Сказочный мир

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

2 февраля - День сурка

Вячеслав Вишенин

Сказка про ленивого Сурка

 

Жил да был на свете Сурок. Да такой молоденький, что все вокруг звали его Сурочек. Всем был хорош Сурочек: и зубки остренькие, и шёрстка гладкая, блестящая, и лапки цепкие. Только ленивый был очень и поспать любил. Уж очень ему нравилось на боку лежать, и ничего не делать. Бывало, все проснутся, за дело возьмутся, а Сурочек лежит себе да сладкие сны видит. Заглянет солнышко в норку, начнёт щекотать его своими жаркими лучиками да заглядывать ему в глазки: "Эй, лежебока, просыпайся! Пора за работу!", а Сурочек глаза покрепче зажмурит и дальше спит. Начнут деревья шуметь, да листьями своими шуршать: « Вставай, Сурочек, не ленись!», а Сурочек перевернется на другой бок, и снова сопит. Задует ветерок, нырнет в норку к Сурочку и ну, будить его: « Вставай, засоня!», а Сурочек натянет одеяло поглубже: «Я еще не выспался!» и опять спать.

Так и лежит, спит целыми днями, да ничего не делает. А чтобы лень свою скрыть – выдумает что-нибудь, чтобы от него отстали и не приставали впредь. А все этому верят.

Подойдет к Сурочку мама: «Сурочек, помоги мне зернышки собрать, а то мне одной тяжело». А Сурочек ей в ответ: « Что-то у меня головушка болит. Ударился, наверно. Полежу еще немного – может пройдет». Покачает мама головой, да отойдет. А Сурочек как лежал в теплой кровати, так с места и не сдвинулся.

Попросит Сурочка папа: «Вставай, сынок! Помоги мне рыбку в речке ловить». А Сурочек сморщится как от боли, заохает да отвечает: « Хотел бы помочь, да не могу. Лапку подвернул, ступить не могу. Полежу еще немного – пусть заживает». Вздохнет папа, да сам пойдет на речку рыбу удить.

Так незаметно пролетело время , и не заметил Сурочек, как вырос и стал Сурком. Проснулся он как-то, видит… А кровать-то его ему мала стала, а одеяло – коротким. Не поймет Сурок, в чем дело? Почему так произошло? Лежал Сурок, лежал, проголодался, стал родителей звать: « Мама! Папа! Я кушать хочу!». А ему никто не отвечает – нет вокруг никого. Подождал немного Сурок и опять позвал родных своих. И вновь никто не отозвался Сурку. Понял Сурок, что остался он один на всем белом свете. Однако, делать нечего, пришлось с кровати слезать – есть-то хочется. Там посмотрел – тут поглядел. Ничего. Ни крупинки зерна, ни ягодки какой, ни орешка завалящего. Сам Сурок никаких запасов не собрал из-за лени своей. А больше и собирать было некому.

«Ладно, пойду найду чего-нибудь поесть», - подумал Сурок и полез из норы наружу. Полез да застрял. Ведь пока он спал – вырос – и дыра ему стала мала. Насилу протиснулся. Вылез он наружу. Что такое? Ничего не видно, все вокруг белым-бело. Ни деревьев, ни травы, ни колосков – все снегом укрыто. Ткнулся туда, ткнулся сюда – ничего не нашел: ни зернышек, ни орехов, ни ягодок. « Ладно, - думает Сурок, - здесь не получилось. Пойду на речку – рыбки наловлю!» Пришел на речку – а речки-то и нет! Льдом ее затянуло. Попробовал он лапками лед пробить – ничего не входит. Лед толстый, а лапки слабые. Помыкался – помучился Сурок, да так и вернулся ни с чем к себе в нору.

Голодно Сурку, холодно. А что делать? Сам виноват. Не нужно было лениться. Тяжело пришлось ему в эту зиму. Жил впроголодь, перебивался чем придется. Там корешок откопает, здесь замерзшую ягодку найдет. А чаще Сурок сидел в своей норе и думал. Размышлял о жизни своей непутевой. Времени у него для этого было предостаточно. И понял Сурок в чем дело!

Когда наступило следующее лето, Сурок уж больше не спал целыми днями. Он вставал на рассвете, не ленился, трудился изо всех сил и готовил себе запасы на зиму. Нору свою Сурок расширил, чтобы все припасы поместились, смастерил себе кровать побольше, да сшил одеяло потеплее. А про свою вредную привычку целыми днями спать и ничего не делать - он позабыл. И никогда больше про нее не вспоминал.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ

2 февраля - Всемирный день водных и болотных угодий

Ганс Христиан Андерсен

Дочь болотного царя

(Пересказ Н. Шерешевской)

 

Каких только сказок не рассказывают своим детям аисты — и все про болота, да про трясины. Малышам - сказки попроще, оперившимся птенцам - позатейливей. Малышам довольно сказать "фьюить-фьюить-тю-тю-тю-тю-тю" — они и тому будут рады. А смышленым птенцам подавай сказку и про семью, и про их болотную родню.

Одну из таких сказок - самую длинную и самую интересную - мы вам сейчас перескажем. Вот уже тысячу лет, как она переходит от одной аистихи к другой, и каждая аистиха рассказывает ее все лучше и лучше. Ну да мы-то расскажем вам ее лучше всех!

Первыми пустила эту сказку гулять по свету пара аистов, которая каждое лето вила себе гнездо на крыше бревенчатого дома одного славного датского воина - викинга.

Дом стоял возле Дикого болота. Когда-то это болото было дном морским, но море ушло, а на его месте остались заливные луга и топкая трясина, поросшая морошкой да редким кустарником. Туман там почти никогда не рассеивается, и еще совсем недавно там водились волки.

Вот уж верно позвали его Дикое болото. А представляете себе, что было на этих топях и трясине тысячу лет назад?

Само собой, не все изменилось с тех пор. Камыш с буро-лиловыми ежиками на макушке остался таким же высоким. Все так же белеют березы, и дрожат их нежные зеленые листочки так же трепетали. А что всяких там птиц да насекомых, то мотыльки и тогда еще порхали в прозрачных платьицах все того же фасона. Любимыми цветами аистов были черный и белый, и чулки они носили , как и теперь, красные.

Вот только у людей мода с тех пор переменилась. Однако любой человек, будь то господин или слуга, может и сейчас увязнуть в болоте, как и тысячу лет назад. Только ступи - плюх!— и вмиг очутишься во владениях болотного царя! Его еще называют Трясинным королем, потому что все его владения - топкая трясина, но Болотный царь звучит куда лучше. К тому же, так его величают сами аисты.

О его царствовании нам мало что известно, да оно и к лучшему, пожалуй.

Так вот, дом викинга стоял совсем неподалеку от Дикого болота. Бревенчатый дом, в три этажа с высокой башней и каменным погребом. На крыше свили себе гнездо аисты. Аистиха как раз сидела на яйцах в полной уверенности, что сидит не напрасно.

Как-то вечером аист-отец где-то долго не возвращался. Потом прилетел весь взъерошенный и сам не в себе.

— Какую ужасную историю я тебе расскажу!— сказал он аистихе.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо! — заволновалась аистиха. — Ты забыл, что я высиживаю птенцов? Еще напугаешь меня, а это может дурно сказаться на них!

— Да ты только послушай! - не унимался аист. - Она все-таки не побоялась, прилетела сюда, дочь нашего египетского хозяина! Прилететь-то прилетела, да и фьюить! - уже нет ее!

— Кого, принцессы египетской? Ах, да не тяни, рассказывай скорей! Мне вредно ждать, когда я высиживаю птенцов.

— Ну, так слушай! Выходит, она поверила в то, что говорили доктора. Помнишь, ты сама слышала их умные речи... Поверила, значит, что болотный цветок исцелит ее отца от болезни. Вот и прилетела сюда за этим цветком на лебединых крыльях еще с двумя принцессами. Эти-то каждый год прилетают в Данию купаться. Надеются помолодеть от холодной воды. Да-а, прилететь-то она прилетела, да и фьюить!

— Ах, сколько лишних слов! — рассердилась аистиха. — Я не могу долго волноваться, яйца могут остыть!

— Если уж рассказывать, то все по порядку — сказал аист. — Сегодня вечером прогуливаюсь я в камышах, там, где трясина потверже, как вдруг вижу — летят три лебедки. Что-то тут не то, подумалось мне. Это не настоящие лебедки, только перья у них лебединые. Ну, словно чутьем угадал, понимаешь? С тобой, мать, тоже так бывает, сразу чуешь что к чему, верно?

— Верно, верно! — сказала аистиха. — Дальше рассказывай про принцессу. Хватит уже о лебединых перьях.

— Знаешь посреди болота озерцо? - продолжал аист. - Вытяни шею, и ты его даже отсюда увидишь. Там посреди зеленого камыша лежал большой ольховый пень. На него лебедки и опустились. Огляделись по сторонам, захлопали крыльями, и тут одна из них возьми да и сбрось с себя лебединые перья. Смотрю, да это наша принцесса египетская! "Постерегите, - говорит она своим подругам, - мое лебединое платье, пока я нырну за болотным цветком". Сказала - и бросилась в воду. А подруги подхватили ее оперенье и взвились с ним в воздух. " Куда это они?" — подумал я. Верно, и она их о том же спросила. А они ей крикнули: "Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебедкой! Не видать родного дома! Оставайся навсегда в болоте!" — И расщипали ее крылья по перышкам! Закружили перья в воздухе, словно снежинки белые, а злодеек принцесс только и видели.

— Страх какой! — сказала аистиха. — Сил нет слушать!.. Ну, а дальше-то что?

— Принцесса в слезы. Плачет, убивается, слезы на ольховый пень так и льются. Вдруг вижу - пень-то зашевелился! А это не пень был вовсе, а сам Болотный царь! Протянул он к ней свои длинные, как сучья древесные, все в зеленой тине руки. Бедняжечка перепугалась, спрыгнула и побежала. Но куда там, по трясине даже я ходить не могу, а уж она и подавно! Да-а, так и попала наша принцесса во владения Болотного царя. Не вернуться ей в родной Египет с болотным ! Не отпустит ее Болотный царь. Такая горькая история, лучше б тебе не знать ее...

— А тебе и не следовало ее рассказывать, особенно, когда я сижу тут на яйцах. Им это вредно! Принцесса-то как-нибудь выпутается из беды. Ее-то выручат! А вот случись что-нибудь такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших, тогда все — пиши пропало!

— Все же я буду тут ходить да поглядывать, — сказал аист и так и сделал.

Прошло сколько-то времени.

И вот в одно прекрасное утро, когда аист пролетал над Диким болотом, он увидел на воде распустившуюся белую лилию на длинном зеленом стебле, а в ней, будто в колыбели крошечную девочку. Она, как две капли воды была похожа на египетскую принцессу. "Неужели это принцесса, которая снова стала маленькою?" — подумал аист. Но, рассудив хорошенько, решил, что, скорее всего, это ее дочка. Дочка египетской принцессы и Болотного царя. А значит, где ей и лежать, как не в водяной лилии.

"И все же ей тут не место! — подумал аист. — Сыро и холодно. Куда же ее отнести? В нашем гнезде и так тесно... Постой, помнится, у жены викинга нет детей, а ей так хотелось малютку, она сама это говорила... Эх, все равно толкуют, будто это аисты приносят в дом детей, так возьму и отнесу девочку жене викинга. То-то радости будет!"

И, подхватив малютку, аист полетел к дому викинга. Проткнул клювом пузырь в окне - пузырь раньше вместо стекла в окна вставляли - и положил девочку на постель рядом с женой викинга. А сам вернулся в гнездо и рассказал обо всем аистихе. Птенцы тоже слушали его, они к тому времени подросли уже.

— Вот видишь, - сказал аист жене, - принцесса не умерла, а прислала нам свою дочку, и я ее пристроил.

— Ну, а кто первый говорил, что принцесса не пропадет, выпутается из беды? — не удержалась аистиха. — Чем о других думать, позаботился бы о своей семье. Ведь отлет на носу! У меня от нетерпенья даже под крыльями чешется. Кукушки и соловьи давно улетели. А наши дозорные ждут только попутного ветра. За птенцов я не волнуюсь, они не подведут нас!

Как обрадовалась жена викинга, когда, проснувшись утром, увидела рядом с собой прелестную маленькую девочку! Она прижала ее к груди и нежно поцеловала, но девочка принялась кричать, царапаться и брыкаться - видно, ласки пришлись ей не по душе.

Накричалась, наплакалась и уснула. Милая крошка, ну как было не залюбоваться ею? Жена викинга была очень довольна. И такой счастливой и веселой она себя почувствовала, что ей захотелось поскорее поделиться новостью со своим мужем-викингом. Вот бы и он с дружиной также нежданно-негаданно вдруг оказался дома, как эта малютка! Начались приготовления к встрече дорогих гостей. Рабы чистили и развешивали боевое оружие. Жена викинга велела украсить стены коврами ее собственной работы, на которых были вытканы главные скандинавские боги - Один, Тор и Фрейя. По скамьям разложили мягкие подушки, в круглый очаг посреди пиршественной залы набросали кучу сухих поленьев, чтобы сейчас же можно было развести огонь.

От всех этих хлопот жена викинга так устала, что не помнила, как уснула крепким сном.

А когда проснулась, хватилась - девочки нет. Жена викинга очень испугалась. Она зажгла сосновую щепку - было темно, солнце еще не вставало - и увидела в ногах кровати, вместо своей прелестной дочки, мерзкую жабу. Она схватила палку и хотела ударить гадкую тварь, но жаба поглядела на нее с такой печалью, такая горькая скорбь таилась в ее глазах, что жена викинга не посмела. Жаба жалобно квакнула, жена викинга вздрогнула от неожиданности, отбежала к окну, и распахнула деревянные ставни...

В это самое время взошло солнце. Его лучи устремились на постель, они упали прямо на жабу... И тут вдруг гадкая жаба превратилась в хорошенькую маленькую девочку.

