гребли мы, толкались шестами и дружно били себя ладонями по шее и щекам, отбиваясь от комаров: с темнотой они насели на нас силами нескольких дивизий, если не армий. Этим воспользовался Колька. Он добрался наконец до мотора. А тот как будто только этого и ждал. Мы даже перепугались все, когда он зарокотал в тишине сумерек. Я бросился на корму и крикнул Кольке: - Это ты его завёл? - Он сам завёлся, - испуганно крикнул в ответ Колька. – Я только немножко покрутил вот эту штучку и дёрнул заводилку! Теперь, когда у меня есть собственный подвесной мотор и я знаю его до последнего винтика, мне смешно вспоминать о всех наших злоключениях на лимане. Знаете, от какой чепухи не заводился мотор? Из-за того, что от тряски завинтился воздушный вентилёк на бачке с горючим! Стоило Кольке дотронуться до него, открыть доступ воздуха в бачок, и пожалуйста – мотор завёлся с пол-оборота… Что мне хочется сказать в конце этого рассказа? А вот что: «Товарищ Середа! Товарищи строгие начальники! Не гоните вы Кольку и его друзей от моторов, от ворот мастерских! Чем скорее в наш век техники придёт Колька от теории к практике, тем будет лучше». Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 17 июля 2009 Казис Сая СКАЗКА О ДВУХ КОРОЛЯХ (из книги «Эй, прячьтесь!») Жил-был однажды в некоем государстве король. Было у него кресло, которое все называли троном, железная шапка, которую все называли короной, черная лошадь, которую все называли вороным конем, рыжая борода и все такое прочее. Король был злющий, сердился, что трон скрипит, бесился, что корона тяжела, гневался, что конь великоват, а сам он маловат… Пока вскарабкаешься в седло, где-то что-то непременно хрустнет… Поэтому король завел телегу, которую, конечно, велел называть каретой, нанял кучера и, поглаживая бороду, стал разъезжать по своему королевству. Собрался как-то король в гости. Дело было летом, на дорогах – пыль столбом. Король ворчал, потому что от пыли побелели корона, борода и все такое прочее. Вдруг лошадь понесла, кучер закричал: «Тпру, тпру!», но та мчалась вскачь, пока телега не задела за государственный столб и не опрокинулась. Самодержец шмякнулся в канаву, корона куда-то укатилась. Кучер кое-как поставил опять на колеса опрокинутую телегу и трясется – ноги дрожат, руки дрожат и все такое прочее… «Ах ты, такой-сякой да этакий! – крикнул король, отобрав у кучера кнут. – Коня удержать не можешь!..» «Да понесла, ваше величество… Какая-то муха залетела ей в ухо…» Но король не слушал оправданий. Отхлестал кнутом кучера, велел выпрячь коня, самому встать в оглобли и везти себя домой – в мятой короне да с лохматой бородой в гости ведь не явишься. И пока кучер тащил, король кричал: «Ну-у!» и знай щелкал кнутом у него над головой. Под вечер усталый кучер пришел к себе домой. Смотрит: миска с кашей под подушкой, а жена расстелила на столе шелковый платок, побросала в утюг горячих углей и гладит наряды. Увидев мужа, утюг – в сторону, на стол – кашу, ложку и все такое прочее: «Милости просим, муженек, угощайся». Кучер положил на подоконник трубку, попробовал, а каша-то подгорела! Не шкварками, не ячменным зерном, а паленой шерстью отдает… «Это еще что? – говорит кучер. – Свинья и то такое жрать не станет». «Не сердись, – просит жена. – Куры в огород забрались, пока их выгнала, каша и пригорела. Думала, ты не разберешь». «Ах, вот как? Не разберу!..» – Кучер выбросил миску с кашей в окошко, поддел ногой стул, стул опрокинул горшок, горшок разбился, а хозяйка выбежала во двор за тряпкой, чтоб вытереть разлившееся молоко. Кучер схватил с подоконника трубку, не знаю, нарочно или нечаянно сыпанул на платок искры, выругался по-извозчичьи и повалился на кровать спать. Хозяйка между тем смотрит: у изгороди кашу пес уплетает. Думал бедняга – ему за верную службу такой вкусный обед выдали, потому, завидев хозяйку, подбежал к ней и хотел лизнуть, если не в щеку, то хоть в локоть. «Пошел!» – крикнула на него хозяйка да еще ногой поддала. Пес, заскулив, перекувырнулся и, поджав хвост, улепетнул под куст смородины. А там как раз отдыхал петух, до самого гребня утонув в пыли. «Вон! Тут мое место!» – пролаял пес и цапнул петуха за хвост. Тот, кукарекнув, бросился в сторону, но три самых красивых его пера так и остались в собачьей пасти. «Как я в таком виде курам покажусь?» – заохал петух, бочком пробираясь вдоль забора и боясь на открытое место выйти… И тут он видит… Добрый кот. Сидит, настроение чудесное, только что сытно отобедал, аккуратно усы расчесал. Сидит и улыбается, думает, что бы это приятное петуху сказать. А тот как заорет: «И ты еще надо мной издеваешься!» – Да как долбанет клювом кота, тот едва не ослеп, бедняжка. Кот ужас до чего рассердился, хорошенько наточил когти об опрокинутую корзину и решил: «Ну погоди!.. Раз он со мной так, пойду сейчас и, кого ни встречу, задеру. Курицу – так курицу, свинью – так свинью, и все такое прочее…» Идет по двору, идет по полю и знай рыскает глазами, кого бы задрать, на ком бы злость сорвать… У самого леса, в зарослях вереска, шуршит мышь-полевка: сама такая серенькая, а по спине – коричневая полоска. Кот присел, подкрался поближе и увидел еще троих мышат, таких юных и неопытных, что они пищали от восторга при виде каждого цветка и букашки. Кот еще плотнее прижался к земле и ждет, чтоб мышонок вылез из вереска на мох, а то о колючий вереск еще глаза себе выколешь да усы поломаешь. Вскоре на серебристый мох с жужжанием опустился шмель, усталый, сладко пахнущий медом. «Ух ты!» – завизжал мышонок и бросился посмотреть на шмеля вблизи. Кот – прыг-скок, цап-царап! – и мышонок готов!.. Придушил и оставил на съедение муравьям или воронам. Сам-то он был только зол, а не голоден, и собирался еще задушить зайчонка, куропатку и все такое прочее… Мышата плакали, а старая мышь сердито отчитала их – чтоб впредь они – такие-сякие да этакие глядели в оба. Потом велела утереть слезы, отвела к гнезду шмелей и сказала: «Ешьте тут все, что только найдете – детву, мед, а я вас постерегу». Слетелись шмели-няни и стали умолять мышь, чтобы она пожалела их, чтоб оставила хоть немножко меда, который они с таким трудом добыли, по капельке на самом краю света набрали! «Нет в мире жалости, – заявила им мышь. – Если не верите, спросите у кота». Но вернемся к нашим шмелям. Одни, не найдя больше родного гнезда, бросились в озеро и утопились, а другие с жалобным жужжанием полетели искать справедливости. А один шмель, за слезами и пылью не разбирая дороги, летел-летел и угодил прямо в ухо лошади. Гнедая понеслась вскачь через девять гор да девять долин, пока не зацепилось колесо и не опрокинулась телега. А это была карета и ехал в ней король в гости. Карета бац, король шмяк, а золотая корона – тр-р-р – в канаву. Это был уже другой король… Покряхтывая да поскрипывая, он встал и сказал: «Однако удачно мы опрокинулись! Карета цела, руки-ноги целы, но куда мою корону черт уволок?» «Вот она, – сказал перепуганный кучер, обтирая поло» сермяги пыльную корону. – Не казните, ваше величество…» «Велика печаль!» – ответил король, сели они в карету и покатили дальше. Вечером возвращается кучер домой, смотрит – жена шелковый платок гладит. «Да брось ты его! – говорит муж. – Будто не видишь, что платок с подпалиной. Если вкусно накормишь, куплю тебе новый – с золотой бахромой, в серебряных лилиях». Жена подняла подушку, поставила дымящуюся миску на стол и говорит: «Сойдет и этот платок без серебряных лилий, каша-то у меня малость подгорела». Кучер попробовал – правда… подгорела каша. Жена виновато смотрит и говорит: «Ты не сердись… куры огурцы поклевали – пока их с огорода выгоняла, каша и подгорела». «Велика печаль!.. – по-королевски ответил кучер. – Вынеси-ка эту кашу собаке и радуйся, что изба наша не сгорела». Жена унесла кашу во двор, а муж в это время вытащил из кармана сермяги новый платок в серебряных лилиях да с золотой бахромой и расстелил вместо старого на столе. Вот обрадуется жена, когда увидит… Увидел пес хозяйку с кашей, так обрадовался, что бросился к хозяйке и миску из рук выбил. Глиняная миска – шмяк! – и нет ее, разлетелась, а привезли-то ее из самого Вильнюса, с большой ярмарки. Пес перетрухнул, хвост поджал, даже присел в ожидании заслуженной кары. Но хозяйка только потрепала его за бархатное ухо и говорит: «Да ешь ты, не бойся… Велика печаль… Не вор украл, сама разбилась». Каши было много, и пес позвал петуха, петух кликнул кур. Все угощались, зобы набили, еще и воробьям досталось. Пес позвал кота, но тот отказался есть вместе с собакой из одной да еще расколотой миски. Кот видел, что хозяйка в добром настроении, подбежал к ней и, поставив хвост трубой, проводил ее в избу. Этот шельмец знал за собой грешок, потому что не раз уже забирался в чулан и отъедал по кусочку копченой колбасы. Раньше или позже воровство это должно было открыться. И открылось. Увидев новый платок, хозяйка даже взвизгнула от радости. Обняла мужа, расцеловала и говорит: «У меня еще круг колбасы припрятан. А ты голоден. Сейчас принесу и угощу!» Кот почуял, что его дело плохо – забрался за печку, глаза закрыл и мурлычет: «Мур-р» да «мур-р» – и так ласково, так нежно, как только умеет. Возвращается хозяйка с обгрызанной колбасой и говорит: «Вот ворюга кот… Видишь, что натворил! Где же он спрятался? Сейчас я ему…» «Велика печаль… – снова сказал кучер. – Отрежь» обгрызанный конец и брось ему. И нам хватит». Тот кот до того был взволнован, что… в один прекрасный день вышел прогуляться, нечаянно наступил мышке на хвост и вежливо сказал: «Виноват, сударыня!» «Пожалуйста, – ответила мышь. – Как приятно, что хоть изредка встречаются благовоспитанные прохожие». Потом созвала своих детей, детей своих детей и детей детей своих детей и сказала им следующее: «Благовоспитанная и цивилизованная мышь, дорогие дети, никогда не будет разорять гнездо шмелей, как бы сладко оно ни пахло клевером, чебрецом, вереском и всем таким прочим… Слушайте и зарубите на хвостах: чем больше шмелей, тем больше клевера, чем больше клевера, тем больше коров, чем больше коров, тем больше молока, чем больше молока, тем вежливее коты, чем вежливее коты, тем спокойнее нам живется. Ясно?» Мультик: http://www.youtube.com/watch?v=OMUUVqfRpsY Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 19 июля 2009 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 20 июля - Международный день шахмат Я. И. Перельман Легенда о шахматной доске. (из книги «Живая математика») Шахматы — одна из самых древних игр. Она существует уже многие века, и неудивительно, что с нею связаны различные предания, правдивость которых, за давностью времени, невозможно проверить. Одну из подобных легенд я и хочу рассказать. Чтобы понять ее, не нужно вовсе уметь играть в шахматы: достаточно знать, что игра происходит на доске, разграфленной на 64 клетки (попеременно черные и белые). 1. Шахматная игра была придумана в Индии, и когда индусский царь Шерам познакомился с нею, он был восхищен ее остроумием и разнообразием возможных в ней положений. Узнав, что она изобретена одним из его подданных, царь приказал его позвать, чтобы лично наградить за удачную выдумку. Изобретатель, его звали Сета, явился к трону повелителя. Это был скромно одетый ученый, получавший средства к жизни от своих учеников. — Я желаю достойно вознаградить тебя, Сета, за прекрасную игру, которую ты придумал,— сказал царь. Мудрец поклонился. — Я достаточно богат, чтобы исполнить самое смелое твое пожелание,— продолжал царь.— Назови награду, которая тебя удовлетворит, и ты получишь ее. Сета молчал. — Не робей,— ободрил его царь.— Выскажи свое желание. Я не пожалею ничего, чтобы исполнить его. — Велика доброта твоя, повелитель. Но дай срок обдумать ответ. Завтра, по зрелом размышлении, я сообщу тебе мою просьбу. Когда на другой день Сета снова явился к ступеням трона, он удивил царя беспримерной скромностью своей просьбы. — Повелитель,— сказал Сета,— прикажи выдать мне за первую клетку шахматной доски одно пшеничное зерно. — Простое пшеничное зерно? — изумился царь. — Да, повелитель. За вторую клетку прикажи выдать 2 зерна, за третью 4, за четвертую — 8, за пятую — 16, за шестую — 32... — Довольно,— с раздражением прервал его царь.— Ты получишь свои зерна за все 64 клетки доски, согласно твоему желанию: за каждую вдвое больше против предыдущей. Но знай, что просьба твоя недостойна моей щедрости. Прося такую ничтожную награду, ты непочтительно пренебрегаешь моею милостью. Поистине, как учитель, ты мог бы показать лучший пример уважения к доброте своего государя. Ступай. Слуги мои вынесут тебе твой мешок с пшеницей. Сета улыбнулся, покинул залу и стал дожидаться у ворот дворца. 2. За обедом царь вспомнил об изобретателе шахмат и послал узнать, унес ли уже безрассудный Сета свою жалкую награду. — Повелитель,— был ответ,— приказание твое исполняется. Придворные математики исчисляют число следуемых зерен. Царь нахмурился. Он не привык, чтобы повеления его исполнялись так медлительно. Вечером, отходя ко сну, царь еще раз осведомился, давно ли Сета со своим мешком пшеницы покинул ограду дворца. — Повелитель,— ответили ему,— математики твои трудятся без устали и надеются еще до рассвета закончить подсчет. — Почему медлят с этим делом? — гневно воскликнул царь.— Завтра, прежде чем я проснусь, все до последнего зерна должно быть выдано Сете. Я дважды не приказываю. Утром царю доложили, что старшина придворных математиков просит выслушать важное донесение. Царь приказал ввести его. — Прежде чем скажешь о твоем деле,— объявил Шерам,— я желаю услышать, выдана ли, наконец, Сете та ничтожная награда, которую он себе назначил. — Ради этого я и осмелился явиться перед тобой в столь ранний час,— ответил старик.— Мы добросовестно исчислили все количество зерен, которое желает получить Сета. Число это так велико... — Как бы велико оно ни было,— надменно перебил царь, житницы мои не оскудеют. Награда обещана и должна быть выдана... — Не в твоей власти, повелитель, исполнять подобные желания. Во всех амбарах твоих нет такого числа зерен, какое потребовал Сета. Нет его и в житницах целого царства. Не найдется такого числа зерен и на всем пространстве Земли. И если желаешь непременно выдать обещанную награду, то прикажи превратить земные царства в пахотные поля, прикажи осушить моря и океаны, прикажи растопить льды и снега, покрывающие далекие северные пустыни. Пусть все пространство их сплошь будет засеяно пшеницей. И все то, что родится на этих полях, прикажи отдать Сете. Тогда он получит свою награду. С изумлением внимал царь словам старца. — Назови же мне это чудовищное число,— сказал он в раздумьи. — Восемнадцать квинтильонов четыреста сорок шесть квадрильонов семьсот сорок четыре триллиона семьдесят три биллиона семьсот девять миллионов пятьсот пятьдесят одна тысяча шестьсот пятнадцать, о повелитель! Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Matata 0 Опубликовано: 20 июля 2009 Очень интересно!!!!! Спасибо, Chanda! :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 22 июля 2009 Matata, благодарю за внимание! Г. Х. Андерсен. На утином дворе Из Португалии — а кто говорит, из Испании, но это все едино — вывезли утку. Прозвали ее Португалкою. Она несла яйца, потом ее зарезали, зажарили и подали на стол — вот и вся ее история. Выводков из ее яиц тоже звали Португалками, и это кое-что да значило. Наконец из всего потомства первой Португалки осталась на утином дворе только одна утка. На этот утиный двор допускались и куры с петухом, неимоверно задиравшим нос. — Он просто оскорбляет меня своим неистовым криком! — говорила Португалка. — Но он красив — этого у него не отнимешь, хоть и не сравнится с селезнем. Ему бы следовало быть посдержаннее, но сдержанность — это искусство, требующее высшего образования. Этим отличаются певчие птички, что гнездятся вон там, в соседском саду на липах. Как мило они поют! В их пении есть что-то такое трогательное, португальское — так я это называю. Будь у меня такая певчая птичка, я бы заменила ей мать, была бы с нею ласкова, добра! Это уж у меня в крови, в моем португальстве. Как раз в эту минуту и свалилась с крыши певчая птичка. Она спасалась от кошки и сломала при этом крыло. — Как это похоже на кошку, эту негодяйку! — сказала Португалка. — Я знаю ее еще по той поре, когда у меня самой были утята. И подумать только, что такой твари позволяют жить и бегать тут по крышам! Нет уж, в Португалии, я думаю, такого не увидишь! И она принялась соболезновать бедной птахе. Соболезновали и простые утки, не португальские. — Бедная крошка! — говорили они, подходя к ней одна за другой. — Хоть сами-то мы не из певчих, но в нас есть внутренний резонанс или что-то в этом роде. Мы это чувствуем, хоть и не говорим об этом. — Ну так я поговорю! — сказала Португалка. — И сделаю для нее кое-что. Это прямой долг каждого! — С этими словами она подошла к корыту, зашлепала по воде крыльями и чуть не залила птичку ливнем брызг, но все это от доброго сердца. — Вот доброе дело! — сказала Португалка. — Смотрите и берите пример. — Пип! — пискнула птаха; сломанное крыло не давало ей встряхнуться хорошенько. Но она все же понимала, что выкупали ее от доброго сердца. — Вы очень добры, сударыня! — прибавила она, но повторить душ не просила. — Я никогда не думала о том, какой у меня нрав! — ответила Португалка. — Но знаю, что люблю всех моих ближних, кроме кошки. А уж этого от меня требовать не приходится! Она съела двух моих утят!.. Ну, будьте же теперь здесь как дома! Это можно! Сама я тоже не здешняя, что вы, конечно, заметили по моей осанке и оперению. А селезень мой здешний, не моей крови, но я не спесива!.. Если вас вообще кто-нибудь поймет здесь, на дворе, то уж, смею думать, это я! — У нее портулакария в зобу! — сострил один маленький утенок из простых. Остальные утки, тоже из простых, нашли это бесподобным: "портулакария" звучит ведь совсем как Португалия. Они подталкивали друг друга и крякали: — Кряк! Вот остряк! А потом опять занялись бедной птахой. — Португалка мастерица поговорить! — сказали они. — У нас нет таких громких слов в клюве, но и мы принимаем в вас не меньшее участие. И если мы ничего не делаем для вас, то не кричим об этом! По-нашему, так благороднее. — У вас прелестный голос! — сказала одна из пожилых уток. — То-то, должно быть, приятно сознавать, что радуешь многих! Я, впрочем, мало смыслю в пении, оттого и держу язык в клюве! Это лучше, чем болтать глупости, какие вам столько приходится выслушивать! — Не надоедайте ей! — вмешалась Португалка. — Ей нужен отдых и уход. Хотите, я опять вас выкупаю, милая певунья? — Ах нет! Позвольте мне остаться сухой! — попросила та. — А мне только водяное леченье и помогает! — продолжала Португалка. — Развлечения тоже очень полезны! Вот скоро придут в гости соседки куры, в их числе две китаянки. Они ходят в панталончиках и очень образованны. Это подымает их в моих глазах. Куры явились, явился