Сказочный мир

[CosmoLogic 0]

Хаха зачетная снежная баба, кого то съела небось :lol:

[Chanda 14]

Хаха зачетная снежная баба, кого то съела небось

Да, впечатляет. Интересно, что имел в виду неведомый скульптор (поскольку творение не моё)?

 

Александр Чаянов.

Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей

 

ГЛАВА I

 

С недавних пор Плутарх сделался излюбленным и единственным чтением моим. Сознаться должен, что подвиги аттических героев немного однообразны, и описания бесчисленных битв не раз утомляли меня.

Сколько, однако, неувядаемой прелести находит читатель в страницах, посвященных благородному Титу Фламинину, пылкому Алькибиаду, яростному Пирру, царю эпирскому, и сонму им подобных.

Созерцая жизни великие, невольно думаешь и о своей, давно прожитой и тускло догорающей ныне.

Гуляя по вечерам по склонам берегов москворецких, смотря, как тени от облаков скользят по лугам Луцкого, как поднимается лениво Барвихинское стадо, наблюдая яблони, ветви которых гнутся от тяжести плодов, вспоминаешь весенние душистые цветы, дышавшие запахом сладким на этих же ветвях в минувшем мае, и ощущаешь чувственно, как все течет на путях жизни.

Начинаешь думать, что не в сражениях только дело и не в мудрости философов, но и в букашке каждой, живущей под солнцем, и что перед лицом Господа собственная наша жизнь не менее достопамятна, чем битва саламинская или подвиги Юлия.

Размышляя так многие годы в сельском своем уединении, пришел я к мысли описать по примеру херонейского философа жизнь человека обыденного, российского, и, не зная в подробности чьей-либо чужой жизни и не располагая библиотеками, решил я, может быть, без достаточной скромности приступить к описанию достопамятностей собственной жизни, полагая, что многие из них не безлюбопытны будут читателям.

Родился я в дни великой Екатерины в первопрестольной столице нашей, в приходе Благовещения, что в Садовниках. Отца своего, гвардии полковника и сподвижника Чернышева в знаменитом его набеге на Берлин, я не помню. Матушка, рано овдовев, проживала со мною в большой бедности, где-то в больших Толмачах, проводя лето в Кускове или у дальних родственников наших Шубендорфов, из которых Иван Карлович заведывал конским заводом в Голицынской подмосковной Влахернской, Кузьминки тож, которую, впрочем, сам старый князь любил называть просто Мельницей.

С годами удалось моей матушке, со старанием великим и не без помощи знакомых и товарищей покойного батюшки, определить меня в московский университетский благородный пансион, о котором поднесь вспоминаю с благоговением. Ах, друзья мои! могу ли я передать вам то чувство, которое питал и питаю к Антону Антоновичу, отцу нашему и благодетелю. Поклонам и танцам обучал меня Ламираль, а знаменитый Сандунов руководствовал нашим детским театром.

В 1804 году, в новом синем мундире с малиновым воротником, обшлагами и золотыми пуговицами, принял я на торжественном акте из рук куратора шпагу - знак моего студенческого достоинства.

Не буду описывать дней моего первого года студенческого. Детище Шувалова, Меселино и Хераскова воспето гениальным пером Шевыревским, и не мне повторять его. Замечу только, что я уже полгода работал у профессора Баузе над изучением древностей славяно-русских, когда жизнь моя вступила в полосу достопамятных событий, повернувших ее в сторону от прошлого течения.

В мае 1805 года возвращался я из Коломенского с Константином Калайдовичем, рассеянно слушал его вдохновенные речи о Холопьем городке и значении камня тьмутараканского, а больше следил за пением жаворонков в прозрачном высоком весеннем небе. Вступив в город и расставшись со спутником своим, почувствовал я внезапно гнет над своей душой необычайный. Казалось, потерял я свободу духа и ясность душевную безвозвратно, и чья-то тяжелая рука опустилась на мой мозг, раздробляя костные покровы черепа. Целыми днями пролеживал я на диване, заставляя Феогноста снова и снова согревать мне пунш.

Весь былой интерес к древностям славяно-русским погас в душе моей, и за все лето не мог я ни разу посетить книголюба Ферапонтова, к которому ранее того хаживал нередко.

Проходя по московским улицам, посещая театры и кондитерские, я чувствовал в городе чье-то несомненное жуткое и значительное присутствие. Это ощущение то слабело, то усиливалось необычайно, вызывая холодный пот на моем лбу и дрожь в кистях рук, - мне казалось, что кто-то смотрит на меня и готовится взять меня за руку.

Чувство это, отравлявшее мне жизнь, нарастало с каждым днем, пока ночью 16 сентября не разразилось роковым образом, введя меня в круг событий чрезвычайных.

Была пятница. Я засиделся до вечера у приятеля своего Трегубова, который, занавесив плотно окна и двери, показывал мне "Новую Киропедию" и говорил таинственно о заслугах московских мартинистов.

Возвращаясь, чувствовал я гнет нестерпимый, который обострился до тягости, когда проходил я мимо Медоксова театра.

Плошки освещали громаду театрального здания, и оно, казалось, таило в себе разгадку мучившей меня тайны. Через минуту шел я маскарадной ротондою, направляясь к зрительному залу.

 

ГЛАВА II

 

Спектакль уже начался, когда я вошел в полумрак затихшего зрительного зала. Флигеровы лампионы освещали дрожавшие тени дворца Аль-Рашидова. Колосова, послушная рокоту струн, плыла, кружась в амарантовом плаще. Колосова-царица на сцене, и я готов был снова и снова кричать ей свое браво.

Однако и она, и все сказочное видение калифова дворца рассеялись в душе моей, когда я опустился в отведенное мне кресло второго ряда. В темноте затихшего зала почувствовал я отчетливо и томительно присутствие того значительного и властвующего, перед чем ниц склонялась душа моя многие месяцы. Вспомнилось мне неожиданно и ясно, как в детстве тетушка Арина показала мне в переплете оконной рамы букашку, запутавшуюся в паутине и стихшую в приближении паука.

"Браво!! Браво!!" Колосова кончила, и хор пиратов описывал владыке правоверных прелести плененных гречанок. Я уселся плотнее в кресло и, уставив зрительную трубу на сцену, пытался побороть в себе гнетущее меня чувство.

В тесном кругу оптического стекла, среди проплывающих мимо женских рук и обнаженных плеч, открылось мне лицо миловидное, с напряжением всматривающееся в темноту зрительного зала.

Родинка на шее и коралловое ожерелье на мерно подъемлющейся дыханием груди на всю жизнь отметили в моей памяти это видение.

Томительную покорность и страдание душевное видел я в ее ищущем взоре. Казалось мне ясно, что и она и я покорны одному кругу роковой власти, давящей, неумолимой.

На минуту потерял я ее в движении сцены и по своей близорукости не сразу мог найти без зрительной трубы.

Меж тем сцена наполнилась новыми толпами белых и черных рабынь, и вереницы pas des deux сменились сложными пируэтами кордебалета.

Вдруг голос мучительно терпкий пронизал всю мою душу, и в нем снова узнал я ее, и снова всплыло ее чарующее лицо, белыми локонами окаймленное в оптическом круге зрительной трубы моей. Голос глубокий и преисполненный тоскою просил, казалось, умолял о пощаде, но не калифа правоверных, не к нему обращался он, а к властителю душ наших, и я отчетливо чувствовал его дьявольскую волю и адское дыхание совсем близко в темноте направо.

Занавес упал. Акт кончился. Ищущий взор мой скользнул по движущимся волнам синих и черных фраков, по колышущимся веерам и сверкающим лорнетам, шелковым канзу и кружевным брабантским накидкам и остановился. Ошибиться было невозможно. Это был он!

Не нахожу теперь слов описать мое волнение и чувства этой роковой встречи. Он роста скорее высокого, чем низкого, в сером, немного старомодном сюртуке, с седеющими волосами и потухшим взором, все еще устремленным на сцену, сидел направо в нескольких шагах от меня, опершись локтем на поручни кресла, и машинально перебирал свой лорнет.

Кругом него не было языков пламени, не пахло серой, все было в нем обыденно и обычно, но эта дьявольская обыденность была насыщена значительным и властвующим.

Медленно, устало отвел он свой взор от сцены и вышел в коридор. Я, как тень, как аугсбургский автомат следовал за ним, не смея приблизиться, не имея сил отойти прочь.

Он не заметил меня. Рассеянно бродил по коридорам, и когда театральная толпа, покорная звону невидимых колокольчиков, стала снова наполнять зрительный зал, остановился, невидящим взором обвел пустеющее фойе и начал спускаться по внутренним лестницам театра.

Следуя за ним, шел я по незнакомым мне ранее внутренним переходам, тускло освещенным редкими свечами фонарей Коридоры, темные и сырые, поднимающиеся куда-то внутренние лестницы, стены, впитавшие в себя тени Медокса, казались мне лабиринтом Минотавра.

Неожиданно блеснула полоса яркого света. Открылась дверь, и женщина, закутанная в складки тяжелого плаща, вышла к нам вместе с потоками света. Оперлась рассеянно и молча на протянутую им руку и, шурша юбками, быстро прошла мимо меня и скрылась в поворотах лестницы.

Я узнал ее. Я знал теперь даже ее имя, в афише значилось, что первую рабыню поет Настасья Федоровна К.

 

ГЛАВА III

 

Призрачность ночных московских улиц несколько освежила меня. Я вышел из театра и видел даже, как черная карета, увозившая Настасью Федоровну, показавшаяся мне исполинской, скрылась за углом церкви Спаса, что в Копье, направляясь куда-то по Петровке.

Я люблю ночные московские улицы, люблю, друзья мои, бродить по ним в одиночестве и, не замечая направления.

Заснувшие домики становятся картонными. Тихий покой садов и двориков не нарушает ни шум моих шагов, ни лай проснувшейся дворовой собаки. Немногие освещенные окна полны для меня тихой жизни, девичьих грез, одиноких ночных мыслей.

Смотря, как церковки думают свою думу, в пустых улицах часто неожиданно всплывают то мрачные колоннады Апраксиновского дворца, то уносящаяся ввысь громада Пашкова дома, то иные каменные тени великих Екатерининских орлов.

Впрочем, в эту ночь моя встревоженная душа была чужда спокойных наблюдений Неотступные мысли о дьявольских встречах угнетали меня. Я даже не думал. Во мне не было движения мыслей, я просто был, как в воду, погружен в стоячую недвижную думу о незнакомце.

Сильный толчок заставил меня остановиться. В своем рассеянии я столкнулся плечом в сыром тумане с высоким рослым офицером, который пробормотал какое-то проклятие.

В московском тумане он казался мне гигантского роста. Старомодный мундир придавал ему странное сходство с героями Семилетней войны.

"Ах, это вы!" - сказал колосс, смерив меня пронизывающим взором, и, хлопнув дверью, вошел в ярко освещенный дом.

В каком-то столбняке смотрел я, ничего не понимая на сверкающие в ночной темноте отпотевшие изнутри окна. Наконец понял, что стою против Шаблыкинского постоялого двора и отошел в сумрак улиц.

Я снова впал в задумчивость, мысли застывали, как мухи попавшие в черную патоку, и все чувства бесконечно ослабли. Одно только чувствование обострилось и утончилось сверхъестественно, и я сквозь гнилой московский туман ясно ощущал, что где-то по улицам гигантская черная карета возит незнакомца, то приближаясь, то отдаляясь от меня.

Желая оторваться от навязчивого ощущения, я сильно тряхнул своею головой и вдохнул полною грудью ночной воздух.

Налево вырисовывалась черным силуэтом ветла. Впереди терялась во мраке полоса Камер-Коллежского вала. За ним сонно надвинулись напластования марьино-рощинских домиков. Дымился туман, было далеко за полночь.

Я уже соображал прямую дорогу, желая направиться домой. Думал разбудить Феогноста и велеть ему заварить малину и согреть пунш, как вновь почувствовал, что припадок возобновился, и во мраке улиц вновь ощутил я приближение черной кареты. Хотел бежать. Но мои ноги вросли в землю, и я остался недвижным. Чувствовал, как, поворачивая из улицы в улицу, близился страшный экипаж. Мостовая дрожала с его приближением. Холодный пот увлажнял мой лоб. Силы покидали меня, и я принужден был опереться о ствол ветлы, чтобы не упасть.

Прошло несколько томительных минут, и справа показалась чудовищная карета. В дрожащем голубом свете ущербной луны ехала она по валу, раскачиваясь на своих рессорах. На козлах сидел кучер в высоком цилиндре и с вытаращенными стеклянными глазами.

Карета поравнялась со мною. Дверца ее внезапно открылась, и женщина, одетая в белое, держа что-то в руках, выпала из нее на всем ходу и, запутавшись в платье, упала на землю. Карета немного отъехала, круто повернула и остановилась. Кузов ее неестественно сильно наклонился набок.

Незнакомец вышел и быстро подошел к женщине. Настенька, это была она, вскочила и с криком "нет у вас больше надо мною власти!" побежала к пруду. Не имея сил добежать, она подняла предмет, бывший у нее в руках, над головою и, бросив его с размаха в воду, упала. Гнилая ночная вода пруда проглотила брошенное.

Незнакомец приближался. Рыдания Настенькины наполнили мою душу ужасом, и готов я был броситься к ней на помощь, но не смог сделать ни шагу и снова почувствовал себя в безраздельной его власти и, как заговоренный, стоял у ветлы.

"Эй, ты!" - услышал я его властный голос, и ноги мои подошли к нему.

Не помню, как мы подняли с земли мою Настеньку, как уложили ее в карету, как сел я с ней рядом, как тронулась карета. Помню только, что долго видел я, отъезжая в ночном тумане, сгорбленную фигуру незнакомца, стоящего у берега пруда и упорно ищущего что-то, наклоняясь.

 

ГЛАВА IV

 

Марья Прокофьевна всплеснула руками, когда внес я Настеньку в ея домик на берегу Неглинки, совсем у церкви Настасии Узорешительницы.

Добрая женщина, царство ей небесное, засуетилась. Уложили мы Настеньку на диван, под часы карельской березы. Марья Прокофьевна отослала меня самовар ставить, а сама облегчила Настеньке шнуровку.

Долго не могли мы привести ее в чувство. Настенька, бедная, плакала, несуразные вещи всякие во сне говорила.

Стало светать. Третьи петухи запели, как пришла она, родная голубушка, в себя, улыбнулась нам и заснула спокойно. Сквозь кисейные занавески и ветви розмарина, стоящего по окнам, розовела утренняя заря. Марья Прокофьевна потушила свечу, ставшую ненужной. Ровное спокойное дыхание Настеньки поднимало ее грудь, золотистый локон рассыпался по тонкому полотну подушки. Часы тикали особенно значительно и спокойно в утренней тишине. У Спасовой, что в Копье, церкви ударили к заутрене.

Я с сожалением поднялся со стула и стал разыскивать свою шапку, собираясь уходить. Однако Марья Прокофьевна меня не отпустила и очень просила вместе с ней выкушать утренний кофий. Добрая женщина встретила меня, как давнишнего знакомого, хотя допрежде того мы никогда не встречались.

Никогда не забуду я этого дня, все мне в нем памятно. И половики на лаковом полу, и клавикорды с раскрытой страницей Моцартовой, и горку с фарфоровой и серебряной посудой... Но больше всего в памяти остался глубокий диван со спинкой красного дерева, по которой лениво и сонно плыли блики утреннего солнца и силуэтные профили, тонко рисованные тушью по перламутру и висевшие в затейливых рамках над диваном.

Марья Прокофьевна наливала мне из медного пузатого кофейника третью чашку и в пятый раз заставляла рассказывать, как я спасал Настеньку, когда скрипнула дверь и она сама вышла к нам из спальни в розовом капотике и вся зардевшись от слышанных слов моих.

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Александр Чаянов.

Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей

(продолжение)

 

ГЛАВА V

 

Уже вечерело, когда я шел по Петровке, направляясь к Арбату и держа в руках синий, небольшого формата конверт, на котором Настенькиной рукой было написано: "Господину Петру Петровичу Венедиктову в собственные руки в номера Мадрид, что на Арбате".

Конверт надушен был терпким запахом фиалок, а в моей душе намечалось странное чувство ревности, на которую не имел я никакого права.

Шел я в рассеянности, и у Петровских ворот чуть не сшибли меня с ног кареты знатных посетителей, съезжавшихся в Английский клуб. Монументальная белая колоннада клуба, окаймленная золотом осенних листьев, принимала подъезжавших посетителей. Ленты осенних бульваров, полные яркой радости, подчеркивали синеву неба. Сгустки облаков застыли над Москвой. Золото осени падало на новую московскую Данаю, медленно шедшую передо мною по аллее, кого-то поджидая. На ней было синее канзу, а тонкая рука ее сжимала пучок завянувших астр.

Венедиктов сидел посреди 38 номера на засаленном, просиженном зеленом диване и курил трубку с длинным чубуком. На нем был яркий бухарский халат, открывавший волосатую грудь. В комнате в беспорядке разбросаны были различные вещи. Раскрытые баулы и сундуки говорили о готовящемся отъезде. На столе стояла железная кованая шкатулка.

"А, это ты?" - холодно и недовольно встретил меня Венедиктов. В полном трепета молчании протянул я ему письмо. Нехотя взял он его и, взглянув на почерк, вздрогнул. "Как!?" Встал. Провел руками по овлажненному лбу, посмотрев на свет, вскрыл пакет. Стал читать, волнуясь до чрезвычайности.

Почитая свою миссию законченной, счел я за лучшее незаметно уйти, оставив его посреди комнаты с роковым письмом в руке.

На заплеванной и полутемной лестнице меблированных комнат пахло кислой капустой, и какой-то корявый и веснушчатый мальчишка чистил, приплевывая, гусарские ботфорты. Выйдя на улицу, вздохнул я свободно.

Ах, господа, трудно до чрезвычайности носить кому-либо запечатанные письма от той, которую любишь безмерно.

Ступая по лужам и не зная, куда направить путь свой, снова почувствовал я гнет чужой воли над своею душою. Ощущал тягостно, что приказывает он мне вернуться. Кутался в плащ, твердо решив не поддаваться его власти и продолжать путь свой. Душа моя походила на иву, сгибаемую ветром надвинувшейся бури, в ее порывах изгибающей ветви свои.

Душа моя становилась безвольна и растворялась бесследно в чужой, мрачной, как воды Стикса, дьявольской воле.

Бесшумно отворил я дверь тридцать восьмого номера, как провинившийся школьник стал у притолоки. Венедиктов сиял, вся комната преобразилась.

Вещи, приготовленные к отъезду, были заброшены под диван. На столе в бемских бокалах искрилось шампанское, а устрицы и лимбург смешивались с плодами московских оранжерей.

"Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков!" - сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал. - "Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! Если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков. Душа освобожденная, сбросившая цепи, любит меня!"

Недопитое вино искрилось в бутылках. Венедиктов был уже пьян в высшей степени. Он усадил меня за стол и с пьяным дружелюбием и настойчивостью потчевал меня яствами своими.

Искрометная влага Шампании сделала язык его разговорчивым, и он изливал передо мною любовную тоску свою. Все более хмелея, повторял ежеминутно: "Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!" Наконец, придя в неистовство, ударил кулаком своей большой руки, на которой сверкнул железный перстень, по столу так, что замерцали свечи, и бокал, упав на пол, разбился с трепетным звоном. Воскликнул: "Я - царь! А ты червь передо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!" И я почувствовал, как горесть наполнила душу мою. Черствый клубок подступил к моему горлу, и слезы побежали из моих глаз.

"Смейся, рабская душа!" - продолжал он, хохоча во все горло, и поток солнечной, мучительной радости смыл мою скорбь. Все, казалось, наполнилось звенящей радостью - и персики, разбросанные по столу, и осколки разбитого бокала, и канделябры мерцающих свечей, стоящие на смятой и залитой вином скатерти.

"Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски". И он со слезами в голосе повествовал, как склоняются перед ним человеческие души, как гнутся они под велением его воли. Как любит он Настеньку, как хотел он ее любви. Не подчинения, а свободной любви. Не по приказу его воли, а по движению душевному. Как боялся он отказаться от власти над нею, страшась навсегда потерять ее. Как отрекся он минувшей ночью от власти над Настенькиной душой и как наградит его Всевышний ее свободною любовью, вестником которой и был синий конверт, мною принесенный.

Ум его темнел, и он, размахивая руками, ходил по комнате, как в бреду, рассказывая бессвязно. Тень или, вернее, многие тени его шагающей фигуры раскачивались по стенам. В незанавешенные окна вливался холодный свет луны, смешивающийся с мерцающим желтоватым светом восковых свечей канделябра. Глухо донеслись полночные перезвоны Спасской башни.

"Ничего ты не понимаешь, Булгаков! - резко остановился передо мной мой страшный собеседник. - Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке? - сказал он в пароксизме пьяной откровенности. - Твоя душа в ней, Булгаков!"

 

ГЛАВА VI

 

Было около двух часов ночи. Венедиктов налил себе бокал и, выпив, продолжал свой рассказ.

"И вот, понимаешь, когда вошел из темноты я в эту комнату, глаза мои застлались от едкого табачного дыма с примесью какого-то запаха серы. Клубились тяжелые струи дыма, сверкали лампионы, вместо свечей уставленные плошками, извергавшие красные и голубые, как от горения спирта, языки пламени. На огромном, круглом, покрытом черным сукном столе сверкали перемешанные с картами золотые треугольники. Десятка три джентльменов, изящно одетых в красные и черные рединготы, в черных цилиндрах, все с такими же геморроидальными лицами, как и у моего спутника, в полном молчании, прерываемом проклятиями, играли в пикмедриль. Рыжий, которого я спас на углу Уйтчапля от разъяренной толпы клириков, пожал ближайшим джентльменам руки и сел за стол, совершенно забыв о моем присутствии.

Предоставленный самому себе, я попытался осмотреться. Комната, показавшаяся мне вначале сводчатой, поскольку можно было рассмотреть сквозь клубы вонючей гари, или была вовсе лишена потолка, или он был прозрачен, так как кругом мерцали мириады звезд, застилаемые струями дыма. В глубине направо высилось колоссальное изваяние, я узнал в нем ритуальное изображение Асмодея в виде козла. Именно так изображен он в книге Брайтона. Нет сил передать всю гадость и похотливость неистовства приданной ему позы. С ног до головы изваяние было залито испражнениями, горевшими голубым огнем, а новые и новые толпы посетителей с проникновенным трепетом облегчали свои желудки в жертву богу дьяволов. Смрад, поднимавшийся от этой черной мессы, заслонял стоящего на голове чудовища дряхлого Иерофанта с выпяченным животом, размахивающего двумя факелами. В серном тумане светлыми пятнами маячили круглые, покрытые сукнами столы, где джентльмены предавались карточной игре или обжорству... казалось, передо мной был шабаш ведьм мужского пола.

"Ха, Шлюсен", - дернул меня за руку плюгавый старик и просил, передавая карты, докончить партию за него, пока он отлучится, обещая поделить выигрыш пополам. Я сел, не отдавая себе отчета, и взял в руку карты; кровь прилила у меня к голове и забилась в висках, когда взглянул я на них.

Порнографическое искусство всего мира бледнело перед изображениями, которые трепетали в моих руках. Взбухшие бедра и груди, готовые лопнуть, голые животы наливали кровью мои глаза, и я с ужасом почувствовал, что изображения эти живут, дышат, двигаются у меня под пальцами. Рыжий толкнул меня под бок. Был мой ход. Банкомет открыл мне пикового валета - отвратительного негра, подергивавшегося в какой-то похотливой судороге, я покрыл его козырной дамой, и они, сцепившись, покатились кубарем в сладострастных движениях, а банкомет бросил мне несколько сверкающих трехугольников. Как удары молота, стучала кровь в моих висках. Но я, боясь выдать себя, продолжал играть. Карта мне шла, и неистовые оргии карточных персонажей, сплетавшихся во славу Приопа... решались в мою пользу.

Когда плюгавый джентльмен вернулся, передо мною на столе лежала изрядная кучка металла. Он, видимо, был неожиданно обрадован и, сунув горсть трехугольников мне в руки, похлопал по спине. Воскликнул: "Ха, Шлюсен", и погрузился в игру. Оторвавшись от дьявольских карт, я обвел залу помутившимся взором налитых кровью глаз. Для меня не оставалось более сомнения, что нахожусь я в клубе лондонских дьяволов. Приходилось думать о бегстве. Рыжий джентльмен, встреченный мною в Уитчапле, вряд ли мог быть для меня полезен. Он был в сильном проигрыше, и волосы его бакенбардов в неистовстве сжимались и разжимались, как спирали пружин... На счастье, увидел я двух косопузых карапузиков в красных рединготах, янтарных лосинах и черных цилиндрах, которые, о чем-то споря, простились с соседями и, очевидно, направились к выходу. Незамеченным последовал я за ними. Они подошли к плотной кирпичной стене и, не замедляя шага, слились с нею. Я бросился к ней, выдвигая правое плечо вперед, ожидая удара холодного камня. И только коснулся ее поверхности, как увидал себя в сутолоке вечерней толпы Пикадилли-стрит".

Венедиктов остановился, вытер платком вспотевший лоб, залпом осушил стакан и продолжал:

"Когда я вернулся в гостиницу и разложил семь мною выигранных трехугольников посередине стола, долго не мог я понять их значения. Это были толстые золотые и, очевидно, платиновые пластины, с вырезанными на них знаками Аик-Бекара и пентаклем, сильно потертые и бывшие, очевидно, в немалом употреблении. Казалось, впитали они в себя адский пламень Асмодеевой черной мессы.

Недоуменно взял я один из них в руки и, смотря на него, задумался. Постепенно меня захватили, нарастая, новые ощущения. Почувствовал прилив каких-то новых чувств, и взор мой, изощренный, как-то свободно проникал сквозь предметы, уносился беспредельно.

В какой-то синеющей дымке, - впрочем, даже не в дымке и не на стене, я не знаю, как передать способ моего нового чувствования, - увидел я девушку, разметавшуюся на своей постели. В беспокойном сне сбросила она от себя одеяло и в нагой своей красоте лежала передо мной. Волнение охватило меня. Ее лицо не было мне видно, и страстное желание видеть его наполнило мою душу. Как бы подчиняясь ему, она с каким-то мучением повернулась ко мне. Как прекрасно было это лицо! Как прекрасна была ее обнаженная грудь! Мне захотелось, чтобы она открыла свои глаза, и глаза ее открылись. Девушка проснулась. В ужасе села на кровати. Я захотел, чтобы она встала, и она встала с мучительным напряжением. Рубашка скатилась к ее ногам, и мгновенье она стояла передо мной, как Киприда, рождающаяся из пены морской. Затем опомнилась, накинула рубашку и в ужасе опустилась перед киотом икон, где теплилась лампада... Спасов лик строго глянул мне в душу, и видение потускнело.

Я выронил из руки трехугольник и долго-долго смотрел перед собою в пустоту... Прошел час, может быть, другой... Дрова догорали в камине. Я понемногу пришел в себя и положил на ладонь другой платиновый трехугольник и чуть не выронил его в ужасе... Стены расступились, и увидел я Жанету Леклерк, актрису Паласс-театра, за которой ухаживал я тщетно. Она полулежала на софе, и около софы на коленях стоял офицер шотландской гвардии. Беспорядок одежд, нежность поз не оставляла сомнения в любовности их свидания. Жанета, вся трепеща в истоме, тянула к нему свои обнаженные руки и полуоткрытые губы. Всем напряжением воли я велел ей отпрянуть. Но не было моей власти над ней, и она обняла своими обнаженными руками седеющую голову полковника. Бешенство овладело мною, и я велел ему встать. Покорный, он поднялся с колен, отстранив объятия Жанеты. Я понял, что владею его душой; Жанета, с неведомым для меня в женщине бесстыдством, прильнула к нему своим телом, и я, до краев преисполненный бешенством и чувствуя, что владею каждым мускулом шотландца, схватил его руками ее горло и неистово впился в него, пока судороги не охватили ее тела.

Видение показало мне смерть Жанеты, и я усилием своей воли бросил шотландца головой об угол печки.

Видение пропало, а трехугольник рассыпался в прах, оставив ощущение ожога. Я бросился на диван и забылся тяжелым сном.