— Что со мной? — воскликнула жена викинга. — Не грежу ли я наяву? Ведь это мое родное дитя, мой прелестный эльф! — и она прижала девочку к сердцу, осыпая ее поцелуями.

Но малютка царапалась и кусалась, как дикий котенок.

Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над девочкой тяготеют злые чары. Когда светило солнце, малютка была хороша, как эльф, но выказывала такую злобу, такую дикость! Ночью же она превращалась в гадкую жабу, но глаза ее говорили о кротости и печали. Словно в девочке уживались сразу и нежность ее матери, египетской принцессы, и дикость Болотного царя, ее отца. Только вот днем, когда она походила на мать, в ней играл отцовский характер, ночью же, когда она оборачивалась болотной тварью, к ней возвращались кротость и доброта матери.

"Как отвести от нее злые чары?" - думала и гадала жена викинга. И чем ближе подходил день возвращения мужа, тем настойчивей она об этом думала. Ей не хотелось, чтобы викинг разгадал тайну ребенка. Она боялась, что, по обычаям того времени, он мог выбросить малютку на проезжую дорогу — пусть берет кто хочет. А жена викинга уже привязалась к девочке всем сердцем.

Однажды утром ее разбудил сильный шум на крыше - это аисты хлопали крыльями, собираясь лететь на юг. Накануне у них были большие маневры, и эту ночь они провели на крыше дома викинга. Их было много, наверное, сотни пар, и все с детьми.

— Отцы готовы готовы?! — кричали аисты. — А матери и дети?!

— Скорей бы уж в путь! — не терпелось молодым аистам. — Так и щекочет внутри, будто в животе у нас скачут живые лягушки. Наконец-то мы летим в новые края, вот красота!

— Держитесь стаей! — наставляли родители. — Да не болтайте много, это вредно!

И стая взвилась вверх.

В эту самую минуту над вересковой луговиной прокатился звук рога - это викинг с дружиной вернулся домой. Богатую добычу привезли они с берегов далекой Галлии, где, как и в Британии, народ в страхе молил день и ночь:

"Боже, пронеси мимо диких викингов!"

Да, так вот и бывает в жизни: что добыча и ликование для одних, то злая напасть для других...

Заиграла жизнь, пошло веселье в замке викинга возле Дикого болота. В пиршественную залу вкатили большую бочку меда, запылал огонь в очаге. Вверх поднялся высокий столб дыма, и с деревянных балок на пирующих посыпалась жирная сажа. Но никто не замечал этого. Гости пили, забыв про старые ссоры, и веселились: стучали по столу ножами, били в свои боевые щиты и бросались друг в друга обглоданными костями.

Пригласили к столу и скальда, славного певца и музыканта, да к тому же и храброго воина. Скальд не только пел о победах викингов, но и сам в походы ходил и потому хорошо знал, о чем поет. Спел он песню о последней битве викинга и его дружины, а потом не забывал прославить и жену викинга. Она сидела на почетном месте во главе стола, разодетая в свои лучшие шелковые одежды, на руках ее блестели золотые запястья, на шее горели тяжелые янтари.

Скальд воспел и драгоценный подарок, которое она приготовила своему супругу. Викингу девочка очень понравилась - ведь он увидел ее днем, а дикий нрав ее и вовсе пришелся ему по вкусу.

- Смелой воительницей вырастет моя дочь! - порадовался он.

Долго шел пир в доме викинга, не один день и не два. Не дождаться нам его конца.

Между тем наступили сырые, ненастные дни осени. Туман обглодал листочки и улегся отдыхать на вересковой пустоши и на голых кустах. Запорхали бесперые пташки - снежинки.Вот-вот постучится в ворота зима. В аистиных гнездах поселились воробьи и тут же принялись судачить о прежних хозяевах.

А где же наши знакомые аисты со своими птенцами?

А сами аисты были уже в Египте. Там сияло жаркое солнце, совсем как в Дании летом. Тамаринды и акации стояли все в цвету. Куполах мечетей венчали сверкающие полумесяцы, и на всех башнях сидели аисты. Они отдыхали после долгого перелета. Их гнезда лепились одно к одному и на величественных колоннах, и под сводами разрушенных храмов, и даже на старых могильных памятниках. Словно гигантские солнечные зонтики раскрыли где-то в вышине свои густые кроны финиковые пальмы.

На фоне прозрачного воздуха пустыни рисовались серовато-белые контуры пирамид. Там, в самой пустыне, состязались в беге длинноногие страусы, а царственные львы мудрым оком взирали на мраморных сфинксов, наполовину погребенных в песке.

Воды Нила снова вошли в свои берега, и в них кишмя кишело лягушками. Аистята даже глазам своим не верили: сколько лягушек! — ешь, не хочу.

— Видите, как здесь хорошо! — приговаривала аистиха. - Чудо, как хорошо в этой теплой стране!

— А что здесь еще есть? — спрашивали аистята. — Мы отправимся отсюда куда-нибудь дальше?

— Дальше некуда! — отвечала аистиха. — Ничего интересного там не увидишь. Только здесь такой рай, а дальше непроходимые джунгли. Сквозь густые заросли да колючки не пробраться никому, разве что могучим слонам. И змеи там слишком большие для нас, а ящерицы чересчур прытки. А если в саму пустыню попадешь, то песок совсем глаза засыплет. Да это еще ничего, а можно и в песчаную бурю угодить. Нет, здесь куда лучше! И лягушек и кузнечиков вволю! Лучше уж мы с вами здесь останемся.

И они остались. Взрослые аисты отдыхали в своих гнездах, чистили перья, охорашивались, полировали длинные клювы о свои красные чулки. Потом вытягивали гибкие шеи, важно раскланивались и гордо поднимали головы, покрытые нежными, гладкими перышками, осматривая все вокруг умными карими глазами.

Молоденькие аистихи чинно прогуливались в сочном тростнике, украдкой поглядывая в сторону молодых аистов, заводили знакомства и чуть не на каждом шагу отправляли в рот по лягушке. А то возьмут в клюв змейку и помахивают ею, полагая, что это им очень к лицу.

Молодые аисты ни с того ни с сего вдруг начинали хорохориться, били друг друга крыльями, клевались, иногда даже до крови. А потом, глядишь, то одна парочка аистов, то другая, становились женихом и невестой. Что ж, такова жизнь!

Молодые вили себе гнезда. И тут порой не обходилось без жарких схваток — в жарких странах невольно все горячатся. А в общем-то все были довольны. Старики тешились, глядя на молодых. Ярко светило солнышко, еды было хоть отбавляй. Словом, живи да радуйся!

И только в богатом дворце египетского хозяина, как называли его аисты, радости не было.

Сам всесильный владыка покоился на своем ложе, недвижимый и высохший, словно мумия, руки и ноги отказались служить ему. Стены его богатых покоев были расписаны веселыми, яркими красками; казалось, что он лежит среди цветущих тюльпанов. Вокруг его ложа всегда толпились родные и приближенные. Они все ждали: вот-вот прилетит с севера старшая дочь владыки - та, что любили его больше всех, - и принесет болотный цветок, который исцелит больного. Так утверждали ученые мудрецы: болотный цветок коснется груди больного владыки, и он тут же исцелится, встанет живым и здоровым. Вот радости-то будет для всей страны! Так говорили ученые мудрецы, а они знают, что говорят.

Только не пришлось вернуться домой той, которая полетела на север за болотным цветком. Принцесса египетская осталась во владениях Болотного царя, а почему и как, мы-то с вами хорошо знаем. Однако злодейки- принцессы рассказали совсем другую историю:

— Мы уже летели над Данией и приближались к Дикому болоту, как вдруг нас заметил охотник Он пустил в нас стрелу и попал в как раз в принцессу. С прощальной лебединой песней она опустилась на Дикое болото. Там, под белой березой, мы и оставили ее. Но мы отомстили за ее гибель. Привязали к хвостам ласточек, что жили под крышей охотника, зажженную соломы. Хижина сгорела, а с нею и сам хозяин.

— Ложь, обман! — возмутился аист, услышав их рассказ. — Ах, так бы и проткнул их своим острым клювом!

— Ну да, и сломал бы его, — заметила аистиха. — На кого бы ты стал похож тогда? Нет уж, надо думать сначала о себе и о своей семье, остальное - суета.

— А все-таки я хочу послушать, что скажут ученые мудрецы. Завтра они соберутся в открытом храме, чтобы совещаться о больном. Может, они и доберутся до истины.

Ученые мудрецы собрались и завели такие умные и пространные речи, что аист совсем ничего не понял. Ничего эти речи не дали и больному, и его бедной дочери на Диком болоте. Однако послушать их все же не мешает, плохого от этого никому не будет.

- Главное в жизни - любовь — говорили мудрецы. - Возвышенная любовь рождает возвышенную жизнь. Любовь может вернуть больного к жизни!

Так, в том же духе, они продолжали изрекать мудрейшие истины, смысл которых иногда и сами не очень понимали, однако оставались ими очень довольны. Они обратились к древним пергаментам, желая найти в них ответ, как исцелить больного. Пытались прочесть судьбу своего владыки по звездам, спрашивали совета у четырех ветров. И пришли к одному выводу: главное в жизни - любовь.

- Любовь бывает разная, - говорили они. - Любовь влюбленных совсем не та, что любовь родителей к детям. А последняя отличается от любви растения к солнцу. К примеру, солнце с любовью целует тину, и от этого рождается дивный цветок - лотос

Речи мудрецов отличались такою глубиной и ученостью, что бедный аист с трудом улавливал их смысл, а уж пересказать их потом и вовсе не смог бы. Он крепко задумался, закрыл глаза и простоял так весь день на одной ноге. Нет, ученость явно была ему не по плечу. Да и самим мудрецам пришлось поломать голову. "Любовь — главное в жизни! - решили они. - Она-то и исцелит больного владыку!"

Решить-то они решили и, возможно, были недалеки от истины, а вот что предпринять, так и не надумали. Зато повторяли это мудрое изречение много раз и даже записали его вместо рецепта: "Главное в жизни— любовь!"

Но как приготовить по этому рецепту лекарство? Это была задача. Одно лекарство они уже испытали: отправили принцессу египетскую - ту, что любила отца своего больше всех, - за болотным цветком в Данию. Но она не вернулась, и все считали ее погибшей. Правда, мудрейший из мудрецов сказал то же, что и аистиха:

- Принцесса выпутается из беды! Надо ждать.

И решено было ждать, ничего другого не оставалось.

— Я знаю, что сделаю! — заявил аист. — Стащу лебединое оперение у этих злодеек принцесс, чтоб больше не летать им на Дикое болото. Да припрячу где-нибудь там у нас до поры, до времени.

— Где это "там у нас"? — переспросила аистиха.

— В нашем гнезде на Диком болоте! — сказал аист. — Птенцы помогут мне перенести их. А если сразу тяжело будет, можно за несколько перелетов, сначала одно, потом другое. Принцессе и одного оперения хватило бы, да, пожалуй, два лучше. На севере лишняя одежда никогда не помешает.

— Все равно, спасибо тебе за это не скажут! — заметила аистиха. — Но ты - глава семьи, тебе видней, а меня слушают, только когда я высиживаю птенцов...

В замке викинга, что стоял возле Дикого болота, куда каждую весну прилетали аисты, все не могли налюбоваться маленькой девочкой. Жена викинга позаботилась, чтобы никто не видел ее ночью, когда она превращалась в гадкую жабу. А днем она была чудо как хороша.

Назвали девочку Хельгой. Конечно, имя слишком нежное для ее дикого нрава.

Проходили месяцы и годы. Аисты совершали свои перелеты: осенью к берегам Нила, весной назад в Данию на Дикое болото. А малышка росла, превратилась в девочку и, не успели опомниться, как уже стала красавицей девушкой. Ей исполнилось шестнадцать лет, но при самой нежной внешности, она оставалась жестока и необузданна, даже по тем суровым временам.

Она могла без седла скакать на необъезженном коне и не думала соскочить на землю, даже когда он начинал грызться с дикими лошадьми. Хельга словно прирастала к его спине и без страха гнала его во весь опор. А потом с разгону бросалась она в холодные води фьорда прямо в платье, с высокого обрыва и плыла навстречу ладье викинга, своего названного отца.

Любимым занятием ее была охота. От своих густых, черных волос она отрезала длинную прядь и сама свила из нее прочную тетиву для лука.

— Надейся во всем только на себя! — говорила она.

А однажды, обидевшись сильно на отца, она заявила ему:

— Приди ночью к нам в дом твой злейший враг, сними крышу над твоей головой и занеси над тобою топор, я бы промолчала, даже если бы и видела все! Я бы не слышала ничего — так звенит еще в моих ушах пощечина, которую ты дал посмел мне дать! Я ничего не забываю!

Викинг не поверил ей, он только любовался ее отвагой и красотой и всегда хвалил ее за дикие выходки.

- Вот истинная дочь викинга! - радовался он.

Но жена викинга горько сокрушалась. Она очень полюбила свою приемную дочь, и никак не могла смириться с ее жестоким нравом, хотя и знала, что виною всему злые чары. Это из-за них, верила она, Хельга не может обуздать свой неистовый характер.

А Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать. Когда жена викинга смотрела из окна или выходила во двор, девушка нарочно садилась на самый край глубокого колодца, болтала ногами, а потом бросалась в скользкую бездну. Ныряла, всплывала на поверхность, потом опять ныряла, точно лягушка, выкарабкивалась из колодца с ловкостью кошки и, мокрая, вся в зеленой тине, являлась в покои замка. Вода так и текла с нее ручьями прямо на пол.