и петух. Сегодня он был вежлив и не грубиянил. — Вы настоящая певчая птица! — сказал он пташке. — Вы делаете из своего крохотного голоска все, что только можно сделать из крохотного голоска. Только надо бы иметь свисток, как у паровоза, чтобы слышно было, что ты мужчина. Обе китаянки пришли от пташки в полный восторг: после купанья она была вся взъерошенная и напомнила им китайского цыпленка. — Как она мила! — сказали они и вступили с нею в беседу. Говорили они шепотом, да еще и с придыханием на "п", как и положено мандаринам, говорящим на изысканном китайском языке. — Мы ведь вашей породы! А утки, даже сама Португалка, относятся к водяным птицам, как вы, вероятно, заметили. Вы нас еще не знаете, но многие ли нас здесь знают или дают себе труд узнать? Никто, даже и среди кур никто, хотя мы и рождены для более высокого нашеста, нежели большинство! Ну да пусть! Мы мирно идем своею дорогой, хотя у нас и другие принципы: мы смотрим только на одно хорошее, говорим только о хорошем, хотя и трудно найти его там, где ничего нет! Кроме нас двух да петуха, во всем курятнике нет больше даровитых и вместе с тем честных натур. Об утином дворе и говорить нечего. Мы предостерегаем вас, милая певунья! Не верьте вон той короткохвостой утке — она коварная! А вон та, пестрая, с косым узором на крыльях, страшная спорщица, никому не дает себя переговорить, а сама всегда неправа! А вон та, жирная, обо всех отзывается дурно, а это противно нашей природе: уж лучше молчать, если нельзя сказать ничего хорошего! У одной только Португалки еще есть хоть какое-то образование, и с нею еще можно водиться, но она тоже небеспристрастна и слишком много говорит о своей Португалии. — И чего это китаянки так расшептались! — удивлялись две утки из простых. — На нас они просто наводят скуку, мы никогда с ними не разговариваем. Но вот явился селезень. Он принял певчую птичку за воробья. — Ну да я особенно не разбираю, для меня все едино! — сказал он. — Она из породы шарманок, есть они — ну и ладно. — Пусть себе говорит, не обращайте внимания! — шепнула птахе Португалка. — Зато он весьма деловой селезень, а дело ведь главное!.. Ну, а теперь я прилягу отдохнуть. Это прямой долг по отношению к самой себе, если хочешь разжиреть и быть набальзамированной яблоками и черносливом. И она улеглась на солнышке, подмаргивая одним глазом. Улеглась она хорошо, сама была хороша, и спалось ей хорошо. Певчая птичка пригладила сломанное крыло и прилегла к своей покровительнице. Солнце здесь пригревало так славно, хорошее было местечко. Соседские куры принялись рыться в земле. Они, в сущности, и приходили-то сюда только за кормом. Потом они стали расходиться; первыми ушли китаянки, за ними и остальные. Остроумный утенок сказал про Португалку, что старуха скоро впадет в утиное детство. Утки закрякали от смеха. "Утиное детство!" Ах, он бесподобен! Вот остряк! — Они повторяли и прежнюю его остроту: — "Портулакария!" Позабавившись, улеглись и они. Прошел час, как вдруг на двор выплеснули кухонные отбросы. От всплеска вся спящая компания проснулась и забила крыльями. Проснулась и Португалка, перевалилась на бок и придавила певчую птичку. — Пип! — пискнула та. — Вы наступили на меня, сударыня! — Не путайтесь под ногами, — ответила Португалка. — Да не будьте такой неженкой. У меня тоже есть нервы, но я никогда не пищу. — Не сердитесь! — сказала птичка. — Это у меня так вырвалось! Но Португалка не слушала, набросившись на отбросы, и отлично пообедала. Покончив с едой, она опять улеглась. Птичка снова подошла к ней и хотела было доставить ей удовольствие песенкой: Чу-чу-чу-чу! Уж я не промолчу, Я вас воспеть хочу! Чу-чу-чу-чу! — После обеда мне надо отдохнуть! — сказала утка. — Пора вам привыкать к здешним порядкам. Я хочу спать! Бедная пташка совсем растерялась, она ведь хотела только услужить! А когда госпожа Португалка проснулась, пташка уже опять стояла перед ней и поднесла ей найденное зерно. Но Португалка не выспалась как следует и, разумеется, была не в духе. — Отдайте это цыпленку! — крикнула она. — Да не стойте у меня над душой! — Вы сердитесь на меня? — спросила пташка. — Что же я такого сделала? — "Сделала"! — передразнила Португалка. — Выражение не из изящных, позвольте вам заметить! — Вчера светило солнышко, — сказала пташка, — а сегодня так серо, темно... Мне так грустно! — Вы не сильны во времяисчислении! — сказала Португалка. — День еще не кончился! Да не смотрите же так глупо! — Теперь у вас точь-в-точь такие же злые глаза, как те, от которых я спаслась!.. — Ах бесстыдница! — сказала Португалка. — Вы что же, приравниваете меня к кошке, к хищнице? В моей крови нет ни единой капельки зла! Я приняла в вас участие, и я научу вас приличному обхождению! Она откусила птичке голову, и та упала замертво. — Это еще что такое! — сказала Португалка. — И этого вынести не могла! Ну, так она вообще была не жилец на свете. А я была ей как мать родная, уж я-то знаю! Что у меня, сердца нет, что ли? Соседский петух просунул голову на двор и закричал, что твой паровоз. — Вы хоть кого в могилу сведете своим криком! — сказала утка. — Это вы во всем виноваты! Она потеряла голову, да и я скоро свою потеряю! — Не много же места она теперь занимает! — сказал петух. — Говорите о ней почтительнее! — сказала Португалка. — У нее были манеры, она умела петь, у нее было высшее образование! Она была нежна и полна любви, а это приличествует животным не меньше, чем так называемым людям! Вокруг мертвой птички собрались все утки. Утки вообще способны к сильным чувствам, будь то зависть или симпатия. Но завидовать тут было нечему, стало быть, оставалось жалеть. Пришли и куры-китаянки. — Такой певуньи у нас больше не будет! Она была почти что китаянка! — И они всхлипывали, другие куры тоже, а утки ходили с красными глазами. — Что-что, а сердце-то у нас есть! — говорили они. — Этого уж у нас не отнимут! — Сердце! — повторила Португалка. — Да, этого-то добра у нас здесь почти столько же, сколько в Португалии! — Подумаем-ка лучше о том, чем бы набить зобы! — сказал селезень. — Это главное! А если и сгинула одна шарманка, что ж, их еще довольно осталось на свете. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 25 июля 2009 О том, как на ступе в стране Тан появилась кровь (из сборника «Рассказы собранные в Удзи») В давние времена в стране Тан была высокая гора. На вершине той горы стояла огромная ступа. А у подножия горы было селение, и жила там старуха лет восьмидесяти. Что ни день, взбиралась она на гору, дабы взглянуть на ступу. Путь от подножия до вершины был неблизким, да к тому же трудным и опасным, и тем не менее каждый день в любую погоду, шел ли дождь, сыпал ли снег, бушевал ли ветер, грохотал ли гром, покрывались ли склоны льдом, или наступала невыносимая летняя жара, старуха непременно приходила к ступе. Никто из селян не ведал об этом. Однажды в знойную летнюю пору несколько юношей и ребятишек поднялись на гору и, расположившись возле ступы, наслаждались прохладой. Вдруг видят — ковыляет согбенная старуха и пот с лица отирает. Опираясь на клюку, она приблизилась к ступе и обошла ее со всех сторон. «Видно, хочет помолиться», — решили молодые люди, однако старуха, обойдя ступу, сразу же пустилась в обратный путь. То же самое повторилось и на другой день, и на третий. — Чего ради старуха обрекает себя на такие мучения? — недоумевали молодые люди. — Давайте спросим у нее, как только она снова сюда пожалует. И вот, с трудом одолевая подъем, старуха в очередной раз приблизилась к ступе. — Чего ради вы приходите сюда, старица? — спрашивают ее молодые люди. — Даже нам не так-то легко добираться сюда по такому пеклу, но зато потом мы можем насладиться прохладой. У вас же, похоже, ничего подобного и в мыслях нет. Изо дня в день вы поднимаетесь сюда только затем, чтобы пройтись вокруг ступы. Это просто удивительно. Объясните же, в чем дело? — Вам, юношам, — отвечала старуха, — это и впрямь должно казаться странным. Не думайте, будто я стала ходить к ступе недавно. Я делаю это уже лет семьдесят, с той поры, как вошла в разум. — Поразительное дело. А зачем вам это нужно? - Отец мой умер в возрасте ста двадцати лет, дед дожил до ста тридцати, а прадед — до двухсот лет с лишним. От своих предков отец узнал, а потом сообщил и мне, что существует такое предсказание: «Когда на ступе появится кровь, гора обрушится и на этом месте разверзнется морская пучина». Мой дом стоит у подножия, и если гора обрушится, я первая погибну под обломками. Потому-то, дабы успеть вовремя перебраться в безопасное место, я каждый день наведываюсь сюда и смотрю, не выступила ли на ступе кровь. Так сказала старуха, но молодые люди приняли ее слова за пустые бредни. — Да, и впрямь страшно, — усмехнулись они. — Вы уж предупредите нас, как только узнаете, что гора должна рухнуть. Старуха, не чуя подвоха, отвечала: — Конечное дело. Неужто я стану искать спасения в одиночку, не предупредив остальных? С этими словами она отправилась восвояси. «Вряд ли сегодня старуха снова сюда пожалует, — подумали молодые люди.— Давайте-ка ее напугаем. Вот смеху-то завтра будет, когда она даст деру отсюда!» Молодые люди сделали у себя ранки и вымазали кровью ступу, после чего вернулись домой и со смехом объявили приятелям: — Тут у подножия живет одна старуха. Изо дня в день поднимается она в гору, чтобы поглядеть на ступу. Странное дело, подумали мы и спросили, зачем ей это надобно. Она объяснила — так, мол, и так, вот мы и затеяли ее напугать и намазали ступу кровью. Это же надо такое придумать — гора, дескать, рухнет! Приятели пересказали это своим знакомым, и все вокруг потешались над «глупой» старухой. На следующий день женщина, по обыкновению, пришла к ступе. Глядит — а на ней обильно выступила кровь. Побледнев от ужаса, старуха опрометью помчалась вниз. Добравшись до селения, она заголосила на всю округу, чтобы было слышно всем: — Спасайтесь, люди добрые, бегите скорей отсюда! Того и гляди, гора обрушится, и на этом месте разверзнется морская бездна! Затем она кинулась домой, созвала детей и внуков, и, взвалив на плечи свой скарб, они спешно покинули селение. Глядя на них, молодые шутники хватались за животы от смеха. Вдруг невесть откуда послышался гул и грохот, и было трудно разобрать, то ли ураган надвигается, то ли это отдаленные раскаты грома. Небо сделалось черным, как ночью, и в довершение всего этого ужаса качнулась гора. — Что это? — не успели воскликнуть люди, как гора начала рушиться. «Видно, правду говорила старуха»,— поняли тут селяне и бросились бежать прочь. Кое-кому удалось уцелеть, но и эти немногие плакали навзрыд: кто-то разлучился с родителями, кто-то растерял детей, а кто-то лишился всего своего имущества. Одна только старуха не пострадала — ей удалось не только спасти своих детей и внуков, но и сберечь нажитое добро. Гора же в конце концов рухнула, и на том месте разверзлась морская бездна. А молодые люди, смеявшиеся над словами старухи, погибли все до единого. Вот какие чудеса случались в старину. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 29 июля 2009 Стефан Цвейг Легенда о сестрах-близнецах В одном южном городе, имени которого я предпочитаю не называть, как-то под вечер, пройдя узким переулком и завернув за угол, я вдруг увидел очень старинное здание с двумя высокими башнями, столь сходными между собой, что в вечерних сумерках одна казалась тенью другой. Это была не церковь и, по-видимому, не дворец древних времен; массивными внушительными стенами здание напоминало монастырь, однако его архитектура носила явно светский характер, хотя назначение его представлялось неясным. Вежливо приподняв шляпу, я обратился к краснощекому мужчине, сидевшему за стаканом янтарного вина на террасе маленького кафе, с просьбой сообщить мне, как называется это здание, которое столь величаво высится над низенькими крышами соседних домов. Мой собеседник удивленно посмотрел на меня, потом улыбнулся тонкой улыбкой и неторопливо заговорил: - Затрудняюсь дать вам точные сведения. На плане города оно, вероятно, обозначено как-нибудь иначе, мы же называем его, по-старинному, "Дом сестер", потому ли, что обе башни так похожи друг на друга, или, быть может, потому, что... Он запнулся и уже без улыбки испытующе взглянул мне в лицо, словно желая удостовериться, достаточно ли возбуждено мое любопытство. Но неполный ответ удваивает интерес,-- мы очень быстро разговорились, и я охотно принял его предложение выпить стакан терпкого золотистого вина. Перед нашими взорами, в свете медленно подымающейся луны, таинственно поблескивало кружево башен; вечер был теплый, вино пришлось мне по вкусу, так же как и рассказанная моим собутыльником занимательная легенда о сестрах-близнецах, которую я передаю здесь добросовестно, не ручаясь, однако, за ее историческую достоверность. Войско императора Феодосия расположилось на зимние квартиры в тогдашней столице Аквитании; когда загнанные лошади благодаря длительному отдыху снова обрели гладкую, словно атлас, шерсть, а солдаты уже начали скучать, случилось так, что предводитель конницы, лангобард по имени Герилунт, влюбился в красавицу лавочницу, продававшую на окраине города пряности и медовые коврижки. Он был охвачен столь сильной страстью, что, невзирая на ее низкое происхождение и торопясь заключить ее в объятия, тотчас сочетался с ней браком и поселился в княжеском доме на рыночной площади. Там они провели, скрываясь от посторонних взоров, много недель; влюбленные друг в друга, они забыли людей, время, императора и войну. Но пока они, поглощенные своей страстью, еженощно засыпали в объятиях друг друга, время не дремало. Внезапно налетел с юга весенний ветер, его горячее дыхание растопило лед замерзших рек, по его легкому следу распускались на лугах крокусы и фиалки. Мгновенно зазеленели деревья, влажными бугорками пробились на застывших ветвях почки; весна подымалась с дымящейся земли, а с ней воспрянула и война. Однажды ранним утром медная колотушка у ворот властно нарушила утренний сон влюбленных: приказ императора повелевал военачальнику снарядиться и выступить в поход. Барабаны били тревогу, ветер громко шумел в знаменах, подковы оседланных коней цокали на рыночной площади. Тогда Герилунт торопливо вырвался из нежно обвивавших его рук своей зимней жены, ибо ярче любви пылали в нем честолюбие и мужская жажда брани. Равнодушный к слезам супруги, он не дозволил ей сопровождать себя, оставил ее в своем просторном доме и во главе конного отряда вторгся в мавританские земли. В семи битвах он разгромил неприятеля, огненной метлой вымел разбойничьи замки сарацинов, покорил их города и победоносно разграбил страну до самого моря, где ему пришлось нанять парусники и галеры, чтобы переправить на родину богатейшую добычу. Никогда еще победа не была столь молниеносной, военный поход столь блистательным. Не удивительно, что император, желая отблагодарить доблестного воина, уступил ему за небольшую дань север и юг завоеванной страны в ленное пользование и управление. Теперь Герилунт, которому доселе седло заменяло и дом и родину, мог бы в полном достатке вкушать покой до конца своих дней. Но честолюбие, не утоленное, а, напротив, раззадоренное быстрым успехом, требовало большего: он не хотел быть подданным и данником своего государя, и лишь королевский венец казался ему достойным украсить светлое чело его супруги. Он начал сеять смуту в своем войске, готовя возмущение против императора. Но предательски раскрытый заговор не удался. Потерпев поражение еще до битвы, отлученный от церкви, покинутый своими всадниками, Герилунт вынужден был бежать в горы; там, за щедрую мзду, крестьяне во время сна насмерть забили опального военачальника. В тот самый час, когда римские воины нашли в сарае на соломенной подстилке окровавленный труп мятежника и, сорвав с него платье и драгоценности, бросили, нагого, на свалку, его жена, не ведая о гибели мужа, родила во дворце, на роскошном парчовом ложе, двойню; девочек-близнецов при большом стечении народа окрестил сам епископ и нарек их Софией и Еленой. Но еще не умолк гул церковных колоколов и звон серебряных чарок на пиру, когда внезапно пришла весть о мятеже и гибели Герилунта, а вслед за ней - вторая: император, согласно общепризнанному закону, требовал для своей казны дом и имущество мятежника. Итак, после столь краткого счастья красавица лавочница, едва оправившись от родов, снова была вынуждена надеть свое реденькое шерстяное платье и спуститься в промозглую уличку на окраине города; но прежней нищете сопутствовали теперь горечь разочарования и забота о двух малютках. Снова сидела она с утра до вечера на низкой деревянной скамеечке в своей лавчонке, предлагая соседям пряности и сладкие медовые коржики, и нередко вместе со скудными грошами на ее долю выпадали злые насмешки. Горе быстро погасило блеск ее очей, преждевременная седина посеребрила волосы. Но за все лишения и невзгоды вознаграждали ее резвость и чарующая прелесть сестер-близнецов, унаследовавших обаятельную красоту матери; они были столь сходны обличьем и живостью речи, что одна казалась зеркальным отражением пленительного образа другой. Не только чужие, но и родная мать подчас не могла отличить Елену от Софии, так велико было это сходство. И она велела Софии носить на руке льняную тесемочку, чтобы отличать ее по этому признаку от сестры, ибо, услыхав голос или увидев лицо дочери, она не знала, каким именем назвать ее. Но сестры, унаследовав победную красоту матери, роковым образом получили в удел и необузданное честолюбие и жажду власти, отличавшие их отца; каждая стремилась во всем превзойти не только сестру, но и всех ровесниц. Еще в те ранние годы, когда дети обычно мирно и бесхитростно играют друг с другом, сестры во всякое дело вносили соревнование и зависть. Если кто-нибудь, плененный красотой одной из девочек, надевал ей на палец колечко, не подарив другой такого же, если волчок одной вертелся дольше, чем волчок другой, мать заставала обиженную на полу, с засунутым в рот кулачком, злобно стучащей ножками об пол. Похвала, ласковое слово, обращенное к одной сестре, вызывало ревность другой, и, хотя они были так схожи между собой, что соседи в шутку называли их "зеркальцами", они непрерывно мучили друг друга бешеной завистью. Тщетно пыталась мать потушить разгоравшееся пламя чрезмерного честолюбия враждующих сестер, тщетно старалась ослабить вечно натянутые струны соревнования; ей пришлось убедиться, что злосчастное наследие отца продолжает жить в несозревших душах детей, и только сознание, что благодаря этому неустанному соревнованию обе девочки стали самыми умелыми и ловкими среди своих ровесниц, служило ей некоторым утешением. За что бы ни взялась одна, другая тотчас же старалась превзойти ее. И так как обе девочки обладали от природы проворством рук и сметливостью, то они быстро научились всем полезным и приятным женским искусствам, а именно: прясть лен, красить материю, оправлять драгоценные камни, играть на флейте, грациозно танцевать, сочинять затейливые стихи и петь их под звуки лютни, не в пример придворным дамам, они даже изучали латынь, геометрию и высшие философские науки, с которыми знакомил их, по доброте сердечной, один старый диакон. И скоро во всей Аквитании не стало девушки, равной по красоте, воспитанию и гибкости ума двум дочерям лавочницы. Но никто не мог бы сказать, кому из двух слишком уж одинаковых сестер, Елене или Софии, принадлежит первенство, ибо никто не отличил бы одну от другой, ни по облику, ни по движениям, ни по речи. Но вместе с любовью к изящным искусствам и приобщением ко всему тому, что наполняет душу и тело пылким стремлением вырваться из узкого ограниченного мирка в бескрайние просторы духа, в обеих девушках росло жгучее недовольство низким положением матери. Возвращаясь домой из академии, с диспутов, где они состязались с учеными, искусно перебрасываясь тонкими аргументами, или с танцев, - еще овеянные звуками музыки, - они заставали в своей прокопченной уличке растрепанную мать, которая до позднего вечера торговалась с покупателями из-за горсти перечных зерен или нескольких позеленевших медяков. Они стыдились своей беспросветной нищеты и, лежа без сна на колкой ветхой циновке, больно царапавшей горячее девичье тело, проклинали свою судьбу, ибо, превосходя красотой и умом знатнейших дам, призванные носить мягкие пышные одежды, звеня драгоценными украшениями, - они были похоронены в затхлой, глухой дыре и могли, в лучшем случае, выйти замуж за бондаря - соседа слева, или оружейника - соседа справа; а ведь они дочери великого полководца, с королевской кровью в жилах и властной душой. Они жаждали сверкающих чертогов и раболепной толпы слуг, жаждали богатства и могущества, и, если случайно мимо них проносили благородную даму в дорогих мехах, с сокольничими и телохранителями вокруг легко колеблющихся носилок, щеки их становились такими же белыми от злобы, как зубы во рту. Бурно вскипало в крови необузданное честолюбие мятежного отца, который также не хотел мириться с золотой серединой, со скромной судьбой; день и ночь они только о том и думали, как бы вырваться из столь недостойного существования. И вот хоть и неожиданным, но вполне понятным образом случилось, что в одно прекрасное утро София, пробудясь, нашла ложе сестры опустевшим: Елена, ее двойник, зеркало всех ее вожделений, тайно скрылась ночью, и встревоженная мать со страхом спрашивала себя, уж не похитил ли ее кто-нибудь силой, ибо многие знатные юноши поражены были двойным сиянием сестер и ослеплены им до потери рассудка. Наскоро одевшись, она бросилась к наместнику, который именем императора правил городом, заклиная его выслать погоню за злодеем. Тот обещал. Но уже на другой день, к великому стыду матери, распространился слух, что Елена, едва созревшая для любви, по доброй воле бежала с юношей высокого рода, взломавшим ради нее отцовские ларцы и сундуки. Неделю спустя вслед за первой вестью пришла другая, еще более ужасная: путники рассказывали, как пышно живет юная блудница в соседнем городе со своим любовником, окруженная слугами, соколами и заморскими зверями, щеголяя в мехах и парче, на соблазн всем честным женщинам. Но не успели эту весть разжевать болтливые людские уста, как новая, еще более страшная, явилась на смену: Елена, опустошив мешки и карманы безусого мальчишки, покинула его и перебралась во дворец казначея, древнего старика, всегда слывшего скрягой, отдала ему свое юное тело за еще большую роскошь и теперь безжалостно грабит его. Через несколько недель, повыдергав золотые перья казначея, она бросила его, словно общипанного и выпотрошенного петуха, взяв себе другого любовника: этого сменил новый, еще более богатый, и вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений, что Елена в соседнем городе торгует своим юным телом не менее усердно, чем дома ее мать - пряностями и сладкими медовыми коврижками. Тщетно слала несчастная вдова гонца за гонцом к заблудшей дочери, умоляя ее не позорить столь кощунственно память отца. Мера непотребства переполнилась, когда однажды, к вящему стыду матери, от ворот города двинулось по улице пышное шествие: впереди шли скороходы в ярко-алых одеждах, за ними следовали, как при въезде вельможи, всадники, и среди них, окруженная резвыми персидскими собаками и диковинными обезьянами, Елена, юная гетера, пленительная, как ее тезка - Прекрасная Елена, некогда потрясавшая царства, - и разодетая, словно языческая царица Савская, вступающая в Иерусалим. Собрались ротозеи, заработали языки; ремесленники выбегали из своих хижин, писцы бросали пергамент, толпа любопытных окружила шествие; потом всадники и слуги выстроились для почетной встречи на рыночной площади. Наконец, распахнулась завеса, и юная блудница надменно перешагнула порог дворца, принадлежавшего когда-то ее отцу; расточительный любовник, ради трех жарких ночей, откупил его у казны для Елены. Точно в свою вотчину вступила она в покой, где на парчовом ложе ее родила мать, и вскоре давно покинутые хоромы наполнились дорогими языческими статуями, холодный мрамор одел деревянные лестницы, мозаичные плиты покрыли полы, словно плющом обвили стены тканые ковры с изображением людей и событий; звон золотых чаш сливался со звуками музыки на праздничных пиршествах, ибо, обученная всем искусствам, пленяя всех молодостью, умом, Елена скоро стала самой прославленной и самой богатой из гетер. Из соседних городов, из чужих стран стекались богачи - христиане, язычники, еретики, чтобы хоть раз вкусить ее ласк, и так как жажда могущества Елены не уступала безудержному честолюбию ее отца, она железной рукой держала влюбленных и безжалостно затягивала петлю страсти, пока не выманивала все их состояние. Даже сын наместника, и тот вынужден был уплатить изрядный выкуп ростовщикам и заимодавцам, когда после недели любовных утех, все еще одурманенный и вместе с, тем жестоко отрезвленный, покинул объятия и дом Елены. Не удивительно, что столь бесстыдное поведение злило честных женщин города, особенно - пожилых. В церквах проповедники обличали порок, женщины на рынке гневно сжимали кулаки, и часто во дворце звенели окна и ворота от пущенных в них камней. Но как ни возмущались добродетельные женщины - покинутые жены, одинокие вдовы, - как ни негодовали старые, искушенные в своем ремесле блудницы, как они ни обливали грязью этого дерзкого, внезапно ворвавшегося на их луга наслаждения жеребенка, никто не пылал гневом сильнее, чем София, сестра Елены. Не потому терзалась она, что та предается пороку; нет, ее мучило раскаяние, что сама она упустила случай, когда знатный юноша сделал ей такое же предложение, и вот все то, о чем она втайне мечтала, власть над людьми и жизнь в роскоши, досталось сестре, а в ее холодную каморку по-прежнему врывается ветер и воет наперегонки с ворчливою матерью. Правда, Елена, в хвастливом упоении своим богатством, неоднократно посылала ей дорогие наряды, но гордость Софии не позволяла ей принимать подачки. Нет, не могло утолить ее честолюбие бесславное подражание смелой сестре; она не желала драться с ней из-за любовников, как в детстве из-за сладкого пряника. Ее победа должна быть полной. День и ночь размышляя о том, как бы заставить людей поклоняться ей и прославлять ее больше сестры, она убедилась по настойчивому вниманию к ней мужчин, что сохраненный ею скромный дар - девственность и незапятнанная честь - превосходная приманка и что умная женщина может извлечь немалую выгоду из этого достояния. И потому она решила обратить в сокровище именно то, что сестра опрометчиво расточила, и выставить напоказ свою добродетель так же, как сестра-гетера - свое тело. Если та стяжала славу горделивой роскошью - она прославится смиренной бедностью. Еще не угомонились языки сплетников, как в один прекрасный день любопытство изумленного города получило новую пищу: София, сестра гетеры Елены, стыда ради и во искупление прелюбодейной жизни сестры, покинула греховный мир и вступила послушницей в благочестивый орден, посвятивший себя уходу за хворыми и немощными. Опоздавшие любовники рвали на себе волосы от досады, что нетронутое сокровище ускользнуло из их рук. Но все набожные люди, радуясь небывалому случаю противопоставить сластолюбию пленительный образ богобоязненной красоты, усердно разносили по свету эту весть, и не было девушки в Аквитании, которую славословили бы так ревностно, как Софию, самоотверженно день и ночь ухаживающую за покрытыми язвами больными и не гнушавшуюся даже прокаженных. Женщины преклоняли колена, когда она в белоснежном чепце проходила мимо, опустив глаза, епископ неоднократно хвалил ее в своих проповедях, как благороднейший пример женской добродетели, а дети благоговейно смотрели на нее, словно на невиданное небесное светило. И вдруг - легко можно себе представить досаду Елены - внимание всей страны отвернулось от нее и обратилось на непорочную жертву искупления, которая, страшась греха, словно белый голубь, воспарила в горние пределы смиренномудрия. Поистине, словно созвездие Близнецы, сияла в последующие месяцы слава сестер над восхищенной страной на радость и грешникам и благочестивым. Ибо если первые находили у Елены усладу телесную, то духовной усладой дарил вторых блистающий добродетелью образ Софии, и, в силу такого раздвоения, впервые от начала мира в этом городе Аквитании царство божие отделено было от царства дьявола столь отчетливо и наглядно. Целомудренный видел в Софии своего ангела-хранителя, а погрязший в грехах вкушал наслаждение в объятьях ее недостойной сестры. Но в душе смертного между добром и злом, между плотью и духом пролегают потаенные тропки, и вскоре оказалось, что как раз эта двойственность неожиданно явилась источником соблазна. Ибо сестры-близнецы, вопреки столь различному образу жизни, оставались внешне как две капли воды похожими друг на друга: тот же рост, те же глаза, та же улыбка и чарующая прелесть; не удивительно, что многих мужчин охватило смятение. Случалось, что юноша, проведя знойную ночь в объятиях Елены, утром торопился уйти от нее, дабы поскорей смыть с души грех, и вдруг останавливался как вкопанный, протирая глаза, - уж не дьявольское ли это наваждение? Ибо смиренная послушница в скромном сером одеянии, которая катила в кресле по саду больницы страдающего одышкой старика и без отвращения кротко и ласково вытирала больному беззубый слюнявый рот, казалась юноше женщиной, только что оставленной им на ложе. Он пристально вглядывался: да, те же губы, те же мягкие и нежные движения, правда в порыве не земной страсти, а в возвышенной любви к ближнему; он вглядывался, глаза у него загорались, и мало-помалу монашеское одеяние становилось прозрачным и сквозь него проступало хорошо знакомое тело блудницы. И такой же обман чувств смущал душу тех, кто, выйдя из дому, где он только что с благоговейным трепетом смотрел, как оказывает помощь целомудренная София, за первым углом натыкался на нее, но странно преображенную, - роскошно одетую, с обнаженной грудью, в толпе поклонников и слуг торопящуюся на пир. Это Елена, не София, говорили они себе, и все же, глядя на послушницу, не могли не видеть ее наготы, и грешные мысли соблазняли их в самом благочестии. От этой раздвоенности произошло такое смятение чувств, что порой желания, наперекор воле, шли превратным путем, и случалось, что юноши в объятиях продажной сестры грезили о непорочной, а встречаясь с доброй самаритянкой, взирали на нее с плотским вожделением. Ибо творец мира сего, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них; поэтому они всегда требуют от женщин обратное тому, что те им предлагают: если женщина легко отдается им, мужчины вместо благодарности уверяют, что они могут любить чистой любовью только невинность. А если женщина хочет соблюсти невинность, они только о том и думают, как бы вырвать у нее бережно хранимое сокровище. И никогда не находят они покоя, ибо противоречивость их желаний требует вечной борьбы между плотью и духом; здесь же какой-то затейливый бес затянул двойной узел, ибо блудница и монахиня, Елена и София, так походили друг на друга, что казались одной и той же женщиной, и никто уже точно не знал, к которой из них вожделеет. И стало так, что беспутная молодежь города чаще толпилась у ворот больницы, чем в тавернах, и развратники, соблазнив блудницу золотом, заставляли ее для любовных утех надевать серое монашеское одеяние, дабы обольщать себя мыслью, будто они обнимают неприступную Софию. Весь город, вся страна мало-помалу были втянуты в эту нелепую бесовскую игру самообмана, и ни увещания епископа, ни уговоры правителя города не могли прекратить изо дня в день повторявшегося кощунства. Казалось бы, сестры, окруженные поклонением и почестями, могли полюбовно поделить между собой славу и успокоиться тем, что одна - самая богатая, а другая - самая благочестивая женщина в городе; но обе, снедаемые честолюбием, с гневно бьющимся сердцем только и думали о том, как бы нанести друг другу урон. София со злости кусала губы, когда до нее доходили слухи, что сестра в греховном лицедействе глумится над ее благочестивой жизнью, Елена же ударами плети осыпала слуг, доносивших о том, что паломники стекаются в город, чтобы поклониться ее сестре, а женщины целуют землю, по которой ступала ее нога. Но чем больше зла они друг другу желали, чем сильнее ненавидели друг друга, тем тщательнее прятали они свои истинные чувства под личиной сострадания. Елена за пиром со слезами в голосе сокрушалась о сестре, столь безрассудно принесшей в жертву свою молодость и все радости жизни ради дряхлых стариков, которым давно пора умирать; София же неизменно заканчивала вечернюю молитву словами о несчастных грешницах, которые в безумии своем, ради мимолетных бренных благ земных, лишаются наивысшей отрады - посвятить свою жизнь добрым и богоугодным делам. Но убедившись, что ни засылаемые друг к другу послы, ни доносчики не могут сбить их с однажды избранного пути, сестры понемногу стали снова сближаться, словно два атлета, хранящих видимость равнодушия, но уже нацеливших глаза и руки для сокрушительного удара. Все чаще стали они посещать друг друга, проявляя взаимную нежную заботу, и в то же время каждая готова была душу отдать, лишь бы повредить другой. (окончание следует). Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 29 июля 2009 Стефан Цвейг Легенда о сестрах-близнецах (окончание) Однажды после вечерни София благочестивая опять пришла к сестре, чтобы еще раз словом убеждения попытаться отвлечь ее от порочной жизни. Снова принялась она красноречиво поучать Елену, уже начинавшую терять терпение, как дурно она поступает, превращая данное ей богом тело в средоточие греха. Елена, богоданное тело которой в это время умащали служанки, готовя его к греховному ремеслу, слушала сестру, полугневаясь, полусмеясь, и раздумывала, довести ли докучливую проповедницу до ярости богохульными речами, или позвать в свои покои несколько красивых юношей для вящего ее смущения. И вдруг - словно тихо жужжащая муха коснулась ее виска - у нее мелькнула мысль, столь коварная и дерзкая, что она едва удержалась от смеха. Круто изменив свое наглое поведение, она выгнала служанок и банщиков и, как только осталась наедине с сестрой, принялась каяться, пряча под смиренно опущенными веками огненный взор. О, пусть сестра не думает, начала искушенная в притворстве Елена, что сама она не стыдится своей беспутной, греховной жизни. Не раз овладевало ею отвращение к животному сластолюбию мужчин, не раз давала она себе слово навсегда отринуть порок и вести честную, скромную жизнь. Но она убедилась, что всякое сопротивление напрасно; София, сильная духом, не подверженная, как она, слабости плоти, и -не подозревает, сколько соблазна заключено в могуществе мужчин, перед которым не может устоять ни одна женщина, посвященная в тайны любви. Ах, она - счастливица - не знает, сколь неотразима властная сила мужчины, не знает, какая в ней неизъяснимая услада, покоряющая женщин вопреки их воле. София, пораженная такой исповедью, неожиданной для нее в устах жадной до денег и наслаждений сестры, не замедлила пустить в ход все свое красноречие. Наконец-то и ее осенила божественная благодать, начала она поучать Елену, ибо отвращение к греху - верный путь к познанию добра. Но напрасно она поддается малодушию, уверяя, что невозможно побороть искушения плоти; несокрушимая воля к добру, ежели душа преисполнится ею, может устоять перед любым соблазном - таких примеров великое множество в истории язычников и христиан. Но Елена печально опустила голову. О да, сокрушенно отвечала она, и ей доводилось читать о доблестной борьбе праведников с дьяволом любострастия. Но бог наделил мужчин не только могучим телом, но и твердостью духа, сотворив их победоносными воинами за дело божие. А слабая женщина, с тяжким вздохом проговорила она, не в силах противостоять козням и прельщениям мужчин, и за всю свою жизнь она не видела женщины, которая не уступила бы настойчивому желанию мужчины. - Как можешь ты так говорить, - вознегодовала София, задетая в своей неукротимой гордыне. - Разве я сама не живой пример тому, что твердая воля может противостоять домогательству мужчин? С утра до вечера осаждает меня мерзостная орда, даже в больницу пробираются они, преследуя меня по пятам, и к ночи я нахожу на своем ложе письма, исполненные гнусных обольщений. Но никто не видел, чтобы я удостоила одного из них хотя бы взглядом, ибо воля ограждает меня от соблазна. Нет правды в твоих словах: покуда женщина истинно гнушается греха, она не уступает, тому пример я сама. - Ах. я знаю, ты, счастливица, доселе сумела уберечь себя от соблазна, - с притворным смирением отвечала Елена, покосившись на сестру, - но это потому, что тебя хранит монашеское платье и суровый долг, который ты возложила на себя. Тебе защитой весь святой орден благочестивых сестер. Ты не одинока, не беззащитна, как я! Не думай, что чистотой своей ты обязана только собственной твердости. Я даже уверена, что и ты, София, побыв наедине с юношей, не найдешь в себе ни сил, ни желания противиться ему. И ты уступишь так же, как уступаем мы все. - Никогда! Нет, никогда! - вскричала с гневом София. - Я готова и без защиты моего облачения одной своей волей выдержать любой искус. Только этого Елене и нужно было. Шаг за шагом заманивая сестру в расставленные сети, она упрямо оспаривала слова Софии, пока та, наконец, выведенная из терпения, сама не стала настаивать на испытании. Она желает, нет, требует проверки, дабы слабая духом Елена воочию убедилась, что своим целомудрием она, София, обязана не защите извне, а собственной силе. Елена нарочито долго молчала, как будто обдумывая слова Софии, а между тем сердце замирало у нее от нетерпения и злорадства; наконец, она промолвила: - Слушай, София, я знаю, как подвергнуть тебя