Нужно ли рассказывать о беспредельном ужасе моем, когда утром я подошел к дому Жанеты, чтобы рассказать ей об ужасном сновидении, увидел дом, окруженный толпой, ее задушенной, а в углу комнаты с разбитым черепом лежащего виденного мною ночью шотландца. Жизнь для меня потухла. Я понял, что выиграл у лондонских дьяволов человеческие души".

 

ГЛАВА VII

 

Речь Венедиктова становилась бессвязной. Он хмелел все больше и больше. Видение прошлого терзало его мозг, он опустился глубоко в свое кресло и, сильно затягиваясь, курил свою трубку с длинным чубуком. Бледный, как смерть, рассказал он, как овладел душою и телом молоденькой леди, только что вышедшей замуж за члена Верховной Палаты лорда Крю, и раздавил ее жизнь, как раздавливает полевой цветок тяжелая нога прохожего; как не мог он даже в тумане увидать владетеля души с Пентоклем Альдебарана.

Петр Петрович открыл шкатулку и показал мне четыре оставшиеся трехугольника, рассказав, что пятого талисмана Настенькиной души - он не мог найти в пруду Марьиной рощи, куда его она забросила.

Совсем охмелевший Венедиктов бил кулаком по платиновой пластине неведомой души, приказывая ей явиться перед ним и посылая проклятья. Затем стих и охотно согласился сыграть на мою душу в пикет, в который мне не трудно было его обыграть весьма скоро. Трепетной рукой взял я дьявольский трехугольник. Свечи догорели и гасли. При свете коптившей светильни видел я, как Венедиктов опустился своей тяжелой головой на стол.

Когда я бежал по Мертвому переулку мимо церкви Успенья, что на Могильцах, на Спасской башне пробило три.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Александр Чаянов.

Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей

(окончание)

 

 

ГЛАВА VIII

 

Сердце мое билось, глаза горели, когда шлепал я по осенним лужам и шел, подавленный кругом невиданных событий.

Ночная Москва поглотила меня. Не помню, где я ходил. Срамная баба кричала мне вслед, задирала свои юбки и звала меня в канаву... два раза окликали меня будочники. Очнулся я, заметив перед собою отблески света. Оглянулся и увидел ярко освещенную станцию дилижансов легкой курской почты.

Это было единственное место, где мог я укрыться от накрапывающего дождя и собраться с мыслями в ожидании рассвета. Вошел и отряхнулся от капель. Дождь полил с удвоенной силой. Большая комната почтовой станции была тускло освещена двумя фонарями.

Направо у столика с двумя полуштофами сжались в кучу несколько посетителей, за стойкой дремал хозяин, - пожилой уже ярославец, налево за большим столом в полном одиночестве сидел постоялец, увидав которого, я невольно вздрогнул.

Это был странный офицер, с которым столкнулся я прошлою ночью. Он сидел и писал. Тускло мигавшая, нагоревшая свеча освещала его старомодный дорожный мундир, высокие ботфорты, и снова напомнил он мне героев Семилетней войны.

В комнате чувствовалось напряжение чрезвычайное, посетители, на вид люди бывалые, казалось, стихли, как стихают мелкие пичуги, завидев приближение ястреба. Рюмка не лезла им в горло, и хмуро смотрели они на офицера, пишущего что-то на полулисте бумаги плохо обрезанным и скрипучим пером. Бросив перо и сложив написанное вчетверо, незнакомец встал и, звеня шпорами, направился к выходу.

"Приготовь лошадей, Петрухин, через час я уезжаю", - сказал он хозяину и вышел под потоки яростного, булькающего в лужах дождя.

"Душегуб проклятый!" - процедил сквозь зубы какой-то помятый человек, в котором нетрудно было узнать архивного регистратора. "Не к добру эдакая встреча", - поддержал его приятель и взялся за полуштоф.

"Эй, смотритель, это что за цаца?"

"Сейдлиц", - отвечал степенный ярославец с какой-то особой боязливой и почтительной осторожностью.

"А кто он такой?"

"А кто его знает! Болтают по-разному. Года два назад стоял он в Новотроицком и выбросил в окно шулера Берлинского. Сказывают, помер!" Фамилия показалась знакомой, и потертый человек, еще больше съежившись, рассказал, что слыхал он, будучи в Питере, о каком-то Сейдлице, не к ночи его помянуть, появившемся на свет Божий диковинным образом. В те поры, рассказывал он, в Париже орудовал некий Месмер и из людей всяких какой-то палочкой веревки вил; что скажет, то человек ему и сделает, чем велит, тем человек и прикинется. Скажет - быть тебе, ваше превосходительство, волком, - его превосходительство окорачь ползает и воет. Скажет графине, что она курица, - она и кудахчет.

Так вот, сказывают, велел он одному немецкому гусарскому полковнику, что будто он на седьмом месяце беременности. У того живот-то и вздулся, а Месмер-то этот самый тут же от натуги и помер. Расколдовать гусара никто не мог, а месяца через два он помер, и лейб-медик короля прусского вырезал у него из живота ребеночка, зеленого всего, склизкого, с большою головой...

Рассказ прервался скрипом двери и звяканьем шпор. Сейдлиц вернулся и бросил смотрителю кожаный мешок и письмо, запечатанное пятью сургучными печатями. "Утром отправить к коменданту", - сказал он резко и снова направился к выходу. Все примолкли. Покров ночного ужаса раскрылся над нами. Все мы заметили отчетливо, что, несмотря на проливной дождь, плащ Сейдлица не был смочен ни одной каплей воды. Вскоре я расплатился и вышел.

 

ГЛАВА IX

 

Утренний сон освежил меня заметно. Сквозь опущенные занавески просачивались солнечные лучи. Круглые солнечные зайчики наполняли комнату спокойным полусветом, играя то на фарфоровом китайце, то на резной рукоятке пистолетов, подаренных отцу Румянцевым-Задунайским и висевших над диваном, служившим мне постелью.

Я чувствовал полное освобождение от гнетущей меня последние месяцы тягости, но почему-то даже не вспомнил о выигранном трехугольнике. Так незначительной казалась мне моя собственная судьба. Душа моя была опустошенной. Ни радости, ни горести я не ощущал. Мне как-то ничего не хотелось. И только одна мысль о Настеньке наполнила мою душу сиянием.

Но что я был для нее? И в то же время, чем я был без нее?

Когда я вошел в синенький домик, там все сияло радостью. Марья Прокофьевна с засученными рукавами клала на подушки сдобный крендель. Розмарин и чайное дерево благоухали запахом радости. Белая кошечка в новом голубом бантике от радости особенно круто выгибала спину. Струны клавикорда, казалось, сами были готовы звенеть Моцартовы песни. Настенька перед зеркалом поправляла свои локоны и складки на кружевной накидке своего шуршащего белого платья. С горестным чувством мучительной ревности выслушал я, что Венедиктова ждут через час, - к двум, что отец Василий от Параскевы Пятницы прибудет сам для обручения, и что я такой необыкновенный, такой любезный, такой счастливый на руку человек.

Пробило два. Пришел дядя Николай Поликарпович с супругой в граденаплевом платье, две-три молоденькие девушки с большими бантами на головах, подруги Настенькины театральные. Попробовали кренделек. К трем пришел отец Василий. Радость омрачалась тревогой. Закусили. Поговорили о Бонапарте, еще раз закусили. Отец Василий ушел, сказав, что придет к пяти. Стало томительно и страшно. Я подавлял в себе преступное чувство радости и, наконец, предложил сходить к Венедиктову, узнать в чем дело. Поймал на себе взгляд Настеньки, полный надежды и благодарности. Чуть не бегом пустился по Петровке.

Когда подошел я к Арбатской площади, мне бросились в глаза встревоженные лица прохожих и какая-то растерянность во всем. Меблированные комнаты "Мадрид" нашел я окруженными большою толпой простого народа, а в стороне знакомую коляску обер-полицмейстера. Половые и полицейские долго меня не пускали, а когда я назвал себя и сказал, что надобен мне Петр Петрович Венедиктов, чьи-то досужие руки взяли меня за локти, и я был втолкнут без особой учтивости в 38 номер, войдя в который, остолбенел.

В комнате все было перевернуто и носило следы отчаянной борьбы. Посредине, среди обломков кресла и скомканного ковра, лежал Петр Петрович с проломленным черепом, а штабс-капитан Загорельский допрашивал побледневшую дородную содержательницу номеров.

 

ГЛАВА Х

 

Уже синенький домик с мезонином показался у меня перед глазами, когда робость овладела мною всецело и до конца. Я не мог сделать ни шагу более. Пусть Настенька проспит эту ночь в неведении! Пусть беспокойство ее не заменится мраком отчаяния!

Вернулся домой. Посмотрел в зеркало. Исхудалое лицо взглянуло на меня из рамки карельской березы. Отяжелевшие впалые глаза отмечались ужасными синяками. Я не мог заставить себя прикоснуться к ужину и, отпив два глотка горячего пунша, велел Феогносту постелить мне на диване постель и потуже набить две трубки Капстаном.

Была глубокая ночь, но не мог я собраться с мыслями даже настолько, чтобы раздеться и лечь спать. Тупо смотрел, ничего не понимая, на пламя догорающей свечи.

Стук в окно, которое я забыл занавесить, прервал мои тяжелые размышления.

Труба архангела не смогла бы потрясти меня больше; я бросился к окну и сквозь запотелое стекло, в лунном свете увидел Настеньку - простоволосую, закутанную в ковровую шаль. "Спасите меня: убийца гонится за мною по пятам!"

Я не расспрашивал более: через минуту, забыв о стыдливости (ах, друзья мои! о чем нельзя было забыть в эту минуту!), я быстро переодевал Настеньку, стоящую передо мной в одной рубашке, в свое мужское платье. А когда мы перелезали через забор в сад попадьи и рука моя судорожно сжимала отцовский пистолет, кто-то тяжело и упорно стучался в дверь моего дома. Через полчаса мы были на знакомом постоялом дворе в Садовниках, а на рассвете друг моего детства и молочный брат Терентий Кокурин мчал нас на своей тройке в город Киржач, без подорожной, без паспортов, к сестре моей матушки Пелагее Минишне.

 

ГЛАВА XI

 

"...Вот и все, Пелагея Минишна. Больше я и сам не знаю", - закончил я свой рассказ и посмотрел на старушку. Моя добрая тетушка вздохнула и принялась устраивать нас, не задавая никаких вопросов, только изредка пристально всматриваясь то в Настеньку, то в меня.

Сшили мы Настеньке нехитрое платьице из аглицкой фланели, которое шло ей к лицу чудесно, как, впрочем, были ей к лицу и тетушкины роброны времен Елизаветы Петровны и славных дней Екатерины.

Первые дни сидела она, родная голубушка, в уголке дивана недвижно, как зверушка в клетке, и как-то испуганно глядела на нас. Отчетливо и с радостной грустью помню я дни, когда тетушка, окончив с хозяйством, присаживалась к нам и, быстро мелькая спицами, вязала чулки, Настенька смотрела в сад, где опадали последние желтые листья, и, задумавшись, гладила белую кошечку, а я, поместившись у ее ног, читал творения Коцебу, описания путешествия господина Карамзина и трогательные стихи великого Державина.

Ах, друзья мои, как давно это было!

Через неделю отправился я в Москву, нашел Настенькин домик сгоревшим, а Марью Прокофьевну исчезнувшей неизвестно куда.

Прошло около месяца, пока я хлопотал о заграничном паспорте. В те времена паспорта получались столь же трудно, как и теперь. И только в конце октября переехали мы прусскую границу. Перед нами промелькнул Берлин, еще хранивший жизнь Великого Фридриха, Кельн с его башнями и серыми волнами Рейна, Париж, где золото, женщины, вино и гром военной славы уже закрыли собою заветы неподкупного Максимильяна.

Настенька оставалась безучастной ко всему проплывающему мимо. А я начал впадать в задумчивость тяжелую. Шитый бисером кошелек, в котором моя мать, умирая, передала мне наследие отца, бережно сохраненное ею, становился все более и более легким. Будущее тревожило меня. Мы с Настенькой привязались друг к другу до чрезвычайности. Но положение наше было ложно. Она и думать не хотела о замужестве. Тщательно запирала дверь своей комнаты, уходя спать. Я пытался расспрашивать об ее жизни. Она рассказывала неохотно, больше о своем детстве, о театральной школе. Казалось, роковая тайна тяготела над ней, и было нужно еще раз показаться на нашем пути маске трагедии, чтобы новой кровью закрепить наше счастие.

29 апреля 1806 года прогуливались мы в окрестности Фонтенебло, в лесах, где многие столетия охотились французские короли и где Франциск замышлял фрески своего замка. Буковые стволы, увитые плющем, и колючие кусты застилали нашу дорогу. Я думал с тревогой, что сбились мы с пути, как вдруг услышал лязг скрестившихся шпаг. Подняв голову, увидел, что Настенька, смертельно бледная, смотрит сквозь заросли на полянку. Смотря в направлении ее взгляда, увидел я на зеленой траве группу мужчин в пестрых кавалерийских мундирах, внимательно смотрящих на двух, с ожесточением фехтующих. В ужасе узнал я в одном из дуэлянтов Сейдлица. В этот же миг он увидел Настеньку и отступил на шаг. Как удар молнии сверкнула шпага его противника и пронзила его грудь. Он вскрикнул и упал лицом в траву. Секунданты к нему подбежали. "C'est fini!" - воскликнул пожилой офицер, беря руку безжизненного Сейдлица.

"Уведите меня отсюда", - услышал я Настенькин шепот.

Вечером рассказала она, прерывая свою повесть рыданиями, что пьяный Венедиктов в роковую для себя ночь дождался прихода не подчинявшейся ему дьявольской души, проиграл Настеньку Сейдлицу и погиб, желая силою отнять свою расписку у пруссака.

"Теперь я свободна", - закончила она свой рассказ, протягивая мне обе руки. В эту ночь она оставила дверь своей спальни не запертой.

 

ГЛАВА XII

 

Не знаю, что и о чем писать дальше... История достопамятных событий, потрясших мою жизнь, давно уже окончена. Не я даже в ней главное лицо. Господу было угодно сделать меня свидетелем гибели человека, перешедшего черту человеческую, и передать в мои руки его драгоценное наследство.

Венчались мы с Настенькой в тот же год, возвратившись в Москву, у Спаса, что в Копье. Жизнь наша протекала безоблачно, и даже при французе домик наш, построенный на Грузинах, был пощажен и огнем и грабителями.

Настенька бросила сцену и предалась хозяйству. Брак наш не был счастлив детьми, и в тяжком одиночестве посещаю я могилу Настенькину в Донском монастыре.

Вот и вся повесть жизни моей. Упомяну только в заключение, что лет через пять после француза, перебирая сундуки в поисках парадной одежды для посещения торжества открытия памятника гражданину Минину и князю Пожарскому, на которое получили мы с Настенькой билеты, нашли мы старый мой студенческий мундир, из кармана которого выпал золотой трехугольник моей души. Долго мы не знали, что с ним делать и смотрели на него со странностью, пока я не проиграл его Настеньке в карточную игру Акульку. Настенька ваяла трехугольник с трепетом, привязала себе на крест, и - странное дело! - с той поры, не знал я больше ни скорби, ни горести. Не ведаю их и сейчас, бродя, опираясь на палку, по склонам московским и зная, что душу мою Настенька бережет в своем гробике на Донском монастыре.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

30 сентября - Международный день переводчика

Ф. Сологуб

Лягушки

 

Встретились две лягушки, — одна постарше, другая помоложе. Вот старшая и спрашивает:

— А ты по всякому квакать умеешь?

А младшая отвечает:

— Вот ещё, конечно, по всякому.

— Нy, поквакай, говорит старшая. Стала квакать маленькая лягушка:

— Ква, ква-ква!

На разные лады старается. А старшая говорит:

— Да ты только по русски квакаешь.

— А то как же иначе?— спрашивает маленькая.

— А вот, — говорит старшая, - по французски ты и не умеешь.

А маленькая и говорит:

— По французски никто не квакает.

— Нет, квакают, — сказала большая.

— Ну, как по французски квакают?— спросила маленькая. — Квакни, коли знаешь.

— A вот как, — и большая стала квакать: квю-квю-квю!

— Так-то и я умею,—говорит маленькая.

— Поквакай, коли умеешь, — сказала большая. Маленькая и заквакала:

— Кви-кви-кви!

А старшая засмеялась и говорит:

— Так это ты „кви" по немецки квакаешь, а по французски надо квакать „квю".

Маленькая как ни старалась, ни за что не могла квакнуть «квю», заплакала, наконец, да и говорит:

— Pyccкиe лягушки лучше французских квакают, понятнее.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 октября - Международный день пожилых людей.

Дмитрий Глуховский

Свежий воздух

 

— Прогуляться не хотите? — небрежно поинтересовался Сергей Константинович.

— Мне внуков кормить, — покачала головой Екатерина Алексеевна.

Внимание нового директора школы, все еще весьма привлекательного, хоть и пожилого, ей льстило, но всерьез воспринимать его ухаживания на седьмом десятке было бы странно. Что до внуков, им уже стукнуло шестнадцать, и они были бы только счастливы, если бы их стальная бабушка задержалась на работе.

— Странно, что кроме них вас никто не ждет, — улыбнулся Сергей Константинович. Он не зря заходил на ее уроки: присматривался, изучал и теперь знал, чем ее пронять. Седая, сухонькая, прямая, лаконично и стильно одетая, Екатерина Алексеевна смерила его долгим скептическим взглядом и наконец поддалась. Хрустнула суставами, стряхнула холестериновые бляшки и с достоинством кивнула:

— Ну давайте пройдемся.

— Как ученички? — издалека начал директор.

— Ужасно. В десятом классе контрольная по Мировой и образованию многополярной системы на носу, а я готова поручиться только за одного человека — за себя.

— Как им застой даете? — глянул на нее краешком глаза директор.

— Как десятилетие стабильности, разумеется, — историчка нахмурилась.

— Ну да, стабильности и процветания. А ведь и вправду хорошие годы были, если сравнивать с тем, что потом началось... — Сергей Константинович помолчал и совсем иным тоном завершил фразу: — А знаете, я ведь сам в нашей школе учился.

— Что вы говорите? И я, — Екатерина Алексеевна прищурилась, всматриваясь в благородные директорские черты: — Вы какого года?

— На четыре года вас старше, — улыбнулся тот.

— Я вас не помню, — развела руками историчка.

— Столько времени прошло, — пожал плечами директор. — Меня только в Москве 20 лет не было. Работал в Париже. Сейчас смотрю по сторонам — не могу поверить, как все изменилось. Иду, а перед глазами призраки старых зданий. Иной раз порываюсь в переулок повернуть, а его уже и нет давно, стоит пласто-бетонный монстр на три квартала.

Вышли на Новый Арбат, за последние десятилетия, казалось, почти не изменившийся.

— Помните, здесь ведь раньше не было этих уродливых небоскребов, — задрал директор голову вверх, меряя взглядом упирающиеся в облака серые громады зданий.

— Да, все было куда скромнее, — историчка все же держала нейтралитет, опасаясь пускаться в ностальгические братания с директором.

— Когда я ходил в пятый класс, вот на этом месте была витрина, за ней телевизор, и по нему в любое время дня и ночи показывали мультфильмы. Американские. Задолго до того, как у всех появились видеомагнитофоны, — взор Сергея Константиновича затуманился; он, казалось, уже и не думал больше флиртовать.

— Я помню, — неожиданно откликнулась Екатерина Алексеевна. — А вот в том переходе продавали жевачки, из-под полы. Мне мама один раз купила.

— Так странно... Тут вот ходили троллейбусы, синие, криво так покрашенные, с вечно слетавшими рогами. Я набирал целый ворох чужих использованных билетов: если

ловили контролеры, выворачивал карман, а там этих билетов штук сорок. Не помню, мол, какой из них, поищите сами. Отпускали. А у метро всегда покупал чебуреки. Когда тебе 11 лет, о существовании печени и желчного пузыря даже не догадываешься и есть можно все...

— Ну троллейбусы здесь и 20 лет спустя еще ходили. Я ведь филфак МГУ заканчивала, так что у меня тут и юность прошла. Часто в Дом книги за учебниками, за словарями...

— Еще до того, как Манеж по новой разворотили? — кивнул Сергей Константинович.

— Задолго до этого стеклянного фаллоса. Тогда еще — смешно сказать — Башня Федерации была самым высоким зданием в городе, — слово "фаллос" историчка произнесла с таким отвращением, что Сергей Константинович закашлялся.

— В Европе, если мне память не изменяет, — уточнил он, выруливая на безопасную тему.

— До войны — да, а потом что уж сравнивать? — вздохнула историчка. — Может, уж до Садового дойдем?

— С удовольствием, — Сергей Константинович легонько поклонился. — А представьте, выйдем мы на него сейчас — а там все как раньше, а? Пробка чуть ли не круглосуточная на дороге, а небо все свободное! Вы, наверное, не поверите, но я скучаю по бензиновым выхлопам... Бывало, ходил на выставки автомобилей-олдтаймеров — встану у глушителя, слушаю двигатель и дышу, пока не прогонят. Ничто так воспоминания не будит, как запах. Глаза закрою и воображаю, что ловлю такси где-нибудь у метро, собираюсь в центр, в клуб... И что мне двадцать...

— Кстати, тут совсем рядом давным-давно клуб был, — неловко улыбнулась Екатерина Алексеевна. — "Микс" назывался, если память не изменяет. Не ходили?

— Странно сейчас звучит "клуб", да? Это как если бы наши бабушки нам "танцы" сказали... — ухмыльнулся директор. – Нет, я в "Миксе" не бывал. Я все же к тому моменту уже постарше был, тусовал в "Дягилеве", потом в "Сохо"... Пыльное и проржавевшее слово "тусовал" далось ему туго.

— "Дягилев" я не застала уже, — с удивлением обнаруживая, что еще помнит страшно далекое название, протянула историчка. — Вот, вот тут! Вот там, на Калининском еще стояли старые добрые двадцатичетырехэтажки. А здесь угловая сталинка была и во дворе "Микс". У меня в этой арке, простите уж за подробности, первый поцелуй случился.

— В какой? — Сергей Константинович окинул взглядом висячие сады.

— Тут была, — Екатерина Сергеевна замялась, и сталинка вместе с клубом и судьбоносной аркой растаяла в воздухе.

— А вот там, в переулке, был очаровательный, хотя и дорогущий ресторан с гигантским окном во всю стену. Я там первой жене предложение делал, еще до отъезда за границу. Так волновался... Ехал с работы, заскочил на Киевский вокзал купить цветов, а у меня кошелек вытащили... Я с тех пор Киевский ненавидел и, когда его наконец снесли вместе с торговым

центром, напился от радости.

— А мне первое предложение сделали на концерте 50 cent, так смешно...

— Он, кстати... Слышали?

— Да. Знаете, как-то все внутри сразу опустилось. Целая эпоха ушла все-таки.

— Наша эпоха.

— Ну зачем вы так? — историчка помолчала. — Хотя... Вы правильно сказали, Сергей Константинович. Я вот преподаю историю нулевых: в одних учебниках пишут про застой, в других — про процветание, в треть их — про тревожные предвоенные годы. А ведь большинство авторов уже в 20-х родились. Для меня, как и для вас, нулевые — это клуб "Микс", поцелуи в подъездах, прогулки по Поклонке, сноуборд в Яхроме, как глупо это ни звучит...

— В Турцию тогда еще можно было... — мечтательно протянул директор.

— И в Таиланд...

— Катя... Неужели ты меня совсем не помнишь? – хрипло спросил Сергей Кон-стантинович. – Да, ты восемьдесят седьмого года, а я восемьдесят третьего. Да, я уже заканчивал, а ты еще в седьмом классе бегала. На тебя даже смотреть нелегально было... Потом уехал во Францию, вернулся уже с двумя взрослыми детьми, да и ты уже 15 лет замужем была. Я не решился, потом потерял тебя из виду. Десятилетиями искал тебя на сайтах одноклассников, но нигде не нашел...

— Никогда ими не пользовалась. Не люблю ворошить прошлое.

— А меня, видишь, оно не отпускает... Похоронил жену пять лет назад, дети выросли давно. А сейчас предложили в министерстве несколько школ на выбор, до пенсии время скоротать. Я твою фамилию увидел и сразу сказал: хочу в эту.

Он умолк; молчала и историчка. Он ждал ее вердикта: смогут ли они играть в юность вместе, каждый день после школы?

— Простите, Сергей Константинович, не помню вас. И пытаться вспомнить не вижу смысла. Жизнь прошла, глупо молоденькими притворяться. Полечу я внуков кормить. Надеюсь, увольнять вы меня за это не станете.

Директор провожал Екатерину Алексеевну взглядом, пока ее фигура не затерялась в праздношатающейся толпе, омывающей подножья циклопических офисных центров Садового. Потом закрыл глаза и втянул холодный осенний воздух, пахнущий мокрой листвой. Чистый воздух без малейшей примеси бензиновой гари.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

Кроме того, 1 октября - Международный день улыбки.

Лилиан Муур

Крошка Енот и тот, кто сидит в пруду

 

Крошка Енот был маленьким, но храбрым. Однажды Мама Енотиха сказала:

– Сегодня луна будет полной и светлой. Крошка Енот, можешь ли ты один сходить к быстрому ручью и принести раков на ужин?

– Ну да, конечно, – ответил Крошка Енот.– Я наловлю вам таких раков, каких вы никогда ещё не ели.

Крошка Енот был маленьким, но храбрым.

Ночью взошла луна, большая и светлая.

– Пора, Крошка Енот, – сказала мама.– Иди, пока ты не дойдёшь до пруда. Ты увидишь большое дерево, которое перекинуто через пруд. Перейди по нему на другую сторону. Это самое лучшее место для ловли раков.

При свете луны Крошка Енот отправился в путь.

Он был такой счастливый! Такой гордый!

Вот он какой —

Пошёл в лес

Совсем один,

Первый раз в жизни!

Сперва он шёл не спеша,

Потом чуть быстрее,

А дальше – вприпрыжку.

Вскоре Крошка Енот вошёл в густой-прегустой лес.

Там отдыхал Старый Дикобраз.

Он очень удивился, увидев, что Крошка Енот гуляет в лесу без мамы.

– Куда ты идёшь совсем один? – спросил Старый Дикобраз.

– К быстрому ручью! – ответил Крошка Енот гордо.– Я иду ловить раков на ужин.

– А тебе не страшно, Крошка Енот? – спросил Старый Дикобраз.– Ты ведь знаешь, что у тебя нет того, что есть у меня, – таких острых и длинных иголок.

– Я не боюсь! – ответил Крошка Енот: он был маленький, но храбрый.

Крошка Енот пошёл дальше при свете яркой луны.

Сперва он шёл не спеша.

Потом чуть быстрее,

А дальше – вприпрыжку.

Вскоре он пришёл на зелёную полянку. Там сидел Большой Скунс. Он тоже удивился, почему Крошка Енот гуляет в лесу без мамы.

– Куда ты идёшь совсем один? – спросил Большой Скунс.

– К быстрому ручью! – ответил Крошка Енот гордо.– Я иду ловить раков на ужин.

– А тебе не страшно, Крошка Енот? – спросил Большой Скунс.– Ты ведь знаешь, у тебя нет того, что есть у меня: я разбрызгиваю жидкость с противным запахом, и все убегают.

– Я не боюсь! – сказал Крошка Енот и пошёл дальше.

Недалеко от пруда он увидел Толстого Кролика.

Толстый Кролик спал. Он приоткрыл один глаз и вскочил.

– Ой, ты меня напугал! – сказал он.– Куда же ты идёшь совсем один, Крошка Енот?

– Я иду к быстрому ручью! – сказал Крошка Енот гордо.– Это по ту сторону пруда.

– Оо-ооо! – сказал Толстый Кролик.– А ты не боишься Его?

– Кого мне бояться? – спросил Крошка Енот.

– Того, кто сидит в пруду, – сказал Толстый Кролик.– Я Его боюсь!

– Ну, а я не боюсь! – сказал Крошка Енот и пошёл дальше.

И вот наконец Крошка Енот увидел большое дерево, которое было перекинуто через пруд.

– Здесь мне надо перейти, – сказал сам себе Крошка Енот.– А там, на другой стороне, я буду ловить раков.

Крошка Енот начал переходить по дереву на ту сторону пруда.

Он был храбрым, но зачем только он повстречал Этого Толстого Кролика!