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Ганс Христиан Андерсен

Дочь болотного царя

(Пересказ Н. Шерешевской)

(окончание)

 

Однако ближе к сумеркам Хельга всегда стихала. Она вела себя спокойней, о чем-то задумывалась, становилась послушной. У нее даже появлялись нежные чувства к матери. Но вот садилось солнце, и тут же свершалось зловещее превращение: вместо девушки, сидела сморщенная противная жаба. Она была много больше обычной жабы, и от этого казалась еще ужасней. Только глаза ее выражали горькую тоску, а из груди вырывались жалобные звуки, словно ребенок всхлипывал во сне. И тогда жена викинга брала ее к себе на колени, и, заглядывая в ее прекрасные, печальные глаза говорила:

— Иногда мне кажется, лучше бы ты всегда оставалась моею немой дочкой-жабой! Ты делаешься куда страшнее, когда красота возвращается к тебе. Так и жди тогда какой-нибудь злой проказы или беды.

И жена викинга рисовала магические руны против колдовства и болезней, но все без толку.

— И подумать только, — сказал аист своей жене, когда они снова прилетели на Дикое болото. — когда-то она была совсем малюткой и легко умещалась в цветке водяной лилии. А теперь вот стала совсем взрослой, и так похожа на мать, вылитая принцесса египетская. А ту мы с тех пор и не видели. Должно быть, не удалось ей выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я каждый год облетаю Дикое болото вдоль и поперек, но она ни разу не показывалась. Неужели зря мы перетащили сюда лебединые оперенья? Да еще с таким трудом, в три перелета. Что ж так и будут они лежать в нашем гнезде без дела? А случись пожар, и загорись дом викинга, от них ведь ни перышка не останется!

— Между прочим, от нашего гнезда тоже! — сердито заметила аистиха. — Но об этом ты думаешь меньше, чем о перьях болотной принцессы. Хорош отец семейства, ничего не скажешь. Я говорила это, когда первый раз высиживала здесь птенцов, ну на что проку. Вот помяни мое слово, эта шальная девчонка еще угодит в кого-нибудь из нас стрелой. Она сама не ведает, что творит. Лучше бы ты оставил ее на болоте, пускай бы погибла тогда же!

— Ну что ты! Твои слова злее, чем ты сама! И не старайся убедить меня в обратном!

С этими словами аист высоко подпрыгнул, раза два плавно взмахнул крыльями, вытянул назад ноги и взмыл вверх. Еще раз взмахнул крыльями и поплыл в вышине. Белые перья его так и светились на солнце, шея и голова вытянулись вперед. Какой полет! Какая скорость!

— Он до сих пор хорош! Лучше всех! — сказала аистиха. — Только ему-то я этого не скажу...

В ту осень викинг рано вернулся домой. Много пленных и богатой добычи привез он с собой. Среди пленных был один молодой воин, очень смуглый, черноволосый, в одежде совсем иной, чем у остальных. Говорили, что у себя на родине, в жарких южных краях, он не столь отличался военными доблестями, как любил проводить время за учеными книгами. А в его тайных покоях, куда входить разрешалось только самым доверенным людям, варились какие-то пахучие снадобья, сушились разные травы, которые он потом растирал в порошки. Словом, думал он больше не о том, как убивать врага, а о том как лечить друзей, да и всех прочих людей.

Был он очень юн и хорош собой. Когда его со связанными руками вели по двору замка, жена викинга невольно воскликнула:

- Как он прекрасен! Словно сам Бальдур! — Она имела в виду прекрасного бога света, которому поклонялись древние скандинавы.

— Жалкий трус! Раб безбородый! - с презрением сказала Хельга. - Надо бросить его бешеным собакам. А лучше затоптать копытами. Я бы сама с удовольствием села на дикого быка и поохотилась за ним с остро отточенным ножом! - И она звонко рассмеялась.

Даже суровые воины из дружины викинга содрогнулись, услышав такие слова девушки. Но жена викинга ничего не сказала, только с болью поглядела на свою приемную дочь. Она-то знала, что пока светит солнце, Хельгой, всеми ее словами и поступками, словно руководит темный злой дух. Но она хранила эту тайну про себя, боясь, что если кто-нибудь узнает ее, пусть даже сам викинг, девушку сочтут колдуньей.

Однако вечером, когда красоту и жестокость Хельги, как обычно, сменило уродство кроткой жабы, жена викинга не удержалась, и высказала все, что наболело у нее на душе:

— Если бы знал кто-нибудь, как я страдаю из-за тебя! И как тебя жалею..

Безобразная жаба, похожая на тролля с лягушачьей головой, устремила на нее свои большие печальные глаза и, казалось, понимала все.

— Но, видно, сильна материнская любовь, если я молча терплю твои злые выходки вот уже сколько лет! - говорила жена викинга. — Только ты-то сама никого не любишь! Неужели сердце у тебя холодное, как тина болотная, из которой ты вышла?

Тут болотная тварь вздрогнула и съежилась, словно ее больно задели эти слова, и, жалобно проквакав что-то, забилась в темный угол.

— Но придет и твой час испытаний, — сказала жена викинга. — Ты еще узнаешь, какие муки приносит любовь. Ах, лучше б мне не видеть тебя никогда и не знать!

И, горько расплакавшись, жена викинга ушла на другую половину комнаты, разделенной большой звериной шкурой, свисавшей с балки на потолке до самого пола.

Жаба долго сидела в своем углу , лишь изредка испуская тяжелые вздохи. В доме викинга все спали, огни были давно погашены, только в круглом очаге пиршественной залы тлели недогоревшие угли.

Вдруг жаба приподнялась на всех четырех перепончатых лапах, прислушалась к тишине и запрыгала к двери. Она встала на задние лапы, неслышно приподняла щеколду, приоткрыла дверь, и заскакала вниз, в пиршественную залу. Словно что-то проснулось в этом странном убогом существе, какая-то новая сила, неведомые ранее чувства, которые заставили ее действовать сейчас так разумно и решительно.

На столе еще стояли неубранные блюда с обглоданными костями, узорные чаши с недопитым вином, валялись ложки и ножи. Жаба прихватила один из них.

На полу возле очага лежали приготовленные на утро сухие щепки. Жаба выбрала самую длинную, поднесла ее к тлевшим углям и с горящим факелом спустилась вниз, в сырое каменное подземелье, куда заточили юного пленника. Жаба с великим трудом выбила железный засов, которым была заперта его дверь, и подошла с спящему узнику. Она дотронулась до него холодной, липкой лапой, пленник вздрогнул и проснулся. Увидев рядом с собой безобразную огромную жабу, он с отвращением отшатнулся. Но жаба перерезала кожаные ремни, сковавшие руки и ноги юноши, и сделала ему знак следовать за ней.

- Это наваждение или колдовство! - воскликнул пленник и даже похлопал себя по плечу - проверить, не сон ли это. - Неужели под такой безобразной личиной может скрываться доброе сердце? А впрочем, я сам всегда говорил, что жабы полезные существа.

Жаба кивнула юноше головой, давая понять, что надо идти за ней, и, миновав безлюдную галерею, скрытую от чужих глаз ковровым занавесом, привела его на конюшню. Она указала ему на белого скакуна. То был любимый конь Хельги. Не теряя времени, пленник вскочил верхом, жаба последовала за ним и, протянув холодную перепончатую лапу, тронула повод. Пленник не стал мешать ей, и жаба пустила коня галопом по окольной дороге, которую самому пленнику никогда бы не отыскать.

Скоро они были уже далеко от замка викинга. Дикое болото осталось в стороне. Конь затрусил рысцой, петляя по тропинкам вдоль опушки леса. Начинало светать. Жаба несколько раз порывалась спрыгнуть с коня, но пленник все удерживал ее, ему не хотелось просто так отпускать ее, ничем не выразив своей благодарности.

Но вот небо заалело, первый луч солнца прорвал облака и осветил всадников. В то же мгновенье гадкая жаба превратилась в прекрасную девушку. Молодой пленник от неожиданности выпустил поводья, конь стал. Хельга соскочила на землю, выхватила из-за пояса нож и замахнулась на юношу. Он отшатнулся невольно.

- Трус! - крикнула она. - Простого ножа испугался! А если бы это было боевое копье? Ха, ха, ха, покрутился бы тогда на холодном вертеле! Ну что же ты не подойдешь поближе, храбрый воин?

Юноша уже успел оправиться от первого испуга, он сразу смекнул, что неспроста на его глазах свершилось такое странное превращение. Не обошлось тут без злых чар! Но вместо того, чтобы бежать от безумной девушки или одолеть ее силой, он ласково заговорил с ней:

- Ты моя спасительница, и я никогда не забуду этого! Лучший мой друг не сделал бы для меня того, что свершила ты сегодня ночью. Если бы не твоя доброта и отвага, не видать бы мне больше ясного дня! Но, видно, душу твою омрачили какие-то злые силы, если ты хотела ударить меня сейчас тем самым ножом, каким сама же разрезала кожаные ремни, сковавшие мне руки и ноги. Бедная девушка, как бы мне хотелось помочь тебе!

Если бы молодой пленник занес над Хельгой тяжелый меч или отточенный топор, она бы не дрогнула и не отступила, но его ласковые речи смутили ее. Она уронила руки и, побледнев от волнения, удивленными глазами смотрела на юношу, не в силах вымолвить ни слова.

- Как бы я хотел вывести тебя из мрака, в каком ты блуждаешь, сама не ведая этого! Ты так прекрасна и добра. Твоим жестоким словам я не верю. Это просто слова. За ними кроется какая-то ужасная тайна. Поведай мне ее, не бойся.

Говорят, дождевая капля точит камень, а волна морская сглаживает острые скалы - так добрые слова молодого пленника пробили твердую стену, за которой так долго оставалось в плену нежное сердце Хельги. Но, подобно молодому ростку, что впитывает благотворную влагу росы и поглощает теплые лучи солнца, не ведая о созревающем в нем семени жизни и будущем плоде, так сама Хельга еще не понимала, что с ней происходит. Она больше не пылала неистовой злобой, ей не хотелось никого мучить, напротив, она готова была покориться новым чувствам, вдруг вспыхнувшим в ней. Было то раскаяние? Печаль? Или любовь? Она сама не знала. Не таясь, она поведала свою историю молодому пленнику. Так открылась тайна дочери Болотного царя.

Но где же была ее мать, египетская принцесса?

Она все еще спала в зеленой тине Дикого болота, увитая камышом и белыми лилиями. Ей снились то ольховый пень, то египетская пирамида. Пень был весь исчерчен старинными иероглифами и походил скорее на египетскую мумию. Потом он зашевелился, протянул к ней свои длинные зеленые руки - это оказался не пень и не мумия, а сам Болотный царь.

А однажды ей пригрезилось, что вот она очнулась и видит у себя на груди маленькую птичку. Птичка била крылышками, весело щебетала и все норовила взлететь вверх, вырваться из-под темного свода, но ее не пускала длинная зеленая лента, которой она была привязана к принцессе. "На волю, на волю, к отцу!" - словно просила птичка.

Принцессе вспомнился ее отец, которого она так любила, и родная солнечная страна, где ей так хорошо жилось... Она пожалела птичку, развязала ленту и выпустила ее на волю, к отцу.

Где же развевалась, где была теперь зеленая лента, привязывавшая птичку к сердцу матери? Что же это была за лента? Видел ее только аист. Той лентой был зеленый стебель, на конце которого качалась белая лилия, а в ней, как в колыбели спала прелестная малютка, которую аист отнес жене викинга.

Теперь малютка уже выросла, стала прекрасной девушкой, по имени Хельга. И вот она прискакала на белом коне к берегу Дикого болота, чтобы увидеть, наконец, свою родную мать, египетскую принцессу. Здесь она распрощалась с молодым пленником и, когда смолк цокот его копыт, склонилась над гладкой поверхностью болотного озера. Там, в глубине, она увидела египетскую принцессу.

— Неужели это мое отражение в водяном зеркале? — удивилась Хельга.

— Неужели это я? — удивилась ее мать, египетская принцесса, увидев над водой лицо Хельги.

Они потянулись друг к другу, воды озера разомкнулись, мать и дочь встретились, чтобы никогда уже больше не расставаться, и крепко обнялись.

— Мое дитя, цветок сердца моего, нежный лотос, веселая птичка моя, - говорила мать, и слезы счастья катились по ее щекам.

А над ними кружил аист. Он быстро слетал к дому викинга, где на крыше в его гнезде хранились два лебединых оперенья, и теперь сбросил их матери и дочери. Они тут же накинули их на себя и поднялись в воздух белыми лебедками.

— Вот теперь поговорим! — сказал аист. — Теперь мы поймем друг друга, хотя клювы у всех птиц разные, язык-то общий. Какая удача, что все случилось именно сегодня, завтра нас здесь уже бы не было. Мы с женой и наши птенцы этим утром улетаем на юг. Мы ведь тоже с нильских берегов, как и вы. Я так рад, что все у вас кончилось благополучно. Моя жена всегда говорила, что принцесса выпутается из беды! Я очень, очень рад... Выходит, не зря мы с птенцами перенесли сюда из Египта лебединые оперенья. Ведь это просто счастье, что мы еще не улетели! Наша стая поднимется сегодня на рассвете. Мы полетим вперед, а вы держитесь за нами, тогда не собьетесь с пути. Только не отставайте!

— И я принесу на родину цветок сердца моего, нежный лотос, мою красавицу дочь! — сказала египетская принцесса. — Как это все неожиданно разрешилось!

- Я не могу лететь сразу, - сказала Хельга. - Сначала я должна повидать мою приемную мать, жену викинга. Она была так добра ко мне, столько горя узнала она из-за меня и никогда ни словом меня не укорила. Нет, я не могу улететь, не простившись с нею.

— Это очень легко устроить — сказал аист. — Нам все равно надо слетать в замок викинга за моей женой и птенцами. Вот они удивятся-то! Особенно жена, она всегда говорила... — Но он не стал повторять, что говорила аистиха, а затрещал, защелкал клювом и полетел вперед к замку викинга.