испытанию. Завтра вечером я жду Сильвандра, самого красивого юношу в стране; ни одна женщина не может устоять перед ним, но выбор его пал на меня. Двадцать восемь миль проедет он верхом ради меня; он привезет с собою семь фунтов чистого золота и другие подарки, надеясь разделить со мною ложе. Но если бы даже он пришел с пустыми руками, я и тогда не прогнала бы его, а даже отдала бы столько же золота, чтобы провести с ним ночь, ибо нет юноши красивее и любезнее его. Бог создал нас с тобою столь схожими лицом; голосом и станом, что, если ты наденешь мое платье, никто не заподозрит обмана. Прими завтра вместо меня Сильвандра в моем доме и раздели с ним трапезу. Если он, приняв тебя за меня, потребует твоих ласк, отказывай ему под любыми предлогами. Я же в соседнем покое буду ждать и следить, окажешься ли ты в силах до полуночи противиться ему. Но берегись, сестра; велик и опасен соблазн его близости, а еще опаснее слабость нашего сердца. И я боюсь, сестра, что ты, привыкнув к отшельнической жизни, по неведению поддашься соблазну, а потому заклинаю тебя отказаться от столь дерзкой игры. Елейная речь коварной сестры, которой она то заманивала, то предостерегала Софию, только подливала масла в огонь. Если испытание заключается в таком пустяке, гордо объявила София, то она не сомневается, что с легкостью выдержит его, и не только до полуночи, но даже до утренней зари; она просит лишь дозволения запастись кинжалом на случай, если бы юноша осмелился прибегнуть к насилию. Услышав столь высокомерные слова, Елена, точно в порыве благоговения, опустилась на колени перед сестрой; на самом же деле она хотела только скрыть злорадство, сверкнувшее в ее глазах. И так было условленно, что на другой день благочестивая София примет Сильвандра; Елена в свою очередь поклялась навеки отказаться от порочной жизни, если сестре удастся победить соблазн. София поспешно возвратилась к монахиням, дабы укрепиться духом подле этих богобоязненных женщин, отвернувшихся от мира и посвятивших свою жизнь убогим и больным. Она с удвоенным рвением ходила за самыми немощными и расслабленными и, глядя на их тяжелые недуги, проникалась мыслью о бренности всего земного: разве эти заживо гниющие страдальцы не знали некогда любви, не предавались страсти? И что же осталось от них? - плесень, тлен, в котором едва теплилась жизнь. Но и Елена не сидела сложа руки. Искушенная во всех ухищрениях, при помощи которых вызывают Эроса, своенравного бога, и удерживают его, она первым делом велела своему повару, уроженцу Южной Италии, приготовить особые яства, сдобренные всевозможными возбуждающими пряностями: в паштет она приказала положить бобровое семя, любострастные коренья и испанский перец; в вино подмешать белены и одуряющих трав, которые туманят ум и нагоняют дремоту. Не забыла она и музыку, эту извечную сводню, словно теплый ветерок навевающую истому на душу. Нежнейшие флейты и пылкие цимбалы притаились в соседнем покое, скрытые от взоров и потому предательски опасные для одурманенных чувств. Предусмотрительно расставив таким образом сети дьявола, она стала нетерпеливо поджидать столь кичившуюся своей добродетелью сестру; когда та пришла, бледная от бессонной ночи, взволнованная предстоящей, добровольно вызванной, опасностью, ее на пороге окружил рой юных служанок; они повели изумленную послушницу к благоухающему водоему. Там они сняли с краснеющей от стыда Софии серое монашеское платье и принялись умащать ее плечи, бедра и спину растертыми лепестками цветов и благовонными мазями столь нежно и вместе с тем крепко, что кровь жгуче прилила к коже. По разгоряченному телу струилась то прохладная, то теплая вода, проворные руки увлажняли его нарциссным маслом, нежно мяли его и так усердно натирали лоснящуюся кожу кошачьими шкурками, что голубые искры вспыхивали на шерсти, - словом, они готовили к любовным утехам богобоязненную Софию, которая не осмелилась оказать сопротивления, точно так же, как ежевечерне - Елену. Издали доносились тихие, вкрадчивые звуки флейты, а от стен исходило благоухание смолы, капля за каплей сочившейся из сандаловых светильников. И когда, наконец, София, весьма смущенная всем проделанным над нею, легла на ложе и в металлических зеркалах увидала свое отражение, она показалась себе чужой, но прекрасной, как никогда. Она упивалась ощущением легкости и свежести своего тела и вместе с тем стыдилась охватившей ее сладостной неги. Однако ей недолго пришлось предаваться противоречивым чувствам. Елена подошла к ней и, ласкаясь, как котенок, стала льстивыми словами восхвалять ее красоту, пока та резко не оборвала поток ее суетной речи. Еще раз лицемерно обнялись сестры, скрывая волнение: одна терзалась тревогой и страхом, другая сгорала от злобного нетерпения. Затем Елена приказала зажечь свечи и скользнула, точно тень, в соседний покой, дабы насладиться подстроенным ею зрелищем. Коварная блудница успела заранее предупредить Сильвандра о том, какое двусмысленное приключение его ожидает, и настойчиво посоветовала ему на первых порах рассеять страхи целомудренной послушницы сдержанным и благопристойным обращением с нею. И вот когда Сильвандр, предвкушая победу в этом забавном и необычном состязании, наконец явился и София левой рукой невольно схватилась за кинжал, которым она вооружилась для защиты от насилия, она с удивлением увидела, что известный своею дерзостью распутник преисполнен самой почтительной учтивости. Ибо, предупрежденный Еленой, он не только не пытался обнять замирающую от страха Софию или приветствовать ее слишком вольными словами, но смиренно преклонил перед ней колено. Потом, подозвав слугу, он взял из его рук тяжелую золотую цепь и пурпуровое одеяние из провансальского шелка и попросил разрешения накинуть его ей на плечи, а цепь надеть на шею. В столь вежливо изъясненной просьбе София не могла ему отказать и дала согласие; не шевелясь стояла она, пока он облекал ее в богатый наряд, когда же он надевал ей на шею цепь, она вместе с прохладой металла ощутила на затылке легкое прикосновение горячих пальцев. Но так как Сильвандр этим и ограничился, то у Софии не было никаких причин для гневного отпора. С притворной скромностью он снова склонился перед ней и, сказав, что он недостоин разделить с ней трапезу, ибо не стряхнул с себя дорожную пыль, смиренно попросил дозволения раньше умыться и переменить платье. София смутилась, но позвала служанок и велела отвести гостя в покой для омовения. Однако служанки, послушные тайному приказу Елены, намеренно превратно истолковали слова Софии и мгновенно совлекли с юноши одежды, так что он предстал перед нею нагой и прекрасный, точно изваяние Аполлона – языческого бога, стоявшее прежде на рыночной площади и разбитое на куски по приказанию епископа. Потом они натерли его маслами, омыли ему ноги теплой водой, не спеша вплели розы в волосы улыбающемуся обнаженному юноше и, наконец, облачили его в новый пышный наряд. И когда Сильвандр вторично приблизился к Софии, он показался ей еще прекраснее прежнего. Но едва заметив, что ее пленяет его красота, она в гневе на самое себя поспешила удостовериться, что спрятанный в складках платья спасительный кинжал под рукой. Однако никакой нужды выхватывать его не было, ибо юноша с не меньшим уважением, чем ученые магистры, посещавшие больницу, вежливо занимал ее пустыми речами, и все еще - теперь уже скорее к огорчению ее, чем к удовольствию, - не представлялся случай блеснуть перед сестрой примерной женской стойкостью: как известно, для того, чтобы отстоять свою добродетель, необходимо, чтобы кто-нибудь покусился на нее. Однако Сильвандр, видимо, и не помышлял об этом, и в томных звуках флейты, все громче раздававшихся в соседнем покое, было больше нежной страсти, чем в словах, которые произносили алые уста юноши, казалось, созданные для любви. Точно сидя за столом в кругу мужчин, он невозмутимо повествовал о состязаниях и военных походах и так искусно притворялся равнодушным, что София и думать забыла об осторожности. Беспечно лакомилась она пряными яствами и пила дурманящее вино. Раздосадованная, даже разозленная тем, что юноша не дает ей ни малейшего повода доказать сестре свою неприступность и дать волю праведному гневу, она, наконец, сама пошла навстречу опасности. Неведомо как и откуда на нее вдруг нашло задорное веселье, она стала громко смеяться, раскачиваясь и вертясь во все стороны, но ей не было ни стыдно, ни страшно - ведь до полуночи не так уж далеко, кинжал под рукой, а этот мнимопламенный юноша холоднее, чем стальное лезвие. Все ближе и ближе придвигалась она к нему в надежде, что наконец-то представится случай победоносно отстоять свою добродетель; сама того не желая, богобоязненная София, снедаемая честолюбием, изощрялась в искусстве обольщения в точности так, как это делала, ради сугубо земных благ, ее прелюбодейка сестра. Но мудрое изречение гласит, что, если тронуть хотя бы волос в бороде дьявола, он непременно вцепится тебе в загривок. Так, в пылу соревнования, случилось и с Софией. От вина, приправленного дурманом без ее ведома, от курящихся благовоний, от сладостно-томящих звуков флейты у нее стали путаться мысли. Речь превратилась в невнятный лепет, смех - в пронзительный хохот, и ни один доктор медицины, ни один правовед не мог бы доказать перед судом, случилось ли это с ней во сне или наяву, в опьянении или в твердой памяти, с ее согласия или вопреки ее воле, но так или иначе - задолго до полуночи произошло то, что, по велению бога или его соперника, рано или поздно должно произойти между женщиной и мужчиной. Из потревоженных складок одежды со звоном упал на мраморные плиты пола припрятанный кинжал, но - странно: утомленная праведница не подняла его, не вонзила в грудь дерзкого юноши; ни плача, ни шума борьбы не донеслось до ушей Елены. И когда, в полночь, торжествующая блудница ворвалась с толпою слуг в комнату, ставшую брачным покоем, и, сгорая от любопытства, подняла факел над ложем побежденной сестры - напрасно было бы отрицать или каяться. Дерзкие служанки, по языческому обычаю, осыпали ложе розами более алыми, чем щеки краснеющей Софии, слишком поздно опомнившейся и понявшей свое поражение. Но Елена заключила смущенную сестру в объятия и горячо поцеловала ее; пели флейты, гремели цимбалы, словно великий Пан вернулся на христианскую землю; полуобнаженные девушки, точно вакханки, кружились в хороводе, славословя Эроса, отвергнутого бога. Потом они развели костер из благоухающего дерева, и жадные языки пламени пожрали преданный поруганию строгий монашеский наряд. Новообращенную гетеру, которая, не желая признавать свое поражение, томной улыбкой давала понять, что добровольно покорилась прекрасному юноше, служанки так же увенчали розами, как ее сестру; они стояли рядом, взволнованные, с пылающими щеками, одна - сгорая от стыда, другая - торжествуя победу; теперь уже никто не мог бы отличить Софию от Елены, согрешившую смиренницу от блудницы, и взоры юноши переходили от одной к другой с новым, вдвойне нетерпеливым вожделением. Тем временем охваченные буйным весельем слуги распахнули настежь окна и ворота дворца. Ночные гуляки, поднятый с постели беспутный люд, смеясь и крича, стекался со всех сторон, и солнце еще не успело позолотить кровли, как, словно вода из всех желобов, побежала по улицам молва о блестящей победе Елены над мудрой Софией, порока над целомудрием. Едва услышав о падении столь, казалось, незыблемого оплота добродетели, мужи города поспешили во дворец, где (буде сказано без утайки) нашли радушный прием, ибо София, обращенная столь же мгновенно, как и преображенная, осталась у Елены и всеми силами старалась сравняться с ней пылкостью и усердием. Настал конец раздорам и взаимной зависти; избрав одно и то же позорное ремесло, грешные сестры жили в добром согласии под одной кровлей. Одна убирала волосы, как другая, носила такие же наряды и украшения, что и другая, и так как теперь они обе одинаково смеялись и шептали нежные слова, то для сластолюбцев началась новая, нескончаемая и увлекательная игра: угадывать по пламенным взглядам, поцелуям и ласкам, кого они держат в объятиях - блудницу Елену или некогда благочестивую Софию. Редко удавалось кому-нибудь узнать, на которую из сестер истрачены деньги, столь разительно было сходство между ними; к тому же лукавые близнецы с особенным удовольствием нарочно дурачили любопытных. Итак, не впервые в нашем обманчивом мире, Елена восторжествовала над Софией, красота над мудростью, порок над добродетелью, извечно грешная плоть над зыбким и кичливым духом, и вновь подтвердилась истина, на которую сетовал еще Иов многострадальный, что нечестивые благоденствуют на земле, а праведные поставлены на посмешище, непорочные отданы на посрамление. Ибо во всей стране ни мытарь, ни надсмотрщик, ни бондарь, ни ростовщик, ни золотых дел мастер, ни пекарь, ни карманник, ни церковный вор не собирал тяжким трудом своим столько денег, сколько сестры-близнецы своим любовным рвением. С полным единодушием они опустошали самые тяжелые сундуки и самые полные ларцы, деньги и драгоценные каменья, словно проворные мыши, еженощно сбегались в их дом. Унаследовав от матери вместе с красотой бережливость и расчетливость лавочницы, они не расточали золота, как большинство подобных им женщин, на пустые безделушки: нет, они оказались умнее и предусмотрительно отдавали свои деньги в рост, пускали в оборот, ссужая ими христиан, иудеев и язычников, и притом с таким упорством, что вскорости в этом вертепе скопилось монет, камней, верных долговых обязательств и надежных закладных больше, чем в любом другом доме. Не удивительно, что, имея такой пример перед глазами, молодые девушки той страны уже не желали идти в судомойки и студить руки у лоханей с бельем; и вот, по вине сестер, наконец помирившихся между собой, этот город стяжал наихудшую славу, и его не называли иначе, как новым Содомом. Но есть истина и в другом старинном изречении: как бы резво ни скакал черт, рано или поздно он сломит ногу. Так и здесь великий соблазн в конечном счете послужил в назидание. Ибо по мере того как шли и уходили годы, мужчины, пресытившись, все меньше увлекались игрой в загадку. Гости являлись реже, раньше гасились факелы в доме, и уже давно все знали о том, о чем не желали знать сестры и о чем молча говорило зеркало мигающим светильникам: о морщинках возле задорных глаз, об отцветающем перламутре блекнувших щек. Напрасно силились они ухищрениями искусства вернуть то, что ежечасно отнимала у них безжалостная природа, напрасно гасили седину на висках, разглаживали ножами из слоновой кости морщины и подкрашивали губы усталого рта; годы, бурно прожитые годы, давали себя знать, и едва миновала юность сестер, как мужчины пресытились ими, ибо пока они отцветали, повсюду кругом появлялись другие девушки, каждый год новый выводок - прелестные создания с маленькой грудью и шаловливыми кудрями, вдвойне обольстительные для мужского любопытства своей нетронутой чистотой. Все тише становилось в доме на рыночной площади, ржавели дверные петли, напрасно горели факелы и благоухали смолы, некому было греться у пылающего очага, некого ждать разряженным сестрам. Флейтисты, лишившись слушателей, забросили свое чарующее искусство и от скуки целыми днями играли в кости, и привратник, обязанный всю ночь поджидать гостей, толстел от избытка непотревоженного сна. Одиноко сидели сестры за длинным столом, некогда звеневшим от взрывов смеха, и, так как никто уже не приходил коротать с ними время, у них было много досуга для воспоминаний о прошлом. И в первую очередь София с грустью думала о том времени, когда, отвернувшись от земных соблазнов, она вела суровую богоугодную жизнь; теперь она часто брала в руки запыленные священные книги, ибо мудрость охотно посещает женщин, когда от них бежит красота. И мало-помалу в обеих сестрах совершалось чудесное превращение, ибо как в дни юности Елена-блудница поборола Софию благочестивую, так теперь София, правда с большим запозданием и успев изрядно нагрешить, с успехом убеждала свою слишком привязанную к земному сестру отказаться от мира. В доме по утрам происходило таинственное движение: София украдкой стала посещать столь позорно некогда покинутую больницу, дабы вымолить прощение у монахинь, сначала одна, а потом вместе с Еленой, и, когда обе сестры объявили, что все нажитые грехом деньги они хотят без остатка на вечные времена завещать больнице, даже маловеры перестали сомневаться в искренности их покаяния. И так случилось, что в одно прекрасное утро, когда привратник еще спал, две просто одетые женщины, прикрыв лицо от нескромных взоров, бесшумно, словно тени, выскользнули из пышного дома на рыночной площади почти столь же робко и смиренно, как пятьдесят лет тому назад вышла из него другая женщина - их мать, когда возвращалась из нежданного богатства в нищету окраинной улички. Осторожно шмыгнули сестры в боязливо приоткрытые ворота, и те, что в течение целой жизни, соревнуясь в суетном тщеславии, требовали внимания к себе всей страны, теперь смиренно прятали лица, дабы путь их остался неведомым и судьба предана забвению. Если верить молве, они после долгих лет затворничества окончили свою жизнь в женском монастыре чужой страны, где никто не знал об их прошлом. Но богатства, завещанные ими, оказались столь несметными и так велика была ценность золота, украшений, самоцветов и закладных, что решено было во славу города возвести новую больницу, такую прекрасную и величественную, какой еще не знала Аквитания. Некий северный зодчий сделал чертеж, двадцать долгих лет день и ночь трудились толпы рабочих, и когда, наконец, великое дело было закончено, народ в изумлении дивился на новое здание. Ибо не так, как обычно, вздымалась над ним одна грозная четырехугольная башня, - нет, женственно-стройные, одетые в гранитное кружево, высились здесь две башни, одна справа, другая слева, столь сходные между собой размерами, обликом и тонким очарованием резьбы, что с первого дня люди назвали их "сестры-близнецы" - потому ли, что одна была отражением другой, или еще и потому, что народ, который всегда хранит память о знаменательных событиях, передавая ее в веках из рода в род, не хотел забывать легенды, рисующей грешную жизнь и обращение двух сестер, - легенды, которую рассказал мне мой краснощекий собутыльник, быть может уже слегка под хмельком, при свете полночной луны. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 30 июля 2009 Alexx17, спасибо за басню! На мой взгляд, в ней не хватает одного персонажа... Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 2 августа 2009 Человек, который продал свою душу Легенда индейцев Майя Однажды, один хороший, но несчастливый человек решил продать свою душу дьяволу, чтобы избавиться от своих бесчисленных проблем. Он вызвал заклинанием Кизина и когда тот появился перед ним, то он рассказал ему о своём решении. Кизину понравилась идея забрать душу хорошего человека. В обмен на свою душу, человек попросил исполнение семи желаний: по одному желанию каждый день в течение недели. В первый день он попросил денег и, тут же его карманы были забиты золотом. На второй день он попросил себе хорошего здоровья, что было тут же исполнено. На третий день он проголодался и попросил еды, и ел до тех пор, пока не наелся досыта. На четвёртый день он попросил себе женщину и тут же был окружён самыми красивыми женщинами, которых можно только себе вообразить. На пятый день он захотел власть и жить как местный правитель. На шестой день он захотел попутешествовать и мгновенно он посетил сразу тысячу различных мест. Тогда Кизин сказал ему: - "А что же ты сейчас хочешь? Думай тщательно, так как это твой седьмой день и твоё последнее желание!". - "А сейчас я хочу удовлетворить свой маленький каприз". - "Скажи мне какой и я исполню его!". - "Хочу, чтобы бобы чёрной фасоли отмылись до такой степени, чтобы они стали белыми". - "Это просто", - сказал Кизин. И он начал отмывать бобы, но они никак не становились белыми. И тогда Кизин подумал: "Этот человек обманул меня, и я лишился его души. Для того чтобы такое не повторилось вновь, отныне бобы будут чёрными, белыми, жёлтыми и красными". Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 5 августа 2009 М. Д. Махлин. Речные гиены. (из книги «Занимательный аквариум») Генерал Депп не верил своим ушам. — Да, генерал, вам повезло, — повторил улыбаясь хозяин фирмы по продаже аквариумных рыб. — Я лишь недавно получил партию карибских рыбок и могу выделить вам две штучки из этого импорта. Идемте, я покажу вам их. В густо заросшем аквариуме стояла стайка удивительно красивых ромбовидных рыбок. Спинки их были голубоватые с серебристым отливом, а головы, грудь, брюшко и анальный плавник горели багряным огнем. По всему телу были равномерно разбрызганы темные круглые пятнышки, а хвостозой плавник отливал золотисто-зеленоватым цветом в середине, по краю был очерчен широким черным кантом. — Какая прелесть! — воскликнул Депп, следя глазами за движением этой стайки. — Одна из этих прелестей здорово щипнула уже моего рабочего, — мрачно заметил немец. — Значит, завтра вы уступите мне две штучки? — еще раз уточнил русский аквариумист. — Да, пожалуйста, — вежливо подтвердил хозяин. Радостный вышел генерал на улицу. Еще бы! За эту поездку ему удалось накупить в Германии много новых для русских аквариумистов рыб. И вот теперь он впервые ввезет в Россию, в родную Одессу, живых карибских рыбок. Он шел по улицам и вспоминал все, что знал про этих необычайных обитателей рек Южной Америки. Сколько раз он все это читал, сколько раз вздыхал от зависти. Вот Александр Гумбольдт. Он свидетельствует: «Это самые опасные из всех рыб. Они нападают на людей, когда те купаются, и вырывают у них куски мяса». Вот пишет Шомбург: «Их можно назвать речными гиенами, но по сравнению с ними гиены безобидны, а грифы — скромные создания. Прожорливость их превосходит все, что можно себе представить. Они нападают на всякое животное, которое отважится появиться в их области, даже на рыб, которые в десять раз больше их самих». «Они съедают быка, — пишет Гумила, — или тапира, если он попадет в их стаю. От многих укусов и потери крови животное тонет. Иногда тапиры погибают в реках шириной всего в 30 —40 шагов. Порой животное все же достигает берега, но вылезает — наполовину скелет». «Сила их зубной системы, устроенной в виде острой пилы, — сообщает известный исследователь фауны Амазонки Закс, — превосходит всякое представление. Палка из твердого дерева толщиной в палец перекусывается ими в одно мгновение». Депп идет по вечернему городу, идет не замечая его шума и толкотни. Он весь в мечтах, он путешествует по любимым страницам. Ему вспоминаются все описания этих рыбок. прочитанные ранее, и даже такое свидетельство некоего Каммера: «И когда жена одного миссионера мыла собачку и случайно опустила ее хвост в реку, рыбы подскочили и тотчас откусили его». Наконец он добирается до своего номера и ложится слать. Скорей бы завтра, а там и в путь — домой, на Родину. Бегут, наплывают перед закрытыми глазами старика впечатления дня. Вот они уже перепутываются с его мечтами, и он уже не может разобрать, наяву все это или во сне? ...Шлепает колесами небольшой грузовой пароходик по необъятной шири Амазонки. Пыхтит и стучит машина, остается позади пенный след. Пароход идет вверх по течению из Пара в Манаус. Пассажиров мало — на пароходе почти нет пассажирских кают. Генерал стоит на палубе и с удовольствием вглядывается в далекие берега. Наконец-то он осуществил свою мечту натуралиста, наконец-то он отправился путешествовать по удивительной реке, в легендарную, неисследованную Амазонию. — Вам нравится? — обращается к нему другой пассажир. — Вы ведь впервые здесь? — О, да, очень нравится. — отвечает Депп. — Но с кем я имею честь говорить? — Я — Шомбург, — отвечает незнакомец. — О! Господин Шомбург! Известный исследователь и путешественник! Это вы описали многих животных и растения Амазонки? Это ваши книги о путешествиях по Гвиане, рекам Рио-Бранко и Ориноко стоят в моей библиотеке? Вы очень известный человек, и я очень рад, что путешествую с вами. — А вы, по-видимому, из России? Это вы тот генерал, который, выйдя в отставку, занялся не вистом и водкой, как большинство царских генералов, а основал русскую рыборазводню, чтобы снабжать рыбой любителей аквариума в России? — Как, вам известно обо мне? — удивляется генерал Депп. — Что же тут удивительного, — смеется Шомбург. — Ведь мы с вами во сне, а во сне чего не бывает! — Расскажите мне, пожалуйста, про карибских рыбок, ведь вы так много о них знаете, — просит Депп. — Прежде чем говорить об этих рыбах, о дорадо, стоит рассказать о другом, — начинает Шомбург. — Одним из опаснейших зверей амазонских лесов является коварный и хитрый ягуар. Эта изящная ловкая кошка легко лазает по деревьям и нападает на крупных животных сверху. Но пить воду ягуар сам идет с опаской. Перед тем как коснуться языком воды, ягуар долго смотрит в воду, стараясь разгадать, что кроется в ее глубине. Потом он с размаху шлепает по воде лапой — десятки хищных дорадо тотчас сплываются со всех сторон. И пока рыбы устремляются к этому месту, ягуар делает скачок в сторону и успевает глотнуть воды. Затем еще один удар, еще скачок, еще глоток... Но вот ягуар напился. Теперь он опускает лапу в воду и, распустив когти, выдергивает ее. На берег летит зазевавшаяся рыбешка, которую ягуар тут же съедает. Но горе ягуару, если он решился переплыть протоку, где живут дорадо, или пирайи, — что значит разбойники. Рыбки тотчас налетают на него со всех сторон и успевают так искусать, что зверь гибнет, еле выбравшись из воды. Еще более страшным животным этой области является громадная змея анаконда — водяной удав. Про нее рассказывают невероятные истории, из которых многие,конечно, сказки. Анаконды редко нападают на человека, но все же это одно из опаснейших существ Нового Света. Молодые двухметровые змеи свисают гроздьями с нависших над водой ветвей. Лодка плывет по узкой протоке, вы хотите подтолкнуть ее и беретесь за ветку, и вдруг оказывается, что это змея, которая тут же по вашему телу соскальзывает в воду. Можете представить себе, как это ужасно! Так вот, эти гигантские змеи, как мышь кота, боятся пирай. Я видел, как одна змея попала в стаю этих рыб. Она вертелась колесом, извивалась спиралью, поднималась плетью вверх, но все было напрасно — рыбы закусали ее, она утонула и вода окрасилась ее кровью. Да что змеи, уж на что природа забронировала в панцирь крокодилов, и те до смерти боятся этих рыб. Стоит крокодилу заметить их приближение, как он тотчас переворачивается на спину, спасая менее защищенные лапы и брюхо. Я не знаю более свирепого, более страшного хищника, чем эти речные гиены. Да не хотите ли взглянуть на них? — Здесь, сейчас? — удивился Депп. — Ну, конечно, с борта парохода. Пирайи обычно сидят целой стаей на дне. Но стоит по поверхности метнуться тени или послышаться всплеску, как они тотчас устремляются к этому месту. А мы их сейчас приманим другим способом. Шомбург сходил в камбуз и вернулся с кастрюлей красной воды — в ней кок только что мыл мясо. Затем он надел небольшом кусочек тряпочки, намоченный в этой воде, на крючок удочки. — Ну, смотрите на представление. И он начал осторожно лить воду за борт. Не прошло и пяти минут, как вода у борта закишела целой кучей серебристо-синих рыбешек. Они высовывали мордочки из воды и недоумевали: вкус мяса есть, а есть нечего. Шомбург размахнулся и закинул удочку. И тотчас группа рыб бросилась к тряпке и одна из рыбок ее проглотила. Рыбку вытащили на палубу. Генерал бросился к ней и хотел схватить, но услышал крик матроса. — Стойте, что вы делаете! У нас одному матросу такая рыбешка перекусила палец, когда он снимал ее с крючка. — Да, с ними надо быть настороже, — подтвердил Шомбург, и осторожно прижал голову рыбы каблуком. Рыбка перестала биться, но злобно разевала рот, усеянный белыми острыми как пила зубами. — Смотрите! — Шомбург бросил пирайю в середину стаи ее родичей. Целый фонтан забурлил в этом месте, это родичи рвали на части свою товарку. — Отвратительное зрелище, — поморщился Депп. — Представьте теперь, как они разорвали бы человека. Между прочим у индейцев гуарани эти рыбы служат могильщиками. По обычаю гуарани хоронят не тело, а скелет умершего, а приготовляют скелет пирайи. Труп в сетях опускают в воду и уже через день вынимают чистые кости. — Слава богу, что нам не угрожает угодить им в пасть, — облегченно вздохнул генерал. — Как знать, — засмеялся Шомбург. — Если наш корабль столкнется с растительными островами, состоящими из злаков паспалюм и водяного гиацинта эйхорнии, да если еще в это время снизу нас догонит гигантская приливная волна, подымающаяся иногда по Амазонке на сотни километров, то... Шомбург не успел докончить. Страшный удар потряс судно. Депп почувствовал, что летит. И в то время, как спина его коснулась холодной воды реки, шею ему начала сдавливать анаконда, а в бок яростно вцепились зубы пирай. Генерал рванулся... и открыл глаза. Онлежал на холодном линолеуме, на шее у него было скатавшееся одеяло, а в бок больно впились ботинки, стоявшие у кровати. — Ну и ну, — покрутил головой генерал, поднимаясь и кряхтя. — И приснится же такое! ...Прошло несколько дней, и Депп с радостью смотрел на знакомые одесские улицы. Извозчик подвез его к рыбопитомнику. Осторожно снесли канны с рыбой в главный зал. — Сначала выгрузим пирай, — сказал генерал. Когда опустили в канну с ними сачок, оказалось, что одна из рыбок не перенесла путешествия, а другая была в очень плохом состоянии. Ее осторожно пересадили в приготовленный заранее аквариум. — Ах ты, бедная, надо тебе в аквариум хоть растений посадить. Депп привычным жестом, отставив мизинец, взял пучок растений и, опустив руку в аквариум, хотел их укрепить в песке. Как молния метнулась из угла рыбешка, раздался вскрик, и генерал моментально выдернул руку из воды. С прокушенного мизинца капала кровь! Но Депп не замечал этого — он был очень рад! — Значит ты не так уж плоха, гостья, значит ты будешь жить! Пирайя и в самом деле прожила в Одессе несколько лет. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 8 августа 2009 Джозеф М. Ши СТРАНА ПО ТУ СТОРОНУ ФАНЬ ШУ Я не понимаю, почему никто, кроме меня, не помнит Пола. Я не могу этого объяснить, но ведь есть множество других вещей, которых я также не понимаю, таких, как гравитация или радуга, а они реально существуют. Я проработал с этим парнем годы! Он всегда рассказывал мне, как у него продвигаются дела с приведением в порядок его старого особняка. О деталях я могу рассказывать бесконечно! После того, как он закончил встроенную стенную секцию в столовой, ему понадобилось перекрасить голубые стены зеленым в порядке "восстановления гармоничного потока энергии", как он это излагал. Первоначальный узорчатый навесной потолок на кухне он хотел сохранить любой ценой, чтобы "стабилизировать потенциальный канал дисбаланса". Я могу продолжать еще и еще, но я лучше начну с начала. Я встретился с Полом около двадцати лет назад, когда он получил место в Департаменте. Он, должно быть, попал в какую-то квоту по найму, потому что тогда ветеранам Вьетнама было непросто найти работу. Тогда о них думали всякую чепуху, вроде того, что они все наркоманы и садисты, но, я думаю, истинной причиной, по которой люди не хотели их присутствия рядом с собой, было то, что им не нравилось, когда им напоминали, что этот мир шел к черту, пока они, люди, продолжали свою мелочную конторскую возню и сексуальные интрижки. Как бы то ни было, за исключением однажды с кислой миной сделанного замечания, Пол не принимал участия в разговорах о Вьетнаме. После того, как он купил тот старый, заброшенный особняк, новости восстановительных работ стали его главным вкладом в общие разговоры, случавшиеся в нашей конторе. Такая была милая, ненавязчивая, политически нейтральная темка. Сначала Полу пришлось подвести коммуникаций. Как он его описывал, это жилище являло собой воплощенный беспорядок и там ничто не работало. Ни водопровод, ни электричество, ни отопление. Был июнь, когда он купил эту усадьбу, и, работая с рассвета до сумерек в уик-энды и вечерами в рабочие дни, он в основном управился до первых морозов. Жилье было далеко не комфортабельным, но пригодным для обитания. За это время в жилище дважды вламывались, пока Пол был на службе. Во второй раз забрали все инструменты. Ему пришлось навесить решетки на окна, и вторжения прекратились. Прошли годы, и маленький квартал Пола в гетто на юго-востоке Вашингтона, округ Колумбия, стал известен как Исторический Район Капитолийского Холма. Его непритязательный дом теперь назывался городским, а его соседи стали малочисленнее и "белее". Его сослуживцы, те самые, которые сначала думали, что он свалял дурака, купив усадьбу, теперь хвалили его за прозорливо вложенный в недвижимость капитал. Немного поудивлялись, почему он не продаст его и не переедет в пригороды, но сошлись на том, что жилье в городе, рядом с барами и клубами, имеет, черт возьми, свои преимущества для одинокого мужчины. После нескольких раз в первые дни работы Пол прекратил ходить на традиционные общие завтраки. Сначала это вызвало некоторые толки, но, когда стало ясно, что он не искал большего продвижения по службе, всем стало все равно. Вместо этого он использовал время завтрака, чтобы часто посещать недорогие магазины, расположенные вдоль Коламбиа Пайк и вниз по Ричмонд Хайвэй. В основном он покупал книги и дешевые журнальчики двадцатых-тридцатых годов нашего века. Его интересовало разное, но особенно - научная фантастика, путевые записки, тайны и вестерны. Многое из той литературы, что он покупал, - и художественной, и документальной, - так или иначе имело отношение к Дальнему Востоку, особенно Китаю. Он покупал книги, которые не назовешь редкими или ценными. Он брал массовые, популярные издания на злобу дня; размер, форма, цвет и фактура каждого тома были бесконечным источником очарования для него. Пол рассказывал, что сооружает специальные книжные шкафы со стеклянными дверями для размещения своей коллекции. Он говорил мне, что проводит часы, думая о том, как расположить каждую книгу или комплект книг так, чтобы их содержание и физические свойства стали "и визуально, и интеллектуально гармонизированы". Пол был библиофил особого рода! Бывало, он возвращался со своих "завтрачных" набегов со старинной безделушкой. Статуэтки, как он говорил, династии Цин, были его любимыми. Мне они не казались произведениями искусства, просто дешевыми штучками, сделанными, в основном, в Японии, но его они явно интриговали. Однажды он показал мне китайский компас для геомантии, который подобрал в универмаге Гудвилл - изрядная удача, как он считал. Пол объяснил мне способ его использования в связи с древней практикой "фань шу". Цель фань шу - вызывать порядок, мир и благополучие путем физического согласования строения и интерьера, чтобы обеспечивать гармоничный поток "чи". Чи - это энергия или жизненная сила вселенной или что-то вроде этого. Когда он рассказал мне это, я подумал, что фань шу - не глупее множества других понятий о сути вещей. В этом действительно было рациональное зерно. Очевидно, что окружающая обстановка влияет на человека, и есть некая забавная мудрость в учении о том, что расположение дверей определяет стиль жизни людей. Около двух лет назад Пол сказал мне, что он почти закончил перестройку своего дома. Я был тронут, когда он спросил меня, не хочу ли я увидеть то, что он сделал. Насколько я знал, из нашей конторы он никого еще никогда не приглашал. Наслышанный о его жилище все эти годы, я, естественно, не упустил такой возможности. Не знаю, что именно я ожидал увидеть, но, благодаря всем рассказам Пола о геомантии и фань шу, я предвкушал, может быть, нечто немного более сверхъестественное или диковинное. А я увидел дом, необыкновенно соответствовавший вкусу и интересам Пола, но никоим образом не эксцентричный. Я увидел дом, где каждая мелочь была сделана мастерски и с любовью, от обшитой панелью гостиной до весьма эффектной библиотеки на третьем этаже. Никогда не приходилось мне бывать в доме другого человека, где бы я сразу почувствовал такое удобство и удовольствие быть гостем. Жилище вызывало подъем настроения и находиться там было очень приятно. После экскурсии по всему дому мы сели выпить по чашечке кофе и я рассказал ему, какое впечатление на меня произвели превосходные плотницкие работы и чудесный дизайн интерьера. Я сказал ему, что, по моему, он сделал себе великолепный домик. - Хорошее фань шу? - спросил Пол. - Еще бы, - ответил я. - Спасибо, - поблагодарил он, - я был вполне уверен, что нахожусь на правильном пути, но все равно рад, что ты это подтверждаешь. Это пока не совсем то, что надо. Я думаю, мне нужен еще один или два шкафчика, да и над расстановкой книг еще нужно поработать. Определенно чего-то недостает... каких-то декоративных элементов... Видя, что я смотрю на него с недоумением, он пустился в объяснение: - Мой дом и его содержимое - не просто эстетическая ценность и даже не просто пример применения обычного фань шу. Я добиваюсь такого уровня фань шу, или, вернее, чего-то сверх фань шу, о чем знают немногие на Востоке и о чем фактически никто на Западе даже не подозревает. Мой по-прежнему непонимающий взгляд заставил его развивать тему дальше. - Ты знаешь, что я был во Вьетнаме во время Новогоднего наступления? - Я кивнул, и он продолжал. - Ну так в неразберихе я отбился от своей части в предместьях небольшого городка под названием Ба Нгои. Это всего в нескольких милях южнее моста Май Кэй на шоссе, которое французские легионеры когда-то называли Улицей Без Радости. Я увидел неприятельское подразделение из местных, с мрачной решительностью марширующее в моем