Ему не хотелось думать о Том, кто сидит в пруду, но он ничего не мог с собой поделать.

Он остановился и заглянул.

Кто-то сидел в пруду!

Это был Он! Сидел там и смотрел на Енота при свете луны. Крошка Енот и виду не подал, что испугался.

Он скорчил рожу.

Тот, в пруду, тоже скорчил рожу.

Что это была за рожа!

Крошка Енот повернул обратно и побежал со всех ног. Он так быстро промчался мимо Толстого Кролика, что тот опять напугался. И вот он бежал, бежал не останавливаясь, пока не увидел Большого Скунса.

– Что такое? Что такое? – спросил Большой Скунс.

– Там, в пруду, сидит Кто-то большой-пребольшой! – вскричал Крошка Енот.– Я не могу пройти!

– Хочешь, я пойду с тобой и прогоню его? – спросил Большой Скунс.

– О, нет, нет! – ответил Крошка Енот торопливо.– Вы не должны этого делать!

– Ну хорошо, – сказал Большой Скунс.– Тогда захвати с собой камень. Только чтобы показать Ему, что у тебя есть камень.

Крошке Еноту хотелось принести домой раков. Поэтому он взял камень и пошёл обратно к пруду.

– Может быть, Он уже ушёл! – сказал Крошка Енот сам себе.– Нет, Он не ушёл!

Он сидел в пруду.

Крошка Енот и виду не подал, что испугался.

Он высоко поднял камень.

Тот, кто сидел в пруду, тоже высоко поднял камень.

Ой, какой это был большой камень!

Крошка Енот был храбрый, но он был маленький. Он побежал со всех ног. Он бежал, бежал не останавливаясь, пока не увидел Старого Дикобраза.

– Что такое? Что такое? – спросил Старый Дикобраз.

Крошка Енот рассказал ему про Того, кто сидит в пруду.

– У него тоже был камень! – сказал Крошка Енот.– Большой-пребольшой камень.

– Ну, тогда захвати с собой палку, – сказал Старый Дикобраз, – вернись обратно и покажи ему, что у тебя есть большая палка.

Крошке Еноту хотелось принести домой раков. И вот он взял палку и пошёл обратно к пруду.

– Может быть, Он успел уйти, – сказал Крошка Енот сам себе.

Нет, Он не ушёл!

Он по-прежнему сидел в пруду.

Крошка Енот не стал ждать. Он поднял вверх свою большую палку и погрозил ею.

Но у Того, в пруду, тоже была палка. Большая-пребольшая палка! И он погрозил этой палкой Крошке Еноту.

Крошка Енот уронил свою палку и побежал.

Он бежал, бежал

Мимо Толстого Кролика,

Мимо Большого Скунса,

Мимо Старого Дикобраза

Не останавливаясь, до самого дома.

Крошка Енот рассказал своей маме всё про Того, кто сидит в пруду.

– О мама, – сказал он, – мне так хотелось пойти одному за раками! Мне так хотелось принести их на ужин домой!

– И ты принесёшь! – сказала Мама Енотиха.– Вот что я тебе скажу, Крошка Енот. Вернись назад, но на этот раз…

Не строй рож,

Не бери с собой камня,

Не бери с собой палки!

– Что же я должен делать? – спросил Крошка Енот.

– Только улыбнуться! – сказала Мама Енотиха.– Пойди и улыбнись Тому, кто сидит в пруду.

– И больше ничего? – спросил Крошка Енот.– Ты уверена?

– Это всё, – сказала мама.– Я уверена.

Крошка Енот был храбрым, и мама была в этом уверена.

И он пошёл обратно к пруду.

– Может быть, Он ушёл наконец! – сказал Крошка Енот сам себе.

Нет, не ушёл!

Он по-прежнему сидел в пруду.

Крошка Енот заставил себя остановиться.

Потом заставил себя заглянуть в воду.

Потом заставил себя улыбнуться Тому, кто сидел в пруду.

И Тот, кто сидел в пруду, улыбнулся в ответ!

Крошка Енот так обрадовался, что стал хохотать. И ему показалось, что Тот, кто сидел в пруду, хохочет, точь-в-точь как это делают еноты, когда им весело.

– Он хочет со мной дружить! – сказал сам себе Крошка Енот.– И теперь я могу перейти на ту сторону.

И он побежал по дереву.

Там, на берегу быстрого ручья, Крошка Енот принялся ловить раков.

Скоро он набрал столько раков, сколько мог донести.

Он побежал обратно по дереву через пруд.

На этот раз Крошка Енот помахал рукой Тому, кто сидел в пруду.

А Тот махнул ему рукой в ответ.

Крошка Енот мчался домой со всех ног, крепко держа своих раков.

Да! Никогда ещё ни он, ни его мама не едали таких вкусных раков. Так сказала Мама Енотиха.

– Я теперь могу идти туда совсем один, когда хочешь! – сказал Крошка Енот.– Я больше не боюсь Того, кто сидит в пруду.

– Я знаю, – сказала Мама Енотиха.

– Он совсем не плохой, Тот, кто сидит в пруду! – сказал Крошка Енот.

– Я знаю, – сказала Мама Енотиха. Крошка Енот посмотрел на маму.

– Скажи мне, – сказал он.– Кто это сидит в пруду?

Мама Енотиха рассмеялась.

А потом сказала ему.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 1 октября - Международный день музыки

Менестрель и принцесса

Автор под ником maskaev

(сказка взята с сайта http://www.library.by/ )

 

Диме и Алене в День свадьбы.

 

Последние аккорды песни еще дрожали в теплом вечернем воздухе заворожив стоящих тесным кружком слушателей, а Менестрель уже опустил лютню. Он не спешил кланяться публике по опыту зная, что еще несколько долгих мгновений она будет жить в волшебном и таинственном мире сотворенном его песнями. И, честно говоря, он и пел-то всегда именно ради этих чудесных мгновений отделявших последние касание струн от звона первых монет падающих в его шляпу. Этот звон с треском разрывал на мелкие кусочки все то, что он так бережно возводил часами. И как птицы, испуганные дружными одобрительными возгласами и летящими со всех сторон деньгами, кусочки этого фантастического мира суетливо кидались в разные стороны повсеместно попадаясь в искусно расставленные публикой силки. А потом, аккуратно извлеченные из ловушек, они

еще долгие годы бережно хранились в душах тех, для кого он пел. И ради этого, черт побери, стоило жить!

Отрезвляюще звякнула первая монета.

"Ну вот и все на сегодня, - подумал кланяясь Менестрель, - третье представление за день, будет." Он с достоинством раскланивался глядя на улыбающиеся лица, сияющие благодарностью глаза, но мысли были уже совсем о другом.

"Ну что ж, сегодня я совсем даже неплохо заработал. Экая куча денег! Хм, правда это смотря для кого ... Кому куча, а кому и ... Да, никак не привыкну к тому, что теперь я уже не один. - И он украдкой взглянул на свой фургон. - Господи, каково же ей трястись в эдакой развалюхе?"

Фургон его и вправду, что называется, видал виды, но до недавнего времени вполне устраивал Менестреля. Но сегодняшний день, первый день его женатой кочевой жизни заставил Менестреля на многое взглянуть совершенно иначе. Все что раньше казалось таким привычным и простым, то, о чем собственно можно было даже и не задумываться (раньше) приобретало теперь первостепенное значение. Сейчас это уже были серьезные проблемы, которые никак не шли у него из головы: что купить на завтрак, что купить на обед, не говоря уж об ужине; когда это все успеть приготовить, как и на что обновить фургон, и еще добрая сотня самых разных вопросов маячила перед Менестрелем и не давала ему покоя.

"Да, будь у меня жена селянка, то все было бы проще, - улыбнулся он про себя, - но Судьба распорядилась иначе. Она подарила мне ту, о благосклонности которой грезили сотни самых достойных женихов по всей Глюкарии. А эта проказница выбрала меня. И я счастлив! Только вот как же все-таки умудриться создать ей дворец в фургончике? Ведь не может же Принцесса жить как обыкновенная торговка! Хотя, ведь я не единожды предупреждал ее, что я не переодетый принц и вся моя жизнь - дорога."

Публика начала понемногу расходиться и Менестрель нагнулся, чтобы собрать выпавшие из шапки монеты.

"Ну, предупреждать это одно, а вот наяву познать все "прелести" кочевой жизни, это совсем другое. Я вон тоже вначале думал, что смогу во дворце прижиться, ан нет, не вышло. А ей-то каково? Эта-то задачка куда как посложнее будет - из дворца, да на дорогу! Сдохну, а все сделаю, чтобы она смогла это выдержать!"

Менестрель выпрямился с полной шапкой монет и направился к лоткам торговцев снедью. "Сейчас прикуплю вина и хлеба, и домой, к милой. О черт! Какого хлеба, какого вина?! При-ду-рок! И как только она такого идиота себе в мужья выбрала, а? Или все остальные еще хуже были?" Менестрель засмеялся и поспешил к лотошникам.

Он купил все самое лучшее, непроизвольно отметив, как полегчала шапка и торопливо зашагал к фургону. "Теперь бы еще все это побыстрее приготовить, а то ведь она уже заждалась меня совсем, проголодалась наверное. Правда, повар из меня не ахти какой, нет, друзья, конечно, хвалили; но то ж в дороге, на привале, а каково ей после дворцовой-то кухни придется? Потом ведь еще всю ночь трястись по дороге. С утра опять представление, а после опять трястись, а потом еще представление и еще ... И видеться мы будем только вечерами, да в дороге...

А если ей все это осточертеет через пару недель? - в груди как-то противно похолодало и опустело, - Да ну, нет! - отогнал он эту леденящую черную мысль, - Она не из таких!"

Но мысль эта поганая не уходила и, как навязчивая собачонка, все крутилась и путалась под ногами.

"Да нет же, нет! - Менестрель уже почти бежал к фургону. - В лепешку расшибусь, а все для нее сделаю!" Но злобное тявканье не стихало: "Что ж она на представление-то не пришла, а? В фургоне осталась, может уже все надоело, а? Досыта твоих песен наелась!"

Внутри уже все окончательно замерзло и кое где даже покрылось тоненькой корочкой льда. Менестрель едва не поскользнулся на ступеньках фургона. "Все что угодно, только не это!" Он рывком распахнул дверь и, словно ураган, ворвался внутрь.

На него пахнуло теплом и ноздри защекотал сладкий аромат свежеиспеченного теста. Принцесса в простеньком полотняном платьице, с косынкой вместо короны, быстро захлопнула толстый фолиант и смущенно улыбнулась.

- А я тут ужин готовлю, - и посмотрев на мужа виновато добавила, - по книжке.

Менестрель бросил на стол все принесенные пакеты и кулечки, и подхватив на руки жену закружился с ней по фургону.

- Подожди! Да пусти же! - маленькие кулачки изо всех сил заколотили ему в грудь, - Оладьи сгорят!

Никогда прежде в своей жизни Менестрель не ел ничего вкуснее этих недожаренных оладий. И никогда прежде он не был так счастлив.

 

22-23 апреля 1992 г.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

4 октября - Всемирный день животных

Обида марала

Алтайская сказка

 

Стал медведь стар. А у лисы только впервые мех засеребрился, хвост пушистый вырос. Вот пошла лиса к волку:

— Ах, дядя волк, какое горе, какая беда! Наш медведь-зайсан умирает. Его золотистая шкура поблекла. Острые зубы сгнили. В лапах силы нет.

— У-у-у! — завыл волк. — Кто теперь зайсаном будет?

— Я думаю, дядя, — проверещала лиса, — кто моложе, кто красивее всех, тот зайсаном должен быть. А сама лапкой шерсть чешет, языком охорашивается.

— Ладно! — сказал волк. — Собери всех зверей на совет.

Где девять рек соединились, у подножия девяти гор, над быстрым ключом, стоял мохнатый черный кедр. Сюда все звери пришли на совет. Свои шубы показывают, зубы пробуют. Кто красивее всех — не могут решить.

— Всяк по-своему хорош! — проурчал старик медведь. — Чего шумите? Я спать хочу. Пошли вон!

Звери поднялись, стали коней седлать. Уже хотят по домам ехать, но тут высоко на горе показался марал. Поднятые лапы зверей не успели опуститься, а марал уже под кедром стоит. От быстрого бега не вспотела его гладкая шерсть. Не заходили тонкие ребра. Спокойно сияют большие глаза. Розовым языком коричневую губу чешет. Зубы белеют, смеются. Все звери увидели тонкую морду марала. Уши его — как лепестки цветов. Рога — как бархатные стебли. Медленно встал старый медведь, чихнул, черной лапой глаза от солнца спрятал, разинул пасть, но ничего не успел сказать, потому что лиса выбежала вперед и затявкала:

— Хорошо ли живете, благородный марал? Видно, ослабели ваши стройные ноги? Широкая грудь, наверно, больна? К этому кедру белки первыми пришли, кривоногая росомаха давно здесь. Только вы, марал, так опоздали.

От стыда марал низко опустил свою ветвистую голову. Потом поднял ее. Мохнатая грудь колыхнулась, и зазвенел его голос, как тростниковая свирель:

— Почтенная лиса! Белки на этом кедре живут, росомаха на соседнем дереве спала, а я девять хребтов миновал, девяносто девять рек переплыл.

Усмехнулся старый медведь, сгреб мохнатой лапой красную лису и перекинул ее через восемь гор.

— Эта лиса, — сказал медведь, — в моем аиле хочет жить, кривоногая росомаха тоже в красавицы лезет. Пожалуйста, благородный марал, займи ты почетное место.

Повернул марал голову. Его рога в лучах солнца будто прозрачные стали, словно маслом налились. А лиса уже здесь:

— Ох-ха-ха! Марал большой чин получил. Это довольно стыдно. Сейчас-то он красив, а посмотрите на него весной! Голова безрогая, комолая, шея тонкая, шерсть висит клочьями, сам ходит скорчившись, от ветра шатается.

Бурый марал слов не нашел. Из черных глаз упали жгучие слезы. Эти слезы прожгли щеки до кости, и кости погнулись.

В память той горькой обиды у потомков марала под влажными глазами темнеют две глубокие впадины.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября - Международный день врача

Лекарь Тодераш

Румынская сказка

 

Жил-был, сказывают, бедняк, и было у него три сына. Как старших величали, не помню, а меньшого звали Тоадер или попросту Тодераш.

Выросли сыновья, возмужали, стали на охоту ходить, да так пристрастились, что дома их не удержишь, день-деньской по лесам пропадают.

Вот однажды случилось им в лесу заночевать. Сошли они с дороги, развели костёр под большим деревом, стали ужинать да совет держать.

И порешили, что двое спать лягут, а один станет при дороге дозором.

А то не ровен час: пройдёт мимо недобрый человек, на них, на спящих, нападёт, ружья отберёт.

Сказано — сделано.

Двое младших спать легли, а старший зарядил ружьё и отправился в дозор. Стоит он, стоит и ровно в полночь слышит — колёса стучат. Луна светит ярко, и видно — едет четвёрка вороных, бричку везёт.

— Стой, кто там? — кричит старший брат.

Только из брички никто ему не отвечает.

Во второй раз кричит — опять нет ответа. В третий раз кричит старший брат:

— Стой, не то курок спущу! И в ответ слышит:

— Погоди, не стреляй. Подъедем — остановимся. Не стал он стрелять.

Поравнялась с ним бричка и стала.

В ней двое сидят. Один подал парню охотничий рог с такими словами:

— Возьми этот рог. Коли придётся тебе худо — потруби в него, и соберётся вокруг тебя рать несметная, земля ходуном заходит. А в другой конец дунешь — и нет никого.

Сказал, лошадей стегнул, укатила бричка.

А старший брат решил рог испытать: в один конец дунул — откуда ни возьмись, появилась рать несметная. В другой дунул — словно никого и не было.

Как стало светать, разбудил он братьев и спрашивает:

— Крепко ли, братцы, спали-почивали?

— Крепко спали, братец. А ты не видал, не слыхал ли чего? Или тебя тоже сон сморил?

— Где это видано, чтобы дозорный уснул? Я глаз не сомкнул, ничего не видал, ничего не слыхал.

Разожгли костёр, поджарили зайчатины, перекусили и в путь отправились.

Целый день проплутали, думали из лесу выйти. А к вечеру — что за чудеса — оказались на том же месте, откуда утром ушли.

Делать нечего, пришлось опять на ночлег устраиваться.

Костёр развели, поужинали и решили снова дозор выставить. Настал черёд среднего брата.

Он ружьё зарядил, трубку табаком набил, чтобы сон отгонять, и встал при дороге.

Луна с неба светит — хоть деньги считай, коли водятся. До полуночи всё было тихо.

А ровно в полночь застучали колёса и показалась бричка, запряжённая четвёркой вороных.

— Стой, кто там? — кричит средний брат. А ответа не слышит.

Во второй раз крикнул — молчат. Кричит он в третий раз:

— Стой, курок спущу!

— Погоди, не стреляй! — отвечают из брички.— Подъедем — остановимся.

Он не стал стрелять. Подъехали двое в бричке, и один протянул парню тугой кошелёк.

— Возьми,— говорит.— Кошелёк этот не простой. Из него сколько ни бери, всё не вычерпаешь.

Дали кошелёк и были таковы.

А средний брат думает — нет ли здесь обману? Вытряхнул горсть золотых — глядит, а кошелёк снова набит доверху. То-то было парню радости.

Как стало рассветать, разбудил он братьев, велел завтрак готовить: он-де ночь не спал, от голода живот подвело.

— Ты, может, что видал? — спрашивают братья.

— Да нет, не привелось. Хоть я всю ночь глаза таращил, заснуть боялся. Самое время поесть и в дорогу пуститься. Может, выберемся нынче из чащобы.

Сказано — сделано.

Костёр развели, мясо на углях испекли, наелись досыта и пошли напрямик по лесу — просвета искать.

Идут они, идут, а вокруг всё глуше, всё темнее. И под вечер снова они на том же зачарованном месте очутились.

Снова развели костёр, ужин затеяли. После старшие братья спать улеглись, а младший, Тодераш, пошёл в караул, его черёд наступил.

До самой полуночи простоял у дороги, трубкой попыхивал.

Ровно в полночь стук раздался. Тодераш ружьё взял наизготовку, глаза навострил, видит: едет бричка, запряжённая четвёркой вороных.

— Стой, кто там? — окликает Тодераш.

И, не дождавшись ответа, ещё раз голос подаёт.

А бричка всё ближе.

Взвёл Тодераш курок и кричит в последний раз:

— Стой, а не то курок спущу! А ему в ответ:

— Погоди, не стреляй. Подъедем — остановимся.

Не стал Тодераш стрелять. А бричка и вправду подъехала к нему и остановилась.

В бричке — двое сидят. Один подаёт Тодерашу шляпу и говорит:

— За то, что ты нас послушался, стрелять не стал, возьми себе эту шляпу. Она не простая: надень её, скажи «Гоп! Гоп!», и она невидимкой тебя сделает и куда хочешь перенесёт, хоть за царский стол. Можешь с царём и с вельможами рядом сесть, пить, есть, и никто тебя не заметит.

Сказал — и стегнул лошадей.

А Тодераш стоит — глазам не верит. Вот нахлобучил он шляпу на голову и говорит:

— Гоп! Гоп! Хочу к царю на угощенье!

Глазом моргнуть не успел — а он уже в царской трапезной.

Пир идёт горой: приехали к царю сваты, его дочь сватать. Тодераш тоже за стол сел, стал пить, есть да по сторонам глазеть, благо его-то ни одна душа не видела.

Царевна парню приглянулась, писаная красавица.

Только больно строптивая. Возьми да объяви сватам: за того только она замуж пойдёт, кто с ней в карты играть сядет и не проиграется.

Тодераш слушал да на ус мотал.

Наелся, напился и молвит:

— Гоп! Гоп! Хочу обратно к братьям!

И тотчас в лесу очутился. Как рассвело, разбудил Тодераш братьев.

— Не видал ли чего ночью? - спрашивают они его.

— Нет, всё тихо-спокойно было,— отвечает Тодераш. Пошли братья по лесу, плутали-плутали, наконец в какое-то село вышли.

Там старшие братья нашли себе невест, поженились, стали своим домом жить. Один Тодераш в холостяках остался.

И решили братья друг другу открыться: показать, что каждый из них от неведомых проезжих в подарок получил. Похвастались, а Тодераш и говорит среднему брату:

— У тебя, братец, жена есть, а у меня нет. А царская дочь, я слыхал, за того замуж пойдёт, кто с ней в карты на деньги играть станет и не проиграется. Давай меняться: ты мне кошелёк, я тебе — шляпу. С твоим кошельком разориться мудрено. Женюсь на царевне, вас обоих в генералы произведу.

Ударили по рукам.

Отдал Тодераш свою шляпу, взял кошелёк и отправился в город к царю.

Купил себе в лавке платье, какое богатею подобает, и пошёл царёву дочь сватать.

Поглядела царевна на Тодераша и говорит:

— Всем ты взял, добрый молодец, как я погляжу, да только дала я зарок замуж пойти за того, кто со мной в карты будет играть и не проиграется.

— Идёт,— согласился Тодераш.

Сели они играть. Три дня и три ночи не вставали. Выиграла царевна у Тодераша три бочки золотых монет, а у него в кошельке не убавилось.

Смотрит царевна на кошелёк — диву даётся. Вот притомились они оба. Царевна и говорит:

— Вот что, Тодераш, хватит, наигрались. Приглянулся ты мне, я за тебя и так пойду.

Бросили они карты, стали пир пировать.

Отведал Тодераш дорогих вин, захмелел с непривычки и уснул мёртвым сном.

А царевна вытащила у него волшебный кошелёк и простым подменила.

Проснулся Тодераш, а она ему и предлагает:

— Сыграем ещё, Тодераш, может, своё золото отыграешь.

Сели они играть, Тодераш и проигрался дотла: в простом кошельке много ли поместится? И выставила его царевна вон из дворца.

Поплёлся Тодераш к старшему брату, рассказал, что да как, и попросил рог, чтобы царю погрозить — кошелёк воротить.

Одолжил ему старший брат волшебный рог.

Пришёл Тодераш к царскому дворцу, дунул в рог — откуда ни возьмись, собралась рать несметная, затеяла битву с царёвым войском.

Перепугался царь и говорит:

— Знаешь что, Тодераш, давай мириться: ты свою рать уведёшь, мою дочь в жёны возьмёшь.

Поверил Тодераш царю на слово. Дунул в рог с другого конца, рати как не бывало.

Ввели Тодераша во дворец, как гостя дорогого. Сейчас, говорят, попа приведём, венчание устроим.

А Тодераш и уши развесил.

Сидит, ест, пьёт, попа дожидается. Ну, и выпил больше, чем жениху положено, его сон и повалил.

А царь тем временем подменил волшебный рог на простой. Разбудил Тодераша и говорит:

— Ишь, зять какой мне выискался. Убирайся восвояси, пока цел.

Разозлился Тодераш, схватил рог и ну в него трубить. Да только всё напрасно: рог-то был подменённый.

Стал тогда Тодераш царя просить-умолять: не надо, дескать, ему в жёны царской дочери, пусть только вернут ему рог и кошелёк.

А его и слушать не стали, выгнали из дворца, да ещё и собак натравили, еле ноги унёс.

Идёт Тодераш по дороге, обида его разбирает, идёт он и голову ломает, как бы обидчиков проучить. И приходит к среднему брату.

Всё брату рассказал, как было, и выпросил свою шляпу: пойду, говорит, попытаю счастья, может, отобью ваши подарки.

Получил шляпу, на голову нахлобучил и произнёс:

— Гоп! Гоп! Хочу быть в царских палатах, у царя и у царевны за трапезой.

И в мгновение ока очутился за столом у царя. Ест-пьёт невидимкой, а потом как сдёрнет с себя шляпу. Глядят все на Тодераша — это ещё кто такой да откуда?

А Тодераш — шляпу на голову и снова невидимкой стал. Посидел рядом с царевной, разных яств поотведал, а потом царевну крепко обнял и говорит:

— Гоп! Гоп! Хочу быть с царской дочерью в дремучем лесу, где я с братьями плутал.

Царевна и крикнуть не успела, как оказались они на лесной поляне, на траве-мураве.

Сдёрнул Тодераш шляпу, признала его царевна и прикинулась, будто рада.

— Чудной ты, Тодераш! — говорит.— Что же ты меня сразу не увёз? Я же хотела за тебя пойти, да отец с матерью противились. Вот пусть теперь поплачут. Заживём мы с тобой в лесу, я тебя научу, как кошелёк и рог вернуть, как обидчиков проучить.

Ластится к нему царевна, приговаривает:

— Вот бедовый, вот молодец, сумел своего добиться! А Тодераш и размяк.

— Давно бы,— говорит,— тебя умыкнул, будь у меня эта шляпа. Её наденешь — невидимкой станешь. А стоит сказать:

«Гоп! Гоп! Хочу быть там-то и там-то!» — вмиг куда хочешь перенесёшься.

Сказал — а царевне только того и надо. Стала она его нежить да голубить, пока Тодераша сон не сморил. Тогда надела она его шляпу на себя и говорит:

— Гоп! Гоп! Хочу быть в отцовских палатах!

И впрямь очутилась у себя во дворце, а Тодераш на поляне спать остался.

Вот проснулся он, хватился — нет ни царевны, ни шляпы. Что тут делать? К братьям стыдно на глаза показаться, раз их подарки из рук упустил.

И пошёл Тодераш по лесу куда глаза глядят. Впору хищному зверю на растерзанье себя отдать — так ему свет не мил сделался.

Вот бродит он, бродит по лесу, жажда его донимает, голод мучает,— и выходит к раскидистой яблоне, яблоки на ней — с кулак величиной, румяные, налитые, так в рот и просятся.

Сорвал Тодераш сразу два яблока, съел, и вдруг выросли у него на голове рога, тяжёлые, витые, как у вола.

«Ну и ну! — думает Тодераш.— Так мне и надо. Попали мне чудные дары, а я их из рук выпустил, за царской дочерью погнался. Бодайся теперь, дурья башка, вот тебе царская дочь!»

Не стал он больше заколдованные яблоки рвать, побрёл прочь.

Только отошёл, глядит — грушевое дерево, на ветках груши величиной с гусиное яйцо, золотистые, с румяными бочками. Хочется Тодерашу и есть, и пить, а попробовать грушу — боязно. Потом рукой махнул. «Эх, чему бывать, того не миновать». Сорвал грушу и съел.

Смотрит: один рог у него отвалился.

Поблагодарил он судьбу, съел вторую, не стало у него и второго рога.

Стал тут Тодераш думу думать. И надумал.

Вернулся к яблоне, нарвал яблок, сколько мог унести, и про груши не забыл.

Потом стал дорогу искать и скоро из лесу вышел.

Добрался до города, а народ как раз из церкви идёт. Разложил Тодераш яблоки, народ вокруг него столпился, как на ярмарке. Таких дивных яблок отродясь никто не видывал.

Спрашивают его люди, что он за них просит, а Тодераш и отвечает:

— Четыре сотни за яблоко.

Люди подивились: за такую цену можно пару волов купить.

Дошла молва о чудесных дорогих яблоках до царского дворца.

Царевна не утерпела, дала служанке денег и наказала купить четыре яблока: отцу с матерью по одному, а пару — себе.

Принесла служанка царевне яблоки.

Дала она по яблоку отцу с матерью, себе два взяла и ушла на свою половину.

Царь яблоко съел — и вырос у него на лбу рог.

Царица яблоко съела — и тоже рог на лбу получила.

А царевна — лакомка, как все девицы,— сразу два яблока умяла, и выросли у неё настоящие воловьи рога.

Только сразу не заметили ни царь, ни царица, ни царевна, что с ними стало.

Вот собрались они все к обеду, глянули друг на дружку и обмерли.

— Папенька,— говорит царевна,— что это у вас рог на лбу? И у маменьки тоже.

Так и ахнули царь с царицей.

— А у тебя, доченька, не один, а два! — говорят. Созвали они лекарей со всего света, каких только снадобий не испробовали, ничего рога не берёт.

А Тодераш на деньги, что за яблоки выручил, купил в лавке лекарское платье, шляпу, здоровенную, как ведро, да чёрные очки.

Нацепил всё на себя и пошёл вразвалочку — чистый лекарь.

Приходит он к царскому дворцу.

— Ты кто таков? — спрашивает его привратник.— И зачем явился?