Там все спали глубоким сном. Жена викинга легла позже всех, страх и беспокойство не давали ей уснуть. Настала вот уже вторая ночь, как исчезла Хельга. Должно быть, это она помогла бежать молодому пленнику: в конюшне недоставало именно ее коня. Что с нею сталось? И как еще посмотрит на все это сам викинг? От этих мыслей жена викинга долго не могла заснуть. То ей виделась Хельга - прекрасная, юная, но дикая и жестокая, то - тихая и печальная жаба, которую она брала к себе на колени и гладила по безобразной голове. Но вдруг жаба захлопала перепончатыми лапами, и это были уже не лапы, а белые крылья, и, изогнув длинную, прекрасную шею, взмыла вверх белой лебедью.

Жена викинга проснулась с рассветом. На крыше замка и в самом деле слышалось хлопанье крыльев - то аисты собирались в свой обычный отлет. Жена викинга встала и подошла к окну - ей хотелось еще раз взглянуть на милых ее сердцу аистов и пожелать им счастливого пути. Она распахнула ставни. Над двором и конюшнями летали сотни аистов, некоторые садились на крышу передохнуть. А перед самым окном, на краю колодца, в который так любила нырять Хельга, желая поддразнить свою приемную мать, сидели две лебедки. Они не сводили глаз с окна жены викинга. Когда она растворила ставни, лебедки захлопали крыльями и низко нагнули гибкие шеи, словно в поклоне.

Жена викинга вспомнила свой сон, и перед ее глазами как живая встала Хельга - Хельга, обернувшаяся сначала гадкой жабой, а затем белой лебедью. Жена викинга протянула к ней руки, посылая воздушные поцелуи, словно прощаясь с нею.

Стаи аистов взвились в вверх, и, сделав круг над двором викинга, потянули на юг.

— Ну вот, приходится ждать этих лебедок! — сказала аистиха. — Если хотят лететь с нами, пусть не мешкают! Ждать мы не можем. Ведь мы летим стаей, все вместе. Так лететь куда пристойнее. Не то что зяблики или турухтаны: у тех мужья летят сами по себе, а жены с детьми отдельно. Просто позор! А лебеди-то, лебеди, посмотри, как неуклюже они летят!

— Всяк летит по-своему, — ответил аист. — Лебеди летят косой лентой, журавли — клином, а кулики — змейкой.

— Ах, не вспоминай, ради бога о змейках! — испугалась аистиха. — Птенцам еще захочется есть, а чем их тут накормишь?

— Что это там внизу, высокие горы? — спросила Хельга летевшую рядом с нею мать..

— Нет, это плывут под нами грозовые тучи! — отвечала дочери египетская принцесса..

— А там, в вышине, белые облака? — спросила дочь.

— А это вечные снежные вершины! — ответила мать, и, перелетев через Альпы, они устремились к синеющему вдали Средиземному морю.

— Африка! Египет! — обрадовалась дочь нильских берегов, увидев сверху извилистую светло-желтую полосу своей родной земли.

Аисты тоже увидали берег и полетели быстрей.

— Вот уж запахло нильской тиной и прохладными лягушками! — сказала аистиха птенцам. — Ой, даже внутри защекотало! Скоро вы сами их отведаете. Такие мокренькие, скользкие! И познакомитесь со своими дальними родственниками - марабу, ибисами и журавлями. Они все нашего роду-племени, только не так хороши, как мы. А уж важничают! Особенно ибисы . Египтяне так носятся с ними, даже делают из них мумии, набивая им животы душистыми травами. По мне, так уж лучше бы живыми лягушками! Скоро вы узнаете, до чего это хорошо! Я так считаю, лучше побольше лягушек при жизни, чем слава и почет после смерти. Разве я не права?

— Вот и аисты прилетели! — сказали обитатели царского дворца на нильском берегу.

В одном из его открытых покоев на мягком ложе, устланном шкурой леопарда, лежал сам владыка. Смерть еще не пришла к нему, но здоровья тоже не было. Он все ждал с северного болота заветный цветок - лотос, который бы вернул ему силы и бодрость. Родные и приближенные не отходили от его постели.

Вдруг в покои владыки влетели две белые лебедки, вернувшиеся в Египет вместе с аистами. Они сбросили с себя оперенье, и все увидали двух красавиц, похожих друг на друга, как две капли воды. То были египетская принцесса и ее дочь Хельга. Мать подвела Хельгу к ложу больного: девушка, откинув назад длинные темные волосы, упала на колени и приникла к груди родного деда. И тут же кровь прилила к его щекам, глаза его заблестели от радости, жизнь вернулась к нему! Старец встал здоровым и помолодевшим, словно очнулся после долгого-долгого сна.

- С добрым утром! - сказали вместе мать и дочь, обнимая его.

Такая радость воцарилась во дворце! И у аистов тоже царило веселье, особенно их радовало, что еды было вдоволь, а уж лягушек и не счесть! Ученые во дворце спешили записать историю матери и дочери, чтобы донести до потомков загадку чудесного болотного цветка - лотоса, воскресившего больного владыку и принесшего с собою счастье и радость всей стране.

Аисты тоже поведали эту историю своим птенцам, но, конечно, по-своему, и только тогда, когда все успели наесться досыта, — не то им было бы не до чужих историй.

— Теперь и тебя отметят! — говорила аистиха мужу. — А то как же!

— К чему мне это? — отвечал аист. — Да и за что, собственно? Совсем не за что.

— Как это не за что? Ты потрудился тут больше всех. Если бы не ты и наши птенцы, принцессам, матери и дочери, вовек не видать бы Египта, а здешнему владыке исцеления! Нет, тебя непременно отметят! Скорее всего, сделают доктором наук, и наши птенцы будут уже не просто птенцами, а детьми доктора наук, а их птенцы — внуками доктора, понимаешь? На мой взгляд, ты вылитый египетский ученый доктор!

А придворные ученые и мудрецы продолжали развивать свою основную мысль, проливавшую свет, как они утверждали, на все события.

"Главное в жизни — любовь" — эту свою основную мысль они толковали примерно так: "Египетская принцесса, как солнечный луч, проникла во владения болотного царя, и от их встречи родился прекрасный цветок, цветок любви, цветок жизни и радости..." и все в том же духе.

— Все их премудрые речи и толкования я все равно не сумею тебе передать, — признался аист, когда вернулся к себе в гнездо. — Они говорили так красиво, пространно и мудрено, что их тут же повысили в чинах и раздали ордена.

— А ты что получил? — спросила аистиха. — Надеюсь, тебя-то не обошли? Кто-кто, а ты в этом деле главный. Ученые только и знают что рассуждать да строить догадки. Но погоди, про тебя тоже вспомнят...

И вспомнили.

Когда раннею весною аисты опять собрались в отлет на север, Хельга сняла с безымянного пальца золотое кольцо, начертила на нем свое имя и повесила его на шею аисту.

- Отнеси его на Дикое болото и передай жене викинга. Тогда она будет знать, что ее приемная дочь жива, здорова и помнит о ней. Счастливого пути!

"Тяжеленько будет его нести! — подумал аист. — Но золото и честь не на дорогу выбросишь"... - - - Вот увидишь, теперь на севере будут говорить: "Аист приносит счастье", — сказал он аистихе.

А вернувшись осенью из Дании на нильские берега, первое, что он увидел, было его собственное изображение на стене царского дворца. Хельга сама приказала нарисовать там аиста, аистиху и всех их птенцов - ведь они сыграли такую важную роль в ее жизни.

— Очень мило! — сказал аист.

— Мило, мило! — сказала аистиха. — Меньшего и нельзя было ожидать!

Вот и награда, вот и конец всей истории.

А мог у нее быть и другой конец.

Той же осенью орел, отдыхавший на вершине самой высокой пирамиды, увидел вдали большой караван. Вереницей шли усталые верблюды, на своих горбах они несли несметные сокровища и богатства. За ними на горячих арабских скакунах гарцевали вооруженные всадники. Белые кони размахивали густыми гривами, били копытами и фыркали. Знатные гости, - среди них был и один аравийский принц, молодой и прекрасный, как и подобает быть принцу, - въехали во двор египетского владыки, хозяина аистов, гнездо которых в это время еще пустовало. Аисты находились на севере, в Дании, но скоро должны были вернуться.

Вернулись онив тот самый день, когда во дворце царило шумное веселье — справляли свадьбу. Невестой была красавица Хельга; женихом — молодой аравийский принц, смуглый, черноволосый и так похожий на молодого пленника, которого Хельга когда-то вывела из подземелья в замке викинга

— Вот вам и новый конец истории! — сказал аист. — И совсем неожиданный! Мне он даже больше нравится.

— Интересно, а что о нем скажут дети? — заметила аистиха.

— Да, это, конечно, самое важное! — согласился с ней аист.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

9 февраля - Всемирный день стоматолога

А. П. Чехов

АХ, ЗУБЫ!

 

У Сергея Алексеича Дыбкина, любителя сценических искусств, болят зубы.

Но мнению опытных дам и московских зубных врачей, зубная боль бывает трех сортов: ревматическая, нервная и костоедная; но взгляните вы на физиономию несчастного Дыбкина, и вам ясно станет, что его боль не подходит ни к одному из этих сортов. Кажется, сам чёрт с чертенятами засел в его зуб и работает там когтями, зубами и рогами. У бедняги лопается голова, сверлит в ухе, зеленеет в глазах, царапает в носу. Он держится обеими руками за правую щеку, бегает из угла в угол и орет благим матом...

- Да помогите же мне! - кричит он, топая ногами. - Застрелюсь, чёрт вас возьми! Повешусь!

Кухарка советует ему пополоскать зубы водкой, мамаша - приложить к щеке тертого хрена с керосином; сестра рекомендует одеколон, смешанный с чернилами, тетенька вымазала ему десны йодом... Но от всех этих средств он провонял лекарствами, поглупел и стал орать еще громче... Остается одно только неиспробованное средство - пустить себе пулю в лоб или, выпивши залпом три бутылки коньяку, обалдеть и завалиться спать... Но вот наконец находится умный человек, который советует Дыбкину съездить на Тверскую, в дом Загвоздкина, где живет зубной врач Каркман, рвущий зубы моментально, без боли и дешево - по своей цене. Дыбкин хватается за эту идею, как пьяный купец за перила, одевает пальто и мчится на извозчике по данному адресу. Вот Садовая, Тверская... Мелькают Сиу, Филиппов, Айе, Габай... Вот, наконец, вывеска: "Зубной врач Я. А. Каркман". Стоп! Дыбкин прыгает с извозчика и с воплем взбегает наверх по каменной лестнице. Давит он пуговку звонка с таким остервенением, что ломает свой изящный ноготь.

- Дома? Принимает? - спрашивает он горничную.

- Пожалуйте, принимают...

- Уф! Снимай пальто! Скоррей!

Еще минута, и, кажется, голова страдальца окончательно лопнет от боли. Как сумасшедший, или, вернее, как муж, которого добрая жена окатила кипятком, он вбегает в приемную, и... о ужас! Приемная битком набита публикой. Бежит Дыбкин к двери кабинета, но его хватают за фалды и говорят ему, что он обязан ждать очереди...

- Но я страдаю! - кипятится он. - Чёрт возьми, я переживаю ужасные минуты!

- Мало ли что! - говорят ему равнодушно. - Нам тоже не весело.

Мой герой в изнеможении падает в кресло, хватается за обе щеки и начинает ждать. Его лицо точно в уксусе вымыто, на глазах слезы...

- Это ужасно! - стонет он. - Ох, уми-ра-а-ю!

- Бедный молодой человек! - вздыхает сидящая возле него дама. - Я страдаю не меньше вас: меня родные дети выгнали из моего же собственного дома!

Никакая финансовая передовая статья, никакой спектакль с благотворительного целью не могут быть так возмутительно скучны, как ожидание в приемной. Проходит час, другой, третий, а бедный Дыбкин всё еще сидит в кресле и стонет. Дома давно уже пообедали и скоро примутся за вечерний чай, а он всё сидит. Зуб же с каждой минутой становится всё злее и злее...

Но вот проходит мучительная вечность и наступает очередь Дыбкина. Он срывается с кресла и летит в кабинет.

- Бога ради! - стонет он, падая в кабинете в кресло и раскрывая рот. - Умоляю!

- Что-с? Что вам угодно? - спрашивает его хозяин кабинета, длинноволосый блондин в очках.

- Рвите! Рвите! - задыхается Дыбкин.

- Кого рвать?

- А, боже мой! Зуб!

- Странно! - пожимает плечами блондин. - Мне, г. шутник, некогда, и я прошу вас сказать: что вам угодно?

Дыбкин раскрывает рот, как акула, и стонет:

- Рвите, рвите! Кто умирает, тому не до шуток! Рвите, бога ради!

- Гм... Если у вас болят зубы, то отправляйтесь к зубному врачу.

Дыбкин поднимается и, разинув рот, тупо глядит на блондина.

- Да-с, я адвокат!.. - продолжает блондин. - Если вам нужен зубной врач, то отправляйтесь к Каркману. Он живет этажом ниже...

- Э-та-жом ни-же? -- поражается Дыбкин. - Чёрт же меня возьми совсем! Ах, я скотина! Ах, я подлец!

Согласитесь, что после такого пассажа ему остается только одно: пустить себе пулю в лоб... если же нет под руками револьвера, то выпить залпом три бутылки коньяку и т. д.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

11 февраля - Всемирный день больного

Ганс Христиан Андерсен

Пятеро из одного стручка

 

В стручке сидело пять горошин; сами они были зеленые, стручок тоже зеленый, ну, они и думали, что и весь мир зеленый; так и должно было быть! Стручок рос, росли и горошины; они приноравливались к помещению и сидели все в ряд. Солнышко освещало и пригревало стручок, дождик поливал его, и он делался все чище, прозрачнее; горошинам было хорошо и уютно, светло днем и темно ночью, как и следует. Они все росли да росли и все больше и больше думали, сидя в стручке, — что-нибудь да надо же было делать!

— Век, что ли, сидеть нам тут? — говорили они. — Как бы нам не зачерстветь от такого сидения!.. А сдается нам, есть что-то и за нашим стручком! Уж такое у нас предчувствие!

Прошло несколько недель; горошины пожелтели, стручок тоже пожелтел.