направлении. Я подумал, а вдруг они не заметили меня, и юркнул в первый же дом, который увидел. Но я ошибся. Дом принадлежал пожилому китайцу, местному рисовому магнату, и это с ним соседи-патриоты шли посчитаться. Вот что я представил себе. Если в следующие несколько минут не высадятся десантники, я и старый китаец станем мертвечиной. Я дрожал, но этот старый человек действовал не так, как если бы наступили его последние мгновения. Он знал, в каком мы положении, но страха не испытывал. Он был совершенно невозмутим, пока ходил по дому, внося незначительные изменения в убранство комнаты, которая, как я успел заметить, показалась бы в высшей степени уютной при других обстоятельствах. Он снял со стены свиток, изображавший рыбацкую деревню, и заменил его другим, являвшим окутанные дымкой горы. Потом он переставил на нижнюю полку книжного шкафа из дорогого дерева комплект книг в красных кожаных переплетах - романов Виктора Гюго на французском языке. Когда он переместил несколько великолепных фарфоровых статуэток, изображавших Восемь Бессмертных, я почувствовал легкую дурноту, которую приписал совершенно обоснованной реакции на близость неминуемой смерти. Взяв себя в руки, я выглянул из окна и испытал большее потрясение. Местных мстителей нигде не было видно - это хорошо, но и местных видов там тоже не было, а это по меньшей мере тревожило. Вместо того, чтобы глядеть на предместья Ба Нгои, я смотрел на какой-то ошеломляюще прекрасный горный пейзаж. Старик присоединился ко мне у окна. Он широко улыбался и указывал на оленя, пасшегося на дальнем лугу. Вслед за этим он жестом пригласил меня сесть. Потом приготовил восхитительный ароматный чай Лок-он, который мы пили маленькими глотками, наслаждаясь роскошным видом, звуками и запахами прекрасного горного ландшафта. Когда мы покончили с чаем, старый человек снова улыбнулся, как бы давая мне знать, что все хорошо. Он встал со своего стула и снял свиток с горным пейзажем и заменил его свитком, который висел, когда я только вошел в дом старика. Потом он вернул книги Гюго в их первоначальное положение. Когда он переместил обратно статуэтки Восьми Бессмертных, у меня снова появилось то самое чувство дурноты. Глянув в окно, я увидел, что мы снова в предместьях Ба Нгои. Неприятель отступил, подошла моя часть, так что я и старик пережили Новогоднее наступление. Когда оканчивалось мое пребывание во Вьетнаме, я, правду сказать, не слишком задумывался о моем сверхъестественном Новогоднем приключении. Уж очень многое из вьетнамского опыта было нереально. Еще один странный эпизод - ну и что? Однако, когда я вернулся в Штаты и наткнулся на труды по фань шу, я не мог не связать одно с другим. Сейчас я допускаю, что есть весьма реальная возможность, что под давлением очень трудной ситуации мой разум сыграл со мной шутку. С другой стороны, разве это не чудо, если произошло именно то, что я помню? Если это действительно случилось, может быть, я смогу сделать так, чтобы это случилось снова. Вот тогда я и начал серьезное изучение фань шу. Сначала я пошел в неправильном направлении. Я пытался воссоздать копию дома старика. И я сделал это неплохо. Старик знал свое фань шу. До определенного момента все, казалось, шло хорошо, но в конце концов я понял, что из этого ничего не выйдет. Точная копия невозможна. Оригинал был в другом месте и времени. Еще более важно, что оригинал был результатом духовного постижения стариком его собственного физического и психологического окружения. Я мог быть любопытствующим седоком в экипаже старика, но, если я хочу стать водителем, мне нужно сделать свой собственный экипаж. Я близок к завершению корпуса моего экипажа, - продолжал рассказывать мне Пол в день моего визита. - Дизайн и исполнение моего дома - классический пример из учебника фань шу. Поток чи максимален, но мне нужно произвести тонкую регулировку двигателя моего экипажа, если я собираюсь вывести его за пределы обычно понимаемого уровня фань шу. Мне нужно, не становясь болезненно интроспективным, как можно глубже проникнуть в свои собственные физические потребности и духовные желания. Мне нужно понять, как на мои потребности и желания повлияли и как их отразили те книги, украшения и другие объекты, с которыми я взаимодействую. Если я смогу достичь гармоничного объединения материальной и духовной составляющих моего "я", манипулируя физическими символами моих инстинктов и стремлений, я смогу достичь того же, что совершил тот старый китаец так много лет назад в предместьях Ба Нгои. Уходя от Пола, я думал, что, хоть он и был немного чокнутым, этот парень мне все равно нравился. Прошло еще два года, Пол продолжал держать меня в курсе того, что я привык считать его безобидными и бесконечными романтическими поисками страны по ту сторону фань шу. Он рассказал мне, что решил поставить двухтомник по педагогике в мягкой обложке над книгами Клиффорда Д.Саймака. Саймак был его любимым автором, потому что он умел передать чудесное чувство любви к родным местам. Его собрание Сакса Ромера хранилось в особом книжном шкафу. Несколько абсурдные китайские романы Луиса Джордана Милна и Энн Бридж должны были уравновешивать книги Роберта ван Гулика и Лин Ютанг. Единственно верные места были найдены для Уэллса, Верна, Берроуза, так же как для Конрада, Киплинга и Лондона. Статуэтки в стиле династии Цин, с должной заботой об их достоинстве, были все на своих местах. Расписанному драконами кувшину было предназначено стоять наверху книжного шкафа для дешевых журнальчиков. Его коллекции монет, миниатюрных пингвинов, марок и пряжек были должным образом сложены или выставлены. Я могу продолжать еще и еще... Наконец настал тот день, когда Пол вернулся с перерыва на завтрак с той самой картиной. Он позволил мне мельком взглянуть на нее, прежде чем быстро вернул на место бумажную обертку. Если человек может читать в душе другого человека, то на этой картине было место, куда хотелось Полу. Когда Пол не появился в конторе на следующий день, мое настроение заметалось между фантастической надеждой и реальным страхом... Пол был так погружен в свою восточную магию в течение столь многих лет. Он так тяжко трудился. Я думал, что он просто будет упорно держаться своего, но что, если он вдруг разуверится... Я решил съездить к нему. Его там не было. На месте 522-го дома по 9-й улице, Юго-Восток, где Пол прожил двадцать лет, был просто свободный земельный участок. Соседи уверяли меня, что участок свободен с незапамятных времен. Я должен был догадаться, что произойдет именно так. Люди и дома не могут исчезать, не вызвав большого переполоха. Но для сил, которые заставили дом с его обитателем исчезнуть, невелик труд заставить людей забыть, что здесь когда-то был такой дом и такой человек. На днях я проходил мимо участка, где раньше стоял дом Пола. Там строят дом из шлакоблоков. Я полагаю, это значит - Пол не вернется. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 10 августа 2009 Солёное уэльское море (Уэльская народная сказка) Перевела с английского Нина Демурова Давным-давно, в одно красное лето, когда море ещё не было солёным (а женщины были как женщины, и рыба как рыба), в выкрашенном охрой доме, что стоял на большой пешеходной уэльской дороге, родились три брата. Когда они выросли, Глин стал пахать землю, Лин – бороздить океан, а Молдвин, самый младший, не сеял, не пахал, а только землю топтал. И вот Глин разбогател и стал есть хлеб с мёдом. И Лин разбогател и стал есть яблоки с сыром, а Молдвин с женой бродили устало по дорогам, и только и было у них, что пустота в желудке – поровну на каждого. Но всякий раз, как попадался им дом, выкрашенный охрой, они стучали в дверь и просили дать им что-нибудь. Наконец праведный Глин потерял последнее терпение. «Я знаю, что надо сделать, чтобы избавиться от этих попрошаек», – решил он. – Братец, – спросил он Молдвина, – что ты мне пообещаешь, если я подарю тебе поросёнка? – Всё, что пожелаете, милый братец, всё, что пожелаете. – Что ж, уговор дороже денег. Вот тебе поросенок. А теперь, братец, иди-ка ты к чёрту! - Да, уговор дороже денег, – согласился Молдвин. – И если вы отзовёте своего пса, который как раз кусает меня за ногу, я больше не стану вас беспокоить. Целый день брели Молдвин с женой, ведя за собой на веревочке поросёнка, и искали повсюду чёрта. К вечеру подошли они к домику, из двери которого лился свет, и увидали, что в саду гуляет по вечерней прохладе седовласый старик с длинной белой бородой, одетый, как пастух, в клетчатые штаны и короткую кожаную куртку. – Вечер добрый, – учтиво поздоровались они. – Не вы ли случаем будете Чёрт? – Да нет, совсем наоборот, – отвечал Старик. – У меня на свете нет, можно сказать, ни одного друга, а у него полным-полно дружков. Но если вы ищете мистера Чёрта, то мне ли его не знать! Вы наверняка его найдёте там внизу, в долине, в доме, который называется Пекло. Жаркое на вертеле – его любимое блюдо, и как только он увидит вашего поросёнка, тут же начнёт к вам приставать, чтобы вы ему его продали. Послушайтесь моего совета, милые, и не отдавайте ему поросёнка ни за что, кроме ручной мельницы, что стоит у него на кухне за дверью. Мельница эта намелет вам всего, что ни пожелаете, а мелет она скоро и не слишком мелко. Если на обратном пути вы заглянете ко мне, я вам с радостью покажу, как с ней обращаться. Поблагодарили Молдвин с женой Старика и спустились в долину. Наконец увидали они большой дом под названием Пекло и громко постучали в дверь. В тот же миг дверь распахнулась, и слуги и дружки мистера Чёрта потащили гостей в дом. Они мешали носами угли в печи и, высунув языки, с которых бежала слюна, щупали поросёнка. Мистер Чёрт тут же предложил за него тысячу лет жизни. – Тысяча благодарностей вам за щедрость, – отвечал Молдвин, – и за ваше гостеприимство. Но мы с женой копим деньги вот уже двенадцать месяцев и один день, чтобы на Рождество полакомиться поросёночком, – ведь уже лето в разгаре. Тут жена подтолкнула его, и он поспешил прибавить: – Ну, да я человек добрый – добрее в целом свете не сыщешь! – и всё делаю себе в убыток. Так и быть, чтобы не огорчать вас, отдам вам поросёнка, без всякой платы, задаром, в обмен на ручную мельницу, что стоит у вас на кухне за дверью. Сначала мистер Чёрт и слышать об этом не хотел. В обмен на поросёнка он предлагал Молдвину выполнить любое его желание: дать ему место в правительстве, извести крысиным ядом наименее приятных ему родичей, прикрыть волосами плешь, что поблескивала у него на макушке. Но Молдвин сказал: – Я всех своих родичей люблю! А жена его прошептала с притворной улыбкой: – Это не плешь, просто свет так неудачно падает! Словом, подавай им мельницу – и всё тут! Пол в Пекле стал уже мокрым от слюны, слуги и дружки визжат: – Поросёнка! Поросёнка! Отдай нам поросёнка! Поросёнка – или мы погибнем! Пришлось мистеру Чёрту пойти на попятный и отдать Молдвину мельницу. Поросёнок меж тем всё жался к Молдвину с женой, и можете себе представить, какой визг он поднял, когда мистер Чёрт сунул его себе под мышку. И пошли Молдвин с женой назад. Шли они, шли, пока не увидали Старика с длинной белой бородой. Он с улыбкой объяснил им, как пускать мельницу в ход и – что ещё важнее – как её останавливать. Дрожа от нетерпения, спустились они к берегу моря и запустили мельницу. Сперва они попросили у неё дом, потом свечи, чтобы в доме было светло, потом – стол, стулья и всяческой еды и питья. – Ну и ну! – сказали они. – Хоть бы нас почаще посылали к чёрту. Под конец попросили они у мельницы новёхонького петуха с алым гребешком и золотыми шпорами, чтобы будил их по утрам пораньше – ведь им надо мельницу запускать. Так в радости и веселии прожили они до жатвы. Когда же настало время жатвы, Молдвин велел мельнице приготовить пир, а сам отправился на четвёрке лошадей к дому, выкрашенному охрой, и пригласил своего брата Глина (того, что пахал землю) подзакусить у него в новом доме. У Глина глаза сделались круглыми, как плошки, но он поехал, да не один, а с соседями. Увидев вина и закуски, блюда из золота и чаши из моржовой кости, всё просто онемели от изумления, «Ещё вчера у них и пенни за душой не было, а сегодня они богаче молочников и королей!» – Братец! – взмолился Глин – Откуда тебе чёрт принёс такое богатство? – Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин со всей прямотой. И больше Глин из него слова не вытянул, пока все соседи не убрались восвояси. Но Глин остался и принялся поить и задабривать брата, и тот наконец выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать. Когда же Молдвин свалился перед очагом в золу и захрапел, Глин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, к дому, выкрашенному охрой. – Жена, – сказал он поутру, – ступай-ка ты в поле да сожни первый ряд овса. Нынче обедом займусь я сам. Не успела жена дверь за собой захлопнуть, как он уже вынул мельницу, поставил на стол перед собой и с любовью поглядел на неё. «Сначала, – решил он, – попрошу-ка я у нее девушек-служанок, чтобы они приготовили мне пир да прислуживали на нём. И если они будут к тому же хорошенькие, что ж, я жаловаться не стану». Он постучал по пивной бочке и обнаружил, что она уже наполовину пуста. «И хорошо бы еще эля, чтобы бежал через край», подумал он. И, повернувшись к мельнице, произнёс: – Мели, мели, мельница, Чёрное и белое, Мели, мели, мельница, Девушек и эль. Только вымолвил – глядь, а из бочки хлынул волной крепкий эль, а на гребне волны увидал он сначала тёмную красавицу, потом светлую, потом рыжую, и белую, и желтую, а эль всё лился рекой и уже затопил дом на целый фут. – Хватит! – закричал Глин. – Говорят тебе, хватит! Эй, мельница, остановись! Остановись сейчас же, слышишь? Но мельница и не думала остановиться, и скоро уже Глин и красавицы плавали по шею в эле и никак не могли придумать, как же из него выбраться. Но тут под напором эля распахнулись окна и двери – и эль пенистым потоком устремился к морю. По пути поток захватил и жену Глина – она и охнуть не успела, как потеряла почву под ногами и оказалась по горло в эле, в котором плескались девушки и её муж. Девушки-то в эле чувствовали себя раздольно, как мыши в сене: ведь они отродясь ничего другого не знали, ну, а Глин с женой скоро пошли ко дну. Там они и лежат, даже пузырей не пускают. А Молдвин из своего дома на берегу залива услышал шум и крики и понял, что больше ему нечего гадать, кто украл мельницу. Поднялся он на холм, что высился за выкрашенном охрой домом, и велел мельнице остановиться. А когда наводнение спало, отнёс её к себе домой. Потом он попросил у неё золотую черепицу себе на крышу, чтобы дом его сверкал и сиял далеко над Уэльским морем. Не прошло и недели, как брат его Лин (тот, что бороздил океан) привёл в залив свой трёхмачтовый корабль с грузом соли. Заметив, что вода в заливе пахнет элем и так и кишит русалками, он удивился, но не огорчился, хотя тут же потерял двух матросов, прыгнувших за борт. Скоро он узнал, что стряслось в выкрашенном охрой доме. Глаза у него стали круглые, как корабельные люки, и он отправился навестить своего брата Молдвина. «Вчера у них и пенни за душой не было, а нынче они богаче морских адмиралов и законников», – подумал он. – Братец, – взмолился Лин, – откуда чёрт принёс тебе всё это богатство? – Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин. Но Лин принялся поить его и задабривать, и наконец Молдвин выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать. – А соли она намолоть может? – спросил Лин. – Намелет столько, что все моря посолить хватит, – заверил его Молдвин. Лин на это ничего не сказал, а про себя подумал, что хорошо бы бедному капитану такую мельницу – молола бы она ему соль, и незачем было бы ему возить в бурю и непогоду груз из чужих стран. А когда его брат упал в золу перед очагом и захрапел, Лин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, на свой трёхмачтовый корабль. Тут же подняли паруса. Когда же залив Кардиган остался далеко за кормой, Лин поставил мельницу перед собой на палубу и радостно произнёс: Мели, мели, мельница, Пока тебе мелется, Мели, мели, мельница, Соль посолоней. И мельница принялась молоть. Скоро соль покрыла, словно снег, всю палубу, и матросы полезли на мачты, чтобы их не засыпало. Но чем выше они лезли (а выше всех залез сам Лин), тем выше поднималась за ними гора соли. Наконец, соли стало так много, что корабль пошёл ко дну, и весь экипаж засолился. Вскоре после этого по большой пешеходной уэльской дороге проходил седовласый Старик с длинной белой бородой. Увидал он русалок в заливе и соль в море. – Воистину, – сказал он, – неисповедимы пути, коими творю я чудеса свои. И решил он, что это хорошо, и оставил русалок, где они были, да и мельницу тоже. Так она по сей день и мелет соль. Вот почему море вокруг Уэльса солонее, чем другие моря, и как все мы знаем, с каждым днём всё солонеет. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 12 августа 2009 Ганс Христиан Андерсен Истинная правда Ужасное происшествие! — сказала курица, проживавшая совсем на другом конце города, а не там, где случилось происшествие. — Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна! Хорошо, что нас много на нашесте! И она принялась рассказывать, да так, что перышки у всех кур встали дыбом, а гребешок у петуха съежился. Да, да, истинная правда! Но мы начнем сначала, а началось все в курятнике на другом конце города. Солнце садилось, и все куры уже были на нашесте. Одна из них, белая коротконожка, курица во всех отношениях добропорядочная и почтенная, исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее, стала перед сном чиститься и охорашиваться. И — вот одно маленькое перышко вылетело и упало на землю. — Ишь полетело! — сказала курица. — Ну ничего, чем больше охорашиваешься, тем больше хорошеешь! Это было сказано так, в шутку, — курица вообще была веселого нрава, но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и весьма почтенною курицей. С тем она и заснула. В курятнике было темно. Куры сидели рядом, и та, что сидела бок о бок с нашей курицей, не спала еще: она не то чтобы нарочно подслушивала слова соседки, а так, слышала краем уха, — так ведь и следует, если хочешь жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой своей соседке: — Слышала? Я не желаю называть имен, но среди нас есть курица, которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть покрасивее. Будь я петухом, я бы презирала ее! Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и детками; у сов слух острый, и они не упустили ни одного слова соседки. Все они при этом усиленно вращали глазами, а совиха махала крыльями, точно опахалами. — Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уже слышали? Я тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того забылась, что принялась выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха! — Prenez garde aux enfants! (Осторожно, здесь дети! фр.) — сказал сова-отец. — При детях о таких вещах не говорят! — Надо все-таки рассказать об этом нашей соседке сове, она такая милая особа! И совиха полетела к соседке. — У-гу, у-гу! — загукали потом обе совы прямо над соседней голубятней. — Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе все перья из-за петуха! Она замерзнет, замерзнет до смерти! Если уже не замерзла! У-гу! — Кур-кур! Где, где? — ворковали голуби. — На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было! Просто неприлично и говорить об этом, но это истинная правда! — Верим, верим! — сказали голуби и заворковали сидящим внизу курам: — Кур-кур! Одна курица, а иные говорят, даже две выщипали себе все перья, чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея. Этак и простудиться и умереть недолго, да они уж и умерли! — Кукареку! — запел петух, взлетая на забор. — Проснитесь! — У самого глаза еще слипались ото сна, а он уже кричал: — Три курицы погибли от несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья! Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесется по всему свету! — Пусть, пусть! — запищали летучие мыши, закудахтали куры, закричал петух. — Пусть, пусть! И история разнеслась со двора во двор, из курятника в курятник и дошла наконец до того места, откуда пошла. — Пять куриц, — рассказывалось тут, — выщипали себе все перья, чтобы показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом они заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему роду и в убыток своим хозяевам! Курице, которая обронила перышко, было и невдомек, что вся эта история про нее, и, как курица во всех отношениях почтенная, она сказала: — Я презираю этих кур! Но таких ведь много! О подобных вещах нельзя, однако, молчать! И я, со своей стороны, сделаю все, чтобы история эта попала в газеты! Пусть разнесется по всему свету — эти куры и весь их род стоят того! И в газетах действительно напечатали всю историю, и это истинная правда: из одного перышка совсем не трудно сделать целых пять кур! Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 14 августа 2009 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 августа - Происхождение (изнесение) честных древ Животворящего Креста Господня. Медовый Спас. В. Арсеньев. Пчёлы и муравьи. Мы пили чай, и кто-то из казаков принёс чашку, в которой были остатки мёда. Немедленно на биваке появились пчёлы – одна, другая, третья… Одни прилетали, а другие, набрав мёду, торопились с ношей вернуться в улей. Казак Мурзин взялся разыскать улей. Держа в руках чашку с мёдом, он пошёл в ту сторону, куда улетали пчёлы. Через минуту на край чашки опустилась пчела. Когда она полетела назад, Мурзин следил за ней до тех пор, пока не потерял её из виду. Тогда он перешёл на новое место, дождался второй пчелы и пошёл за ней. Потом выследил третью. Таким образом он медленно, но верно подбирался к улью. Пчёлы сами указывали ему дорогу. Вскоре Мурзин вернулся назад и доложил, что нашёл пчёл и возле их улья увидел такую картину, что поспешил вернуться и позвать с собою товарищей. Через несколько минут мы отправились в путь, захватив с собой пилу, топор, котелки и спички. Мурзин шёл впереди и указывал дорогу. Скоро мы увидели большую липу. Вокруг неё вились пчёлы. Почти весь рой находился снаружи. Вход в улей (леток) был внизу, около корней. С солнечной стороны корни переплелись между собой и образовали пологий скат. Около входного отверстия в улей густо столпились пчёлы. Как раз против них, тоже густой массой, стояло полчище чёрных муравьёв. Два враждебных отряда стояли друг портив друга, ещё не решаясь совершить нападение. Разведчики-муравьи бегали по сторонам. Пчёлы нападали на них сверху. А муравьи, широко раскрыв челюсти, яростно оборонялись. Иногда они предпринимали обходное движение и старались напасть на пчёл сзади, но воздушные разведчики открывали их, часть пчёл перелетала туда и вновь преграждала муравьям дорогу. Мы с интересом наблюдали эту борьбу. Кто кого одолеет? Удастся ли муравьям проникнуть в улей? Кто первый уступит? Быть может, с заходом солнца враги разойдутся по своим местам, для того чтобы утром начать борьбу снова; быть может, эта осада пчелиного улья длится уже не первый день… Неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы на помощь пчёлам не пришли казаки. Они согрели воду и стали кипятком обливать муравьёв. Муравьи корчились и гибли на месте тысячами. Пчёлы были возбуждены до крайности. Но нечаянно кто-то плеснул кипятком и на пчёл. Мигом весь рой поднялся на воздух. Надо было видеть, как бросились бежать перепуганные казаки. Пчёлы догоняли их и жалили в затылок и в шею. Через минуту возле дерева уже никого не было. Те, кому удалось спастись от ярости разгневанных пчёл, остановились в отдалении и принялись посмеиваться над пострадавшими товарищами. Но ещё мгновение – и шутникам стало не до смеху. С грозным гудением рой пчёл налетел и на них. Казаки принялись отмахиваться ветками, фуражками, чем попало, но в конце концов обратились в бегство. Мы решили дать пчёлам успокоиться и ушли к себе в лагерь. Перед вечером два казака вновь отправились к улью, но там уже не было ни мёда ни пчёл. Улей был разграблен медведями. Так неудачно кончился наш поход за диким мёдом. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 17 августа 2009 Сказка для Alex "Wer Graf&,а: Оскюс-оол, который пел песни тайги Тувинская сказка Давным-давно на склоне Карагыра-Карангыты-тайги жил семидесятилетний старик Челелдей. У него была шестидесятилетняя старуха. И не было у стариков ни скота, ни детей. И вот старуха родила мальчика. Через два месяца она умерла. А еще через шесть месяцев умер старик. Мальчик остался в люльке совсем один. «Нет у меня матери, которая бы меня накормила, нет у меня отца, который взял бы меня на руки»,— подумал он и выполз из люльки. А потом вышел из чума и увидел Ак-Сара-коня, который был привязан девяностосаженным арканом. Мальчик приковылял к коню и спросил: — Куда девались мои отец и мать? — Они умерли,— ответил конь.— Ты сам должен себя вырастить и воспитать. Вытащи из моего хвоста несколько волосин, сплети веревку и сделай петлю. Здесь есть маленькие зверьки, которые пищат и прячутся в норах. Их ты должен ловить этой петлей. Мясо будешь жарить, а из кожи делать идики. В чуме найдешь огниво, будешь разводить костер. А меня отпусти. Я должен свободно пастись. Приходи ко мне, что непонятно — спрашивай. Мальчик сделал волосяную петлю и стал ловить мышей и сусликов. Он жарил их мясо, ел и быстро рос. Однажды он пришел к коню и спросил: — Что это за белый зверек, который бегает петляя? Можно ли его есть? — Это заяц,— ответил Ак-Сара,— его мясо вкусное, суп из зайца наваристый. — А как убивают зайца?— спросил мальчик. — Его убивают стрелой, выпущенной из лука. У твоего отца были лук и стрелы. Разыщи их. Мальчик разыскал лук и стрелы и стал бить зайцев. Он ел заячье мясо и рос еще быстрее. И скоро снова пришел к коню. — Что это за зверь — на длинных ногах, с белым хвостиком и кричит: «Ог-ог!»?—спросил он коня. — Это косуля,— ответил Ак-Сара.— Вот ее мясо действительно вкусное. Постарайся ее убить. Мальчик стал бить косуль. И вырос настоящим охотником, сильным и выносливым. Он надел одежду, которую оставили ему мать и отец, и стал охотиться верхом на Ак-Сара-коне, стал ездить по всей тайге, по всем склонам и перевалам. А у подножия Карагыра-Карангыты-тайги жил Бай-хан. У него было семеро сыновей и семь дочерей. Семеро сыновей ездили в тайгу охотиться, а семь дочерей собирали ягоды и орехи. Однажды семеро сыновей хана вместе со слугами поехали охотиться на склоны Карагыра-Карангыты-тайги. Но сколько ни ездили — не могли убить зверя. Каждый раз, как только они начинали целиться, их опережал какой-то расторопный, ловкий и очень меткий стрелок на светло-соловом коне. Они подъехали к стрелку и спросили: — Кто ты, как твое имя-прозвище, где твой аал-стойбище? — Я Оскюс-оол. Живу на склонах Карагыра-Карангыты-тайги. А вы что за люди? — Мы — сыновья Бай-хана, который живет у подножия этой тайги. Мы давно охотимся и никак не можем убить зверя,— ответили охотники. — У охотников цель одна. Давайте охотиться вместе,— предложил Оскюс-оол. Братья согласились. Вместе они охотились целый день. Оскюс-оол подстрелил косулю и марала и отдал добычу братьям. Бай-хан удивился, увидев, что сыновья его принесли косулю и марала, и похвалил их. Однажды семь дочерей хана вместе со служанками пошли за ягодами и за орехами. В лесу они услыхали нежные звуки: кто-то играл на игиле и пел горловые песни. Песни были такие красивые, что девушки забыли про ягоды и пошли на голос. Они увидели прекрасного юношу, который сидел на траве. Рядом пасся светло-соловый конь. — Кто ты, как твое имя-прозвище, где твой аал-стойбище?— спросили они. — Я Оскюс-оол. Живу на склонах Карагыра-Карангыты-тайги. А вы кто такие? — Мы — дочери Бай-хана, который живет у подножия этой тайги. Мы собираем ягоды и орехи. Девушки стали просить Оскюс-оола, чтобы он еще поиграл на игиле, еще спел горловую песню. Он спел, а потом помог им собрать ягод и орехов. Слушайте дальше. Приходили ханские сыновья на склон тайги — Оскюс-оол за них охотился. Приходили ханские дочери на склон тайги — Оскюс-оол собирал за них ягоды, да еще и пел им горловые песни. Скоро на склон стали приходить ханские пастухи и слуги — все хотели послушать чудесное пение, в котором были щебет и свист всех таежных птиц и голос таежного ветра, гудящего в вершинах древних кедров. Однажды хан подумал: «Что это такое: каждое утро и дети, и пастухи, и слуги — все устремляются к Карагыра-Карангыты-тайге? А возвращаются только к вечеру. Что они там делают?» И стал всех расспрашивать. — Мы слушаем Оскюс-оола, поющего песни тайги,— ответили пастухи. — Мы слушаем Оскюс-оола, поющего песни тайги,— ответили дочери.— Мы приносим ягоды и орехи, которые собирает за нас Оскюс-оол. — А мы приносим мясо и шкуры зверей, которых убивает Оскюс-оол,— ответили сыновья. Хан подумал: «Когда-то на склоне тайги жили старик со старухой. У них был конь Ак-Сара. Когда старику было семьдесят, а старухе — шестьдесят, у них родился сын. Через два месяца умерла старуха, а еще через шесть месяцев — старик. Неужели выжил Оскюс-оол? Как он выжил?.. А теперь он лучше всех охотится и поет песни тайги!» И черная зависть перевернула душу хана. — Ну что ж,— сказал он,— если этот Оскюс-оол подходяще играет и сносно поет горлом, приведите его сюда. Слуги прибежали к Оскюс-оолу. — Бай-хан приказал тебе прийти!— сказали они. — Когда хан зовет, простой человек не идти не может,— ответил парень. Он сел на Ак-Сара и поехал к хану. — Здравствуйте, хан, здравствуйте, ханша,— сказал он. — Как твое имя-прозвище, где твой аал-стойбище?— спросил хан. — Я Оскюс-оол. Живу на склонах Карагыра-Карангыты-тайги. — Ну, а как ты играешь на игиле? Как ты поешь? Мы хотим послушать,— сказал хан. — Я играю только когда захочу,— ответил парень,— и когда захочу — пою. — Сыграй и спой сейчас,— попросил хан, все еще не веря, что услышит настоящее пение. Оскюс-оол запел. Из его горла вырывались голоса всех птиц Карагыра-Карангыты-тайги. Казалось, таежный ветер запутался в вершинах древних кедров. Притихли сороки и вороны, которые кружились над стойбищем. Женщины плакали, а мужчины боялись шелохнуться. Хан и ханша были как во сне. Тридцать дней - один месяц, шестьдесят дней - два месяца, девяносто дней - три месяца звенел голос Оскюс-оола над зеленой тайгой! На звуки горлового пения собралось все ханство. И хан сказал: — Я отдаю за Оскюс-оола свою прекрасную младшую дочь! В хороший день, в начале месяца, устроим свадьбу. Он поставил для дочери белую юрту, выделил белый скот из своего скота и добро из своего добра. Девяносто дней - три месяца веселились люди на свадьбе. Девяносто дней - три месяца восхищались они голосом Оскюс-оола. А потом Оскюс-оол взял жену, скот, юрту и откочевал на склоны Карагыра-Карангыты-тайги, туда, где жили его отец и мать. Он ухаживал за скотом и пел песни тайги, и ветер через перевалы разносил его голос по всем горам и долинам нашей земли. Пока жил Оскюс-оол со своей прекрасной женой, удлинились овраги, углубились лощины. Музыкальная иллюстация: Тувинское горловое пение Николая Ооржака http://rutube.ru/tracks/566457.html?v=698d33d5cb8348b30126147a2ad47f63 Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 18 августа 2009 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 19 августа - Праздник Преображения Господнего. Яблочный Спас. Сказка о молодильных яблоках и живой воде. Русская сказка. В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь, и было у него три сына: старшего звали Федором, второго Василием, а младшего Иваном. Царь очень устарел и глазами обнищал, а слыхал он, что за тридевять земель, в тридесятом царстве есть сад с молодильными яблоками и колодец с живой водой. Если съесть старику это яблоко — помолодеет, а водой этой умыть глаза слепцу — будет видеть. Царь собирает пир на весь мир, зовет на пир князей и бояр и говорит им: - Кто бы, ребятушки, выбрался из избранников, выбрался из охотников, съездил за тридевять земель, в тридесятое царство, привез бы молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал. Тут бóльший стал хорониться за середнего, а середний за меньшóго, а от меньшóго ответу нет. Выходит царевич Федор и говорит: - Неохота нам в люди царство отдавать. Я поеду в эту дорожку, привезу тебе, царю-батюшке, молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец. Пошел Федор-царевич на конюший двор, выбирает себе коня неезженного, уздает узду неузданную, берет плетку нехлестанную, кладет двенадцать подпруг с подпругою — не ради красы, а ради крепости... Отправился Федор-царевич в дорожку. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился... Ехал он близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, ехал день до вечеру — красна солнышка до закату. И доезжает до росстаней, до трех дорог. Лежит на росстанях плита-камень, на ней надпись написана: «Направо поедешь — себя спасать, коня потерять. Налево поедешь — коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь — женату быть». Поразмыслил Федор-царевич: «Давай поеду, где женату быть». И повернул на ту дорожку, где женатому быть. Ехал, ехал и доезжает до терема под золотой крышей. Тут выбегает прекрасная девица и говорит ему: - Царский сын, я тебя из седла выну, иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать. - Нет, девица, хлеба-соли я не хочу, а сном мне дороги не скоротать. Мне надо вперед двигаться. - Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого. Тут прекрасная девица его из седла вынула и в терем повела. Накормила его, напоила и спать на кровать положила. Только лег Федор-царевич к стенке, эта девица живо кровать повернула, он и полетел в подполье, в яму глубокую... Долго ли, коротко ли — царь опять собирает пир, зовет князей и бояр и говорит им: - Вот, ребятушки, кто бы выбрался из охотников — привезти мне молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал. Тут опять бóльший стал хорониться за середнего, а середний за меньшóго, а от меньшóго ответу нет. Выходит второй сын, Василий-царевич: - Батюшка, неохота мне царство в чужие руки отдавать. Я поеду в дорожку, привезу эти вещи, сдам тебе в руки. Идет Василий-царевич на конюший двор, выбирает коня неезженного, уздает узду неузданную, берет плетку нехлестанную, кладет двенадцать подпруг с подпругою. Поехал Василий-царевич. Видели, как садился, а не видели, в кою сторону укатился... Вот он доезжает до росстаней, где лежит плита-камень, и видит: «Направо поедешь — себя спасать, коня потерять. Налево поедешь — коня спасать, себя потерять. Прямо поедешь — женату быть». Думал, думал Василий-царевич и поехал дорогой, где женатому быть. Доехал до терема с золотой крышей. Выбегает к нему прекрасная девица и просит его откушать хлеба-соли и лечь почивать. - Царский сын, не торопись ехать, а торопись делать, что тебе любо-дорого... Тут она его из седла вынула и в терем повела, накормила, напоила и спать положила. Только Василий-царевич лег к стенке, она опять повернула кровать, и он полетел в подполье. А там спрашивают: - Кто летит? - Василий-царевич. А кто сидит? - Федор-царевич. - Вот, братан, попали! Долго ли, коротко ли — в третий раз царь собирает пир, зовет князей и бояр: - Кто бы выбрался из охотников привезти молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я бы этому седоку полцарства отписал. Тут опять бóльший стал хорониться за середнего, а середний за меньшóго, а от меньшóго ответу нет. Выходит Иван-царевич и говорит: - Дай мне, батюшка, благословеньице, с буйной головы до резвых ног, ехать в тридесятое царство — поискать тебе молодильных яблок и живой воды да поискать еще моих братьецев. Дал ему царь благословеньице. Пошел Иван-царевич в конюший двор — выбрать себе коня по разуму. На которого коня ни взглянет, тот дрожит, на которого руку положит — тот с ног валится... Не мог выбрать Иван-царевич коня по разуму. Идет, повесил буйну голову. Навстречу ему бабушка-задворенка. - Здравствуй, дитятко Иван-царевич! Что ходишь кручинен-печален? - Как же мне, бабушка, не печалиться — не могу найти коня по разуму. - Давно бы ты меня спросил. Добрый конь стоит закованный в погребу, на цепи железной. Сможешь его взять — будет тебе конь по разуму. Приходит Иван-царевич к погребу, пнул плиту железную, свернулась плита с погреба. Вскочил ко добру коню, стал ему конь своими передними ногами на плечи. Стоит Иван-царевич — не шелохнется. Сорвал конь железную цепь, выскочил из погреба и Ивана-царевича вытащил. И тут Иван-царевич его обуздал уздою неузданной, оседлал седельцем неезженным, наложил двенадцать подпруг с подпругою — не ради красы, ради славушки молодецкой. Отправился Иван-царевич в путь-дорогу. Видели, что садился, а не видели, в кою сторону укатился... Доехал он до росстаней и поразмыслил: «Направо ехать — коня потерять. Куда мне без коня-то? Прямо ехать — женату быть. Не за тем я в путь-дорогу выехал. Налево ехать — коня спасти. Эта дорога самая лучшая для меня». И поворотил он по той дороге, где коня спасти — себя потерять. Ехал он долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, по зеленым лугам, по каменным горам, ехал день до вечеру — красна солнышка до закату — и наезжает на избушку. Стоит избушка на курьей ножке, об одном окошке. - Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Как мне в тебя зайти, так и выйти. Избушка повернулась к лесу задом, к Ивану-царевичу передом. Зашел он в нее, а там видит баба-яга, старых лет, шелковый кудель мечет, а нитки через грядки бросает. - Фу, фу, — говорит, — русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел. А Иван-царевич ей: - Ах ты, баба-яга — костяная нога, не поймавши птицу — теребишь, не узнавши молодца — хулишь. Ты бы сейчас вскочила да меня, добра молодца, дорожного человека, накормила, напоила