— Я лекарь, лечу от рогов. Хочу царю представиться.

— В добрый час тебя принесло,— говорит привратник.— У царя-то как раз рог вырос.

И пропустил Тодераша во дворец. Царь обрадовался.

— Хорошо, что ты пришёл,— молвит.— Видишь, какая беда: у меня рог вырос ни с того ни с сего. И у царицы тоже. А у дочки нашей — сразу два. Нам-то с царицей что, мы своё пожили. А дочку жалко. К ней сватов засылать перестали. Возьмёшься нас исцелить — ничего для тебя не пожалею.

— Возьмусь, а как же,— отвечает Тодераш. Достал он склянку с мазью и грушу.

— Отведай грушу, царь-государь, пока я над рогом хлопотать буду!

Царь грушу ест, а Тодераш притворяется, что он рог мазью намазывает.

Съел царь грушу, Тодераш взялся за рог, тот у него в руках и остался.

Царь себя не помнит от радости, наградил Тодераша кошельком золота и повёл к царице. Тодераш и царицу так же вылечил, ещё один кошелёк получил.

Настал черёд царевны.

Тодераш говорит:

— С барышней, мои милые, дело посерьёзней будет, рогов-то пара, да ещё таких увесистых. Исцелить-то я её исцелю, но так скоро не управлюсь. Оставьте-ка нас вдвоём и раньше, чем через час, не заходите. Рога сперва подпилить придётся, царевне больно будет, станет она кричать, вас звать, а вы послушайте меня, не входите, если хотите, чтобы ваша дочка опять такой стала, как была.

— Тебе виднее,— отвечают царь с царицей.

А царевна сидит — рада-радёшенька, что такой учёный лекарь нашёлся, родителей исцелил и её за час вылечит.

Вот остались они одни, вынул Тодераш из кармана верёвку, привязал царевну к лавке и ну её плёткой охаживать. Она голосит-надрывается, а он знай её плёткой лечит. Час миновал, входят царь с царицей.

— Ты что делаешь, господин лекарь? Этак ты её покалечишь!

— Нет, царь-государь, это ей наука. Где мой охотничий рог, кошелёк да шляпа, что вы хитростью у меня выманили? Отдайте добром, не то и вам достанется.

— Развяжи её, исцели, всё тебе вернём,— взмолились царь с царицей.

Развязал Тодераш верёвку.

Царевна сей же миг достала из ларя рог, кошелёк и шляпу. А взамен две груши получила.

Забрал своё добро Тодераш и, не простясь, нахлобучил шляпу и молвил:

— Гоп! Гоп! Хочу к родным братьям!

И вмиг у братьев очутился. Вернул он им волшебные подарки и про все свои злоключения рассказал — точно так же, как я вам сейчас.

Что с ним дальше стало — женился он или нет,— не знаю. Знаю только, что на царских дочек он больше не зарился.

Верно, и поныне живёт, коли не помер.

 

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 5 октября - Всемирный день учителя

Учитель Ак-Тун.

Тувинская сказка.

 

На севере, в устье Чинге-Кара –Хема жил старик Аганак со старухой. У них было семьдесят жёлтых коз и два белых слона. И был у них единственный сын Ак-Тун, знавший девять наук.

А на юге, на берегу моря Кара-Далай жил Караты-хан, у которого тоже был один-единственный сын. Караты-хан узнал об учёности Ак-Туна и приказал Аганаку перекочевать на берег моря Кара-Далай.

- Ты будешь пасти моих коней, твоя старуха будет доить моих коров, а твой сын будет учить моего сына! – сказал Караты-хан.

Когда Аганак вернулся домой, сын спросил:

- Что тебе сказал хан?

- Он приказал перекочевать в его аал, - ответил старик.

- Когда хан говорит, простой человек не может не слушать. Надо перекочевать, отец.

Старик навьючил добром обоих белых слонов, впереди погнал жёлтых коз и перекочевал к морю Кара-Далай.

Неизвестно, сколько лет они прослужили у хана. Ак-Тун научил ханского сына всему, что знал. Все девять наук постиг прилежный ученик. Однажды ханша говорит хану:

- Пора нам избавится от учёного Ак-Туна. Он всё знает и на всё способен. Неизвестно, что он может сделать нашему сыну. Сегодня зарежем барана, накормим, напоим Ак-Туна и спящего убьём!

- Хорошо, я убью его, - сказал хан.

Всё это слышал сын хана. Он прибежал к учителю и быстро проговорил:

- Мой отец хочет сегодня вечером напоить вас аракой и спящего убить! – И он рассказал всё, что слышал.

- Ладно, приготовься, сегодня вечером мы вместе убежим, - ответил Ак-Тун.

Вечером хан зарезал серого барана и пригласил старика Аганака с сыном Ак-Туном. Но ни Ак-Тун, ни ханский сын мяса не ели, араки не пили. Они легли спать, но не спали, а разговаривали. Хан и ханша не дождались, пока Ак-Тун заснёт, и заснули сами. Тогда парни встали, взяли остатки мяса и ушли.

Шли они долго. Продырявились их идики, наросли на их пятках мозоли. И вот парни пошли по берегу длинной реки и пришли в неоглядную степь. Они увидели, что какие-то люди из-за чего-то дерутся, тянут каждый к себе какую-то вещь.

- Из-за чего вы спорите? – спросил Ак-Тун.

- Мы спорим из-за шапки-невидимки. Не можем решить, кто её хозяин.

- Но ведь это так просто! – сказал Ак-Тун. – Идите все к тому холму, а я её подержу. Кто первый ко мне прибежит, тот и хозяин шапки.

Люди побежали к холму. Ак-Тун надел шапку-невидимку, взял за руку ханского сына, оба они стали невидимыми и ушли. Они шли долго, пересекли степь и на перевале опять увидели людей, которые из-за чего-то дрались.

- Из-за чего вы дерётесь? – спросил Ак-Тун.

- Мы дерёмся из-за чёрных идиков, в которых человек летает по воздуху. Мы не можем решить, кто их хозяин.

- Но ведь это так просто! – сказал Ак-Тун. – Идите все к тому камню, а я их подержу. Кто первый ко мне прибежит, тот и хозяин волшебных идиков.

Люди побежали к камню. А парни надели по одному идику и улетели за перевал. Люди добежали до камня и обернулись. На перевале никого не было. «Ты во всём виноват! Нет, ты виноват!» - кричали они и продолжали драться.

Однажды парни проснулись на восходе солнца и увидели рядом с собой старика в золотых идиках, на золотом коне.

- Я уронил золотые гадальные кости, - сказал старик, - поищите их, дети.

Парни поискали и нашли золотые гадальные кости. Они вернули их старику. Тогда старик сказал:

- В нашем ханстве нет хана. Садитесь на этого коня, я отвезу вас в золотой дворец.

Парни сели на золотого коня позади старика. Он привёз их к золотому дворцу. В нём сидела красавица. Лицо её излучало свет солнца, а затылок излучал свет луны. Парни узнали, что у неё уже было девяносто мужей. Девяносто ханов правили этой страной, но все они скоро умирали. Ак-Тун сказал:

- Я – сын бедного пастуха, а мой друг – сын хана. Пусть он будет вашим ханом.

Люди согласились. Сын Караты-хана стал ханом этой земли и устроил большой пир.

Ночью, после пира учитель Ак-Тун задумался. «Почему все мужья этой красавицы погибали?» И вдруг увидел, что с верхнего мира на вороном с лысиной коне спускается человек с единственным глазом в середине лба. Ноги вороного коня коснулись земли, чёрный человек подхватил красавицу, посадил её на коня и полетел с ней назад, в верхний мир. Ак-Тун быстро надел шапку-невидимку и летающие волшебные идики и полетел за ними. В верхнем мире они остановились у входа в огромную пещеру.

- Что за человек новый хан? – спросил одноглазый чёрный всадник.

- Да так, обыкновенный паршивый мальчишка, завтра сыграю с ним в шахматы – посмотрю, что он за человек, - ответила красавица. – Но у него есть учитель Ак-Тун. Его сразу не раскусишь, - добавила она с раздражением.

Наутро учитель спросил у хана:

- Что нового узнал?

- Ничего не узнал. Хорошо выспался, - ответил тот.

- А я узнал, что твоя жена знается с чёрным одноглазым шулбусом из верхнего мира. Он спускался сюда на лысом вороном коне. Вот почему умирали все ханы этой земли. Сегодня ханша предложит тебе сыграть в шахматы. Я буду стоять за тобой в шапке-невидимке и помогать тебе.

Скоро красавица и молодой хан сели за шахматы. Ак-Тун хану помогал играть, а ханше – мешал. Молодой хан обыграл красавицу трижды. Трижды поставил ей мат пешкой! Кончив игру, он стал напевать:

 

Чёрный шулбус приснился мне,

Чёрный, одноглазый, на лысом коне.

 

- Как всё странно! – воскликнула красавица, вскочила и убежала.

На следующую ночь опять прилетел чёрный одноглазый шулбус на лысом вороном коне, разбудил красавицу, и они улетели. Ак-Тун полетел за ними. Остановились у той же самой пещеры.

- Ну что, сыграла с ханом?

- Сыграла. Этот мальчишка Трижды поставил мне мат пешкой! Да ещё напевал что-то очень странное: про чёрного одноглазого шулбуса.

- Какой ядовитый парень! Завтра же ночью прострелю его лоб большой чёрной иглой! Положи его рядом с собой, чтобы я мог стрелять через дымовое отверстие, - сказал шулбус.

Прошло два дня, как ханством стал править новый хан. Народ говорил:

- Прошло всего два дня, как у нас новый хан, а кажется, что прошло два года.

Утром Ак-Тун спросил друга:

- Что нового узнал?

- Ничего не узнал. Хорошо выспался.

- Ничего ты, друг, не замечаешь. Сегодня не пей много араки. Вечером свари густой жёлтый чай в твоём медном китайском чайнике и закрой чайник крышкой. На стальную тарелку положи сахар и ложись около кровати. Об остальном позабочусь я.

Вечером хан сказал ханше:

- Свари мне густого чая в моём медном чайнике и закрой его крышкой. Рядом поставь стальную тарелку с сахаром. Такая уж у меня привычка! – А сам лёг около кровати.

В полночь раздался гром. Ак-Тун глянул в дымовое отверстие и увидел, что чёрный одноглазый шулбус на лысом коне уже спустился с неба. Он висел в воздухе над юртой и прицеливался в голову хана. Ещё миг – и он пронзил бы её большой чёрной иглой. Ак-Тун взял чайник и повесил его над головой товарища. Игла попала в чайник и расплавилась в кипятке.

На следующую ночь шулбус опять прилетел и опять увёз красавицу в верхний мир. Ак-Тун поспешил за ними. Остановились у той же самой пещеры.

- Что за человек! Превратился в каменного богатыря и спит! Моя игла его не пробила! – кричал чёрный шулбус. – Завтра скажи хану: «Будем освящать огонь». Я превращусь в ястреба и свистну над юртой. Ты скажи: «Хан, выйди, посмотри что там?» Когда он выйдет и посмотрит вверх, я простелю ему горло!

Утром Ак-Тун спросил друга:

- Что нового узнал?

- Ничего.

- Слушай: сегодня вечером ханша предложит тебе освящать огонь. Ты соласись. В большом котле, который висит над очагом, растопи масло и ходи вокруг огня. Когда ханша попросит тебя выйти из юрты – не выходи!

К вечеру ханша сказала:

- Сегодня будем освящать огонь.

Молодой хан растопил масло в большом котле и стал ходить вокруг огня. Вдруг над юртой засвистел ястреб.

- Хан, пойди-ка, посмотри, что это? – сказала ханша.

- Ты ведь огонь освящаешь, а не птицу! А я не сторожевая собака, чтобы выскакивать на каждый свист! – крикнул хан и стукнул ханшу по голове черпаком.

Ястреб в это время сел на юрту и заглянул в дымовое отверстие. Ак-Тун схватил его и бросил в котёл с кипящим маслом. Ястреб вынырнул из масла и вылетел из юрты.

В эту ночь вороной с лысиной конь прилетел один, без шулбуса. Красавица села на коня и поднялась в верхний мир. Ак-Тун прилетел вместе с ней. Одноглазый чёрный шулбус медленно шёл к пещере. Он весь обгорел.

- Ты меня погубила, - сказал он. А потом опустился на колени и умер.

Ак-Тун подумал: «Теперь моему другу ничего не грозит. Теперь он может спокойно править этим ханством. А мне пора ехать домой, к отцу и к матери».

Утром он сказал хану:

- Я всё сделал, что мог для тебя сделать. Теперь я должен ехать домой, к отцу и к матери. Шапку-невидимку и летающие идики я оставлю себе.

Хан сказал:

- Я согласен. Пусть волшебная шапка и волшебные идики останутся у тебя.

В новолуние, в начале дня он проводил своего учителя.

Ак-Тун вернулся домой и увидел, что Караты-хан сломал руку его отцу, выколол глаз его матери, забрал семьдесят жёлтых коз и пустил их в своё стадо. Парень побежал к хану.

- Вместо того чтобы соблюдать законы и честно править ханством, вы нарушаете законы и издеваетесь над невиновными людьми! – закричал Ак-Тун.

Он так рассердился, так сжал челюсти, что чуть не выломал свои передние зубы, он так разгневался, что чуть не раскрошил свои коренные зубы! И тогда он размахнулся и ударил Караты-хана ладонью по щеке. Ханская голова слетела с плеч как шишка, и покатилась по земле.

Ак-Тун пришёл к ханше.

- Что ты хочешь – кровь и мясо или коней четырёх мастей?

- Коней четырёх мастей, - ответила ханша.

Ак-Тун привёл коней четырёх мастей, привязал ханшу к четырём хвостам и пустил коней в степь.

А потом он пошёл на священную гору Арзайты, выкопал там корни целебных трав Эм-шагаан и дом-шагаан и вылечил ими руку отца и глаз матери. Рука стала двигаться, а глаз стал видеть.

Жил учёный добрый Ак-Тун со своими родителями долго и счастливо. Пока они жили, удлинились овраги, углубились лощины.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 октября также Всемирный день архитектора

Владимир Рыбин

Зодчие

 

...и в субботу на вербной неделе...

Государевы зодчие

Фартуки наспех надели,

На широких плечах и

Кирпичи понесли на леса...

- Неправильно! - закричал Вовик.

- Что неправильно? - удивился учитель, и очки его смешно поползли на лоб.

- Зодчие кирпичи не носят. Надо говорить: "рабочие фартуки надели".

- Гм, а зодчие что делают?

- Зодчие творят, создают проекты, ищут красивые формы домов, дворцов, городов... Да вы сами говорили...

- Что я говорил?

- Вот это самое.

- Но ведь зодчество не только создание красоты. Это прежде всего жизненно необходимое деяние...

Они шли по широкой тропе среди густых зарослей цунги, и учитель, считая, что каждый миг общения с воспитанником важен для воспитания, читал Вовику стихи древних поэтов. Солнце раскаленным пузырем висело в бледном небе Аранты, и если бы не ветер, дувший навстречу, то в этом зеленом коридоре можно было бы задохнуться.

Посередине тропы валялась маленькая веточка. Учитель поднял ее, отбросил в сторону. Ветка отскочила от плотной зеленой стены и снова упала на тропу. Тогда учитель засунул ее меж других веток и поспешил догнать Вовика, успевшего убежать вперед. Вовик всегда убегал, когда учитель отвлекался. Это была его игра: заметил раз, что учитель боится оставить его одного хоть на миг, и каждый раз старался улизнуть. Он был совсем не злым мальчиком, но кто из ребятишек не старается делать по-своему, если его излишне опекают?

- А если ящер навстречу? - припугнул учитель.

- А вы сами говорили, что здесь они не водятся.

- Ящер ведь не знает, что я об этом говорил.

Вовик весело рассмеялся, и учитель сразу перестал сердиться, так он любил, когда его подопечный смеется.

- А вы видели ящера?

- Видел... Один раз...

- Вы никогда об этом не рассказывали. Расскажите.

Рассказать? Нет, он этого рассказывать не будет. Воспитанник не должен даже в воображении своем видеть учителя слабым, униженным грубой силой. Даже если эта сила - страшный ящер Аранты, обладающий такой способностью к мимикрии, что и в десяти шагах его трудно заметить, и такой стремительностью, что человек обычно даже не успевает вскинуть оружие, как оказывается сбитым мощным хвостом. А дальше... Дальше страшно даже думать. Ящер в мгновение ока отгрызает голову жертвы и уползает, сопя и облизываясь. Остальное его почему-то не интересует, только голова. Первые переселенцы на Аранту, эту удивительную планету, так похожую на Землю, оборонялись против ящеров с помощью сложных сооружений. Но все равно было немало жертв. Пока ящерам Аранты не объявили самую настоящую войну. Покончили с ними биологи с помощью обычных земных тараканов, которые, как выяснилось, оказались прекрасными распространителями ящерной чумы. Теперь ящеры водились только на одном острове, отделенном от материка огромными просторами океана. Этот остров не посещался людьми, и там было что-то вроде заповедника, где мир Аранты сохранялся в неприкосновенности.

Но однажды, еще в молодости, учитель встретил ящера на такой же вот тропе в зарослях цунги. Откуда он взялся, так и не удалось установить. Вероятно, это был случайно уцелевший экземпляр. Ящер был то ли сытый, то ли больной, он кинулся не сразу, и это спасло учителя.

В следующий миг плотный заряд лучевой энергии испепелил ящера. Выручил робот, сопровождавший учителя. Потом кое-кто жалел, что ящера не усыпили, а уничтожили: ленивый, неповоротливый зверь был для ученых новостью. Но сам учитель не жалел об этом никогда, такого страху он в тот раз натерпелся...

- Расскажите, - снова попросил Вовик.

- В другой раз, - сказал учитель. И пожалел, что так сказал. Вовик был не из тех, кто забывал про обещанное ему. Хотя про свои обещания он забывав часто.

- А зачем вы все веточки убираете с дороги?

- Чтобы дорога не зарастала. Я же тебе говорил.

- Я и сам знаю.

- Почему же спрашиваешь?

Вовик не ответил, и учитель счел вопрос исчерпанным. Каждый ребенок знал, как быстро разрастается цуига. Маленькие деревца похожи на земные елочки. Но иголки на них не простые. Если присмотреться, то можно увидеть на каждой иголке множество оспинок. Это точки роста. Из каждой такой точки проклевывается росточек в свою очередь похожий на "иголку. И на каждой иголке свои точечки. Упавшая ветка не усыхает, а быстро прорастает: иголки, оказавшиеся внизу, уходят в грунт и становятся корнями. Стоит только недоглядеть, как такая веточка быстро превращается в куст, в дерево, наконец, в целую рощу, через которую не пройти, не пролезть, так плотны заросли. Лишь у старых цунговых рощ, где нижние ветки, совершенно лишенные света, отмирают, внизу появляются пустоты, в которых, как в пещерах, темно и сыро.

Заросли, через которые они шли, были еще молодые, плотные, словно два зеленых вала нависали над дорогой.

- А они что, каждый день собирают ветки? - спросил Вовик.

Учитель понял: речь об антах, аборигенах, обитающих на Аранте обособленными городищами. Странное имя дали земляне-первопоселенцы этим маленьким созданиям, похожим на толстых, неуклюжих кукол. Антей по древней земной мифологии все-таки великан, а эти - лилипуты, да еще пугливые, замкнутые, упорно не желающие вступать в контакт с людьми и допустить в свои городища. Впрочем... если бы и допустили, то еще неизвестно, каким образом людям удалось бы проникнуть в лабиринты, слепленные из глины, которые, собственно, и образовывали городище.

- Почему вы не отвечаете? - спросил Вовик.

- Да, да, конечно, каждый день собирают ветки. Это же их дорога, чуть запусти, и она зарастет.

- А почему мы не поставим сюда машину? Пускай бы каждый день чистила. Анты нам только спасибо скажут. - Не скажут. Уже пробовали. По дорогам, проложенным машинами, анты не ходят.

- Почему?

- Вот этого никто не знает. Не ходят, и все. Тебе же известно, как они замкнуты.

- А вот и не замкнуты, - возразил Вовик. - Я знаю.

Он и в самом деле что-то такое знал, этот Вовик. Анты почему-то не чурались его. Не все, конечно, но некоторые прямо-таки бежали к нему, когда он выходил из зарослей цунги на огромное, усыпанное щебенкой плато, на котором неподалеку друг от друга стояли целых три городища антов. Что-то такое знал Вовик, да не говорил. Или он и сам ничего не знал, а просто анты чувствовали его детскую бесхитростность. А может, потому его выделяли, что был он мал ростом, ниже своих сверстников, и это как-то сближало его с куклоподобными антами. Во всяком случае, прецедент был весьма любопытный, и внимание всего поселения землян в последнее время было приковано к Вовику.

На этот раз, когда они вышли на плато, их никто не встретил. В бесформенных нагромождениях бурых бугров - городищах антов не было видно никакого движения. И вообще вся эта каменистая пустыня будто вымерла. Такого еще никогда не бывало. И в той стороне, где громоздились кубы "Вовиковой игрушки" - города, который он строил по своему разумению и собирался подарить антам, - тоже лежала печать неподвижности.

- Погоди, Вовик, надо осмотреться. Что-то не так сегодня, - обеспокоено сказал учитель.

Вовик и сам видел, что не так, остановился у кромки цунговых зарослей, вопросительно посмотрел на учителя. Солнце палило, поднимаясь все выше, и стоять долго на открытом месте под пеклом было невмоготу. Потом, то и дело оглядываясь, они пошли к "Вовикову городу", пошли той самой тропой, которой ходили много раз.

Издали это действительно походило на город: кубики домов высотой в рост человека стояли ровными рядами, отделенные друг от друга достаточно широкими улицами.

А все начиналось с игры. Вовик, наглядевшийся на тесные поселения антов, вдруг задался целью построить для них целый город с просторными домами и улицами, показать пример, как надо жить по-человечески. С завидной уверенностью детства он уверял, что анты не смогут не оценить заботу о них и что этот подарок послужит первым шагом к давно желанному доброжелательству. Взрослые посмеивались над наивностью

Вовика, но ему никто не мешал, это было бы непедагогично. Вовик сам спроектировал свой город, взяв за образец - что все видели, но чего никто ему не говорил, - картинку из детской книжки, где были изображены города, оставленные на Земле давними предками переселенцев.

Сначала строить Вовику помогал робот, который понатаскал туда множество всяких механизмов. А потом случилось то, чего никто не ожидал. Однажды посмотреть на строительство пришли двое молодых антов.

Это был первый случай, когда аборигены пошли на контакт, и о "Вовиковом городе" заговорили все. Затем в город пришли еще двое аборигенов. Тогда поселение землян затаило дыхание, ожидая, что получится из Вовиковой затеи. А получилось самое неожиданное: каким-то образом Вовику удалось заставить этих первых любопытствующих антов приняться за работу. Вовика расспрашивали, как это ему удалось, но он только пожимал плечами, А может, он и в самом деле ничего не знал, действовал по таинственной детской интуиции, которая, как известно, не поддается взрослой логике.

Суетливый робот со своими самоходными агрегатами все время пугал антов, и тогда Вовик принял поистине мудрое решение: велел роботу совсем убраться со строительной площадки. Тут, несмотря на свои десять лет, он рассудил совсем по-взрослому: решил, что город, если анты построят его своими руками, будет для них желаннее.

Вовик очень гордился своим городом и не подпускал к нему никого из сверстников. Взрослые и сами сдерживали ребятишек, опасаясь, что появление на стройплощадке толпы мальчишек и девчонок сорвет интересный эксперимент.

Обычно, когда Вовик выходил из зарослей цунги, ему навстречу выбегали все анты, принимавшие участие в строительстве. А было их уже около десятка. Они бурно радовались приходу Вовика и делали все, что он им говорил. А к вечеру уставали так, что едва стояли на ногах.

Некоторые валились прямо на улице и засыпали каким-то тяжелым непробудным сном. Маленькие и жалкие, они лежали в пыли в самых разных позах, и было неприятно и почему-то страшно смотреть на их неподвижные тела.

Сейчас на окраине города не было никого. Это тревожило, но не давало оснований поворачивать назад. И они, ученик и учитель, медленно пошли через голый щебеночный пустырь. Когда до города оставалось не больше ста метров, они услышали впереди какой-то шум. Замерли на месте, прислушиваясь, и вдруг учитель почувствовал, как у него похолодела спина: меж крайних домов-кубиков он увидел вытянутую вперед крокодилью морду ящера. Теперь стало ясно, отчего опустели городища актов и почему никто из строителей не встречает. Можно было, должно было предугадать опасность, а он, вроде бы опытный человек, этого не сделал и повел ребенка на верную смерть! Оружия у него никакого не было, а бежать от ящера, да еще по голому плато, совершенно бессмысленно. Он стоял, больно сжав руку Вовика, и лихорадочно соображал, что теперь делать. Мелькнула мысль: откуда в таком населенном месте взяться ящеру? Но теперь было не до отгадки. Он стоял и удивлялся, почему ящер не кидается сразу?

Но вот ящер оскалил свои желтые зубы, шевельнулся, и из глубины недостроенного города послышался шум: мощный хвост, по-видимому, рушил постройки. И наконец он побежал вперед. Лениво побежал, будто нехотя.

И вдруг исчез. Пыль столбом взметнулась на месте, где он только что был. И неведомо откуда донесся страшный предсмертный вой. Вовик рванулся в сторону, но учитель удержал его, крепко сжав руку. Острый хвост ящера вздыбился над дорогой и опал, рухнул, словно его подрубили. И тут учитель понял, что ящер просто провалился в какую-то яму. Откуда на дороге взялась яма, это было непонятно. Сколько раз они проходили здесь, и никогда никакой ямы не видели. Да еще такой, чтобы в нее мог провалиться большой зверь. Но теперь яма, к счастью, была. И учитель увидел ее, когда, переборов себя, подошел ближе. Свежие края говорили о том, что яма недавно вырыта. Зачем? Специально для ящера, чтобы он не нападал на людей? Но кто мог знать, что ящер появится именно с этой стороны? Кто мог вырыть яму да еще предусмотрительно вкопать в ее дно острые колья? Анты?..

И тут учитель похолодел от мысли, что яма предназначалась вовсе не для ящера, а для него, для них с Вовиком. Только они должны были пройти этой дорогой. Сегодня, как и вчера, как позавчера, как ходили все эти дни. Ящер - случайное совпадение, спасшее их?..

Учитель вынул небольшую коробку радиопередатчика и сообщил о случившемся. Он собрался тут же идти обратно, но вдруг увидел впереди, в улицах "Вовикова города" совсем маленького сгорбившегося анта.

(окончание следует)

[Chanda 14]

Владимир Рыбин

Зодчие

(окончание)

 

Присмотревшись, он понял, что ант очень старый, какой-то мохнатый от слишком длинных седых волос, свисавших с головы. Никогда учитель не видел такого старца и потому стоял и рассматривал анта, стараясь понять, что ему нужно, почему он прыгает там и машет руками. Наконец понял: он просто зовет их. Значит, там что-то случилось? И учитель, крепко держа Вовика за руку, побежал к городу. Не мог не побежать, потому что, как всякий учитель, был полон сострадания ко всему живому.

Ант, как только увидел, что люди бегут к нему, перестал махать руками, стоял неподвижно, ждал, когда они приблизятся. Дождавшись, повернулся и пошагал по недостроенной улице с темными нишами квадратных окон. Учитель пошел следом: он уже знал, что, если ант так вот, ничего не говоря, поворачивается и неспешно уходит, значит, приглашает идти за собой.

В молчании они прошли улицу, затем другую и оказались на площади, такой большой, что учитель никак не мог понять, зачем Вовику понадобилась эта обширность, Вовик, когда его спрашивали, отмалчивался. А может, он и сам не знал, зачем спланировал такую площадь. У дальнего ее края высилась башня, похожая на гриб из-за широкой шапки наверху. Шапка была смотровой площадкой - этого Вовик не скрывал. Наоборот, он очень охотно рассказывал, когда речь заходила об этой башне, говорил, что без смотровой площадки антам никак не обойтись, что, посмотрев сверху на этот город, они оценят подарок по-настоящему.

Не доходя до башни, ант остановился и маленькой ручкой показал вперед. Там, куда он показал, что-то лежало ровненьким пунктиром. Еще до того, как разглядел, что это такое, учитель похолодел от страшного предчувствия. Подошел ближе и увидел, что это те самые анты, которые работали на строительстве.