— Весь мир желтеет! — сказали они, и кто ж бы им помешал говорить так?

Вдруг они почувствовали сильный толчок: стручок был сорван человеческой рукой и сунут в карман, к другим стручкам.

— Ну, вот теперь скоро нас выпустят на волю! — сказали горошины и стали ждать.

— А хотелось бы мне знать, кто из нас пойдет дальше всех! — сказала самая маленькая. — Впрочем, скоро увидим!

— Будь что будет! — сказала самая большая.

— Крак! — стручок лопнул, и все пять горошин выкатились на яркое солнце. Они лежали на детской ладони; маленький мальчик разглядывал их и говорил, что они как раз пригодятся ему для стрельбы из бузинной трубочки. И вот одна горошина уже очутилась в трубочке, мальчик дунул, и она вылетела.

— Лечу, лечу, куда хочу! Лови, кто может! — закричала она, и след ее простыл.

— А я полечу прямо на солнце; вот настоящий-то стручок! Как раз по мне! — сказала другая. Простыл и ее след.

— А мы куда придем, там и заснем! — сказали две следующие. — Но мы таки до чего-нибудь докатимся! — Они и правда прокатились по полу, прежде чем попасть в бузинную трубочку, но все-таки попали в нее. — Мы дальше всех пойдем!

— Будь что будет! — сказала последняя, взлетела кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась в щель как раз под окошком чердачной каморки.

В щели был мох и рыхлая земля, мох укрыл горошину; так она и осталась там, скрытая, но не забытая господом богом.

— Будь что будет! — говорила она.

А в каморке жила бедная женщина. Она ходила на поденную работу: чистила печи, пилила дрова, словом исполняла всякую тяжелую работу; сил у нее было довольно, охоты работать тоже не занимать стать, но из нужды она все-таки не выбивалась! Дома оставалась у нее ее единственная дочка, подросток. Она была такая худенькая, тщедушная; целый год уж лежала в постели: не жила и не умирала.

— Она уйдет к сестренке, — говорила мать. — У меня ведь их две было. Тяжеленько было мне кормить двоих; ну, вот господь бог и поделил со мною заботу, взял одну к себе! Другую-то мне хотелось бы сохранить, да он, видно, не хочет разлучать сестер!

Но больная девочка все не умирала; терпеливо, смирно лежала она день-деньской в постели, пока мать была на работе.

Дело было весною, рано утром, перед самым уходом матери на работу. Солнышко светило через маленькое окошечко прямо на пол, и больная девочка посмотрела в оконце.

— Что это там зеленеет за окном? Так и колышется от ветра!

Мать подошла к окну и приотворила его.

— Ишь ты! — сказала она. — Да это горошинка пустила ростки! И как она пошла сюда в щель? Ну, вот у тебя теперь будет свой садик!

Придвинув кроватку поближе к окну, чтобы девочка могла полюбоваться зеленым ростком, мать ушла на работу.

— Мама, я думаю, что поправлюсь! — сказала девочка вечером. — Солнышко сегодня так пригрело меня. Горошинка, видишь, как славно растет на солнышке? Я тоже поправлюсь, начну вставать и выйду на солнышко.

— Дай-то бог! — сказала мать, но не верила, что это сбудется.

Однако она подперла зеленый росток, подбодривший девочку, небольшою палочкой, чтобы он не сломался от ветра; потом взяла тоненькую веревочку и один конец ее прикрепила к крыше, а другой привязала к верхнему краю оконной рамы. За эту веревочку побеги горошины могли цепляться, когда станут подрастать. Так и вышло: побеги заметно росли и ползли вверх по веревочке.

— Смотри-ка, да она скоро зацветет! — сказала женщина однажды утром и с этой минуты тоже стала надеяться и верить, что больная девочка ее поправится.

Ей припомнилось, что девочка в последнее время говорила как будто живее, по утрам сама приподнималась на постели и долго сидела, любуясь своим садиком, где росла одна-единственная горошина, а как блестели при этом ее глазки! Через неделю больная в первый раз встала с постели на целый час. Как счастлива она была посидеть на солнышке! Окошко было отворено, а за окном покачивался распустившийся бело-розовый цветок. Девочка высунулась в окошко и нежно поцеловала тонкие лепестки. День этот был для нее настоящим праздником.

— Господь сам посадил и взрастил цветочек, чтобы ободрить и порадовать тебя, милое дитятко, да и меня тоже! — сказала счастливая мать и улыбнулась цветочку, как ангелу небесному.

Ну, а другие-то горошины? Та, что летела, куда хотела, — лови, дескать, кто может, — попала в водосточный желоб, а оттуда в голубиный зоб и лежала там, как Иона во чреве кита. Две ленивицы ушли не дальше — их тоже проглотили голуби, значит и они принесли немалую пользу. А четвертая, что собиралась залететь на солнце, упала в канаву и пролежала несколько недель в затхлой воде, пока не разбухла.

— Как я славно раздобрела! — говорила горошина. — Право, я скоро лопну, а уж большего, я думаю, не сумела достичь ни одна горошина. Я самая замечательная из всех пяти!

Канава была с нею вполне согласна.

А у окна, выходившего на крышу, стояла девочка с сияющими глазами, румяная и здоровая; она сложила руки и благодарила бога за цветочек гороха.

— А я все-таки стою за мою горошину! — сказала канава.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых)

Эльмира Блинова

Сказка о любви

 

Жила-была принцесса. У нее было сто служанок, сто нарядов, и целая конюшня лошадей. Принцесса была красавицей, а на правой щеке у нее была маленькая родинка.

В этой же стране жил-был молодой рыбак. Он очень любил море. У него были сильные руки, веселый характер, а глаза у него были зеленые, с золотым ободком вокруг зрачка.

Однажды принцесса поскакала на лошади к морю. И увидела на берегу молодого рыбака. Он вытаскивал рыбу из сетей и был серьезно занят своей работой. Заслышав топот копыт, он обернулся, чтобы посмотреть, кто это там скачет на коне? И как только он поднял глаза, то сразу подумал, что в него ударила молнией. Хотя никакой грозы не было. А принцесса подумала, что это в нее ударила молнией. А на самом деле они просто встретились глазами и сразу же полюбили друг друга. Но принцесса хлестнула лошадь плеткой и умчалась во дворец. Потому что ей не разрешалось заводить знакомство с простыми людьми.

С тех пор каждую секунду принцесса думала о рыбаке и очень жалела, что он не королевских кровей. Она вышла замуж за соседнего принца, родила детей, состарилась, умерла. Но даже перед смертью она думала о том рыбаке, ах, как ей было жалко, что он не принц.

А молодой рыбак тоже все время думал о принцессе, и очень жалел, что она не простая девушка. Во время шторма его лодка перевернулась, и он утонул.

Прошло много-много лет. В одной нищей семье родилась девочка.

На правой щеке у нее была маленькая родинка. Кормить ее было нечем, и мать отнесла ее к монастырским воротам. Там ее подобрали добрые монашки. Девушка подросла, и сама стала монашкой.

Однажды она проезжала в монастырской карете по городской площади, на которой в это время выступали цыгане.

"Кто это там так красиво поет"? - подумала девушка и приоткрыла занавеску в окошке своей кареты. А пел и плясал, и бил в бубен молодой цыган в красной рубашке. У него были зеленые глаза, а вокруг зрачка - золотой ободок.

Молодой цыган увидел монашку в карете, и тут же замер, опустив бубен. Девушка тоже замерла, но карета продолжала двигаться, и девушка даже хотела крикнуть, чтобы остановили лошадей. Но, вспомнив, что она монашка, и что ей нельзя ни в его влюбляться, она прикрыла занавеску.

У себя в келье девушка стояла на коленях и молилась, чтобы бог простил ее за то, что она не может забыть зеленоглазого цыгана. И до самой старости она просила у бога прощения за свою любовь.

А цыган не мог ни есть, ни спать. Он очень переживал, что эта девушка оказалась монашкой. Потом родители его женили, и у него родилось десять детей. И он дожил до старости. А когда стал умирать, его окружили дети, внуки, правнуки и другие родственники. "Скажи нам твое последнее желание", - предложили они ему. Но старый цыган только грустно улыбнулся в ответ. Он знал, что его желание неисполнимо, потому что он больше всего на свете хотел еще раз увидеть ту молодую монашку... Прошло много, много лет.

В трамвай вошла девушка. Стройная, симпатичная, на правой щеке родинка. Села на свободное место у окна. А на следующей остановке в трамвай вошел юноша. Спортивный, загорелый, с сумкой через плечо, с зелеными веселыми глазами. А вокруг зрачка - золотой ободок... Осмотрелся по сторонам и сел на свободное место рядом с девушкой. И они взглянули друг на друга. И сразу же схватились за руки. Потому что очень испугались, что и на этот раз что-то сможет разлучить их...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 февраля - День спонтанного проявления доброты

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Богач и Еремка

 

Рассказ

 

I

 

- Еремка, сегодня будет пожива... - сказал старый Богач, прислушиваясь к завывавшему в трубе ветру. - Вон какая погода разыгралась.

Еремкой звали собаку, потому что она когда-то жила у охотника Еремы. Какой она была породы, - трудно сказать, хотя на обыкновенную деревенскую дворняжку и не походила. Высока на ногах, лобаста, морда острая, с большими глазами. Покойный Ерема не любил ее за то, что у нее одно ухо "торчало пнем", а другое висело, и потом за то, что хвост у нее был какой-то совсем необыкновенный - длинный, пушистый и болтавшийся между ног, как у волка. К Богачу она попала еще щенком и потом оказалась необыкновенно умной.

- Ну, твое счастье, - посмеивался Еремка. - И шерсть у нее хороша, точно вот сейчас из лужи вылезла. Тоже и пес уродился... Уж, видно, нам на роду написано вместе жить. Два сапога - пара.

Охотник Ерема до известной степени был прав. Действительно, существовало какое-то неуловимое сходство между Богачом и Еремкой. Богач был высокого роста, сутуловат, с большой головой и длинными руками и весь какой-то серый. Он всю жизнь прожил бобылем. В молодости был деревенским пастухом, а потом сделался сторожем. Последнее занятие ему нравилось больше всего. Летом и зимой он караулил сады и огороды. Чего же лучше: своя избушка, где всегда тепло; сыт, одет, и еще кое-какая прибыль навертывалась. Богач умел починять ведра, ушаты, кадочки, мастерил бабам коромысла, плел корзины и лапти, вырезывал из дерева ребятам игрушки. Одним словом, человек без работы не оставался и лучшего ничего не желал. Богачом его почему-то назвали еще с детства, и эта кличка осталась на всю жизнь.

Снежная буря разыгрывалась. Несколько дней уже стояли морозцы, а вчера оттеплело и начал падать мягкий снежок, который у охотников называется "порошей". Начинавшую промерзать землю порошило молодым снежком. Поднявшийся к ночи ветер начал заметать канавы, ямы, ложбинки.

- Ну, Еремка, будет нам сегодня с тобой пожива... - повторил Богач, поглядывая в маленькое оконце своей сторожки.

Собака лежала на полу, положив голову между передних лап, и в ответ слегка вильнула хвостом. Она понимала каждое слово своего хозяина и не говорила только потому, что не умела говорить.

Было уже часов девять вечера. Ветер то стихал, то поднимался с новой силой. Богач не торопясь начал одеваться. В такую погоду неприятно выходить из теплой сторожки; но ничего не поделаешь, если уж такая служба. Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападавшими на сады и огороды. Он воевал с капустным червем, с разными гусеницами, портившими фруктовые деревья, с воробьями, галками, скворцами, дроздами-рябинниками, с полевыми мышами, кротами и зайцами. И земля и воздух были наполнены врагами, хотя большинство на зиму умирало или засыпало по своим норам и логовищам. Оставался только один враг, с которым приходилось Богачу воевать главным образом именно зимой. Это были зайцы...

- Как поглядеть - так один страх в ём, в зайце, - рассуждал Богач, продолжая одеваться. - А самый вредный зверь... Так, Еремка? И хитрый-прехитрый... А погодка-то как разгулялась: так и метет. Это ему, косому, самое первое удовольствие...

Нахлобучив шапку из заячьего меха, Богач взял длинную палку и сунул за голенище валенок на всякий случай нож. Еремка сильно потягивался и зевал. Ему тоже не хотелось идти из теплой избушки на холод.

Сторожка Богача стояла в углу громадного фруктового сада. Сейчас за садом начинался крутой спуск к реке, а за рекой синел небольшой лесок, где, главным образом, гнездились зайцы. Зимой зайцам нечего было есть, и они перебегали через реку к селению. Самым любимым местом для них были гумна, окруженные хлебными кладями. Здесь они кормились, подбирая упавшие со стогов колосья, а иногда забирались в самые клади, где для них было уж настоящее раздолье, хотя и не без опасности. Но всего больше нравилось зайцам полакомиться в фруктовых садах молодыми саженцами и побегами яблонь, слив и вишен. Ведь у них такая нежная и вкусная кора, не то что на осине или других деревьях. В один удачный набег зайцы портили иногда целый сад, несмотря на все предосторожности. Только один Богач умел с ними справляться, потому что отлично знал все их повадки и хитрости. Много помогал старику Еремка, издали чуявший врага. Кажется, уж на что тихо крадется заяц по мягкому снегу в своих валенках, а Еремка лежит у себя в избушке и слышит. Вдвоем Богач и Еремка много ловили каждую зиму зайцев. Старик устраивал на них западни, капканы и разные хитрые петли, а Еремка брал прямо зубом.

Выйдя из избушки, Богач только покачал головой. Очень уж разыгралась погода и засыпала снегом все его ловушки.

- Видно, придется тебе, Еремка, идти под гору, - говорил Богач смотревшей на него собаке. - Да, под гору... А я на тебя погоню зайцев. Понял? То-то... Я вот обойду по загуменьям да и шугну их на тебя.