и для ночи постелю собрала. Я бы улегся, ты бы села к изголовью, стала бы спрашивать, а я бы стал сказывать — чей да откуда. Вот баба-яга это дело все справила — Ивана-царевича накормила, напоила и на постелю уложила; села к изголовью и стала спрашивать: - Чей, ты, дорожный человек, добрый молодец, да откуда? Какой ты земли? Какого отца, матери сын? - Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за тридевять земель, за тридевять озер, в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками. - Ну, дитя мое милое, далеко же тебе ехать: живая вода и молодильные яблоки — у сильной богатырки, девицы Синеглазки, она мне родная племянница. Не знаю, получишь ли ты добро... - А ты, бабушка, дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум. - Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня. Мой конь будет бойчее, довезет он тебя до моей середней сестры, она тебя научит. Иван-царевич поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне. Вдруг он и говорит коню: - Стой! Перчатку обронил. А конь отвечает: - В кою пору ты говорил, я уже двести верст проскакал... Едет Иван-царевич близко ли, далеко ли. День до ночи коротается. И завидел он впереди избушку на курьей ножке, об одном окошке. - Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Как мне в тебя зайти, так и выйти. Избушка повернулась к лесу задом, к нему передом. Вдруг слышно — конь заржал, и конь под Иваном-царевичем откликнулся. Кони-то были одностадные. Услышала это баба-яга — еще старее той — и говорит: - Приехала ко мне, видно, сестрица в гости. И выходит на крыльцо: - Фу, фу, русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух сам пришел. А Иван-царевич ей: - Ах ты, баба-яга — костяная нога, встречай гостя по платью, провожай по уму. Ты бы моего коня убрала, меня бы, добра молодца, дорожного человека, накормила, напоила и спать уложила... Баба-яга это дело все справила — коня убрала, а Ивана-царевича накормила, напоила, на постель уложила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит. - Я, бабушка, из такого-то царства, из такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Еду за живой водой и молодильными яблоками к сильной богатырке, девице Синеглазке... - Ну, дитя милое, не знаю, получишь ли ты добро. Мудро тебе, мудро добраться до девицы Синеглазки! - А ты, бабушка, дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум. - Много молодцев проезживало, да не много вежливо говаривало. Возьми, дитятко, моего коня, поезжай к моей старшей сестре. Она лучше меня научит, что делать. Вот Иван-царевич заночевал у этой старухи, поутру встает ранехонько, умывается белешенько. Благодарит бабу-ягу за ночлег и поехал на ее коне. А этот конь еще бойчей того. Вдруг Иван-царевич говорит: - Стой! Перчатку обронил. А конь отвечает: - В кою пору ты говорил, я уж триста верст проскакал. Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Едет Иван-царевич день до вечера — красна солнышка до закату. Наезжает на избушку на курьей ножке, об одном окошке. - Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Мне не век вековать, а одну ночь ночевать. Вдруг заржал конь, и под Иваном-царевичем конь откликнулся. Выходит на крыльцо баба-яга, старых лет, еще старее той. Поглядела — конь ее сестры, а седок чужестранный, молодец прекрасный... Тут Иван-царевич вежливо ей поклонился и ночевать попросился. Делать нечего! Ночлега с собой не возят — ночлег каждому: и пешему и конному, и бедному и богатому. Баба-яга все дело справила — коня убрала, а Ивана-царевича накормила, напоила и стала спрашивать, кто он да откуда и куда путь держит. - Я, бабушка, такого-то царства, такого-то государства, царский сын Иван-царевич. Был у твоей младшей сестры, она послала к середней, а середняя сестра к тебе послала. Дай свою голову моим могутным плечам, направь меня на ум-разум, как мне добыть у девицы Синеглазки живой воды и молодильных яблок. - Так и быть, помогу я тебе, Иван-царевич. Девица Синеглазка, моя племянница, — сильная и могучая богатырка. Вокруг ее царства — стена три сажени вышины, сажень толщины, у ворот стража — тридцать богатырей. Тебя и в ворота не пропустят. Надо тебе ехать в середину ночи, ехать на моем добром коне. Доедешь до стены — и бей коня по бокам плетью нехлестанной. Конь через стену перескочит. Ты коня привяжи и иди в сад. Увидишь яблоню с молодильными яблоками, а под яблоней колодец. Три яблока сорви, а больше не бери. И зачерпни из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. Девица Синеглазка будет спать, ты в терем к ней не заходи, а садись на коня и бей его по крутым бокам. Он тебя через стену перенесет. (окончание следует) Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 18 августа 2009 Сказка о молодильных яблоках и живой воде. Русская сказка. (окончание) Иван-царевич не стал ночевать у этой старухи, а сел на ее доброго коня и поехал в ночное время. Этот конь поскакивает, мхи-болота перескакивает, реки, озера хвостом заметает. Долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, доезжает Иван-царевич в середине ночи до высокой стены. У ворот стража спит — тридцать могучих богатырей. Прижимает он своего доброго коня, бьет его плетью нехлестанной. Конь осерчал и перемахнул через стену. Слез Иван-царевич с коня, входит в сад и видит — стоит яблоня с серебряными листьями, золотыми яблоками, а под яблоней колодец. Иван-царевич сорвал три яблока, а больше не стал брать да зачерпнул из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. И захотелось ему самою увидать сильную, могучую богатырку, девицу Синеглазку. Входит Иван-царевич в терем, а там спят: по одну сторону шесть полениц — девиц-богатырок и по другую сторону шесть, а посредине разметалась девица Синеглазка, спит, как сильный речной порог шумит. Не стерпел Иван-царевич, приложился, поцеловал ее и вышел... Сел на доброго коня, а конь говорит ему человеческим голосом: - Не послушался ты, Иван-царевич, вошел в терем к девице Синеглазке! Теперь мне стены не перескочить. Иван-царевич бьет коня плетью нехлестанной. - Ах ты конь, волчья сыть, травяной мешок, нам здесь не ночь ночевать, а голову потерять! Осерчал конь пуще прежнего и перемахнул через стену, да задел об нее одной подковой — на стене струны запели и колокола зазвонили. Девица Синеглазка проснулась да увидала покражу: - Вставайте, у нас покража большая! Велела она оседлать своего богатырского коня и кинулась с двенадцатью поленицами в погоню за Иваном-царевичем. Гонит Иван-царевич во всю прыть лошадиную, а девица Синеглазка гонит за ним. Доезжает он до старшей бабы-яги, а у нее уже конь выведенный, готовый. Он — со своего коня да на этого и опять вперед погнал... Иван-то царевич за дверь, а девица Синеглазка — в дверь и спрашивает у бабы-яги: - Бабушка, здесь зверь не прорыскивал ли? - Нет, дитятко. - Бабушка, здесь молодец не проезживал ли? - Нет, дитятко. А ты с пути-дороги поешь молочка. - Поела бы я, бабушка, да долго корову доить. - Что ты, дитятко, живо справлюсь... Пошла баба-яга доить корову — доит, не торопится. Поела девица Синеглазка молочка и опять погнала за Иваном-царевичем. Доезжает Иван-царевич до середней бабы-яги, коня сменил и опять погнал. Он — за дверь, а девица Синеглазка — в дверь: - Бабушка, не прорыскивал ли зверь, не проезжал ли добрый молодец? - Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги поела блинков. - Да ты долго печь будешь. - Что ты, дитятко, живо справлю... Напекла баба-яга блинков — печет, не торопится. Девица Синеглазка поела и опять погнала за Иваном-царевичем. Он доезжает до младшей бабы-яги, слез с коня, сел на своего коня богатырского и опять погнал. Он — за дверь, девица Синеглазка — в дверь и спрашивает у бабы-яги, не проезжал ли добрый молодец. - Нет, дитятко. А ты бы с пути-дороги в баньке попарилась. - Да ты долго топить будешь. - Что ты, дитятко, живо справлю... Истопила баба-яга баньку, все изготовила. Девица Синеглазка попарилась, обкатилась и опять погнала в сугон. Конь ее с горки на горку поскакивает, реки, озера хвостом заметает. Стала она Ивана-царевича настигать. Он видит за собой погоню: двенадцать богатырок с тринадцатой — девицей Синеглазкой — ладят на него наехать, с плеч голову снять. Стал он коня приостанавливать, девица Синеглазка наскакивает и кричит ему: - Что ж ты, вор, без спросу из моего колодца пил да колодец не прикрыл! А он ей: - Что же, давай разъедемся на три прыска лошадиных, давай силу пробовать. Тут Иван-царевич и девица Синеглазка заскакали на три прыска лошадиных, брали палицы боевые, копья долгомерные, сабельки острые. И съезжались три раза, палицы поломали, копья-сабли исщербили — не могли друг друга с коня сбить. Незачем стало им на добрых конях разъезжаться, соскочили они с коней и схватились в охапочку. Боролись с утра до вечера — красна солнышка до закату. У Ивана-царевича резва ножка подвернулась, упал он на сыру землю. Девица Синеглазка стала коленкой на его белу грудь и вытаскивает кинжалище булатный — пороть ему белу грудь. Иван-царевич и говорит ей: - Не губи ты меня, девица Синеглазка, лучше возьми за белые руки, подними со сырой земли, поцелуй в уста сахарные. Тут девица Синеглазка подняла Ивана-царевича со сырой земли и поцеловала в уста сахарные. И раскинули они шатер в чистом поле, на широком раздолье, на зеленых лугах. Тут они гуляли три дня и три ночи. Здесь они и обручились и перстнями обменялись. Девица Синеглазка ему говорит: - Я поеду домой — и ты поезжай домой, да смотри никуда не сворачивай... Через три года жди меня в своем царстве. Сели они на коней и разъехались... Долго ли, коротко ли, не скоро дело делается, скоро сказка сказывается, — доезжает Иван-царевич до росстаней, до трех дорог, где плита-камень, и думает: «Вот хорошо! Домой еду, а братья мои пропадают без вести». И не послушался он девицы Синеглазки, своротил на ту дорогу, где женатому быть... И наезжает на терем под золотой крышей. Тут под Иваном-царевичем конь заржал, и братьевы кони откликнулись. Кони-то были одностадные... Иван-царевич взошел на крыльцо, стукнул кольцом — маковки на тереме зашатались, оконницы покривились. Выбегает прекрасная девица. - Ах, Иван-царевич, давно я тебя поджидаю! Иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать. Повела его в терем и стала потчевать. Иван-царевич не столько ест, сколько под стол кидает, не столько пьет, сколько под стол льет. Повела его прекрасная девица в спальню: - Ложись, Иван-царевич, спать-почивать. А Иван-царевич столкнул ее на кровать, живо кровать повернул, девица и полетела в подполье, в яму глубокую. Иван-царевич наклонился над ямой и кричит: - Кто там живой? А из ямы отвечают: - Федор-царевич да Василий-царевич. Он их из ямы вынул — они лицом черны, землей уж стали порастать. Иван-царевич умыл братьев живой водой — стали они опять прежними. Сели они на коней и поехали... Долго ли, коротко ли, доехали до росстаней. Иван-царевич и говорит братьям: - Покараульте моего коня, а я лягу отдохну. Лег он на шелковую траву и богатырским сном заснул. А Федор-царевич и говорит Василию-царевичу: - Вернемся мы без живой воды, без молодильных яблок — будет нам мало чести, нас отец пошлет гусей пасти... Василий-царевич отвечает: - Давай Ивана-царевича в пропасть спустим, а эти вещи возьмем и отцу в руки отдадим. Вот они у него из-за пазухи вынули молодильные яблоки и кувшин с живой водой, а его взяли и бросили в пропасть. Иван-царевич летел туда три дня и три ночи. Упал Иван-царевич на самое взморье, опамятовался и видит — только небо и вода, и под старым дубом у моря птенцы пищат — бьет их погода. Иван-царевич снял с себя кафтан и птенцов покрыл, а сам укрылся под дуб. Унялась погода, летит большая птица Нагай. Прилетела, под дуб села и спрашивает птенцов: - Детушки мои милые, не убила ли вас погодушка-ненастье? - Не кричи, мать, нас сберег русский человек, своим кафтаном укрыл. Птица Нагай спрашивает Ивана-царевича: - Для чего ты сюда попал, милый человек? - Меня родные братья в пропасть бросили за молодильные яблоки да за живую воду. - Ты моих детей сберег, спрашивай у меня, чего хочешь: злата ли, серебра ли, камня ли драгоценного. - Ничего, Нагай-птица, мне не надо: ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону? Нагай-птица ему отвечает: - Достань мне два чана — пудов по двенадцати — мяса. Вот Иван-царевич настрелял на взморье гусей, лебедей, в два чана поклал, поставил один чан Нагай-птице на правое плечо, а другой чан — на левое, сам сел ей на хребет. Стал птицу Нагай кормить, она поднялась и летит в вышину. Она летит, а он ей подает да подает... Долго ли, коротко ли так летели, скормил Иван-царевич оба чана. А птица Нагай опять оборачивается. Он взял нож, отрезал у себя кусок с ноги и Нагай-птице подал. Она летит, летит и опять оборачивается. Он с другой ноги срезал мясо и подал. Вот уже недалеко лететь осталось. Нагай-птица опять оборачивается. Он с груди у себя мясо срезал и ей подал. Тут Нагай-птица донесла Ивана-царевича до родной стороны. - Хорошо ты кормил меня всю дорогу, но слаще последнего кусочка отродясь не едала. Иван-царевич ей и показывает раны. Нагай-птица рыгнула, три куска вырыгнула: - Приставь на место. Иван-царевич приставил — мясо и приросло к костям. - Теперь слезай с меня, Иван-царевич, я домой полечу. Поднялась Нагай-птица в вышину, а Иван-царевич пошел путем-дорогой на родную сторону. Пришел он в столицу и узнаёт, что Федор-царевич и Василий-царевич привезли отцу живой воды и молодильных яблок и царь исцелился: по-прежнему стал здоровьем крепок и глазами зорок. Не пошел Иван-царевич к отцу, к матери, а собрал он пьяниц, кабацкой голи и давай гулять по кабакам. В ту пору за тридевять земель, в тридесятом царстве сильная богатырка Синеглазка родила двух сыновей. Они растут не по дням, а по часам. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается — прошло три года. Синеглазка взяла сыновей, собрала войско и пошла искать Ивана-царевича. Пришла она в его царство и в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах раскинула шатер белополотняный. От шатра дорогу устелила сукнами цветными. И посылает в столицу царю сказать: - Царь, отдай царевича. Не отдашь — все царство потопчу, пожгу, тебя в полон возьму. Царь испугался и посылает старшего — Федора-царевича. Идет Федор-царевич по цветным сукнам, подходит к шатру белополотняному. Выбегают два мальчика: - Матушка, матушка, это не наш ли батюшка идет? - Нет, детушки, это ваш дяденька. - А что прикажешь с ним делать? - А вы, детушки, угостите его хорошенько. Тут эти двое пареньков взяли трости и давай хлестать Федора-царевича пониже спины. Били, били, он едва ноги унес. А Синеглазка опять посылает к царю: - Отдай царевича... Пуще испугался царь и посылает середнего — Василия-царевича. Он приходит к шатру. Выбегают два мальчика: - Матушка, матушка, это не наш ли батюшка идет? - Нет, детушки, это ваш дяденька. Угостите его хорошенько. Двое пареньков опять давай дядю тростями чесать. Били, били, Василий-царевич едва ноги унес. Синеглазка в третий раз посылает к царю: - Ступайте, ищите третьего сынка, Ивана-царевича. Не найдете — все царство потопчу, пожгу. Царь еще пуще испугался, посылает за Федором-царевичем и Василием-царевичем, велит им найти брата, Ивана-царевича. Тут братья упали отцу в ноги и во всем повинились: как у сонного Ивана-царевича взяли живую воду и молодильные яблоки, а самого бросили в пропасть. Услышал это царь и залился слезами. А в ту пору Иван-царевич сам идет к Синеглазке, и с ним идет голь кабацкая. Они под ногами сукна рвут и в стороны мечут. Подходит он к белополотняному шатру. Выбегают два мальчика: - Матушка, матушка, к нам какой-то пьяница идет с голью кабацкой! А Синеглазка им: - Возьмите его за белые руки, ведите в шатер. Это ваш родной батюшка. Он безвинно три года страдал. Тут Ивана-царевича взяли за белые руки, ввели в шатер. Синеглазка его умыла и причесала, одежду на нем сменила и спать уложила. А голи кабацкой по стаканчику поднесла, и они домой отправились. На другой день Синеглазка и Иван-царевич приехали во дворец. Тут начался пир на весь мир — честным пирком да и за свадебку. Федору-царевичу и Василию-царевичу мало было чести, прогнали их со двора — ночевать где ночь, где две, а третью и ночевать негде... Иван-царевич не остался здесь, а уехал с Синеглазкой в ее девичье царство. Тут и сказке конец. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 24 августа 2009 Григорий Кружков. Козни луноедов. волчья народная сказка В нынешние времена, сказывают старые волки маленьким несмышленым волчатам, всего только одна луна в небе и осталась. А прежде их было – как яблок на лесной яблоне! По ночам, когда они светили все вместе, можно было хоть газету читать. Или вышивать мелким крестиком по шелку. Правда, вышиванием среди волков мало кто занимался, а вот хороводы водили каждую ночь. И плясали, и в «ручеек» играли, и в «садовника». И вот однажды стали волки примечать, что лун в небе вроде как убавляется. Ночь от ночи темнее становится. Что делать? Решили поставить караульщика, проследить, куда луны деваются. В первую ночь караульщик проспал, ничего не заметил, во вторую ночь – ничего. На третью ночь выбрали они в караульщики молодого, но бдительного волка по имени Рикко. Ближе к рассвету, когда все остальные волки уже спали, видит Рикко (а смотрел он бдительно и неусыпно!): откуда ни возьмись, появились луноеды крылатые и стали по небу летать, луны грызть да пожирать. – А какие они из себя, луноеды-то? – спрашивает бывало, дрожа, маленький волченочек. – А такие: длинноухие, куцехвостые, зубы торчат, верхняя губа раздвоена, а крылья широкие, как у летучих мышей. Слушайте дальше. Вот долопали они, сколько было последних лун на небе, покружились немного и сели где-то за лесом. Помчался Рикко в ту сторону, где они сели, подкрался незаметно, подполз и видит: опустились луноеды на землю, поснимали с себя крылья и сложили их на чердаке старой, брошенной мельницы. Потом захрюкали не по-нашему и разбежались по лесу. Тогда снял Рикко с пояса противотанковую гранату и швырнул в окно мельницы. Потом вторую гранату – туда же. И третью. Бум! Бум! Бум! Три взрыва подряд! Вспыхнула мельница и сгорела. А вместе с ней и крылья луноедские все сгорели дотла. Не на чем стало злодеям в небо летать, луны поедать. Правда, и лун-то уже не осталось. То есть осталась одна последняя, да и то случайно, потому что успела за облаком спрятаться. С тех пор волки больше не пляшут по ночам, хороводов не водят, не играют в «ручеек» и «садовника». Рыщут они повсюду, луноедов проклятых ищут или на луну воют – чтобы, значит, последнюю не украли, не истребили. Вот и вы, детки, как вырастете, не жалейте злых луноедов, из-за которых все беды. А приметы ихние известные: уши длинные, верхняя губа раздвоена и хвост куцый. Маленький такой, противный хвостик! Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