- Что тут случилось? - спросил он. И спохватился, вынул коробочку радиостанции, набрал код кибернетического переводчика и включил динамик погромче.

- Что тут случилось? - повторил он в микрофон.

Через мгновение динамик затрещал, защелкал по антовски. Старый ант удивленно посмотрел на учителя, на коробку в его руках и вдруг торопливо затрещал о чем-то, странно и часто причмокивая и словно бы всхлипывая.

- Уходите и больше не приходите, - начало переводить радио. - Вы приносите несчастье. Анты не хотят иметь с вами никакого дела...

- Их убил ящер? - спросил учитель, показывая на лежавшие в ряд трупики антов. И тут же сам понял, что ящер здесь ни при чем. Иначе чего бы они лежали целехонькие, в ряд?

- Они умерли от опасной болезни, - прощелкал старый ант. - Болезнь принес этот мальчик, - указал он на Вовика. - Он давал еду, которой нельзя насытиться, но которая заставляла антов забыть о доме, о труде, о других актах и думать только о том, чтобы лизать ядовитый корм. И чем больше они лизали его, тем больше, хотели. Эта болезнь заставляла их целыми днями заниматься глупостями здесь, в нагромождении никому не нужных камней...

- Это не глупости! - закричал Вовик. - Мы строили город для вас же...

- Анты никогда не будут здесь жить.

- А вот они говорили, что будут. - Вовик показал на мертвых строителей и, испугавшись, что посмотрел в ту сторону, спрятался за учителя.

- Они потеряли головы, наедаясь отравы. Они могли говорить и делать все, что угодно.

- Какой отравы? - спросил учитель, повернувшись к Вовику. - Чем ты их кормил?

- Ничем!..

Впервые за все время учитель не поверил ему, но не подал виду: нельзя показывать воспитаннику, что ты ему не веришь.

- Он хороший мальчик, если он что-либо делает, то только с благими намерениями, - сказал учитель. - Благими намерениями выстлана дорога в ад.

- Что?! - удивился учитель и, выключив динамик, спросил точно ли так сказал старый ант, попросил повторить.

- Глупая доброта хуже зла, - сказал автомат-переводчик. - Фраза труднопереводимая, но смысл ее примерно такой.

Это было неожиданно и по-новому показывало аборигенов. Люди думали, что мышление актов не выходит за утилитарные рамки, а они, оказывается, способны к философским умозаключениям...

А старый ант, словно подтверждая эту мысль учителя, вдруг заговорил о том, что всякое разумное существо, живущее среди себе подобных, сильно только тогда, когда оно занимается своим делом, если его заставить делать чужое дело, оно, это разумное существо, очень быстро перестает понимать свое место в жизни и становится беспомощным, как ребенок. А если многие, анты начнут заниматься не своим делом, то очень скоро актов не станет совсем. Цунга не может не расти во все стороны, иначе это не цунга. Ящеры на воле не могут не быть хищниками.

Если их обречь на голод, а затем начать кормить только зелеными ветками цунги, они становятся не ящерами, а домашними животными...

Он еще что-то говорил в этом же роде, но учитель уже не слушал, он думал о том, что хоть "Вовиков город" и не будет построен, все же он, этот город, послужил некой точкой соприкосновения с недоступными антами. Выяснилось, например, что анты мудры.

Учитель терпеливо дожидался, когда старый ант перестанет говорить, чтобы задать какой-либо другой вопрос. Такого рода беседы были очень большой редкостью, и если уж разговор получился, то его следовало продолжать как можно дольше. Каждое слово, каждый оборот мысли, каждый прямой или уклончивый ответ будут потом исследованы лингвистами, психоаналитиками, социологами. И потому учитель готов был забыть даже о Вовике и продолжать эту беседу без конца.

Но ант не оправдал его надежд. Он вдруг резко прервал монолог, повернулся и быстро пошел, покатился по самой середине улицы, не приближаясь к домам, словно они были свежеокрашены и о них можно было испачкаться. Отойдя достаточно далеко, он остановился, обернулся и стал ждать, когда люди уйдут.

- Ну что ж, Вовик, пошли домой, - сказал учитель.

Вовик покосился на лежащих у стен антов и тяжело, совсем как взрослый, вздохнул. Затем он вздохнул еще раз, уже облегченно, сунул руку в карман, вынул коробку с леденцами, еще раз покосился на мертвых антов и снова убрал коробку.

- Ты их конфетами кормил? - догадался учитель.

- Так они сами просили. Прямо как сумасшедшие были, когда я коробку вынимал.

- Что они говорили?

- Ничего не говорили. Смотрели так, будто никогда конфет не пробовали. А сосали... уж я и не знаю. Даже глаза закатывали от удовольствия.

- Значит, это и было для них отравой.

- Конфеты?!

- Для тебя конфеты, а для них, как видно, яд. Ты слышал, что говорил старик?

- Если бы яд, они бы умирали. А они не умирали. За каждый леденец готовы были делать все, что угодно. А вы говорите - яд...

- Как тебе объяснить... Это по-другому - яд. Так они были анты как анты, а наевшись конфет, забывали, что они анты, забывали про свои дела и обязанности. Ты разве не понял, что говорил старик?

- Понял, - сказал Вовик и оглянулся на башню, на одинокую фигурку старика, темневшую в просвете улицы. Рука его, зажатая в большой ладони учителя, мелко дрожала.

Они медленно шли по дороге, и учитель думал о том, что анты, возможно, не сами умерли. Вполне возможно, что их убили. Как носителей болезни, опасной для коллектива. Как отщепенцев. В назидание другим антам, в назидание людям, чтобы больше не лезли со своими "благодеяниями". И яму вырыли, и весь этот спектакль с ящером разыграли для предупреждения...

Учитель резко остановился от этой мысли, дернув Вовика за руку,

Значит, они знали, что ящер побежит именно тут?! Может, они сами его и выпустили? Значит, у них, что же, есть прирученные ящеры?..

Вспомнилось, как старик говорил, что если ящера кормить зелеными ветками цунги, то он становится домашним животным. Но зачем маленьким актам огромные ящеры?.. Мало ли зачем. Может, просто на мясо...

И тут ему пришло в голову, что тот неизвестно откуда взявшийся ящер, так напугавший его в молодости, тоже, возможно, был не дикий, а прирученный. Значит, у актов давно существует животноводство? Как же люди это проглядели? А впрочем, много ли известно об актах? А много ли понятно? Только то, что соответствует воззрениям людей?..

- Знаешь, давай догоним старика, порасспросим еще, - сказал учитель. И, не отпуская руки Вовика, быстро пошел назад, через площадь, к темневшей в улице фигурке акта. Но тот не стал дожидаться, исчез куда-то, словно провалился.

- Послушай, Вовик, тут все гораздо сложней, чем мы думаем, - сказал учитель, остановившись. - Они не хотят, чтобы мы давали им что-либо по своему разумению. Потому что наше разумение, как видно, совсем не соответствует здешнему... - Он поморщился, машинально поймав себя на жаргонном словечке. Но тут же забыл о своей оговорке. То, что пришло ему сейчас в голову, было куда важнее, куда значительнее. - Мы ведь как ищем с ними контакта? Предлагаем, можно сказать, навязываем наши знания, наши представления о том, что хорошо, что плохо. Но видишь, Вовик, что для нас сладко, для них - яд. Надо предлагать, не навязывать. Да еще и с оглядкой... Хорошо еще, что ты начал строить свой город в стороне. А если бы на месте их же городища? Мог ведь приказать роботу разрушить несколько лачуг и на их месте возвести то, что, по-твоему, дворцы. Это было бы совсем нетрудно, верно? Ведь анты разбегаются, когда приходит робот, и никого в жилищах не остается...

- А я так сначала и хотел, - признался Вовик.

- Хорошо, что расхотел. Все-таки ты, значит, умный парень.

- Конечно, умный, - сказал Вовик.

- Вот как? Значит, хвастливый? Плохо это, хвастливые редко бывают умными.

Вовик ничего не ответил, но учитель и не заметил этого. Он все думал об актах, об этом странном народце, не желающем поступаться ничем из привычного им. Такая стойкая последовательность! Может, не зря их назвали актами? Может, первые поселенцы землян на Аранте усмотрели это стойкое в их привычках, в их характере? Легендарный

Антей был ведь силен до тех пор, пока стоял на земле. На своей земле, которая была для него матерью. Он стал беспомощным лишь тогда, когда его оторвали от земли. Не то же ли самое только что говорил старик?

Значит, и для них это истина? Нельзя отрываться от родины, от своего родного и привычного, иначе перестанешь быть самим собой. Пашешь землю - ты пахарь и хлебороб, перестал пахать, бросил свое дело - ты никто.

Станешь сильным в другом? Едва ли. Но если и станешь, то не в своем деле, а в чужом, нужном не своим, а чужим. И анты оказались достаточно мудрыми, чтобы понять: если людям удалось оторвать их от привычных дел, заставить строить города, в которых надо жить по-другому, то они, живя по указке людей, перестанут быть антами, а людьми не сделаются. В лучшем случае они станут хорошими слугами людей.

- Вот что, Вовик, давай ломать эти дома, - сказал учитель.

- Почему?! - обиженно воскликнул Вовик.

- Подумай сам, ты же умный мальчик. С нашей стороны, это будет жест доброй воли. Вовик молчал, нахмурив лоб, то ли сосредоточенно думал, то ли обижался.

- Потом мы пришлем роботов, они тут все выровняют. Но сейчас нужно самим, своими руками, чтобы это видели анты.

- Но их же нет никого.

- В это я теперь не верю. Сейчас они наверняка наблюдают за нами, ждут, что мы будем делать. Они проверяют нас, понимаешь? Если мы выдержим эту проверку, значит, сделаем немалый шаг к тому, чтобы они поверили нам. Ради доброжелательного контакта, ради доверия нужно не только строить, а иногда и разрушать уже построенное. Ну что, начнем?..

[Chanda 14]

Джозеф М.Ши

МАГАЗИН ДАРОВ СТАРОГО СВЕТА

 

Мы с женой, поразмыслив, решили, что парочки каменных скульптур – может быть, тех самых традиционных львов - как раз и недостает, чтобы подчеркнуть изящество балюстрад по обеим сторонам лестницы, ведущей к парадной двери нашего дома. Я извлек телефонную книгу, и обнаружил, что единственное заведение у нас по соседству, значившееся под рубрикой "Садовые статуи", называлось "Магазин Даров Старого Света".

Когда я позвонил, голос со странным акцентом произнес: "Здравствуйте, я вас слушаю". Поскольку простым "здравствуйте" не принято отвечать в деловом мире, я спросил, действительно ли разговариваю с "Магазином Даров Старого Света", и мне сказали - да, так и есть. Потом тот же голос сообщил, что садовые статуи у них еще имеются, и объяснил, как к ним добраться.

"Магазин Даров Старого Света" оказался большим викторианским особняком; его темно-зеленые с сединой стены очень нуждались в ремонте. В самый дом посетителей не впускали. "Магазин Даров" давно закрылся. Теперь продавались только садовые статуи, выставленные на крыльце особняка и в большом огороженном запущенном саду, окружавшем дом.

Когда мы подошли ближе, невольно показалось, что это - кладбище, давным-давно заброшенное, где тут и там стояли треснувшие, поломанные памятники. Потом, очутившись в гуще статуй, мы поняли, что, будь это действительно кладбище, оно было бы поистине вселенским: там были изваяния всех времен и стран. Там были будды, христианские святые, восточные богини, мифические звери, эльфы и даже египетский сфинкс.

И всем этим вселенским зверинцем распоряжался какой-то старик, от которого, казалось, как и от статуй, веяло чем-то неуловимо чужестранным. На старике и его каменных подопечных лежала печать усталости, как если бы они только остановились передохнуть здесь на долгом пути, конец которого неблизок.

У старика был по меньшей мере один попутчик из плоти и крови, воплощенный в образе собаки с усыпанным серебром черным ошейником. Собака словно бы беспристрастно наблюдала за теми, кто пришел взглянуть на выставленные статуи. Старик и его собака смотрели на посетителей, возможно, с надеждой что-то продать, и, в то же время, с полнейшим смирением к любому исходу дела.

Мы бродили среди статуй, но не могли найти ничего такого, к чему бы нас потянуло. Охваченные необъяснимым сочувствием к старику, мы очень хотели отыскать что-нибудь, но отчего-то были уверены: купив нечто не подходящее для нас, мы не облегчим путь старика и не поможем выполнить предназначение этого странного, околдованного места. В полнейшем отчаянии мы еще и еще кружили по лабиринту изломанных статуй, но ничего не помогало: эта испорчена, та - слишком высока, те две - не в счет.

В конце концов мы взошли по шатким ступенькам на открытое крыльцо, полукругом огибавшее викторианский особняк посредине парка "Магазина Даров Старого Света". Старик последовал за нами, и там, среди множества статуй, показал нам четыре фигуры херувимов. Каждый херувим олицетворял один из сезонов года.

Все они нам понравились, но разместить мы могли лишь пару. "Ну, ладно", - сказал старик, - "берите Весну и Осень, Обещание и Исполнение. Но не забудьте, что вы выбрали. Захоти вы когда-нибудь дополнить коллекцию, я не вспомню, что вы брали."

Старик вызвал молодого человека в тенниске и джинсах, которые поддерживал черный, усыпанный серебром пояс, чтобы загрузить изваяния Весны и Осени в нашу машину. Мы

расплатились со стариком и отправились в путь домой. Удовлетворенные, мы с женой выезжали из ворот "Магазина Даров Старого Света". Мы знали, что успешно прошли какое-то хитроумное испытание, если нам позволили найти жизнерадостных и верных стражей для дверей нашего дома. Когда "Магазин Даров Старого Света" исчез из зеркала заднего вида нашей машины, нас заставил вздрогнуть мимолетный порыв ветра. Мы на миг задумались - но лишь на миг - какова судьба тех, кто не выдерживает экзамена в саду "Магазина Даров Старого Света".

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 октября - Всемирный день яйца

Про курочку, которая несла золотые яйца

Украинская сказка

 

Жили себе дед да баба, была у них курочка ряба. Три года они курочку кормили, со дня на день яичка от нее ожидали.

Ровно через три года снесла им курочка яичко, и было то яичко не простое, а золотое. Радуется дед и баба, не знают, что с этим яичком и делать, своим глазам не верят, что курица золотое яичко снесла. Попробовали его разбить, а оно такое крепкое, - не разбивается.

Дед бил-бил, не разбил, баба била-била не разбила. Положили яичко на полку. Бежала мышь, хвостиком задела, упало на стол яичко и разбилось. Дед плачет, баба плачет, а курочка кудахчет:

- Не плачь, дед, не плачь баба, я снесу вам яичко, не простое, а золотое, только три года подождите.

Дед и баба подобрали золотые скорлупки и продали их евреям. Денег получили не много. Хотелось им поставить новую хату, да денег не хватало, надо было еще три года ждать, чтобы на хату достало. Подождали они неделю, подождали вторую, прождали и третью, больно долго им казалось, ждать надоело. Вот и говорит дед бабе:

- Знаешь что, старуха? - Чем нам ждать целых три года, давай мы сразу зарежем курицу и достанем из нее золотое яйцо. Да там оно, видно, не одно, может их там штуки три, а то и четыре. Вот и заживем тогда, будет у нас новая хата, земельки купим и кланяться никому не будем.

- Ох, и правда, дедусь, давай зарежем!

Зарезали курочку, но ни одного не оказалось в середке яичка. Стали опять дед с бабой плакать. Высунула мышка голову из норы и говорит:

- Не плачь, дед, не плачь баба, схороните вашу курочку в садике, на перекрестке, подождите три года, а потом откопаете на том месте клад. Да зарубите себе на носу, что все, чего пожелаете, не сразу получается.

Закопала баба курицу возле сада на перекрестке, как раз возле поросли, воткнула для приметы палку. Ждут год, ждут второй, - не хватает терпения, захотелось им поскорее выкопать клад. Уже наступил и третий год, а они все ждут. Вот баба и говорит деду:

- А давай мы, дедусь, посмотрим .

- Не спеши, старуха, обождем маленько, тут уже немного осталось. Дольше ждали, теперь меньше осталось ждать.

- Да нет, старый, мы ничего и трогать не будем , мы только посмотрим , наклевывается ли там наш клад.

- Гляди, старуха, чтоб не испортить все дело.

- Не бойся, дедусь, ничего худого не будет .

Пошли они с заступом в сад. Копали-копали и выкопали целую кучу золотых жуков . Загудели жуки и разлетелись во все стороны. Так остались дед с бабою жить в старой хате, не довелось им новой поставить.

А мышка высунула из норы голову и говорит:

- Вы вот старые уже, а глупые. Чего не подождали, пока три года исполниться? Была бы вам большая куча червонцев, а теперь они все разлетелись.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

10 октября - Всемирный день психического здоровья

В. Варламов.

Чай с мелиссой

 

Последнее время Клюшкину беспокоил шум в голове. Сперва-то она, по сравнительной молодости и одиночеству, относила его на счёт окружающей среды, дошедшей у нас в Пимезонске до полного безобразия. Но как-то ночью, лёжа без сна в своей однокомнатной, сообразила, что кругом все соседи угомонились, даже этот шизик сверху. А в голове у неё словно бы марш из оперы Дж. Верди «Аида», сочинённой к успешному завершению великой стройки Суэцкого канала.

В поликлинике её долго гоняли по кабинетам. В каждом мерили давление – везде разное. И назначили консультацию. А напоследок сказали, что без анализа на гиалуронидазу вообще говорить о чём-либо бессмысленно, анализ же этот временно не делают. Шумы тем временем совсем разыгрались, приближаясь к современным ритмам.

Женский инстинкт подсказывал, что хорошо бы в этом случае какую-нибудь диету позаковыристей. Но какая теперь диета. Больше всего обстановка позволяла полное лечебное голодание. Однако инстинкт почему-то был против. Хотя ещё пару лет назад не возражал.

По советам бывалых Клюшкина стала глотать всякие таблетки согласно наличию их в аптеке. От этих глотаний она чувствовала себя то неимоверно высокой – так что трудно было попасть ногой в тапочку, то наоборот, приземистой и тяжёлой, как лягушка на сносях. Или в виде шара заполняла всю комнату и боялась проколоться о люстру. На шумах, однако, это не отразилось. Сотрудница по службе в секторе газа, женщина глупая, но культурно развитая, дала телефон проверенного экстрасенса.

Экстрасенс разочаровал. То есть внешне он смотрелся. Весь в бороде и не очень толстый, кругом иконы и подсвечники. Сразу сказал, что дело серьёзное: вся аура в дырках и биополе кем-то изуродовано. Клюшкина и сама чувствовала, что биополе ни к чёрту, и тут же кое-кого заподозрила. Бородатый долго ходил вокруг с проволочками и камнем на верёвке, бормоча под нос, как он важно сообщил «на санскрите». Вот этот «санскрит», пожалуй, и испортил обедню. Да ещё руками всё норовил прилипнуть, хотя и утверждал, что действует на расстоянии. Знаем мы эти действия. А под конец, с кряхтеньем устроясь в позу лотоса, объявил, что лечит не он, а Космос, упомянул о карме, от которой никуда не денешься. И потребовал, видимо, на нужды сразу всего Космоса, соответствующую плату.

Деньги она, как человек воспитанный, конечно отдала не пикнув. Но аура у неё со звоном прямо-таки брызнула осколками. С тем и покинула рассадник парапсихологии, нехорошо поминая сотрудницу, галопом под собственную музыку домчалась до дому. Взлетела к себе на этаж, обогнав задышливую Вальпетровну, женщину добрую, но бесхитростную.

- Мужика бы тебе завести, - не имея в виду обидеть, сказала Вальпетровна, пока соседка, шипя от злости, шарила в сумке эти чёртовы ключи.

- Ещё чего! – заорала Клюшкина, обременив свою и без того нелёгкую карму непочтением к старости. И шваркнула дверью так, что чеканная русалка, томно дремавшая на стене прихожей, - подарок без вести пропавшего поклонника – с визгом сорвалась за комод. Туда ей и дорога, разлеглась тут. Дура хвостатая!

Утро началось как всякое утро. Хуже некуда. После снотворного в голове рокотали тамтамы. Впереди ждал ненаглядный сектор газа. С кухни тянуло горелым. Радио вещало о захоронении отходов. Этот наверху врубил рокеров, чтоб их разорвало. Стоя на одной ноге, Клюшкина поперхнулась горячим, швырнула посуду в мойку и дёрнула на выход, привычно оглядев, всё ли на ней, потому что был случай… Нет, ничто не может столь молниеносно разъярить даже меланхоличную блондинку – любительницу сдобы, как поползшая петля на колготках, будь они прокляты. Клюшкина не была блондинкой. И когда она вылетела-таки на улицу, мир уже не мог ждать от неё ничего хорошего.

Автобусная очередь указала ей своё место, добавив необходимые комментарии. Тревожная барабанная дробь в голове у Клюшкиной сменилась трубным звуком, коротким и страшным, как сигнал к кавалерийской атаке.

О дальнейшем рассказывали по разному. В этих устных преданиях причудливо сочетались радиоактивные мутанты, Жириновский и НЛО. У нас в Пимезонске вообще любят передавать по кругу информацию с некоторыми уточнениями. На деле всё было проще. И загадочней.

Водитель автобуса, как всегда опаздывая и заранее вызверясь, подруливал к остановке, но увидев разбегающихся в панике людей, благоразумно промчал мимо, раздавив что-то непонятное – то ли крысу, то ли кулёк с картофельными очистками. А может и взрывное устройство. Не сработало, однако. Старшина Иванов, следуя по делам службы на милицейском газике, издали заметил нарушение общественного порядка. По приближении же к месту происшествия зафиксировал остолбеневших граждан в числе трёх: старичка с газетой «Красная звезда», молодую женщину с открытым ртом и мужчину, вроде снабженца, в запотевших очках. Кои и были им погружены в машину для препровождения в отделение и снятия показаний.

Проще всего было с Клюшкиной. Она ещё не пришла в себя и потому сообщить что-либо по факту происшествия не имела. Старичок с газетой, наоборот, имел, но настаивал на полной секретности в письменном виде и под грифом. Во избежание нездоровых тенденций среди населения, напрочь забывшего дисциплину и бдительность. Который вроде снабженец показал, что изо рта вот этой гражданочки или, я извиняюсь, девушки выпрыгнуло что-то размером с батон колбасы, известной у нас в Пимезонске под названием «мокрой». Каковая колбаса, видимо, заражённая бешенством, кидалась на людей и даже на автобус, но, попав под колесо, лопнула.

- Протри очки-то, - посоветовала ошарашенная Клюшкина, больше от растерянности. За что получила строгий окрик дежурного. И перенесла бы его внутри себя, как многое в своей жизни. Но оба свидетеля начали тыкать в неё пальцем и кричать, что вот из-за таких наше общество пришло в полный упадок, и ещё надо проверить… Тут-то она и услышала снова трубный сигнал «Шашки подвысь!» и набрала побольше воздуху, и на стол дежурного свалилась невесть откуда ужасная тварь величиной с полено. Серая и полупрозрачная, спереди она имела вроде вентилятора, бешено работающего, а сзади крючковатую ногу, посредством которой пыталась броситься на лейтенанта, но поскользнулась на стекле и шлёпнулась на пол.

Будучи при исполнении, дежурный немедля применил табельное оружие на поражение два раза. Грохот выстрелов слился с женским воплем и командой «В ружьё!» поданной старичком. Скучавший в коридоре глухонемой бомж заглянул в дежурку, но был отстранён подоспевшим капитаном милиции.

- Совсем сдурели, - заключил бомж, возвращаясь на скамейку. – И не толкайтесь пожалуйста.

- Извините, - машинально ответил капитан, человек симпатичный, но холостой о виду.

Дежурный – руки по швам – доложил обстановку, поочерёдно указывая головой на Клюшкину, уже названную подозреваемой, и на застреленное чудище, именуемое им «существом неизвестного назначения». Начальство велело подать рапорт по форме, боевые патроны списать, граждан отпустить, а гражданку пригласило к себе.

В кабинете Клюшкина деревянно села а предложенный стул и приготовилась к худшему.

- На вас лица нет, - сказал капитан. – Выпейте чаю. Валерьянка кончилась. Сильно испугались?

- Ага, - благодарно покивала Клюшкина. И стала греть руки о фарфоровую кружку, расписанную незабудками. Начальник занимался делами. Совсем некстати вспомнилась ей почему-то поляна за маминым домом и крошечные цветочки, неведомые по имени. Тогда, в детстве, они так забавно раскрывались под её рукой. Или возникали? Потом-то их не стало. А может, и не было этого. Да не всё ли равно.

Постучался дежурный:

- Что делать с вещдоком?

- С каким?

- Ну это… которое на полу, - затруднился дежурный.

- Вероятно, определить, что оно такое, - сказал капитан, - показать специалисту.

- Так специалист же в декрете.

- Петров, вы где служите? – удивился начальник. – Кругом наука!

Дежурный козырнул и в задумчивости отбыл.

А чай был крепкий и душистый.

- С мелиссой, - пояснил капитан. – Полегче стало?

Клюшкина опять покивала головой:

- Ага, можете допрашивать.

Он улыбнулся:

- Да Бог с вами, голубушка. Ну что вы можете рассказать?

- Вообще-то ничего не могу, - честно призналась Клюшкина и тоже улыбнулась неловко, надо же, совсем отвыкла.

- Идите-ка вы домой, - капитан встал. – А если захочется, навестите через недельку. Глядишь, и узнаем что-нибудь про это чудо-юдо.

И впервые она рассмотрела его глаза. Господи, как же дано не видела человеческих глаз, всё как-то так, походя, орган зрения, и не больше. Заслонка для души. И некогда, да и неохота гадать, есть ли что-нибудь за этой заслонкой.

Неделя прошла тихо. Зная себя, Клюшкина не дёргалась и дышать старалась ровно-ровно. Слушала радиостанцию «Орфей». Колготки все перештопала и спать ложилась без таблеток. Барабаны в голове почти замолкли, она объясняла это замечательным действием травы мелиссы, которую достала через сотрудницу и аккуратно заваривала с чаем. А однажды ночью тихо и грустно зазвучала скрипка. Кажется, Дебюсси, решила Клюшкина, раньше мечтавшая о возвышенном. И заснула.

Зашла в милицию. Хоть, по-честному, сама не знала зачем. Глухонемой бомж, скучавший на скамейке, вежливо привстал. И дежурный был тот же. Она спросила начальника.

- Капитан Сидоров в госпитале, - было сказано ей тоном, не исключавшим множественные осколочно-пулевые ранения, однако пресекающим дальнейшие расспросы. Клюшкина повздыхала немножко и ещё осведомилась насчёт того… происшествия. Материал отправлен на экспертизу. Как положено. Куда? А почему вы этим интересуетесь? Когда будет надо, вас вызовут. Повесткой. До свидания.

В коридоре бомж поманил её пальцем.

- В НИИ морфологии валяется, - шепнул он. – Тут напротив. У профессора Катай-Нижегородского. Тоже мне военная тайна – дохлая каракатица. Совсем сдурели.

У профессора сидел посетитель. Молодой, но без бороды. Судя по обильной синеве щёк и акценту – из расположенного к югу независимого государства. Разговор шёл, на удивление, о каракатице. Которая вовсе не валялась, а пребывала в стеклянном сосуде, чем-то залитая. И глядеть на неё было не страшно, а немножко грустно. Вместо головы широкий венчик тонких-претонких ресничек, бессильно поникших. Внутри жемчужно просвечивали непонятные узлы-органы.

- Вы поймите, - сердился профессор, - это обыкновенная коловратка, к тому же погибшая. О каком разведении может идти речь? Да ещё и в единственном экземпляре. Впрочем, они чаще размножаются путём партеногенеза.

- Это как? – насторожился гость.

- Н-ну, чтоб вам было понятно, без участия мужской особи.

Гость оскорблённо поднял густые брови. Клюшкина покраснела.

- И вообще, - профессор небрежно щёлкнул ногтем по сосуду, - этого не может быть. Размер коловраток достигает лишь миллиметра. Артефакт! И глупые слухи.

- Да со мной всё это было! – взвилась Клюшкина. – Да хотите, вот сейчас, перед вами…

- Внушение? – пожал плечами профессор. Но на всякий случай отодвинулся.