Еремка в ответ только слабо взвизгнул. Ловить зайцев под горой было для него самым большим удовольствием. Дело происходило так. Зайцы, чтобы попасть на гумна, пробегали из-за реки и поднимались на гору. Обратный путь для них уже шел под гору. А известно, что заяц лихо бежит в гору, а под гору, в случае опасности, скатывается кубарем. Еремка прятался под горой и ловил зайца именно в то время, когда заяц ничего не видел.

- Любишь зайчика-кубаря поймать? - дразнил собаку Богач. - Ну, ступай...

Еремка повилял хвостом и медленно пошел к селению, чтобы оттуда уже спуститься под гору. Умная собака не хотела пересекать заячью тропу. Зайцы отлично понимали, что значат следы собачьих лап на их дороге.

- Экая погодка-то, подумаешь! - ворчал Богач, шагая по снегу в противоположную сторону, чтобы обойти гумна.

Ветер так и гулял, разметая кругом облака крутившегося снега. Даже дыхание захватывало. По пути Богач осмотрел несколько занесенных снегом ловушек и настороженных петель. Снег засыпал все его хитрости.

- Ишь ты, какая причина вышла, - ворчал старик, с трудом вытаскивая из снега ноги. - В такую непогодь и зайцы по своим логовищам лежат... Только вот голод-то не тетка: день полежит, другой полежит, а на третий и пойдет промышлять себе пропитание. Он хоть и заяц, а брюхо-то - не зеркало...

Богач прошел половину дороги и страшно устал. Даже в испарину бросило. Ежели бы не Еремка, который будет ждать его под горой, старик вернулся бы в свою избушку. Ну их, зайцев, никуда не денутся. Можно и в другой раз охоту устроить. Вот только перед Еремкой совестно: обмани его один раз, а в другой он и сам не пойдет. Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился. Подожмет свой волчий хвост, глазами моргает и как будто ничего не понимает, что ему русским языком говорят... Хоть прощения у него проси, - вот какой прегордый пес. А теперь он уже залег под горкой и ждет зайцев.

Обойдя гумна, Богач начал "гон" зайцев. Он подходил к гумну и стучал палкой по столбам, хлопал в ладоши и как-то особенно фыркал, точно загнанная лошадь. В первых двух гумнах никого не было, а из третьего быстро мелькнули две заячьих тени.

- Ага, косая команда, не любишь!.. - торжествовал старик, продолжая свой обход.

И удивительное дело, - каждый раз одно и то же: уж, кажется, сколько зайцев придавил он с Еремкой, а все та же заячья ухватка. Точно и зайцы-то одни и те же. Ну, побеги он, заяц, в поле, - и конец. Ищи его, как ветра в поле. Ан нет, он норовит непременно к себе домой, за реку, а там, под горой, его уж ждут Еремкины зубы...

Богач обошел гумна и начал спускаться с горы к реке. Его удивило, что Еремка всегда выбегал к нему навстречу, а теперь стоял как-то виновато на одном месте и, очевидно, поджидал его.

- Еремка, да что ты делаешь?

Собака слабо взвизгнула. Перед ней на снегу лежал на спине молоденький зайчик и бессильно болтал лапками.

- Бери его!.. Кусь!.. - закричал Богач.

Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил:

- Вот так штука, Еремка!..

 

 

II

 

- Ну, и оказия!.. - удивлялся Богач, нагибаясь, чтобы получше рассмотреть беззащитного зайчишку. - Эк тебя угораздило, братец ты мой!.. а? И совсем еще молоденький!..

Заяц лежал на спинке и, по-видимому, оставил всякую мысль о спасении. Богач ощупал перешибленную ногу и покачал головой.

- Вот оказия-то... Еремка, что мы с ним будем делать-то? Прирезать, што ли, чтобы понапрасну не маялся...

Но и прирезать было как-то жаль. Уж если Еремка не взял зубом калеку, посовестился, так ему, Богачу, и подавно совестно беззащитную тварь убивать. Другое дело, если бы он в ловушку попал, а то больной зайчишка, - и только.

Еремка смотрел на хозяина и вопросительно взвизгивал. Дескать, надо что-нибудь делать...

- Эге, мы вот что с ним сделаем, Еремка: возьмем его к себе в избушку... Куда он, хромой-то, денется? Первый волк его съест...

Богач взял зайца на руки и пошел в гору, Еремка шел за ним, опустив хвост.

- Вот тебе и добыча... - ворчал старик. - Откроем с Еремкой заячий лазарет... Ах ты, оказия!..

Когда пришли в избу, Богач положил зайца на лавку и сделал перевязку сломанной лапки. Он, когда был пастухом, научился делать такие перевязки ягнятам. Еремка внимательно следил за работой хозяина, несколько раз подходил к зайцу, обнюхивал его и отходил.

- А ты его не пугай... - объяснял ему Богач. - Вот привыкнет, тогда и обнюхивай...

Больной зайчик лежал неподвижно, точно человек, который приготовился к смерти. Он был такой беленький и чистенький, только кончики ушей точно были выкрашены черной краской.

- А ведь надо его покормить, беднягу... - думал вслух Богач.

Но заяц упорно отказывался есть и пить.

- Это он со страху, - объяснял Богач. - Ужо завтра добуду ему свежей морковки да молочка.

В углу под лавкой Богач устроил зайцу из разного тряпья мягкое и теплое гнездо и перенес его туда.

- Ты у меня, Еремка, смотри, не пугай его... - уговаривал он собаку, грозя пальцем. - Понимаешь: хворый он...

Еремка вместо ответа подошел к зайцу и лизнул его.

- Ну, вот так, Еремка... Значит, не будешь обижать? Так, так... Ведь ты у меня умный пес, только вот сказать не умеешь. С нас будет и здоровых зайцев.

Ночью Богачу плохо спалось. Он все прислушивался, не крадется ли к зайцу Еремка. Хоть и умный пес, а все-таки пес, и полагаться на него нельзя. Как раз сцапает...

"Ах ты, оказия... - думал Богач, ворочаясь с боку на бок. - Уж, кажется, достаточно нагляделся на зайцев... Не одну сотню их переколотил, а вот этого жаль. Совсем ведь глупый еще... несмышленыш..."

И во сне Богач видел загубленных им зайцев. Он даже просыпался и прислушивался к завывавшей буре. Ему казалось, что к избушке сбежались все убитые им зайцы, лопочут, по снегу кувыркаются, стучат в дверь передними лапками... Старик не утерпел, слез с печи и выглянул из избушки. Никого нет, а только ветер гуляет по полю и гудит на все голоса.

- Ах ты, оказия!.. - ворчал старик, забираясь на теплую печку.

Просыпался он, по-стариковски, ранним утром, затоплял печь и приставлял к огню какое-нибудь варево - похлебку, старых щец, кашку-размазню. Сегодня было как всегда. Заяц лежал в своем уголке неподвижно, точно мертвый, и не притронулся к еде, как его Богач ни угощал.

- Ишь ты, какой важный барин, - корил его старик. - А ты вот попробуй кашки гречушной - лапка-то и срастется. Право, глупый... У меня кашу-то и Еремка вот как уплетает, за ушами пищит.

Богач прибрал свою избушку, закусил и пошел в деревню.

- Ты у меня смотри, Еремка, - наказывал он Еремке. - Я-то скоро вернусь, а ты зайца не пугай...

Пока старик ходил, Еремка не тронул зайца, а только съел у него все угощение - корочки черного хлеба, кашу и молоко. В благодарность он лизнул зайца прямо в мордочку и принес в награду из своего угла старую обглоданную кость. Еремка всегда голодал, даже когда ему случалось съесть какого-нибудь зайчонка. Когда Богач вернулся, он только покачал головой: какой хитрый зайчишка: когда угощают, так и не смотрит, а когда ушли, - так все дотла поел.

- Ну и лукавец! - удивлялся старик. - А я тебе гостинца принес, косому плуту...

Он достал из-за пазухи несколько морковок, пару кочерыжек, репку и свеклу. Еремка лежал на своем месте как ни в чем не бывало, но когда он облизнулся, вспомнив съеденное у зайца угощение, Богач понял его коварство и принялся его журить:

- И не стыдно тебе, старому плуту... а?! Что, не едал ты каши? Ах, ненасытная утроба....

Когда старик увидел валявшуюся перед зайцем кость, он не мог удержаться от смеха. Вот так Еремка, тоже сумел угостить... Да не хитрый ли плутище!..

Заяц отдохнул за ночь и перестал бояться. Когда Богач дал ему морковку, он с жадностью ее съел.

- Эге, брат, вот так-то лучше будет!.. Это, видно, не Еремкина голая кость... Будет чваниться-то. Ну-ка, еще репку попробуй.

И репка была съедена с тем же аппетитом.

- Да ты у меня совсем молодец!.. - хвалил старик.

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Богач и Еремка

(окончание)

 

Когда совсем рассветало, в дверь послышался стук, и тоненький детский голосок проговорил:

- Дедушка, отвори... Смерть как замерзла!..

Богач отворил тяжелую дверь и впустил в избушку девочку лет семи. Она была в громадных валенках, в материнской кацавейке и закутана рваным платком.

- Ах, это ты, Ксюша... Здравствуй, птаха.

- Мамка послала тебе молочка... не тебе, а зайцу...

- Спасибо, красавица...

Он взял из покрасневших на морозе детских ручонок небольшую крынку молока и поставил ее бережно на стол.

- Ну, вот мы и с праздником... А ты, Ксюша, погрейся. Замерзла?

- Студено...

- Давай раздевайся. Гостья будешь... Зайчика пришла посмотреть?

- А то как же...

- Неужто не видала!

- Как не видать... Только я-то видела летних зайцев, когда они серые, а этот совсем белый у тебя.

Ксюша разделась. Это была самая обыкновенная деревенская белоголовая девочка, загорелая, с тоненькой шейкой, тоненькой косичкой и тоненькими ручками и ножками. Мать одевала ее по-старинному - в сарафан. Оно и удобно и дешевле. Чтобы согреться, Ксюша попрыгала на одной ноге, грела дыханием окоченевшие ручонки и только потом подошла к зайчику.

- Ах, какой хорошенький зайчик, дедушка... Беленький весь, а только ушки точно оторочены черным.

- Это уж по зиме все такие зайцы, беляки, бывают...

Девочка села около зайчика и погладила его по спинке.

- А что у него ножка завязана тряпочкой, дедушка?

- Сломана лапка, вот я и завязал ее, чтобы все косточки срослись.

- Дедушка, а ему больно было?

- Известно, больно...

- Дедушка, а заживет лапка?

- Заживет, ежели он будет смирно лежать... Да он и лежит, не ворохнется. Значит, умный!..

- Дедушка, а как его зовут?

- Зайца-то? Ну, заяц и есть заяц, -- вот и все название.

- Дедушка, то другие зайцы, которые здоровые в поле бегают, а этот хроменький... Вон у нас кошку Машкой зовут.

Богач задумался и с удивлением посмотрел на Ксюшу. Ведь совсем глупая девчонка, а ведь правду сказала.

- Ишь ты, какая птаха... - думал он вслух. - И в самом деле, надо как-нибудь назвать, а то зайцев-то много... Ну, Ксюша, так как его мы назовем... а?

- Черное Ушко...

- Верно!.. Ах ты, умница... Значит, ты ему будешь в том роде, как крестная...

Весть о хромом зайце успела облететь всю деревню, и скоро около избушки Богача собралась целая толпа любопытных деревенских ребят.

- Дедушка, покажи зайчика! - просили.

Богач даже рассердился. Всех пустить зараз нельзя - не поместятся в избе, а по одному пускать - выстудят всю избу.

Старик вышел на крылечко и сказал:

- Невозможно мне показывать вам зайца, потому он хворый... Вот поправится, - тогда и приходите, а теперь ступайте домой.

 

 

III

 

Через две недели Черное Ушко совсем выздоровел. Молодые косточки скоро срастаются. Он уже никого не боялся и весело прыгал по всей избе. Особенно ему хотелось вырваться на волю, и он сторожил каждый раз, когда открывалась дверь.

- Нет, брат, мы тебя не пустим, - говорил ему Богач. - Чего тебе на холоде мерзнуть да голодать?.. Живи с нами, а весной - с богом, ступай в поле. Только нам с Еремкой не попадайся...

Еремка, очевидно, думал то же самое. Он ложился у самой двери, и когда Черное Ушко хотел перепрыгнуть через него, скалил свои белые зубы и рычал. Впрочем, заяц его совсем не боялся и даже заигрывал с ним. Богач смеялся до слез над ними. Еремка растянется на полу во весь рост, закроет глаза, будто спит, а Черное Ушко начинает прыгать через него. Увлекшись этой игрой, заяц иногда стукался головой о лавку и начинал по-заячьи плакать, как плачут на охоте смертельно раненные зайцы.

- И точно младенец, - удивлялся Богач. - По-ребячьи и плачет... Эй ты, Черное Ухо, ежели тебе своей головы не жаль, так пожалей хоть лавку. Она не виновата...

Эти увещания плохо действовали, и заяц не унимался. Еремка тоже увлекался игрой и начинал гоняться по избе за зайцем, раскрыв пасть и высунув язык. Но заяц ловко увертывался от него.

- Что, брат Еремка, не можешь его догнать? - подсмеивался над собакой старик. - Где тебе, старому... Только лапы понапрасну отобьешь.

Деревенские ребята частенько прибегали в избушку Богача, чтобы поиграть с зайчиком, и приносили ему что-нибудь из съестного. Кто тащит репку, кто морковку, кто свеклу или картошку. Черное Ушко принимал эти дары с благодарностью и тут же их съедал с жадностью. Ухватит передними лапками морковку, припадет к ней головой и быстро-быстро обгрызет, точно обточит. Он отличался большой прожорливостью, так что даже Богач удивлялся.

- И в которое место он ест такую прорву... Не велика скотинка, а все бы ел, сколько ему ни дай.

Чаще других бывала Ксюша, которую деревенские ребята прозвали "заячьей крестной". Черное Ушко отлично ее знал, сам бежал к ней и любил спать у нее на коленях. Но он же и отплатил ей самой черной неблагодарностью. Раз, когда Ксюша уходила домой, Черное Ушко с быстротой молнии шмыгнул в дверях около ее ног - и был таков. Девочка горько расплакалась. Еремка сообразил, в чем дело, и бросился в погоню.

- Как же, ищи ветра в поле... - посмеялся над ним Богач. - Он похитрее тебя будет... А ты, Ксюшка, не реви. Пусть его побегает, а потом сам вернется. Куда ему деться?

- Наши деревенские собаки его разорвут, дедушка...

- Так он и побежал тебе в деревню... Он прямо махнул за реку, к своим. Так и так, мол, жив и здоров, имею собственную квартиру и содержание. Побегает, поиграет и назад придет, когда есть захочет. А Еремка-то глупый, бросился его ловить... Ах, глупый пес!..

"Заячья крестная" все-таки ушла домой со слезами, да и сам старый Богач мало верил тому, что говорил. И собаки по дороге могут разорвать, и у себя дома лучше покажется. А тут еще Еремка вернулся домой, усталый, виноватый, с опущенным хвостом. Старому Богачу сделалось даже жутко, когда наступил вечер. А вдруг Черное Ушко не придет... Еремка лег у самой двери и прислушивался к каждому шороху. Он тоже ждал. Обыкновенно Богач разговаривал с собакой, а тут молчал. Они понимали друг друга без слов.

Наступил вечер. Богач засиделся за работой дольше обыкновенного. Когда он уже хотел ложиться спать на свою печь, Еремка радостно взвизгнул и бросился к двери.

-- Ах, косой, вернулся из гостей домой...

Это был действительно он, Черное Ушко. С порога он прямо бросился к своей чашке и принялся пить молочко, потом съел кочерыжку и две морковки.

- Что, брат, в гостях-то плохо тебя угощали? - говорил Богач, улыбаясь. - Ах ты, бесстыдник, бесстыдник. И крестную свою до слез довел.

Еремка все время стоял около зайца и ласково помахивал хвостом. Когда Черное Ушко съел все, что было в чашке, Еремка облизал ему морду и начал искать блох.

- Ах вы, озорники! - смеялся Богач, укладываясь на печи. - Видно, правду пословица говорит: вместе тесно, а врозь скучно...

Ксюша прибежала на другое утро чем свет и долго целовала Черное Ушко.

- Ах ты, бегун скверный... - журила она его. - Вперед не бегай, а то собаки разорвут. Слышишь, глупый? Дедушка, а ведь он все понимает...

- Еще бы не понимать, - согласился Богач, - небойсь вот как знает, где его кормят...

После этого случая за Черным Ушком уже не следили. Пусть его убегает поиграть и побегать по снежку. На то он и заяц, чтобы бегать. Месяца через два Черное Ушко совсем изменился: и вырос, и потолстел, и шерсть на нем начала лосниться. Он вообще доставлял много удовольствия своими шалостями и веселым характером, и Богачу казалось, что и зима нынче как-то скорее прошла.

Одно только было нехорошо. Охота на зайцев давала Богачу порядочный заработок. За каждого зайца он получал по четвертаку, а это большие деньги для бедного человека. В зиму Богач убивал штук сто. А теперь выходило так, как будто и совестно губить глупых зайцев, совестно перед Черным Ушком. Вечером Богач и Еремка уходили на охоту крадучись и никогда не вносили в избу убитых зайцев, как прежде, а прятали их в сенях. Даже Еремка это понимал, и когда в награду за охоту получал заячьи внутренности, то уносил их куда-нибудь подальше от сторожки и съедал потихоньку.

- Что, брат, совестно? - шутил над ним старик. - Оно, конечно, заяц - тварь вредная, озорная, а все-таки оно того... Может, и в ём своя заячья душонка есть, так, плохонькая совсем душонка.

Зима прошла как-то особенно быстро. Наступил март. По утрам крыши обрастали блестящей бахромой из ледяных сосулек. Показались первые проталинки. Почки на деревьях начали бухнуть и наливаться. Прилетели первые грачи. Все кругом обновлялось и готовилось к наступающему лету, как к празднику. Один Черное Ушко был невесел. Он начал пропадать из дому все чаще и чаще, похудел, перестал играть, а вернется домой, наестся и целый день спит в своем гнезде под лавкой.

- Это он линяет, ну, вот ему и скучно,-- объяснял Богач. - По весне-то зайцев не бьют по этому самому... Мясо у него тощее, шкурка как молью подбита. Одним словом, как есть ничего не стоит...

Действительно, Черное Ушко начал менять свою зимнюю белую шубку на летнюю, серую. Спинка сделалась уже серой, уши, лапки тоже, и только брюшко оставалось белым. Он любил выходить на солнышко и подолгу грелся на завалинке.

Раз прибежала Ксюша проведать своего крестника, но его не было дома уже целых три дня.

- Теперь ему и в лесу хорошо, вот и ушел, пострел, - объяснял Богач пригорюнившейся девочке. - Теперь зайцы почку едят, ну, а на проталинках и зеленую травку ущипнет. Вот ему и любопытно...

- А я ему молочка принесла, дедушка...

- Ну, молочко мы и без него съедим...

Еремка вертелся около Ксюши и лаял на опустевшее под лавкой заячье гнездо.

- Это он тебе жалуется, - объяснял Богач. - Хотя и пес, а все-таки обидно... Всех нас обидел, пострел.

- Он недобрый, дедушка... - говорила Ксюша со слезами на глазах.

- Зачем недобрый? Просто заяц - и больше ничего. Лето погуляет, пока еда в лесу есть, а к зиме, когда нечего будет есть, и вернется сам... Вот увидишь. Одним словом, заяц...

Черное Ушко пришел еще раз, но к самой сторожке не подошел, а сел пеньком и смотрит издали. Еремка подбежал к нему, лизнул в морду, повизжал, точно приглашая в гости, но Черное Ушко не пошел. Богач поманил его; но он оставался на своем месте и не двигался.

- Ах, пострел! - ворчал старик. - Ишь как сразу зазнался, косой...

 

 

IV

 

Прошла весна. Наступило лето. Черное Ушко не показывался. Богач даже рассердился на него.

- Ведь мог бы как-нибудь забежать на минутку... Кажется, не много дела и время найдется.

Ксюша тоже сердилась. Ей было обидно, что она целую зиму так любила такого нехорошего зайца... Еремка молчал, но тоже был недоволен поведением недавнего приятеля.

Прошло и лето. Наступила осень. Начались заморозки. Перепадал первый мягкий, как пух, снежок. Черное Ушко не показывался.

- Придет, косой... - утешал Богач Еремку. - Вот погоди: как занесет все снегом, нечего будет есть, ну, и придет. Верно тебе говорю...

Но выпал и первый снег, а Черное Ушко не показывался. Богачу сделалось даже скучно. Что же это в самом деле: уж нынче и зайцу нельзя поверить, не то что людям...

Однажды утром Богач что-то мастерил около своей избушки, как вдруг послышался далекий шум, а потом выстрелы. Еремка насторожился и жалобно взвизгнул.

- Батюшки, да ведь это охотники поехали стрелять зайцев! - проговорил Богач, прислушиваясь к выстрелам, доносившимся с того берега реки. -- Так и есть... Ишь как запаливают... Ох, убьют они Черное Ушко! Непременно убьют...

Старик, как был, без шапки побежал к реке. Еремка летел впереди.

- Ох, убьют! - повторял старик, задыхаясь на ходу. - Опять стреляют...

С горы было все видно. Около лесной заросли, где водились зайцы, стояли на известном расстоянии охотники, а из лесу на них гнали дичь загонщики. Вот затрещали деревянные трещотки, поднялся страшный гам и крик, и показались из заросли перепуганные, оторопелые зайцы. Захлопали ружейные выстрелы, и Богач закричал не своим голосом:

- Батюшки, погодите!! Убьете моего зайца... Ой, батюшки!!

До охотников было далеко, и они ничего не могли слышать, но Богач продолжал кричать и махал руками. Когда он подбежал, загон уже кончился. Было убито около десятка зайцев.

- Батюшки, что вы делаете? -- кричал Богач, подбегая к охотникам.

- Как, что? Видишь, зайцев стреляем.

- Да ведь в лесу-то мой собственный заяц живет...

- Какой твой?

- Да так... Мой заяц - и больше ничего. Левая передняя лапка перешиблена... Черное Ушко...

Охотники засмеялись над сумасшедшим стариком, который умолял их не стрелять со слезами на глазах.

- Да нам твоего зайца совсем не надо, - пошутил кто-то. -- Мы стреляем только своих...

-- Ах, барин, барин, нехорошо... Даже вот как нехорошо...

Богач осмотрел всех убитых зайцев, но среди них Черного Ушка не было. Все были с целыми лапками.

Охотники посмеялись над стариком и пошли дальше по лесной опушке, чтобы начать следующий загон. Посмеялись над Богачом и загонщики, ребята-подростки, набранные из деревни, посмеялся и егерь Терентий, тоже знакомый мужик.

- Помутился немножко разумом наш Богач, - пошутил еще Терентий. - Этак каждый начнет разыскивать по лесу своего зайца...

Для Богача наступало время охоты на зайцев, но он все откладывал. А вдруг в ловушку попадет Черное Ушко? Пробовал он выходить по вечерам на гумна, где кормились зайцы, и ему казалось, что каждый пробегавший мимо заяц - Черное Ушко.

- Да ведь Еремка-то по запаху узнает его, на то он пес... - решил он. - Надо попробовать...

Сказано - сделано. Раз, когда поднялась непогода, Богач отправился с Еремкой на охоту. Собака пошла под гору как-то неохотно и несколько раз оглядывалась на хозяина.

- Ступай, ступай, нечего лениться... - ворчал Богач.

Он обошел гумна и погнал зайцев. Выскочило зараз штук десять.

"Ну, будет Еремке пожива..." - думал старик.

Но его удивил собачий вой. Это выл Еремка, сидя под горой на своем месте. Сначала Богач подумал, что собака взбесилась, и только потом понял, в чем дело: Еремка не мог различить зайцев... Каждый заяц ему казался Черным Ушком. Сначала старик рассердился на глупого пса, а потом проговорил:

- А ведь правильно, Еремка, даром что глупый пес... Верно, шабаш нам зайцев душить. Будет...

Богач пошел к хозяину фруктового сада и отказался от своей службы.

- Не могу больше... - коротко объяснил он.

[Vilvarin 0]

Chanda, чудесная сказка про горошинки :Rose: :Rose: :Rose: :Rose: :Rose:

[Chanda 14]

Vilvarin, одна из самых любимых.

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

23 февраля – православный Валентинов день, а также в России День защитника отечества, по старому – День советской армии и военно-морского флота

Оклеветанная купеческая дочь

Русская народная сказка

 

В некотором царстве, в некотором государстве жил купец с купчихою; у него было двое детей: сын и дочь; дочь была такая красавица, что ни вздумать, ни взгадать, разве в сказке сказать.

Пришло время - заболела купчиха и померла; а вскоре после того захворал и купец, да так сильно, что не чает и выздороветь.

Призвал он детей и стал им наказывать: - Дети мои милые! Скоро я белый свет покину, уж смерть за плечами стоит.

Благословляю вас всем моим добром; живите после меня дружно и честно; ты, дочка, почитай своего брата, как отца родного, а ты, сынок, люби сестру, как мать родную.

Вслед за тем купец помер; дети похоронили его и остались одни жить.

Все у них идет ладно и любовно, всякое дело сообща делают.

Пожили они этак несколько времени, и вздумалось купеческому сыну: - Что я все дома живу? Ни я людей, ни меня люди не знают; лучше оставлю сестру - пусть одна хозяйничает, да пойду в военную службу. Коли бог даст счастье да жив буду - лет через десять заслужу себе чин; тогда мне от всех почет!

Призвал он свою сестру и говорит ей: - Прощай, сестрица! Я иду своею охотою служить богу и великому государю.

Купеческая дочь горько заплакала: - Бог с тобой, братец! И не думала и не гадала, что ты меня одну покинешь! Тут они простились, поменялись своими портретами и обещались завсегда друг друга помнить - не забывать.

Купеческий сын определился в солдаты и попал в гвардию; служит он месяц, другой и третий, вот уж и год на исходе, а как был он добрый молодец, собой статный, разумный да грамотный, то начальство скоро его узнало и полюбило.

Не прошло и двух лет, произвели его в прапорщики, а там и пошли чины за чинами.

Дослужился купеческий сын до полковника, стал известен всей царской фамилии; царь его жаловал, а царевич просто души в нем не чаял: называл своим другом и зачастую ездил к нему в гости погулять-побеседовать.

В одно время случилось царевичу быть у полковника в спальне; увидал он на стене портрет красной девицы, так и ахнул от изумления.

"Неужели, - думает, - есть где-нибудь на белом свете такая красавица?" Смотрел, смотрел и влюбился в этот портрет без памяти.

- Послушай, - говорит он полковнику, - чей это портрет? - Моей родной сестры, ваше высочество! -Хороша твоя сестра! Хоть сейчас бы на ней женился. Да подожди, улучу счастливую минутку, признаюсь во всем батюшке и стану просить, чтоб позволил мне взять ее за себя в супружество.

С той поры еще в большей чести стал купеческий сын у царевича: на всех смотрах и ученьях кому выговор, кому арест, а ему завсегда благодарность.

Вот другие полковники и генералы удивляются: - Что б это значило? Из простого звания, чуть-чуть не из мужиков, а теперь, почитай, первый любимец у царевича! Как бы раздружить эту дружбу? Стали разведывать и по времени разузнали всю подноготную.

- Ладно, - говорит один завистливый генерал, - недолго ему быть первым любимцем, скоро будет последним прохвостом! Не я буду, коли его не выгонят со службы с волчьим паспортом! Надумавшись, пошел генерал к государю в отпуск проситься: надо-де по своим делам съездить; взял отпуск и поехал в тот самый город, где проживала полковничья сестра.