- А в сосуде что?

- Артефакт…

Южный гость догнал её на лестнице.

- Слушай, - жарко задышал он, - давай с тобой бизнес делать. Представляешь, реклама: «Артефакт лимитейд. Партеногенез и другие услуги». Звучит! Лангустами торговать будем. Хорошо жить будем.

- Какими лангустами?

- Хэ, а кто у профессора в банке скучает? Я зря приходил, да? Думаешь, народ лангуста видел? Съедят за милую душу!

Трубы грянули так стремительно, что Клюшкину качнуло. Содружественный бизнесмен радостно ловил большой кепкой юркую, не крупней «ножки Буша», коловратку, прыгавшую на ступеньках. А Клюшкина уже была на улице, удивительно быстро приходя в себя: что за люди! Господи, узнать бы, где тот секретный госпиталь для раненых милиционеров. Хотя зачем… С жалостью вспомнила чудище-недомерка. Иссякаю, видать. Завести бы себе, пока не поздно, вот такого артефактика, что ли. Всё-таки веселей. Держат же крокодила в ванной. Привязываются. А если у бомжа спросить про госпиталь?

Крохотная девочка у подъезда горько плакала.

- Ты что? – присела перед ней Клюшкина.

- Плохо мне, - поведал ребёнок.

- Да что случилось, успокойся!

- Ох, дайте мне поскорей чего-нибудь успокоительного! – зарыдало дитя, и слёзы-градины покатились по румяным щекам. На дне сумочки нашлась карамелька. Ловко заправив конфету за щеку, дитя прошепелявило «шпашибо, тётя» и, одарив сияющей улыбкой, ускакало в подъезд. Это тебе не артефакт, подумала Клюшкина и рассмеялась.

Вечером она немножко всплакнула – тоже забытое занятие, - но не слишком горько. Да тут ещё холодильник, видимо, с работы натощак, забастовал и пережёг пробки. Клюшкина со свечкой долго искала проволоку для «жучка», ни разу не чертыхнувшись. А когда вскарабкалась на шаткий комодик, в дверь постучали. Вот некстати, пришлось слезть.

- Вы? – ахнула Клюшкина, и свеча в руке вспыхнула ярко-ярко, видно, от сквозняка. – А как же… сказали… в госпитале?

- На диспансеризацию вызывали, - объяснил капитан. – А там у них была выездная торговля. Купить, правда, нечего, но я подумал – вдруг вам пригодится, сейчас шёл мимо… звоню, звоню.

И протянул две автоматические пробки. И три гвоздики, с головой завёрнутые в газету.

Разносолов не было. Но хлеб оказался так удачно поджарен, а мамино варенье с прошлого года почти не засахарилось, и чай с мелиссой получился на славу. А уж смеху было, когда хозяйка рассказывала о профессоре и его госте!

Под конец, уже в прихожей, капитан вдруг сказал:

- Знаете что, Таня…

И Таня вспомнила, что ведь никакая она не Клюшкина, то есть Клюшкина Т. П. конечно, но совсем не это главное. Теперь вон уж и на памятниках стали писать – Пушкин А. С., будто в ведомости домоуправской на раздачу талонов. А главное в жизни – Что она Таня и, пожалуй, даже Танечка.

Капитан опять сказал:

- Знаете что, Танечка…

- Что? – спросила она.

Капитан ещё помялся и негромко попросил:

- Выходите за меня замуж.

И добавил:

- Пожалуйста!

В голове у Тани зазвенели маленькие серебряные колокольчики.

Кажется, Глюк, подумала она. А вслух сказала:

- Ишь какой торопливый!

И с уст её спорхнула алая роза.

 

1993.

[Chanda 14]

Alexx17, спасибо!

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 октября - Покров. Как говорится "Две недели недоедет, две недели переедет".

Константин Паустовский

Артельные мужички

 

Варя проснулась на рассвете, прислушалась. Небо чуть синело за оконцем избы. Во дворе, где росла старая сосна, кто-то пилил: жик-жик, жик-жик! Пилили, видно, опытные люди: пила ходила звонко, не заедала.

Варя выбежала босиком в маленькие сенцы. Там было прохладно от недавней ночи.

Варя приоткрыла дверь во двор и загляделась – под сосной с натугой пилили сухую хвою бородатые мужички, каждый ростом с маленькую еловую шишку. Сосновые иглы мужички клали для распилки на козлы, связанные из чисто обструганных щепочек.

Пильщиков было четверо. Все они были в одинаковых коричневых армячках. Только бороды у мужичков отличались. У одного была рыжая, у другого – чёрная, как воронье перо, у третьего – вроде как пакля, а у четвёртого седая.

- Здравствуйте! – тихо сказала Варя. – Вы кто ж такие будете?

Мужички с еловую шишку обернулись, стащили шапки.

- Мы дровоколы из Лесного прикола, - ответили они все разом и поклонились Варе в пояс. – Не бранись, хозяюшка, что на твоём дворе пилим. Подрядились мы со здешней жужелицей заготовить ей на зиму дрова, вот и стараемся.

- Ну что ж, - сказала Варя ласково, - старайтесь, сколько вам требуется. Мне сухой хвои не жалко. А дед Прохор у меня глуховатый и слепенький, он ничего не узнает.

- Вот правильно! – ответил седой мужичок, вытащил из-за пазухи за тесёмку высохший гриб-пылевик, отсыпал из него в трубку грибного мелкого табачку и закурил. – Ежели тебе, внучка, по хозяйству чего-нибудь требуется, мы мигом сделаем. У нас артель. Берём мы недорого.

- А сколько? – спросила Варя и присела на корточки, чтобы и самой легче было мужичков разглядеть да чтобы и мужичкам не надо было задирать головы, глядя на Варю.

- Это смотря по работе, - охотно ответил рыжий мужичок – Вот, скажем, требуется тебе забить в брёвнах ходы, что прогрызли жуки-дровосеки. И тех жучков наглухо замуровать, чтобы они не точили избу, - это одна цена. Это работа затруднительная.

- А чем затруднительная?

- Как – чем? Все ходы жучиные надо облазить да залепить их замазкой. Бывают такие ходы, что не продерёшься. Весь армяк изорвёшь, взмокнешь. Шут с ней, с такой работой! За неё надо брать по два ореха на каждого.

- Два не два, а полтора ореха – верная цена! – примирительно заметил седой мужичок. – Мы, внучка, можем, к примеру, залезть в ходики, почистить всю механику наждаком и протереть тряпицей. За это мы, конечно, берём по соглашению – копеек пять, а то и все шесть.

- Что там не говори, - рассердился рыжий мужичок, - а нет хуже, как собирать муравьиные яйца. Залезешь в муравейник, елозишь там, труха в нос бьёт, а муравьи тебя так и жгут! Так и жгут! Иной как вцепится – не отдерёшь!

- А зачем их собирают, муравьиные яйца? – спросила Варя.

- Соловьиная пища. Мы их в город отправляем. На продажу.

- У меня, мужички, - сказала Варя, - работа есть, только не знаю, как вы с ней справитесь. Надо бы собрать паучью паутину, самую крепкую, шелковистую, промыть её в дождевой воде, высушить на ночном ветру, пока не погасла утренняя звезда, ссучить из той паутины пряжу на медной прялке и сплесть из той пряжи поясок. И запрясть в него золотой волос.

- Какой волос? – удивились мужички.

- Вы покурите, а я вам объясню.

Мужички прислонили звонкие пилы к сосновой шишке, сели на сломанную веточку, как на бревно, вытащили кисеты, трубочки, откашлялись, закурили, приготовились слушать.

И рассказала им Варя, как шла она из соседней деревни домой, несла баранки деду Прохору. И встретились ей в лесу два воробья. Они прыгали по осине, наскакивали друг на друга, да так лихо, что с веток дождём сыпались красные листья. Из норы под осиной высунулась лесная мышь, заругалась на воробьёв: «Ах вы, говорит, разбойники! Что же это вы раньше времени сухой лист с дерев обиваете! Совести у вас нисколько нету!»

- Это верно! – заметил мужичок с бородой вроде как пакля. – Лесная мышь палого листа не любит. Как пойдёт по лесам листопад, она из норы не выходит. Сидит трясётся.

- Это как понимать? – спросил рыжий мужичок. – Чего ты плетёшь?

- Мышь-то по земле бегает? Ай нет?

- Ну, бегает.

- А ворон или, скажем, коршун над лесом кружит и её караулит. Чтобы схватить и унесть. Караулит, ай нет?

- Ну, караулит.

- Вот и соображай. Летом мышь в траве хоронится, её не видать. А осенью бежит она по сухому листу. Лист трещит, шуршит, шевелится, - её, эту мышь, издали видно. Уж на что ворона дура и та её сразу изловит. Выходит, значит, что мыши для безопасности надо в норе сидеть, пока не присыплет землю снегом. Она тогда под снегом тропки себе пророет и опять бегает взад-вперёд. Никакой глаз её не приметит.

- То-то! – сказал седой мужичок. – У всякого зверя своё соображение. Так, говоришь, внуча, крепко дрались те воробьи?

- Прямо ужас как дрались! – вздохнула Варя. – Рвут друг у друга из клюва золотой волосок. А я всё гляжу. Упал он на пенёк и зазвенел. Схватила я тот волосок, сунула за пазуху – и ну бежать! Прибегла домой, а дед Прохор и говорит: «Это волосок особенный. За нашими, говорит, пущами да озёрами находится, говорит, дальний край. В том краю вот уже второй год зимы, весны и лета не было, а стоит одна осень. Весь год там, говорит, лес стоит облетелый, чёрный, и что ни день, то льют ненастные дожди. Живёт в той стране, говорит, девушка, по имени Маша, с золотыми косами. Заперта она в горнице, и сторожат её три волка с пугачами и двадцать два барсука с вострыми казацкими пиками. Это, говорит, её волос попал к тебе в руки. И с тем волосом, ежели вплести его в поясок, можно свершить такие чудеса, что и во сне не приснятся».

Кто-то хихикнул у Вари за спиной. Варя обернулась и увидела старую толстую жужелицу. Она пищала от смеха и вытирала лапкой слезящиеся глаза.

- Ты чего смеёшься? – рассердилась Варя. – Ай не веришь мне?

Жужелица перевела дух, перестала смеяться.

- Уж истинно говорят, что старый дурее, чем малый. Чего только твой дед не выдумает. Помирать ему время, а у него на уме одно баловство.

- Дед Прохор зря говорить не станет, - ответила Варя. – Ты не вправе на деда ругаться.

- А ты вправе, - зашипела жужелица, - пильщикам моим памороки забивать своими побасками! Ишь расселись, уши развесили! Я им плачу подённо по три ячменных зерна на душу, а они тут разговорами прохлаждаются! Нашлись господа!

- Как три зерна?! – закричал рыжий мужичок. – Мы рядились за четыре. Это, братцы, обман! На это мы не согласные!

- Не согласные! – закричали все мужички.

- Подумаешь, какие самостоятельные! – пропищала жужелица. – От горшка три вершка, в дождь все четверо под одним грибом прячетесь, а шумите, будто полномерные мужики.

- Ох, старуха! – покачал головой седой мужичок. – Небось каждый день молишься, поклоны перед иконой бьёшь, а пот с рабочих людей выжимаешь.

Рыжий мужичок сплюнул, сорвал в сердцах шапку, швырнул её на землю, засучил рукава армячка и подступил к жужелице.

- Уйди, - сказал он, - покеда я не тряханул тебя по-своему! Сквалыга!

- Это ты-то?

- Я-то!

- Меня? Жужелицу?

- А то кого же!

- Ты, брат, смотри!

- Ты сама смотри! Уйдёшь? Ай нет?

- Ну, ну, не замахивайся!

Жужелица пискнула от злости и побежала к старому пню – там у неё была нора. На бегу она обернулась, крикнула:

- Я вам этого не забуду! Раскаетесь!

- Сама себе дрова пили за три ячменных зерна. Богомолка!

Седой мужичок только покачал головой.

- Вот мы с жужелицей и разругались. Значит, свободно с тобой можем рядиться, внуча. Рассказывай, в чём твоё дело.

- А мне что рассказывать! – заспешила Варя. – Дед Прохор говорит, что крепко голодует народ в той стране.

- Известно! – согласился мужичок с чёрной бородой. – Как не голодовать! Всё помокло, погнило. А новое не родится.

- Палым листом тоже несладко питаться, - добавил рыжий мужичок.

- Вот беда! – вздохнул мужичок с бородой вроде как пакля. – Пропадают, значит, людишки!

- Ох и пропадают! – вздохнула Варя. - Ох и пропадают, дяденька! Как капустные черви. А всё почему? Потому что тамошние мужики вольные да справедливые. Пришёл к ним из соседней заморской страны властелин. Рыжий, злой, гугнивый. И глаз у него от винища красный. Пришёл со своим поганым войском. И хотел взять тех мужиков под свою руку. А они не поддались. Тогда властелин этот самый осерчал ужасно, разругался, растопался. «Я, кричит, вас уморю!» А в той стране в ту пору гостила осень. С виду она вроде как наша деревенская девушка, и зовут её Машей. Волосы у неё золотые-золотые, и ходит она в безрукавке на беличьем меху. Время уже шло к зиме, пора было осени уходить в другие страны, пора было уступить место старухе зиме, да не тут-то было! Приказал властелин своей страже схватить Машу, никуда не выпускать из той страны и запереть её в крепкой избе на долгие годы. «Пусть, говорит, этот строптивый народ поживёт у меня без зимы, весны и лета, без произрастания хлебов да без урожая. Небось, говорит, через два-три года смирятся, станут мне в ноги кланяться, прощения просить».

- Та-ак! – пробормотал седой старичок. – Значит, в темнице она, осень.

- Освободить её надо, - Сказала Варя.

- Это мы и без тебя понимаем! – закричал рыжий мужичок. – Ослобонить! Какая шустрая нашлась! Вот ты сама пойди и ослобони. Только как?

- Дед Прохор сказал, что надо бы сплесть из паутины поясок с золотым волосом и доставить его Маше. Как она его наденет, тут же волки падут на землю, издохнут, а барсуки друг дружку пиками переколют. Вот я и надумала: не взялась бы ваша артель за это дело? Уж очень вы неприметные. Вам даже во вьюшку влезть ничего не стоит.

Седой мужичок встал, снял шапку, спросил:

- Ну что ж, артель? Соглашаемся?

- Соглашаемся! – закричали все мужички.

- На своих харчах?

- На своих.

- Тогда передохнём малость, заправимся и пойдём.

Варя провела мужичков в пустой улей, валявшийся позади избы, и для первого дня принесла туда хозяйский полдник – горсть жареного овса и кусочек творогу. Мужички сытно, не торопясь, поели, потом разулись, улеглись поспать перед трудным делом. Укрылись армячками и так захрапели, что даже шмели притихли и начали слушать: что это за гуд такой несётся из улья? Уж не враг ли какой туда забрался и точит на оселке сосновые иглы, чтобы теми иглами с ними, со шмелями, биться?

Шмели послушали-послушали и полетели в сосновый бор прятаться на всякий случай в трухлявые пни.

Вечером, когда дед Прохор уснул, мужички смотали паутину, что висела в амбаре и в сенцах, промыли её в бадейке с дождевой водой, просушили на ветру, пока не погасла на рассветном небе утренняя звезда, ссучили из той паутины пряжу на медной прялке и сплели поясок. И пропустили через него золотой волос.

- Испытать бы надо поясок, - сказали мужички Варе. – Чтобы конфуза не получилось.

- Ой, мужички! – испугалась Варя. – Да как же его испытаешь! Дед Прохор говорит, что в наших человечьих руках тот поясок только два чуда может сделать, не более. Потом он силу теряет. А в Машиных руках он опять силу наберёт и всё сделает.

- А нам от него много не требуется, - ответили мужички. – В осенний край самый близкий путь через Великое болото. Да сама знаешь, там не пройдёшь. Кругом трясины. Они даже нашего брата засасывают, хотя и весу в нас всего ничего. Ты дойди с нами до болота, попроси поясок, чтобы он мост для нас через то болото построил. Раз построит – значит, сила в нём есть. А не построит – значит, и силы в нём нету. И нечего тогда нам в тот осенний край соваться. Только Маше досадим и себя погубим.

- Ну, так и быть! – Согласилась Варя. – Пойдёмте!

Мужички туже затянули пояса, в последний раз покурили и пошли. Варя шла впереди, а мужички за ней следом, чтобы она, не ровён час, не наступила на кого-нибудь из них. Мужички шагали шибко, только обходили кусты брусники да ныряли под папоротники.

На самой заре подошли к болоту. Варя вынула поясок, повязалась им, попросила:

- Поясок, милый дружок, построй через болото мосток!

Не успела она сказать эти слова, как вынырнули из ржавой воды зелёные лягушата. Было их великое множество, - может быть, тысяча, а то и все три.

Лягушата растянулись цепью через болото, прижались друг к дружке, подставили спинки и кричат:

- Шагайте, мужички, смело! Мы вас не утопим!

- Ну что ж! – сказали Варе мужички. – Мы, пожалуй, пойдём. А тебе придётся тут дожидаться. Давай нам поясок и прощай!

Варя отдала мужичкам поясок, и они ушли, даже ни разу не оглянулись. Да куда там оглядываться, когда надо смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на мокром лягушонке и не ухнуть с головой в трясину.

Мужички ушли, а Варя осталась. Ждала она мужичков до вечера, а их всё нет и нет. Варя испугалась: уж не пропали ли мужички, не нарвались ли они на волков да барсуков и те их всех до одного перекололи?

Варя подумала-подумала, и рассказала деду Прохору всё, что случилось.

- Эх ты, глупенькая! – сказал дед Прохор. – Да нешто твои мужички с еловую шишку с таким делом сладят? Они же махонькие, маломерные. Заместо силы у них одна незаметность. Наверняка стража их поймала. Пропали тогда эти отчаянные мужички, да и Маше худо придётся.

- Что же делать, дедушка? – испуганно спросила Варя.

- Народ созывать, - ответил дед. – Всем миром надо собраться и идти выручать твоих мужичков и Машу. Беги скликай людей на выгон. С вилами, с косами, с дрекольем, а у кого есть, так и с дробовиками.

- Сейчас, дедушка! – крикнула Варя и выскочила из избы.

(окончание следует).

[Chanda 14]

Константин Паустовский

Артельные мужички

(окончание)

 

А с мужичками случилось вот что: кода взошло солнце и стали таять-редеть туманы, дошли наконец мужички до осеннего края, остановились на песчаном бугре, долго глядели вокруг и только вздыхали, - не приходилось им на своём веку видеть такую страну.

День, как на грех, выдался погожий, и до самого края земли стояли жёлтые леса и шелестели посохшей листвой.

Все леса были запутаны паутиной, и на той паутине висела роса.

Мужички попили росы. Каждому хватало по две капли, только рыжий выпил все три. Потом они вытерли усы, крякнули: ну и вкусна же вода! Да и то сказать, - роса легла ночью, а ночь была по-осеннему холодная, ясная, переливалась звёздами, дышала повялыми травами, и потому в каждой росинке был запрятан ночной холодок, запах травы и тихий блеск, будто отражение небесной звезды.

По всему было видно, что осень в этом краю затяжная, тяжёлая. На полянах ветер намёл столько гнилой листвы, что мужички проваливались в неё с головой – идти было почти невозможно. Поля стояли бурые, пустые, а в деревнях редко-редко струился к небу дымок из печей.

- Видать, что и варить здешним людям уже нечего, - тихо переговаривались мужички. – Всё начисто проели. Сколько деревень мы прошли по задам, а ни разу не слыхали, чтобы корова замычала или даже петух покричал. Будто вымерло всё. Дай ему волю, этому подлому властелину, он наверняка всю землю опустошит, род людской пустит по миру.

Мужички шли, конечно, с опаской. Чуть кого-нибудь заметят – тотчас прячутся. Больше хоронились они в следы от лошадиных копыт.

Чем дальше шли мужички, тем темнее делалась осень. В лесах было холодно, тихо под тучами, и красный лист, что ещё не всюду осыпался, висел понуро на мшистых ветвях.

Шли мужички через лес, как, откуда ни возьмись, ударил вдруг страшный ветер, сорвал всю листву, закружил её и понёс проливнем. И стал задувать всё сильнее, всё крепче, покуда не поднял мужичков на воздух и не понёс вместе с листьями обратно к Великому болоту. Мужички испугались, летят, хватаются за ветки. Да разве удержишься при таком напоре!

Рыжий мужичок на лету перевернулся несколько раз, закричал:

- Это, братцы, неспроста! Ветер наслал на нас властелин, чтобы отшибить нас обратно, нам воспрепятствовать.

- Откуда же он дознался про нас? – прокричал мужичок с чёрной бородой.

- Жужелица наябедничала, заслала к нему своих приживалок. Они бегают шибче нас.

- Ой, дружки! – закричал мужичок с бородой вроде как пакля. – Несёт нас в болото. Утопимся! Дед, у тебя поясок с золотым волоском. Попроси его. Может, спасёт нас.

Седой мужичок торопливо вытащил из кармана поясок, опоясался им, крикнул:

- Поясок, будь дружок, прекрати ветерок!

- Стой! Не так просишь! – сердито закричал рыжий. – Это с какой же стати нам опять с Великого болота переться, ноги уродовать? Ты проси, чтобы ветер повернул обратно и нас до самой Маши донёс.

Седой мужичок сообразил, закричал наново:

- Поясок, будь дружок, поверни ветерок! Пусть донесёт нас до самых Машиных ног!

И тут ветер завыл, загудел, начал на полном бегу заворачивать, вздул к небу столько листьев, что понеслись они над землёй, как красная туча, застили небо.

Теперь летят уже мужички куда надо, но только на душе у них всё равно беспокойно. Надеялись они, что поясок поможет им волков и барсуков победить, да вышло не так. Два чуда – с лягушатами и ветром – поясок уже сделал, а третьего не сделает – силу свою он уже потерял. Теперь только Маша может пояску силу эту вернуть. Придётся, значит, с Машиной стражей биться им, мужичкам, не на живот, а на смерть.

Летят наши мужички, вниз поглядывают, а там проносятся леса, озёра, деревни, и видно, как народ выбегает из домов и дивится на листвянные красные тучи.

Вскоре заблестела за лесом тесовая крыша, ветер стал затихать и опустил мужичков на поляну около чёрного частокола.

Сидят мужички, одурели от полёта, а лист, как только ветер затих, так всё и сыплется на них, всё сыплется и вскоре всех их засыпал, прикрыл. Тепло под этим листом и безопасно.

Мужички отдышались и стали соображать, как им ловчее через частокол перелезть и стражу обмануть. Потому что как не крути, а драться им теперь было не с руки. Драку надо было оттянуть на самый худой конец.

Сидят они, рассуждают всю ночь, а к утру слышат – кто-то ходит по сухому листу, гребёт его, будто ищет чего-то. Переглянулись мужички, а рыжий шепчет:

- Слыхали? Это нас ищут.

- Чего же делать? – спрашивают мужички.

- Я изо всех вас, - тихо отвечает рыжий, - самый отчаянный. Мне всё нипочём!

- Это верно! – согласились мужички. – Отчаянности в тебе много.

- И опять же, вёрткий я человек, горячий. И удар у меня очень даже сильный. Я как возьму топор, так за один мах ячменный стебель перерубаю. А вы пять минут бьёте, покуда тот стебель осилите.

- Ну что ж, - вздохнули мужички. – и это, брат, верно.

- А потому, - важно сказал рыжий мужичок, - тот поясок вы отдайте мне. В случае чего, я один отобьюсь от всех волков да барсуков.

- Эх, Митрий! – вздохнул седой мужичок. – Стар я стал, ослаб, а то бы нипочём тебе того пояска не отдал. Да ещё бы и оттаскал тебя за бороду за бахвальство твоё. Бери поясок.

Рыжий взял поясок, свернул, засунул за пазуху. В тот же миг над головой у мужичков листья зашумели и просунулась к мужичкам петушиная голова. Глаз у петуха был злой, круглый, а голос сиплый – видно, что нрав у петуха сварливый, грубый. Лучше с таким петухом не связываться.

- Что за жуки? – спросил петух. – Я таких сроду не видывал. И не склёвывал. Это очень даже мне интересно!

Мужички схватились было бежать, но петух быстро разгрёб лапами листья, и седой мужичок вместе с чёрным и с тем что отпустил себе бороду вроде как пакля, подвернулись под петушиные лапы, полетели в пыль, а рыжего мужичка петух так долбанул по спине, что тот только охнул.

Петух схватил его за армячок, зажал в клюве, помчался размашистым бегом к частоколу, протиснулся в дыру между брёвен, пробежал через двор – и прямо в горницу к Маше, чтобы там на свободе непонятного жука с рыжей бородой заклевать.

«А то начнёшь клевать во дворе, - соображал петух, - тотчас привяжутся стражники – барсуки: что это, мол, за жук такой, да где ты его взял, да отдай его нам, да чего ты тут со своим жуком мусоришь, да так его клювом долбишь, что начальника нашего караула, волка, по имени Клык, разбудишь, и нам за то нагорит».

Через двор мимо стражи петух пробежал, конечно, рысью, а в горницу к Маше вошёл важно: подымет одну лапу, постоит, шагнёт, подымет другую лапу, опять постоит… Петух был с Машей обходительный – она каждый день кормила его крошками.

Кинул петух рыжего мужичка на пол, только собрался клюнуть его покрепче, как рыжий мужичок вскочил, кинулся к Маше:

- Спаси меня, красавица!

- Да ты кто? – испугалась Маша.

- Да я вроде как твой спаситель, - поспешно ответил рыжий мужичок, схватился за подол Машиного платья, а сам на петуха озирается.

А петух глядит на него одним глазом и сбоку подходит.

Маша топнула на петуха ногой, петух взлетел в оконце, забил крыльями, заорал, сорвался во двор и тотчас начал болтать с барсуками, рассказывать им, как он, петух, опростоволосился – чуть не склевал человека.

Барсуки встревожились, кинулись будить волка, по имени Клык, да было уже поздно.

Рыжий вытащил из-за пазухи поясок, сунул его поскорей в руку Маше.

Она тотчас опоясалась этим пояском, и волки враз зарычали и тут же издохли, а барсуки бросились было спасаться, да сбились в кучу около калитки, потому что каждому, конечно, хотелось пролезть в неё первым.

Затолкались барсуки, заругались и начали драться. И перекололи друг друга вострыми казацкими пиками.

Маша подняла рыжего мужичка с пола, посадила себе на ладонь, и он ей всё рассказал – и про Варю, и про своих товарищей по артели, и про то, как подрядились они с Варей освободить Машу-осень от властелина и воротить людям зиму, весну и лето, чтобы снова начала родить земля богатые урожаи.

Маша приказала рыжему мужичку позвать всех остальных, чтобы попили чайку, отдохнули. Рыжий вышел на крылечко, крикнул:

- Эй вы, маломощные! Ступайте сюда перед светлые-пресветлые очи Маши-красавицы! Она вас чайком желает угостить и даст каждому по сто маковых зёрен с мелким сахаром.

Так оно и было. Мужички пришли в горницу, Маша усадила их за стол, угостила чем обещала, а мужички проглядели на неё все глаза: уж больно хороша была Маша – косы отливают таким золотом, что от них светится вся горница, глаза синие, будто небеса над ржаными полями, голос говорливый, как ручей, и вся она тоненькая, как травинка.

- А не принёс бы тебя, рыженького, петух в клюве, - спросила Маша, - чего бы вы делали?

Мужички разом встали, поклонились в пояс Маше, ответили:

- Бились бы за тебя со стражей, милая, до последнего издыхания. Потому что, пока ты в заточении, народу не жизнь, а одно горе горькое и лютая смерть.

- Ну что ж, - сказала Маша, - теперь я свободная, и надо мне поскорей уходить, дать место зиме.

- Это верно, - согласились мужички. – Спасибо тебе за чай, за ласку. А мы уж пойдём.

- Куда так скоро?

- Нам нельзя. Работа не ждёт. Подрядились мы ещё летом с нашим крестьянским обществом всё зерно, что полевые мыши уворовали да попрятали у себя в норах, у тех мышей отобрать и вернуть по назначению. А это работа тяжёлая: в каждой норе скандал, а то, бывает, и драка.

- Ну, если так, то идите. Спасибо вам и Варе великое. От себя и от людей.

- Не стоит вашей благодарности, - ответили мужички. – Будьте благополучны, красота вашей чести!

Мужички откланялись и ушли. Не успели они отойти и триста шагов, как небо затянулось тучами и из тех тёмных туч посыпался снег.

Что ни час, то снег делался всё гуще, обильнее, тяжелее. Сквозь него уже плохо стало видно дорогу. Всё побелело вокруг, только лес ещё горел кое-где над снегами последними золотыми листочками.

Мужичкам стало холодно. Зашагали они быстрее, а на самой границе осеннего края увидели вдалеке большую толпу людей. Люди шли с косами, с вилами, с топорами, со всяким дрекольем, а иные держали наготове старые дробовики из воронёной стали.

Впереди толпы мужички увидели Варю. Узнали они её по румянцу на щеках и по красному платочку, накинутому на голову.

Остановились мужички, сняли шапки перед обществом, поклонились ему в пояс.

- Благодарение за подмогу. Только мы и сами справились, ослобонили Машу-осень из заточения.

Все люди тоже сняли шапки, ответно поблагодарили и поздравили мужичков с еловую шишку с полным успехом и стали зазывать их по избам – погреться и выкушать чем бог послал.

В каждой избе мужичков привечали и угощали то калёными орешками, то пдсолнушками, то маком, то изюмом. А в одной избе мужички даже выпили по напёрстку вина и закусили его мочёной брусникой.

Варя дала им напоследок махорки, и мужички, сытые и пьяные, пошли в лес, где они обитали в старом тёплом дупле, - отдохнуть перед новой работой.

Они шли, оглядывались, кланялись, а Варя махала им вслед варежкой и кричала:

- Спасибо вам, милые!

А с неба уже валил такой снег, что было трудно дышать. Отдышаться от такого снега можно было только под старыми елями. Но мужички и не думали прятаться от снега. Они шли обнявшись, покачиваясь, и пели на радостях во весь голос любимую свою песню:

 

Вот мчится тройка почтовая

Вдоль по дорожке столбовой.

И колокольчик – дар Валдая –

Гудит уныло под дугой…

 

Варя смотрела им вслед и слушала звонкую песню, что затихала за пеленой густого ласкового снега.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

16 октября - Всемирный день продовольствия

А. П. Чехов

СИРЕНА

 

После одного из заседаний N-ского мирового съезда судьи собрались в совещательной комнате, чтобы снять свои мундиры, минутку отдохнуть и ехать домой обедать. Председатель съезда, очень видный мужчина с пушистыми бакенами, оставшийся по одному из только что разобранных дел "при особом мнении", сидел за столом и спешил записать свое мнение. Участковый мировой судья Милкин, молодой человек с томным, меланхолическим лицом, слывущий за философа, недовольного средой и ищущего цели жизни, стоял у окна и печально глядел во двор. Другой участковый и один из почетных уже ушли. Оставшийся почетный, обрюзглый, тяжело дышащий толстяк, и товарищ прокурора, молодой немец с катаральным лицом, сидели на диванчике и ждали, когда кончит писать председатель, чтобы ехать вместе обедать. Перед ними стоял секретарь съезда Жилин, маленький человечек с бачками около ушей и с выражением сладости на лице. Медово улыбаясь и глядя на толстяка, он говорил вполголоса:

- Все мы сейчас желаем кушать, потому что утомились и уже четвертый час, но это, душа моя Григорий Саввич, не настоящий аппетит. Настоящий, волчий аппетит, когда, кажется, отца родного съел бы, бывает только после физических движений, например, после охоты с гончими, или когда отмахаешь на обывательских верст сто без передышки. Тоже много значит и воображение-с. Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое всегда аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи. Едучи домой, надо стараться, чтобы голова думала только о графинчике да закусочке. Я раз дорогою закрыл глаза и вообразил себе поросеночка с хреном, так со мной от аппетита истерика сделалась. Ну-с, а когда вы въезжаете к себе во двор, то нужно, чтобы в это время из кухни пахло чем-нибудь этаким, знаете ли...

- Жареные гуси мастера пахнуть, - сказал почетный мировой, тяжело дыша.

- Не говорите, душа моя Григорий Саввич, утка или бекас могут гусю десять очков вперед дать. В гусином букете нет нежности и деликатности. Забористее всего пахнет молодой лук, когда, знаете ли, начинает поджариваться и, понимаете ли, шипит, подлец, на весь дом. Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью "его же и монаси приемлют", и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом, этак не спеша, поднесете ее, водочку-то, к губам и - тотчас же у вас из желудка по всему телу искры...

Секретарь изобразил на своем сладком лице блаженство.

- Искры... - повторил он, жмурясь. - Как только выпили, сейчас же закусить нужно.

- Послушайте, - сказал председатель, поднимая глаза на секретаря, - говорите потише! Я из-за вас уже второй лист порчу.

- Ах, виноват-с, Петр Николаич! Я буду тихо, - сказал секретарь и продолжал полушёпотом: - Ну-с, а закусить, душа моя Григорий Саввич, тоже нужно умеючи. Надо знать, чем закусывать. Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом... объедение! Но налимья печенка - это трагедия!

- М-да... - согласился почетный мировой, жмуря глаза. - Для закуски хороши также, того... душоные белые грибы...

- Да, да, да... с луком, знаете ли, с лавровым листом и всякими специями. Откроешь кастрюлю, а из нее пар, грибной дух... даже слеза прошибает иной раз! Ну-с, как только из кухни приволокли кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить.

- Иван Гурьич! - сказал плачущим голосом председатель. - Из-за вас я третий лист испортил!

- Чёрт его знает, только об еде и думает! - проворчал философ Милкин, делая презрительную гримасу. - Неужели, кроме грибов да кулебяки, нет других интересов в жизни?

- Ну-с, перед кулебякой выпить, - продолжал секретарь вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не слышал ничего, кроме собственного голоса. - Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком...

Секретарь подкатил глаза и перекосил рот до самого уха. Почетный мировой крякнул и, вероятно, воображая себе кулебяку, пошевелил пальцами.

- Это чёрт знает что... - проворчал участковый, отходя к другому окну.

- Два куска съел, а третий к щам приберег, - продолжал секретарь вдохновенно. - Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать... Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией.

- Да, великолепная вещь... - вздохнул председатель, отрывая глаза от бумаги, но тотчас же спохватился и простонал: - Побойтесь вы бога! Этак я до вечера не напишу особого мнения! Четвертый лист порчу!

- Не буду, не буду! Виноват-с! - извинился секретарь и продолжал шепотом: - Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая - это жареный карась в сметане; только, чтобы он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки.

- Хорошо также стерлядку кольчиком, - сказал почетный мировой, закрывая глаза, но тотчас же, неожиданно для всех, он рванулся с места, сделал зверское лицо и заревел в сторону председателя: - Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!

- Дайте мне кончить!

- Ну, так я сам поеду! Чёрт с вами!

Толстяк махнул рукой, схватил шляпу и, не простившись, выбежал из комнаты. Секретарь вздохнул и, нагнувшись к уху товарища прокурора, продолжал вполголоса:

- Хорош также судак или карпий с подливкой из помидоров и грибков. Но рыбой не насытишься, Степан Францыч; это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Вы какую птицу больше обожаете?

Товарищ прокурора сделал кислое лицо и сказал со вздохом:

- К несчастью, я не могу вам сочувствовать: у меня катар желудка.

- Полноте, сударь! Катар желудка доктора выдумали! Больше от вольнодумства да от гордости бывает эта болезнь. Вы не обращайте внимания. Положим, вам кушать не хочется или тошно, а вы не обращайте внимания и кушайте себе. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы...

- Да, вероятно, это вкусно, - сказал прокурор, грустно улыбаясь. - Индейку, пожалуй, я ел бы.

- Господи, а утка? Если взять молодую утку, которая только что в первые морозы ледку хватила, да изжарить ее на противне вместе с картошкой, да чтоб картошка была мелко нарезана, да подрумянилась бы, да чтоб утиным жиром пропиталась, да чтоб...

Философ Милкин сделал зверское лицо и, по-видимому, хотел что-то сказать, но вдруг причмокнул губами, вероятно, вообразив жареную утку, и, не сказав ни слова, влекомый неведомою силой, схватил шляпу и выбежал вон.

- Да, пожалуй, я поел бы и утки... - вздохнул товарищ прокурора.

Председатель встал, прошелся и опять сел.

- После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение, - продолжал секретарь. - В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки.

Председатель крякнул и перечеркнул лист.

- Я шестой лист порчу, - сказал он сердито. - Это бессовестно!

- Пишите, пишите, благодетель! - зашептал секретарь. - Я не буду! Я потихоньку. Я вам по совести, Степан Францыч, - продолжал он едва слышным шёпотом, - домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе...

- Ах, да поедемте, Петр Николаич! - сказал прокурор, нетерпеливо дрыгнув ногой.

- Да-с, - продолжал секретарь. - Во время запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: "Душенька, иди поцелуй меня!"

- Петр Николаич! - простонал товарищ прокурора.

- Да-с, - продолжал секретарь. - Покуривши, подбирайте полы халата и айда к постельке! Этак ложитесь на спинку, животиком вверх, и берите газетку в руки. Когда глаза слипаются и во всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому-нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел - читаешь, оно и приятно.

Председатель вскочил, швырнул в сторону перо и обеими руками ухватился за шляпу. Товарищ прокурора, забывший о своем катаре и млевший от нетерпения, тоже вскочил.

- Едемте! - крикнул он.

- Петр Николаич, а как же особое мнение, - испугался секретарь. - Когда же вы его, благодетель, напишете? Ведь вам в шесть часов в город ехать!

Председатель махнул рукой и бросился к двери. Товарищ прокурора тоже махнул рукой и, подхватив свой портфель, исчез вместе с председателем. Секретарь вздохнул, укоризненно поглядел им вслед и стал убирать бумаги.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

Ещё 16 октября - День шефа

Борис Штерн.

Производственный рассказ N_1

 

Завод находился в городе Н-ске на юге европейской части страны и носил звучное название "Алитет", - оно произошло из двух слов: "алюминиевое литье". Директор завода Сергей Кондратьевич Осколик заперся в своем кабинете и ожидал телефонного звонка.

Звонок. Осколик схватил трубку.

- С вами будет говорить Зауральск.

- Спасибо, девушка... Алло, Зауральск?

- Сергей Кондратьевич... люминия...

- Слышу тебя, Лебедев! Что с алюминием? Сколько алюминия?

- ...волочи... люминия...

- Девушка, ничего не слышно!

- Ваш Лебедев говорит, что они, сволочи, не дают ему алюминия.

- Не может быть! Они срывают поставки! У нас договоренность! Лебедев! Девушка!

- Кроме того, он говорит, что железная дорога не дает вагонов под алюминий.

- Лебедев! Ты слышишь? Не уезжай! Умри там!

- Он говорит, что командировочные закончились.

- Передайте: зарплату вышлем телеграфом. К празднику персональная премия!

- Он говорит, что еще не был в отпуске.

- Девушка, передайте ему, что...

- Связь с Зауральском прервана.

 

Сергей Кондратьевич откинулся в кресле и вздрогнул - прямо перед ним стоял незнакомый человек с протянутой для рукопожатия рукой. Человек как человек, но в запертый кабинет он войти не мог... значит, влетел в окно.

- Директор родственного вам предприятия, - представился незнакомец.

- Очень приятно, - сердито буркнул Осколик. - Как вы сюда попали?

Незнакомец опустил руку, посмотрел в окно и уклонился от прямого ответа:

- Будем считать, что вошел в дверь. Не это сейчас важно. Я слышал, что у вас трудности с сырьем?

- Завод завтра остановится, - ответил Осколик.

- Могу помочь. У меня скопились большие запасы алюминия. Для начала... тридцати тонн достаточно? Платформы стоят у ворот, позвоните на проходную, чтобы пропустили.

Тридцати тонн алюминия хватило бы заводу до конца недели. Но что все это значит? Сергей Кондратьевич не имел никакого религиозного образования, но сразу вспомнил сюжеты о сделках с дьяволом. Он внимательно осмотрел незнакомца. Похож. Нос горбатый, шевелюра лохматая, на ногах... на ногах заграничные туфли. Хвост, наверно, пропустил в штанину. В обмен на земные блага дьявол всегда требует...

"Лезет в голову всякая чушь..." - подумал Осколик и снял трубку:

- Проходная? Тетя Даша, посмотрите, стоят ли у ворот какие-то платформы с алюминием.

- Вам ответят, что их нет... но они там, - поспешно предупредил незнакомец.

- Как это понимать? Алло... Нет никаких платформ? Спасибо, тетя Даша... - Осколик сжал трубку в кулаке и спросил: - Вас выгнать или вы сами уйдете?

- Прикажите открыть ворота, - потребовал незнакомец. - Платформы там есть, но они... они находятся в другом временном измерении. Откройте ворота, они въедут.

"Вот дьявол... открою!" - решил Осколик.

- Тетя Даша, откройте ворота на минутку... Зачем? Как зачем... Проветрить территорию.

Сергей Кондратьевич подошел к окну. Из проходной вышла тетя Даша и потянула на себя тяжелую створку ворот. Открыла, вопросительно поглядела на директорские окна. По улице проехал трамвай. Из трамвая на тетю Дашу глазели пассажиры. Никаких платформ на улице не было.

- Теперь, разрешите, я позвоню, - сказал незнакомец и снял трубку одного из директорских телефонов. - Въезжайте осторожно, створ ворот нестандартный.

После его слов у проходной загудели моторы и на территорию завода прямо из пустого уличного воздуха въехали два мощных механизма - Сергей Кондратьевич таких никогда не видел. На их платформах стояли штабеля серебристых алюминиевых чушек.

 

- Ну хорошо, присаживайтесь, - пригласил Сергей Кондратьевич. - Я вижу, вы деловой человек. Алюминий мне нужен. Что нужно вам?

- Совсем немного, - ответил незнакомец, усаживаясь. - Мне нужен на ночь ваш кабинет. На ночь в течение месяца. На взаимовыгодных условиях.

Осколик молчал. Что он мог сказать?

- Если вы любитель фантастики, то...

- Нет, я не любитель, - поспешно отрекся Сергей Кондратьевич.

- Жаль, не пришлось бы долго объяснять. В общем, никакой я там не дьявол и не пришелец с другой планеты. Я живу с вами в одном городе. Называется он, правда, иначе и застроен не так, но факт, что мое жилище совсем рядом. Знаете гастроном на углу? Там где водкой торгуют. Так вот, в нашем городе это не гастроном, а мой особнячок... - незнакомец зевнул. - Извините, не выспался. У нас с вами все наоборот, разное биологическое время, мне днем трудно. Мы, понимаете ли, ночью работаем, а днем спим.

Сергей Кондратьевич ничего не понимал, хотя и пытался понять.

- Ладно, оставим это. Зачем вам мой кабинет?

- Земля. Все дело в ней, - объяснил незнакомец. - У нас вечная нехватка производственных площадей. Клочок земли величиной в небольшую клумбу стоит так дорого, будто под этой клумбой проходит золотая жила. Мне надо расширять производство, а у вас по ночам все помещения пустуют. Я отдал бы свой кабинет под конструкторское бюро, если бы вы разрешили мне поработать ночью здесь, в вашем кабинете. В порядке эксперимента.

 

Ситуация немного прояснялась. В порядке эксперимента - это Сергей Кондратьевич понимал.

- Я, пожалуй, не против... но как посмотрят на это дело в главке?

- Главк - это ваше начальство? Пусть сначала снабдит вас алюминием, а потом смотрит, что у вас по ночам делается в кабинете.

"Резонно, - подумал Осколик. - Сами не чешутся, а план - давай-давай!"

- А что скажет профсоюз?

- А профсоюзу какое дело? Кабинет чей? Вы директор? Или я ошибся дверью?

- Я директор. Но все-таки я должен поставить этот вопрос выше.

- А если выше не согласятся?

- Тогда еще выше.

- Я не совсем понимаю... - заскучал незнакомец. - Кому нужен алюминий - вам или этому "еще выше"? Сколько продлится согласование? Кабинет мне нужен с сегодняшней ночи.

"Месяца полтора-два", - хотел сказать Осколик, но постеснялся. Он сказал:

- Но поймите меня... существуют фонды, статьи расходов, отдел снабжения и комплектации... сдали-приняли-списали-купили-продали - перечислили... ни одна бухгалтерия не пропустит левый алюминий.

- Как хотите, - рассердился незнакомец. - Не надо меня уговаривать. Открывайте назад ворота! Кабельный завод напротив тоже без алюминия сидит.

Сергей Кондратьевич ужаснулся. На совещании в главке скажут: "Вот, товарищ Осколик, ваш сосед, кабельный, тоже испытывал нехватку сырья... и тем не менее план выполнил".

"Черт ли, дьявол, - подумал Осколик, - а без алюминия все равно жизни нет!"

- Ну что, сгружать? - спросил незнакомец.

- У главного литейного цеха.

- А кабинет?

- Пока работайте.

 

Утром Осколик пришел на работу с мрачными предчувствиями. Его встретила взволнованная секретарша:

- Сергей Кондратьевич, у вас в кабинете какой-то посторонний...

Осколик открыл дверь и столкнулся со вчерашним незнакомцем.

- А вот и вы! - обрадовался незнакомец. - Я отлично поработал, мне никто ночью не мешал.

И, желая польстить Сергею Кондратьевичу, добавил:

- Кстати, портрет вашего дедушки написан превосходно. Я всю ночь чувствовал на себе его добрый взгляд.

Сергей Кондратьевич взглянул на портрет Карла Маркса, промолчал.

- У вас неприятности? - спросил незнакомец.

- Да. Вчера в главке вставляли, - пробурчал Осколик. - А сейчас буду говорить с главным бухгалтером. Дама с характером. Боюсь, не захочет приходовать ваш алюминий.

- Не захочет? Выгоните за ворота, наймите другую. Любую, с улицы.

- За ворота... - Осколик кисло посмотрел на незнакомца. - Законодательство не позволяет. Притом... она права.

Незнакомец с удивлением посмотрел на Сергея Кондратьевича:

- Права, не права... Хорош бы я был, если бы мой бухгалтер не выполнял моих распоряжений. А что, обойти законодательство никак нельзя?

- Нет, почему... - почесался Осколик.

- Тогда выгоняйте.

- Выгнать нельзя, а вот оприходовать левый алюминий, пожалуй, можно.

- Не мне вам советовать. Однако спешу, у меня еще совещание.

 

Сергей Кондратьевич сел в кресло, сохранившее еще тепло незнакомца, и задумался. Скверная дама этот главбух Лариса Владимировна. А он-то на ней жениться собрался. Выход есть...

Вскоре пришла Лариса Владимировна, современная женщина в соку и в джинсовой юбке.

- Как спалось, Сережа? - спросила она, оглядываясь, не подслушивает ли секретарша.

- Спасибо, дорогая, плохо, - ответил Осколик тоже с любовью, нисколько, впрочем, не подделываясь.

- Что так?

- Не знаю, что делать. Из Зауральска прибыл алюминий без накладных, - соврал Осколик. - Где-то в дороге затерялись.

- Ничего страшного. Пусть Лебедев на месте восстановит документы, а пока запускай алюминий в дело.

- Так и сделаем, - весело сказал Сергей Кондратьевич. - Ты у меня молодец!

 

 

- Лебедев! - кричал Осколик в трубку. - Девушка! Передайте ему, что из Зауральска прибыло тридцать тонн алюминия без накладных! Пусть восстановит документы.

- Он не понимает.

- Прибыло, говорю, тридцать тонн...

- Это он понимает. Он говорит, что в последние три месяца алюминий из Зауральска не отправлялся.

- Объясните ему, что это посторонний алюминий. Понимаете? Я говорю "посторонний", а не "потусторонний". Да, да, левый! Случайно попал на завод. Пусть оформит его в Зауральске в счет будущих поставок. Им же выгодно.

- Объяснила. Он все понял. Он говорит, что к отпуску ему нужна какая-нибудь путевка на юг.

 

До конца недели у Сергея Кондратьевича не было времени потолковать с незнакомцем. В главном литейном цехе дымилась земля, сверкали мокрые спины литейщиков, звенели алюминиевые корпуса, картеры и крышки. В цехе литья под давлением тяжело ухали изношенные станки, плевали раскаленным алюминием в потолок, автомат с газированной водой выходил из строя каждые полчаса. Бригада товарища Григорьева успешно выполняла принятые социалистические обязательства.

Алюминиевых чушек из запаса незнакомца становилось все меньше и меньше. Сергей Кондратьевич каждое утро садился в еще теплое кресло и чувствовал едва уловимый запах хороших сигар; незнакомец перед уходом открывал окна и проветривал кабинет.

Звонил из Зауральска Лебедев, просил выслать канистру спирта. Он оформил там левый алюминий и выслал накладные. Сергей Кондратьевич вздохнул свободней. Что происходило, в конце концов? Он обошел закон, это так; но если вдуматься, никого он не обходил - то, что происходило у него в кабинете, было не нарушением закона, а, скорее, неуважением к закону. В данном редком конкретном случае закон бессилен... закон не может распространяться на этот левый алюминий... на этот фантастический

алюминий... алюминия-то этого неделю назад и в природе не было!

В четверг Осколик надолго остался после работы, чтобы потолковать с незнакомцем.

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Борис Штерн.

Производственный рассказ N_1

(продолжение)

 

- Здравствуйте, Сергей Кондратьевич! - обрадовался незнакомец. - Что так поздно сегодня? Работы много?

- Работы много, да скоро ее не станет, - ответил Осколик.

- Догадываюсь. Алюминий нужен?

- Тонн восемьдесят... до конца месяца... - неуверенно попросил Осколик.

- Завтра ночью завезем. Но и у меня к вам просьба.

- Какая? - насторожился Осколик.

- О, не беспокойтесь, условия прежние. Нельзя ли моей личной секретарше работать ночью в вашей приемной? Я без нее как без рук. Я вам объяснял, как тяжело у нас с производственными помещениями.

- Хм... - ухмыльнулся Осколик. - Я вспомнил одну детскую сказочку. Была у зайца изба лубяная, а у лисы ледяная; пришла весна, у лисы избушка растаяла. Попросилась лиса к зайцу во двор переночевать, тот, дурак, разрешил... в конце концов лиса зайца из избы выгнала.

Незнакомец выслушал сказочку, подумал.

- Это мудрая сказочка, - сказал он. - Не буду скрывать - я намерен занять всю вашу контору и все производственные помещения. Да, весь завод. Зачем скрывать? Нам надо договориться о сотрудничестве. Я готов преобразовать ваш завод. Построить новые цеха - места много; установить современные станки - извините, на ваших станках дерьмо лить, а не алюминий. Ваш завод начнет получать такую прибыль, которую вы в глаза не видели. За все это я прошу разрешения работать на вашем заводе ночью.

Когда вы все спите.

У Осколика глаза полезли на лоб.

- Надо подумать, - прохрипел он. - Надо согласовать...

- С кем надо согласовать? - рассердился незнакомец. - Я говорю с вами как хозяин литейного завода с хозяином литейного завода. Вам выгодно работать днем на моих станках и на моем алюминии, а мне выгодно работать ночью на вашем заводе. Что вам не нравится?

Сергей Кондратьевич взглянул на Карла Маркса. Карл Маркс сурово взирал на него.

- Надо подумать, - твердо сказал Осколик.

- Думайте, но недолго. Алюминий сгружать?

- Да. Там же.

 

В начале месяца на совещании в главке:

- Товарищи, следует обратить внимание на такой прискорбный факт: кабельный завод в прошлом месяце выполнил план на шестьдесят шесть и шесть десятых процента. Что скажет по этому поводу директор кабельного завода?

Директор кабельного завода:

- У нас имеются объективные причины. Зауральск недодал нам в прошлом месяце ровно на треть алюминия. На сколько недодал, настолько и недовыполнили.

Начальник главка:

- Кто хочет работать - тот работает. А кто не хочет - тот ищет объективные причины.

Директор кабельного, вспыльчиво:

- Но я работаю на алюминии, а мне его не дают!

Начальник главка:

- Ваш сосед "Алитет" тоже зависит от завода в Зауральске, и, тем не менее, он выполнил план на сто и одну десятую процента. Вам следует перенять опыт работы товарища Осколика.

Сергей Кондратьевич и директор кабельного завода смотрят в стол.

 

- У вас должна быть другая секретарша, - как-то мимоходом сказал незнакомец. - Сколько ей лет? Почему она такая хмурая и неласковая? Она своим грозным видом отпугивает ваших посетителей.

- А что их пугать, они и так пуганые. Кому надо, тот и приходит. Что им, секретарша нужна?

- Не скажите. Чтобы получить выгодный заказ, важна каждая мелочь. Если заказчику не понравится портрет вашего дедушки, сразу начнутся капризы. Предложите коньяк журналисту-трезвеннику - впрочем, таких не бывает, - и в газетах сразу начнутся сплетни о стиле вашего руководства. Секретарша - далеко не мелочь.

- Позвольте не согласиться. Какое дело заказчику до моей секретарши, если мой завод к нему сверху прикреплен? Он от меня ни на шаг, как и я от завода в Зауральске.

- Странно, - задумался незнакомец. - А если завод в Зауральске не может обеспечить вас алюминием?

- Тогда он платит нам штраф.

- Но ведь вы в свою очередь не можете обеспечить своих заказчиков?

- Верно. Наш основной заказчик - завод киноаппаратуры. Если мы не выполняем план, то платим штраф ему. Он в свою очередь платит штрафы своим заказчикам.

- Хорошо. Штрафы уплатили. Дальше что?

- Ничего. Начинаем сначала.

- А кино?

- Какое кино?

- Если завод киноаппаратуры не выполнит план, то... кина не будет?

- Нет, почему. Кино снимается.

- Выходит, у вас прогореть нельзя? - очень удивился незнакомец.

- Как это?

- Ну... в трубу вылететь.

- Могут с должности сместить.

- Ага! - обрадовался незнакомец. - И куда же вы пойдете? С протянутой рукой на панель?

- На какую-нибудь другую должность.

- Не понимаю... кто платит все эти штрафы и терпит убытки, если все происходит постоянно?

- Государство.

Незнакомец подумал и сказал:

- Хорошо живете.

 

Директор кабельного завода, конкурент по поставкам алюминия, что-то пронюхал. На очередном совещании в главке, где опять было сказано: "А вот у Осколика тем не менее", директор кабельного как с цепи сорвался, побагровел, стул опрокинул и заявил, что ему нет дела, что у кого-то там "тем не менее", у Форда, может быть, тоже "тем не менее", а у него, у директора кабельного завода, алюминия нету, третий месяц сидит завод без алюминия, а в плане у него сто двадцать тонн алюминиевого провода, и это не военная тайна! И он не знает, какими такими окольными путями уважаемый им лично Сергей Кондратьевич добывает из Зауральска алюминий. Пусть товарищ Осколик, которого ему вечно в глаза тычут, сам, здесь, лично, немедленно поделится опытом - как он достает алюминий.

Директору кабельного налили стакан воды, пожурили за вспыльчивость, а начальник главка умно взглянул на Осколика и сказал:

- А и правда, Сергей Кондратьевич, поделитесь опытом.

Документация у Осколика была в полном порядке, и он не такой дурак был, чтобы ни с того ни с сего сдуру на ровном месте выдавать свои внутренние резервы.

- Никакого такого передового опыта у меня нет, - ответил Осколик. - На заводе в Зауральске безвыездно сидит мой снабженец, и как видите...

- Но на заводе в Зауральске сидит и мой снабженец... и как видите... - жалобно доложил директор кабельного завода.

- А этот факт говорит только о деловых качествах наших снабженцев, - ответил Осколик.

Жалко ему было директора кабельного завода. До предпоследней пятилетки они были добрыми друзьями, но сейчас, когда им назначили одного поставщика, дружба кончилась.

- Неужели поставки алюминия зависят только от личных качеств ваших толкачей? - засомневался начальник главка.

Осколик развел руками.

- Он их там чем-то подмазывает, - предположил директор кабельного.

- Попрошу, попрошу... - обиделся Осколик.

Начальник главка что-то записывал в блокнот.

 

- Послушайте, вы капиталист, как я понимаю? Частный предприниматель? - спросил однажды Осколик.

- Вас это шокирует?

- Нет. Мы за мирное сосуществование.

- Вот и отлично. Кстати, вы обдумали мое предложение?

- Да. Я согласен.

- С профсоюзом согласовали?

- Профсоюз не будет против. Я думаю, никто не будет против.

- А ваш главный бухгалтер? Как он оприходует новые станки, алюминий, стройматериалы?

- Это моя забота.

- Что ж... тогда по рукам?

Сергей Кондратьевич и незнакомец хлопнули по рукам и, оглядываясь - не подглядывает ли секретарша, выпили по рюмке коньяка, прихваченного незнакомцем из параллельного пространства.

 

Дела на производстве пошли неплохо, а личная жизнь у Сергея Кондратьевича не налаживалась. Современная Лариса Владимировна не спешила выходить за него замуж.

- Ты директор, я бухгалтер... - сравнивала она. - Тебе сорок пять, мне тридцать восемь... если женимся, мне придется искать новую работу.

- Ну и что? - удивлялся Сергей Кондратьевич. - Найдем. На кабельном заводе главбух через год уходит на пенсию. Неудобно как-то директору в холостяках ходить.

- Неравный брак.

- Мне домой по службе звонят, а я к тебе по ночам бегаю!

- Изволь, я к тебе бегать буду.

- Нет, нет... неудобно.

- Неудобно? А мне, думаешь, удобно твой левый алюминий приходовать?

- Какой левый?! - опешил Осколик и с постели вскочил (разговор происходит ночью в квартире Ларисы Владимировны). - Откуда ты узнала?

- Да уж... не лыком шиты. Вместе сядем, вот тогда и под венец.

Не налаживалась личная жизнь у Осколика.

 

Под впечатлением ночного разговора Сергей Кондратьевич с рассветом помчался на завод, надеясь застать незнакомца; и застал. Тот держался рукой за сердце и кричал в трубку:

- Все продавайте! Все!

Увидев Осколика, он попытался улыбнуться, положил трубку и перевел дух.

- У вас неприятности? - спросил Осколик.

- Так, мелочи. Вопросы жизни и смерти. Через полчаса выяснится.

- На бирже играете? - догадался Осколик, вспомнив, как в иностранных фильмах толстые джентльмены кричат: "Продавайте!" или "Покупайте!" и утираются носовыми платками.

- И не спрашивайте, - вздохнул незнакомец. - А вам что не спится? За вас ведь государство думает.

- Вот когда сяду из-за вас, тогда государство за меня думать будет, - ответил Осколик, вспомнив пророчество любимой женщины.

- Опять вы паникуете! - рассердился незнакомец. - Я лично изучал ваш Уголовный кодекс, на вас ни одна статья не распространяется. Наоборот! Вы самый настоящий... как это у вас... рационализатор и передовик производства. Станки, материалы и сырье вы добываете совершенно новым способом. Стал бы я тут возиться, если бы вы "сели", как вы говорите. Берите пример с меня - поджилки трясутся, но никаких истерик.

Эти рассуждения успокоили Сергея Кондратьевича на какое-то время.

- Ну, хорошо, - сказал Осколик. - С уголовным кодексом, думаю, как-то обойдется. Но существуют трудности морального порядка.

- Морального? Порядка? Это что означает?

- Принять от вас станки и алюминий - куда ни шло, можно найти лазейки в инструкциях и не чувствовать себя виновным. Но что я скажу своим рабочим и служащим? Что скажет мой главный инженер, когда в его кабинете ночью начнет работать ваш главный инженер? Разве он поверит, что вы появились из этого... распространства? Никогда! Он сразу же заподозрит, что я хочу его выжить на пенсию... и правильно заподозрит, старик не тянет уже. Значит, каждому придется объяснять черт знает что, и начальство обо всем узнает.

- А что плохого найдет начальство в нашем сотрудничестве?

- Ничего плохого, наверно. Но вы не знаете моего начальства! Оно мне на ваши станки и алюминий такой план спустит, что я и в три смены не выполню. А где тогда вы будете работать ночью?

Незнакомец задумался.

- Более того, мое начальство этот ваш алюминий и станки, и стройматериалы у меня заберет и распределит по другим, более ответственным объектам, - продолжал пугать Сергей Кондратьевич.

- Это мне не подходит, - пробормотал незнакомец. - Надо бы потолковать с вашим начальством.

Тут уже испугался Осколик. Если начнется согласование, в главке и в министерстве схватятся за незнакомца четырьмя руками. А с кем он, Осколик, останется? Опять тет-а-тет с Зауральском?

- Не беспокойтесь, - сказал незнакомец. - Я для вашего министерства не партнер. Если у нас с вами дела пойдут, я сведу вашего министра с деловыми людьми из экспортно-импортного банка.

Зазвонил телефон. Незнакомец схватил трубку, выслушал, утерся носовым платком и сказал:

- Можете меня поздравить. Я только что проглотил конкурента.

- Живьем? - ужаснулся Осколик.

- Живьем. С потрохами. И с небольшим алюминиевым заводиком в придачу.

- Поздравляю!

(окончание следует)

[Chanda 14]

Борис Штерн.

Производственный рассказ N_1

(окончание)

 

Случай свести незнакомца с начальством вскоре представился. Однажды к концу рабочего дня на "Алитет" неожиданно приехал начальник главка. Сам. Он походил по заводу, осмотрел штабеля алюминия у главного литейного, железобетонные плиты для строительства склада, новые станки в цехах.

Вернулись в кабинет. Молчали долго.

- Будешь делиться опытом или нет? - наконец спросил начальник главка.

Осколик пожал плечами.

- Хорошо. Тогда вызови свою... кем она тебе приходится?

- Кого?

- Главного бухгалтера.

Сергей Кондратьевич покраснел. Чтоб оно все сгорело. Доложили. Найти бы того, кто этим занимается. Незнакомец прав - секретаршу давно пора сменить.

Пришла Лариса Владимировна. Увидала красного Сергея Кондратьевича. Настала пора венчаться, не иначе.

- Скажите, пожалуйста, откуда прибыла последняя партия алюминия? - начал допрос начальник главка.

- Из Зауральска, - нахально отвечала Лариса Владимировна.

- Документы на алюминий есть?

- А как же! Не частная лавочка.

- Станки откуда?

- Из Владивостока.

- Неправду говорите, Лариса Владимировна. Таких станков в Советском Союзе не производят.

- Откуда же они взялись?

- Это я вас спрашиваю.

- А я вам отвечаю: из Владивостока, - стояла на своем Лариса Владимировна. - Можете проверить накладные.

- Сейчас проверю. А стройматериалы откуда?

- Разве в Советском Союзе не производят стройматериалов?

- Вы не забывайтесь, Лариса Владимировна. Несите свои накладные. И, кстати, паспорта на станки.

- Паспортов нет. Затерялись в дороге.

- Ах, затерялись в дороге... На какой это дороге?

- На Китайско-Восточной, железной, - отрезала Лариса Владимировна и ушла за документами.

 

Документы были блеск, лучше настоящих! Потому что и были настоящими. Молодец, Лебедев, договорился и с Зауральском, и с Владивостоком, и с железной дорогой. Интересно, чем он их там берет... Спиртом?

- Ну, вы даете! - удивился начальник главка, просмотрев документы и отпустив с богом Ларису Владимировну.

Осколик взглянул на часы - с минуты на минуту должен был прийти незнакомец.

- Будешь делиться опытом или нет? - грозно повторил начальник главка. - Что у тебя тут происходит? Я ведь завтра позвоню в Зауральск, бедные вы все будете. Я для чего сюда приехал, не понимаешь? Чтобы ты лично мне все доложил, потому что я тебя ценю. А мой зам, например, советует натравить на тебя вневедомственную ревизию... хочешь? А хочешь фельетон в "Правде"? Могу устроить.

"Настроение у него хорошее... рассказать, что ли?" - подумал Сергей Кондратьевич.

- А что у тебя по ночам на заводе происходит? - вдруг спросил начальник главка. - Почему в твоем кабинете свет горит?

Случай был подходящий.

 

И Сергей Кондратьевич все рассказал начальнику главка.

 

Всего ожидал начальник... покаяний в нарушении трудового законодательства ради выполнения государственного плана; отпирательства; наконец, чем черт не шутит, какого-нибудь грандиозного передового опыта... всего ожидал. Лучшие наши умы пытаются решить эти чертовые экономические проблемы, но... платформы из воздуха? Алюминий из подпространства? Станки из какого-то измерения? Капиталист ночью в кабинете советского директора? Осколик сошел с ума? Но этот сумасшедший Осколик выполнил план прошлого месяца на сто пять процентов!

Зазвонил телефон.

- Алло! - сказал Осколик. - Да, как договорились... Это он звонил, привез алюминий. Взгляните...

Начальник главка подошел к окну.

- Тетя Даша, открывайте ворота.

Начальник главка увидел, как разъехались ворота; услышал, как загудели моторы; и с пустой вечерней улицы на завод въехали два механизма, груженные алюминием.

 

После длительных согласований с Москвой в министерстве пошли навстречу планам Осколика. Если торгуем с Соединенными Штатами, почему бы не торговать с четвертым измерением, если это выгодно? Стоит попробовать... стоит провести небольшой местный эксперимент.

Незнакомец из кожи лез, торопясь переоборудовать завод и получать прибыль в ночную смену. Он ходил довольный и жирел на глазах - недавно он съел еще двух конкурентов.

Дело ладилось. "Алитет" гудел, не останавливаясь, в три смены. К конторе надстроили третий этаж, в цехе товаров широкого потребления ввели в действие автоматическую линию - оттуда сыпались алюминиевые оловянные солдатики.

Ларисе Владимировне чем-то не понравилась ночная секретарша незнакомца, и она согласилась наконец выйти за Сергея Кондратьевича замуж. Была свадьба, было весело; пригласили незнакомца - тот пришел с женой, подарил невесте розы из подпространства, жениху карманные часы с двойной шкалой времени - ихнего и нашего; и, расхрабрившись, выпил лишнюю для себя четвертую стопку водки. Бригадир литейщиков товарищ Григорьев вызвался проводить его домой и стал первым в мире человеком, попавшим в иное измерение. Вернулся он оттуда на следующее утро, вполз на завод и рассказывал тете Даше, что народ там ничего, но в питии слаб.

Проходили дни. На "Алитет" сыпались командированные со всех алюминиевых заводов Союза. Перенимали опыт. Отмечали, что наше производство выпускает меньше алюминиевой продукции на душу населения днем, чем потустороннее предприятие на том же оборудовании ночью. Объясняли это явление ихней потогонной системой и в какой-то мере нашими нарушениями трудовой дисциплины, а именно: прогулами, пьянками, опозданиями.

Стали бороться. Перевели разгильдяев и лодырей на кабельный завод и сплоченным коллективом принялись догонять ночного соперника. Зарплату получали больше профессоров.

Незнакомца распирало от удовольствия. Он снабжал, расширял, строил, реконструировал. На совещаниях в главке плакал несчастный директор кабельного завода; Осколик его жалел, но дружбу со службой не путал.

Прошли месяцы, кварталы, и хотя объем производства на "Алитете" увеличился раза в три, но догнать ночную смену он все-таки не смог. В чем дело? Осколик произвел простое арифметическое действие - ночью пересчитал по пальцам служащих в конторе у незнакомца, сравнил это двузначное число со своим трехзначным обозом и спросил на очередном совещании:

- О чем говорят эти цифры?

Ладно, завод передовой, можно позволить себе и такой эксперимент. Сократили штаты, перевели их туда же, на кабельный. Прибыль здорово подскочила. Незнакомец вежливо аплодировал, сталкиваясь по утрам в дверях с Сергеем Кондратьевичем.

 

Наступила весна, март прошел. Заводской художник начал разрисовывать грузовик к первомайской демонстрации.

Пока кончался первый квартал, Осколик не успевал потолковать с незнакомцем, но сегодня он решил остаться после работы. Незнакомец явился намного раньше начала вечерней смены. Осколик его не узнал. Похоже, незнакомец заболел желтухой.

- Что с вами?

- Плохо дело.

- Вы ели, теперь вас едят? - догадался Осколик.

Незнакомец кивнул.

 

Незнакомец потерял сон. О своих неприятностях он не распространялся, Сергей Кондратьевич ничем не мог ему помочь. Днем незнакомец уже не уходил, сидел на стуле в углу кабинета, безучастно наблюдал за работой Осколика.

Пришла уборщица:

- Подпишите заявление на отпуск.

- Почему ко мне?

- Начальник цеха не хочет подписывать.

Пришли из профкома:

- Сколько флажков и воздушных шариков купить на первомайскую демонстрацию?

Заглянул начальник стройцеха:

- Вы меня вызывали?

- Нет, не вызывал.

- А мне сказали, что вызывали.

Вошла Лариса Владимировна:

- Лебедев третью неделю не выходит из отпуска.

- Пусть отдыхает, я разрешил.

- Я платить не буду!

- Ладно, дома поговорим.

Обеденный перерыв.

- Хорошо живете, - пробормотал незнакомец. - И прогореть нельзя.

 

Все закончилось в один субботний апрельский день. Сергей Кондратьевич вошел в кабинет и удивился, увидев незнакомца.

- Суббота сегодня, идите домой, нельзя так переживать! - сказал Осколик.

- А вы почему пришли? - без интереса спросил незнакомец.

- У нас субботник.

- Это что?

- Ну... добровольная работа.

Незнакомец на мгновенье оживился:

- Что значит "добровольная"? Бесплатная?

- Да, бесплатная. Сажаем деревья, подметаем территорию.

- А вы? Вы тоже подметаете? - усмехнулся незнакомец, глядя на грабли в руках у Сергея Кондратьевича. - А ваша жена?

- Она алюминий тягает.

Оживление прошло, незнакомец сгорбился в кресле.

- У меня на заводе вчера началась забастовка. Выставили у ворот пикеты, бьют штрейкбрехеров. А ближе к вечеру меня съест один хороший знакомый.

- Что же будет?

- Спросите у своего дедушки.

Сергей Кондратьевич прикрыл дверь и пошел по коридору. У выхода он услышал выстрел и побежал обратно. Он готов был услышать этот звук. В дверях кабинета он столкнулся с двумя людьми в незнакомых рабочих спецовках. Они тащили какой-то тяжелый предмет, завернутый в зеленую скатерть с директорского стола. Кабинет был забрызган кровью.

- Он позвонил в забастовочный комитет и попросил нас прийти... - начал оправдываться один из рабочих.

- Мы пришли, а он пистолет себе в рот... - добавил второй.

Сергей Кондратьевич пошел за ними, волоча грабли по коридору.

Тетя Даша, перекрестившись, открыла ворота. Забастовщики со своим свертком вышли за ворота и растворились в воздухе.

 

- ...люминия! - кричал Лебедев через месяц из Зауральска.

- Девушка, переведите! - просил Осколик, разглядывая вальяжного джентльмена, который только что материализовался в кабинете и вытирал платком лысину и лицо.

- Ваш Лебедев говорит, что они…

- Минутку, девушка.. Кто вы такой?

- Я слышал, что мой предшественник имел с вами прямые дружественные контакты, - ухмыльнулся новый незнакомец. – Что ж, я готов продолжать сотрудничество на прежних условиях.

- Нет, - сказал Осколик.

- Почему? – криво ухмыльнулся тот.

- Мы сами.

- Сами? – скорчил рожу лысый джентльмен.

- Изыди… - тихо сказал Сергей Кондратьевич, угрожающе наводя дуло телефонной трубки на непрошеного посетителя.

Если добрый старый незнакомец напоминал Сергею Кондратьевичу лукавого черта,, то этот походил на злобного хитрованского сатану.

Сатана скорчился, и его будто ветром сдуло, - только занавески колыхнулись на окнах.

- Ваш Лебедев говорит, что они, сволочи…

- Девушка! – заорал Осколик. – Подать мне сюда директора Зауральского завода! Кто директор – Лебедев или он?!!!

 

1987

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 октября - Ерофеев день. В ночь на Ерофеев день, говорят, деревья ходят.

Alex "WerGraf&.

Сказание. Начало. История Пня.

(Отрывок из длинной предлинной истории, которая ещё не началась и которая никогда не кончится)

(Публикуется с любезного разрешения автора).

 

Когда-то давным-давно....

 

В стране тихих ручьёв жил пень. Был он стар, с потрескавшейся корой в которой иногда в сухую погоду жили насекомые. Жил он в тихом соседстве с холмиком на котором в изобилии росли разнообразные грибы.

В молодости он вылезя из глубинных болот, по ту сторону кратера странствовал по миру, радуясь его разнообразию. Он побывал во многих местах, а к старости забрёл в долину ручьёв и остался тут доживать и затрухлевать.

 

Не так много прошло времён с той поры, но природа стала меняться, появились ветры, сильные и слабые, временами холодало и даже несколько раз были сильные морозы. Пню хотелось откочевать в более тёплые края, но он уже так постарел и одряхлел что не мог свои корни плотно вошедшие под землю вытянуть на поверхность.

Да и внешность его постепенно стала меняться. Куда-то подевалась привычная физиономия, с помощью которой пень первое время оглядывал просторы его окружавшие. Теперь он не знал как он видит всё вокруг. Да и кора стала дряхлой.

В ней завелись всякие не прошенные насекомые, которые её зачем-то ели или разрушали, пакостив вокруг. Он с удовольствием бы от них избавился. Так проходило время.

 

На холме рядом с которым он поселился вилась своя жизнь, там плодилась и увядала местная растительность. Поначалу пню казалось, что они все вокруг такие же как и он, вырастают и странствовать по свету, но потом прижившись и присмотревшись он всё больше и больше стал расстраиваться, осознав что большинство где рождаются там и умирают.

 

Время шло. Как-то в не очень хорошую погоду, вдалеке со стороны пригорков он заметил маячившую тень, заслонявшую утровечерний свет. Присмотревшись он узнал в ней очертания себя, как выглядел давным-давно. Тень приблизилась и вот он узрел своего родича, который с любопытством бродил по поляне разглядывая всё вокруг.

 

Пню захотелось завыть от восторга, надо же родич, следует поприветствовать, хотя в далёком-далёком своём доме, в глухих и топких болотах он никогда не чувствовал такой радости и никогда бы не поприветствовал никого.

Каково же было его разочарование, когда он смог издать только кокой-то жалкий скрип и на этом его возможности закончились.

 

Но родич на то и родич, услышал привычное ворчание старых пней. Через некоторое время он приблизился к старику.

Сильно удивился молодой пень завидев предка, а может и не предка, пни не умеют разбрасывать семена, они появляются

на свет из недр болот, надо думать от прародителей всех пней, тал это или нет, но они об этом не знают. "Какой старый, наверное много времени он здесь стоит" - подумал он - "по его виду, здесь не такая уж и хорошая погода бывает". Постояв, потоптавшись и попялившись, молодой пень пошел дальше, раздумывая какая странная у его предшественника, наверное полная приключений и загадок, судьба.

 

А Пень, узрев как уходит молодость, продолжил стоять много сожалея, что простояв тут так очень долго он разучился общаться с себе подобными и отложил состоявшееся событие как хорошее воспоминание.

 

Шло время. Насекомые всё более часто донимали пень. Кто-то более крупный подрылся под его основание и затаился там, иногда грызя его корни.

 

Но вот пришла череда дождей и долгожданная радость влаги. Хоть влага была очень холодной, но Пень простоявший тут уже

довольно долгое время, не обращал на это никакого внимания. Он радовался что наконец вода избавила его старческие телеса от

докучливых насекомых.

 

Как часто это бывает, всё может изменится как в худшую так и в лучшую сторону.

 

Однажды, светлым утром, когда ещё на траве благоухает роса, пень почувствовал как что-то изменилось на поляне. Из-за пригорка

на котором росло древо со странными никогда не вянущими плодами некто шел прямо к нему, как казалось не особо разбирая дороги.

Некто приближался, и в душе у Пня становилось почему-то одновременно радостно и тревожно. Радостно наверное потому что можно и это отложить в воспоминания, а тревожно потому что…? А действительно почему?. В глубине, самой глубине своей увядшей памяти Пень наткнулся на воспоминания о своём путешествии. Как странно, никогда ещё он так ярко не мог вспомнить всё что с ним произошло, хотя всегда очень и очень старался вспомнить. Опыт и память странствий не подвели, к нему медленно но верно приближался один из тех кого он встретил очень-очень далеко от этих мест, и в своём тогда ещё молодом сознании он отложил предупреждение себе, чтобы более никогда не посещать тот край, где живут подобные существа.

Он их видел много, разных. Тогда по незнанию он зашел в странную пещеру. Она золотилась светом, прямо как в его родных просторах

бывает, только у этой пещеры было маленькое отличие: на краях свет странно переливался. И Пень пошел разведать, что за чудо.

 

На другой стороне пещеры он попал в другой мир. Это ему объяснили его новые знакомые, которые об его мире и слыхом не слыхивали.

По первоначалу Пень очень удивлялся. Но потом когда его попытались применить не по назначению, он долго возмущался,

а его недоброжелатели даже пытались поместить его в не очень большое помещение и судя по действиям испортить ему внешний вид.

Что на самом деле желали с ним сделать, Пень разбираться не стал, а стал драпать, хотя драпать ему до этого никогда не приходилось.

 

Во время этого драпанья он познакомился с временным товарищем по несчастью. У него даже было имя, Теркекванд Пушистый, вот.

Поначалу Пень удивлялся, зачем так нужно, но ему объяснили, это чтобы общаться можно было удобнее, так как таких пушистиков,

похожих друг на друга, очень и очень много. Со временем их пребывания вместе Пень узнал многое, и что мир, который он посетил огромен, за один прекат света в круг не обойдёшь, и что не везде в нём тишь да благодать, в некоторые места лучше не суваться,а если сунешься и останешься цел и невредим, "ссылайся на вселенское чудо".

- Какое-какое "Чудо"? - Пень очень удивился,

он думал что чудо есть чудо и других чудес не бывает.

- Вселенское - Я понимаешь тоже не из этих мест, здесь не все знают, что мир в котором они находятся, не просто огромен,

он безграничен в пространстве и своём разнообразии.

- А где твой мир?

- Вот это я и сам не знаю и пока я ищу где находится путь к нему - таков был ответ Пушистого Таркекванда.

 

Много о чём ещё они говорили, пока путешествовали по просторам местных земель, но всё всегда подходит к концу.

Однажды Пень с Таркеквандом набрели на такую же пещеру, какой была первая встреченная пнём. Посовещавшись немного они решили

пройти сквозь неё.

 

Пень на удивление оказался в очень похожих на свой дом местах, возможно, это были оконечья противоположные его болотам.

К сожалению его друга как и той пещеры которую они прошли рядом не оказалось. Посожалев немного, Пень продолжил свои

нехитрые странствования.

 

Ещё долго он бродил, как оказалось в собственном мире, но таких же пещер больше не встретил. Мир к его немалому удивлению

тоже был обширен. На его просторах, как оказалось, происходило много интересных событий. Однажды он даже встретил существо

похожее на его давнего друга, но как оказалось, оно не являлось его родичем, и никогда не слыхивало о пушистом народе.

 

Спустя довольно продолжительное время Пень обосновался на светлой поляне, в Стране Тихих Ручьёв.

 

- Вот я тебя и нашёл! Наконец то! - Вырвали Пень из раздумий – Как же ты состарился!

 

Перед Пнём был путник. Он загораживал освещение но Пень смог различить узнаваемые черты. Какая бы радость в этот момент

не посетила пня, но поприветствовать своего давнего друга у него не получилось, совсем он расклеился.

 

- Ну, надо же, состарился так, что и говорить не умеем, а раньше так и трещал - произнёс гость из прошлого и махнул своими лапками.

 

В Пень полетела зеленоватая пыль. – Вот-вот ещё немного и вспомнишь всё

 

Пень почувствовал, что внутри его всё изменяется, хотя внешность почти остаётся неизменной, только мох, старый никогда

не цветущий мох вдруг зацвёл. Пень удивился и пригляделся к гостю

 

Перед ним стоял всё тот же пушистик, правда немного постаревший и изменившийся. Он когда то говорил что в разных мирах разные временные потоки. Наверное так.

 

И настала другая жизнь.

[Chanda 14]

Ганс Христиан Андерсен

Затонувший монастырь

 

Неподалеку от Нейенкирха среди дремучих лесов притаилась одинокая полянка с озерцом; редко кто сюда заглядывает, да и знают-то о ней немногие. В черных елях, окружающих лужайку и озеро, есть какая-то унылость, нечто, навевающее невольный трепет. Они словно окутывают таинственным покровом эти места; здесь не щебечут птицы, сюда не заглядывают солнечные лучи. Само озеро — глубины бездонной, и оттого-то еще больше сторонятся люди этих мест.

В стародавние времена стоял здесь женский монастырь с высокими башнями и с каменными статуями вдоль красных кирпичных стен.

Однажды ненастной зимней ночью набрел на монастырь нищий, больной старик; обессиленный, постучал он в ворота и стал проситься на ночлег. Но сестра привратница была женщина ленивая и жестокосердная, не хотелось ей в стужу спускаться вниз, отмыкать все замки о запоры. И она сердито крикнула старику, чтобы он шел своей дорогой и поискал ночлега в другом месте. Но странник так устал и продрог, что дальше не мог идти; он снова стал просить, жалобно плакал, но все было напрасно. Ни настоятельницу, ни остальных монахинь не тронуло его горе. Только одна-единственная из сестер, которая еще не дала монашеского обета, сжалилась, видя его слезы, и заступилась за старика. Но монашки только посмеялись над ней, поглумились над ее добротой, да так и оставили беднягу за воротами.

Тут непогода еще пуще разыгралась, а старик прикоснулся своим посохом к стене, и в мгновение ока неприступный монастырь провалился в бездну. Огонь и дым взметнулись из страшного жерла, которое тут же заполнилось водой. К утру буря стихла, и на том самом месте, где вчера еще солнце играло на золотых крестах высоких колоколен, теперь раскинулось озеро.

Добросердечная сестра-послушница, которая пожалела старика, горячо, всей душой любила одного из самых знатных рыцарей тех краев, и потому монастырь казался ей темницей. Не раз ночною порою пробирался рыцарь тайком через лес к уединенному монастырю. Когда все вокруг погружалось в сон, они переговаривались через решетку на окне ее кельи, и часто, бывало, их свидания кончались лишь на заре.

Пришел он и в ту ненастную ночь. Но какой болью и тревогой наполнилось сердце рыцаря, когда не увидел он больше на прежнем месте монастыря, а лишь услышал, как рвет и клокочет вода, скрытая густыми клубами дыма. Рыцарь стал ломать руки, рыдать и так громко звать любимую, что голос его сквозь бурю разносился далеко вокруг.

— Хоть раз, один лишь раз, — вздыхал он, — приди в мои объятия!

И тут из бездны, над которой пенилось бурное озеро, раздался голос:

— Приходи завтра ночью, в одиннадцатом часу, на это самое место! На волнах ты увидишь алую, как кровь, шелковую нить, потяни за нее!

Голос смолк. В тоске и горе отправился рыцарь домой, не ведая, что уготовит ему рок. Но в назначенный час он снова пришел на берег озера и сделал все, что повелел ему голос.

Трепетной рукой схватил он алую, как кровь, нить, потянул за нее — и вот перед ним предстала его возлюбленная.

— Неисповедимый рок, — сказала она, — вверг меня, ни в чем не повинную, в бездну вместе с виноватыми, но мне дозволено всякую ночь от одиннадцати до двенадцати беседовать с тобой; преступать же этот час мне нельзя; если я хоть раз нарушу условие, ты меня больше не увидишь. И, кроме тебя, никто не должен меня видеть, не то незримая рука перережет нить моей жизни.

Долго, долго продолжались ночные свидания на берегу озера, и всякий раз рыцарь тянул за алую, как кровь, нить, и из синих вод появлялась его возлюбленная. Как счастливы были они оба этими тайными встречами и ничуть не опасались, что их застанут врасплох в этом безлюдном, внушающем ужас месте. Но зависть и злоба выследили рыцаря, и однажды чужой человек подглядел, как влюбленные рука об руку гуляют по берегу озера. Когда на следующую ночь рыцарь приблизился к милому озеру, воды его в ясном свете месяца алели, будто кровь. Трепетной рукой схватился он за нить, но она побелела и была перерезана.

Стоная, метался рыцарь по берегу, ломая руки, звал свою любимую. Но все было тихо. Тогда безутешный юноша бросился в озеро, и волны над ним сомкнулись.