Пристал к подгороднему мужику на двор и стал его расспрашивать: - Послушай, мужичок! Скажи мне правду истинную: как живет такая-то купеческая дочь, принимает ли к себе гостей и с кем знается? Скажешь правду, деньгами награжу.

- Не возьму греха на душу, - отвечал мужик, - не могу ни в чем ее покорить; худых дел за нею не водится. Как жила прежде с братом, так и теперь живет - тихо да скромно; все больше дома сидит, редко куда выезжает - разве в большие праздники в церковь божию. А собой разумница да такая красавица, что, кажись, другой подобной и в свете нет!

Вот генерал выждал время и накануне большого годового праздника, как только зазвонили ко всенощной и купеческая дочь отправилась в церковь, он приказал заложить лошадей, сел в коляску и покатил к ней прямо в дом.

Подъехал к крыльцу, выскочил из коляски, взбежал по лестнице и спрашивает: - Что, сестра дома? Люди приняли его за купеческого сына; хоть на лицо и не схож, да они давно его не видали, а тут приехал он вечером, впотьмах, в военной одеже - как обман признать? Называют его по имени по отчеству и говорят: - Нет, сестрица ваша ко всенощной ушла.

- Ну, я ее подожду; проведите меня к ней в спальню и подайте свечу.

Вошел в спальню, глянул туда-сюда, видит - на столике лежит перчатка, а рядом с ней именное кольцо купеческой дочери, схватил это кольцо и перчатку, сунул в карман и говорит: - Ах, как давно не видал я сестрицы! Сердце не терпит, хочется сейчас с ней поздороваться; лучше я сам в церковь поеду.

А сам на уме держит: "Как бы поскорей отсюда убраться, не ровен час - застанет! Беда моя!" Выбежал генерал на крыльцо, сел в коляску и укатил из города.

Приходит купеческая дочь от всенощной; прислуга ее и спрашивает: - Что, видели братца? - Какого братца? - Да что в полку служит; он в отпуск выпросился, на побывку домой приехал.

- Где же он? - Был здесь, подождал-подождал да вздумал в церковь ехать; смерть, говорит, хочется поскорей сестрицу повидать! - Нет, в церкви его не было: разве куда в другое место заехал.

Ждет купеческая дочь своего брата час, другой, третий; всю ночь прождала, а об нем ни слуху, ни вести.

"Что бы это значило? - думает она.- Уж не вор ли какой сюда заходил?" Стала приглядываться - так и есть: золотое кольцо пропало, да одной перчатки нигде не видно.

Вот генерал воротился из отпуска в столичный город и на другой день вместе с другими начальниками явился к царевичу.

Царевич вышел, поздоровался, отдал им приказы и велел по своим местам идти.

Все разошлись, один генерал остался.

- Ваше высочество! Позвольте, - говорит, - секрет рассказать. -Хорошо, сказывай! - Слух носится, что ваше высочество задумали на полковничьей сестре жениться; так смею доложить: она того не заслуживает.

- Отчего так? - Да уж поведенья больно зазорного: всем на шею так и вешается. Был я в том городе, где она живет, и сам прельстился, с нею грех сотворил.

- Да ты врешь! - Никак нет! Вот не угодно ль взглянуть? Она дала мне на память свое именное колечко да пару перчаток; одну-то перчатку я на дороге потерял, а другая цела.

Царевич тотчас послал за купеческим сыном-полковником и рассказал ему все дело.

Купеческий сын отвечал царевичу: - Я головой отвечаю, что это неправда! Позвольте мне, ваше высочество, домой поехать и разузнать, как и что там делается. Если генерал правду сказал, то не велите щадить ни меня, ни сестры; а если он оклеветал, то прикажите его казнить.

- Быть по сему! Поезжай с богом.

Купеческий сын взял отпуск и поехал домой, а генералу нарочно сказали, что царевич его с глаз своих прогнал.

Приезжает купеческий сын на родину; кого ни спросит - все его сестрой не нахвалятся.

Увидался с сестрою; она ему обрадовалась, кинулась на шею и стала спрашивать: - Братец, сам ли ты приезжал ко мне вот тогда-то, али какой вор под твоим именем являлся? Рассказала ему все подробно.

- Еще тогда, - говорит, - пропала у меня перчатка с именным моим кольцом.

- А! Теперь я догадываюсь; это генерал схитрил! Ну, сестрица, завтра я назад поеду, а недели через две и ты вслед за мной поезжай в столицу. В такой-то день и час будет у нас большой развод на площади; ты будь там непременно к этому сроку и явись прямо к царевичу.

Сказано - сделано.

В назначенный день собрались войска на площадь, приехал и царевич; только было хотел развод делать, вдруг прикатила на площадь коляска, из коляски вышла девица красоты неописанной и прямо к царевичу; пала на колени, залилась слезами и говорит: - Я - сестра вашего полковника! Прошу у вас суда с таким-то генералом, за что он меня опорочил? Царевич позвал генерала: -Знаешь ты эту девицу? Она на тебя жалуется.

Генерал вытаращил глаза.

- Помилуйте, - говорит, - ваше высочество! Я ее знать не знаю, в первый раз в глаза вижу.

- Как же ты мне сам сказывал, что она тебе перчатки и золотое кольцо подарила? Значит, ты эти вещи украл? Тут купеческая дочь рассказала царевичу, как пропали у ней из дому кольцо и одна перчатка, а другую перчатку вор не приметил и не захватил: - Вот она - не угодно ль сличить? Сличили обе перчатки - как раз пара! Нечего делать, генерал повинился, и за ту провинность осудили его и повесили.

А царевич поехал к отцу, выпросил разрешение и женился на купеческой дочери, и стали они счастливо жить-поживать да добра наживать.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

27 февраля - Международный день полярного медведя

Дед-Медвед

Белый и пушистый медведь

 

Где-то за горами, да за долами, там, где никогда слыхом никогда не слыхивали, ни о хоббитах, ни о кендерах, ни даже о Конане Варваре: – что и говорить глушь несусветная, – жил да был себе белый и пушистый медведь. Был он самым белым пухлым и пушистым на всём белом свете, потому как другого такого же белого и пушистого места в котором он жил, больше на всём белом свете не было.

 

А жил он, как полагается всем порядочным белым медведям, в бескрайней белой пустыне, да только не в снежной арктической, а в белой и пушистой, где вместо снега, куда ни глянь, лежит один только белый и невесомый пух с одуванчиков, а может быть и тополиный и больше ничего лишнего. Всё там было такое мягкое, такое белое и пушистое, и снег и небо, и даже солнце там было что-то вроде круглой жёлтой подушки набитой пухом. Правда ночью на него надевалась белая наволочка, и солнце на это время считалось уже луной. Такому солнцу даже греть было вовсе необязательно, в этой белой и пушистой пустыне – было всегда тепло, как в огромной пуховой перине.

 

А чему вы, собственно говоря, удивляетесь? Жил же один тигрёнок в подсолнухе, а ёщё один так даже в чайнике вроде бы обитал. Надо же где-то и такому вот белому пушистому медведю жить? Ведь не в сахарницу же ему, в самом деле, залезать?

И самое удивительное в этой белой пушистой пустыне было то что: ни тополей, ни тем более одуванчиков там совершенно нигде не росло, и было даже немножко непонятно: откуда же там столько пуха взялось?

Может быть, где-то неподалёку стояла огромная гора, полностью поросшая пушистыми одуванчиками, или может быть, где-то там рос огромный преогромный тополь, на котором пчёл и мёда нет, но вот зато пуха сколько там угодно. И пух оттуда постоянно ветром приносило. А может быть даже над этой пустыней, очень часто проходила большая пуховая туча. Но это конечно – не суть важно.

 

Само собой разумеется, что ни один из сказочников не знает, где она вообще такая белая и пушистая пустыня находится, а потому и неудивительно, что кроме нашего белого мишки, никого там больше и не встретить. Ни хоббита, ни кендера, ни даже какого-нибудь там завалящего Муми-тролля, не говоря уже о Конане Варваре. Хотя может они, где и жили где-нибудь там за высокими горами, да за дальними морями, но не они об этом пуховом медведе, ни он о них, никогда ничего не слышали. И вообще никого там сейчас не встретить. Ведь никто же из нас, не отправился прямо сейчас туда, это всё проверять.

 

И звали этого белого пушистого медведя вовсе не Вини-Пухом, Умкой или как-нибудь ещё, потому как звать его там, по правде сказать, было совершенно некому: – ведь никого больше и не водилось во всей этой необъятной белой пустыне, на то ведь она и зовётся – пустыней. И поэтому не было у нашего мишки имени, и не было никаких друзей, зато и врагов у него там тоже никаких не было, но нашего пухового медведя это совершенно не расстраивало, он просто не знал, что ему можно было бы жить как-то иначе, и поэтому прекрасно без этого всего обходился.

 

Хотя конечно по закону жанра, везде где обитают какие-нибудь добрые и пушистые Мишки Гамми, тут же рядом где-нибудь непременно должны обитать злобные гоблины, и добрые рыцари, но как уже говорилось раннее: – сказочники об этом месте ничего не знают, и потому никакие законы жанра здесь попросту не действуют.

 

Да кстати, если кого и можно было отыскать в этой огромной пуховой пустыне, то наш белый медведь никогда даже и не пытался этого сделать, поскольку больше всего на свете любил спать, зарывшись поглубже в мягкие пуховые перины, в своей уютной берлоге. А если вдруг мимо по небу пролетал косяк диких перелётных гусей к местам своих гиперборейских зимовок, то поднять туда свою мягкую тяжёлую голову, ему никогда и на ум не приходило. Да и зачем ему это?

 

Конечно же, там всегда можно было устроить массу самых разных и весёлых затей. К примеру, выстроить снежную крепость из мягких пуховых подушек и поиграть там в снежки, или выложить прямо через всю эту бескрайнюю пустыню, огромное слово – ВЕЧНОСТЬ из высоких пуховых холмов. Но не с кем было играть в снежки, или устраивать взятие снежной крепости, не с кем было выкладывать слово – ВЕЧНОСТЬ посреди пустыни. И, конечно же, не было там той самой Снежной королевы, которой приходят в голову подобные забавы.

 

Там вообще не было ничего лишнего, ничего такого особенного, за что можно было бы зацепиться взглядом. Да и самого белого пухового медведя, постоянно дремлющего в своей тёплой берлоге, тоже совершенно не было видно. Даже пролетающему косяку диких перелётных гусей.

Поэтому-то о нём никто ничего и не знал. Эта бескрайняя белая пустыня лежит как огромный чистый лист для всех начинающих сказочников. Совершенно белый, абсолютно чистый и нетронутый. Может быть, даже и хорошо, что по нему пока ещё не потоптались полчища разных там хоббитов и кендеров, Муми-троллей и Мишек Гамми, а тем более ещё и всяческих Конанов Варваров.

И не надо писать об этом никаких сказок.

Пусть ещё пока до поры до времени, поспит там себе этот белый и пушистый медведь…

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 марта - Всемирный день кошек

Уличный кот

Автора не знаю. Взято тут: http://koshka.sinekrilaya.ru/skazka20.htm

 

В одном совершенно не волшебном городе жил-был обыкновенный уличный кот. Серый, худой, со шрамами на боках. И жизнь его была обычной жизнью кота на городских улицах. Он шлялся по помойкам в поисках объедков, охотился на ожиревших голубей в парке, грелся под летним солнцем, прятался в подворотнях от осенних дождей, прижимался мерзлой снежной зимой к трубе центрального отопления в заиндевевшем подвале.

 

А в свободное от этих занятий время дрался с другими котами, спасался на дереве от злобных собак, а порою вовсю горланил песни в весеннем нестройном кошачьем хоре.

 

Как-то раз я спросил его, доволен ли он своей жизнью. Неужели ни разу в жизни ему не хотелось попасть в теплый и светлый дом к ласковой хозяйке, которая будет каждое утро наливать ему в блюдце теплого молока. Где зимой можно будет глядеть в окно, лежа на горячей батарее. Где его будут брать на руки, гладить и чесать за ухом.

- Да что ты, хотелось, конечно, - ответил он. - Я обожаю, когда мне чешут за ухом. Умираю просто от удовольствия. Да и хозяйку такую я бы любил всем сердцем. Потому и живу на улице. И глядя в мои круглые от немого удивления глаза, продолжил.

- Врать ей не хочу. Разве можно обманывать добрую заботливую ласковую и любящую женщину? Раз в два-три месяца меня будет тянуть на улицу. Я буду сходить с ума, метаться по комнатам и орать. Буду драть ее любимый диван. Переверну горшок с цветами. И в конце концов все равно вылезу в неплотно закрытую форточку. Она начнет переживать, побежит искать меня на улицу. Станет думать, что меня переехала машина, или повесили на дереве малолетние хулиганы. Заплачет… А через три дня я вернусь. Голодный, грязный, вонючий. Полезу к ней на руки, будто ничего не случилось. И она, дурочка, мне все простит. Нет, старик, я уж лучше как сейчас. Зимой, конечно, туго приходится, но жить можно.

 

Он мягко потянулся и исчез в кустах. А я остался. Мне было немного неуютно. Кажется, ошейник от блох слишком сильно затянут. А вообще, мне домой пора, хозяйка наверняка соскучилась.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

1 марта - Праздник прихода весны

Автор под ником GreyDog

Весна..

 

Когда рождается Весна?

В феврале?

В марте?...

 

Вспомните: в конце октября, а то и в ноябре каждый год вдруг выпадают три тёплых, погожих дня... В первый из них родилась Весна. И мать спешит поделиться с ней остатками своего тепла...

А потом - загрустит, заплачет в своей безутешной тоске по Лету. А там - вслед за северными ветрами пожалует и Вечный Старец - Мороз. И, найдя утешение в его холодных объятиях, Осень быстро превратится в сварливую старуху - Зиму.

Но где же Весна? Да вон же она - спит, пригревшись под боком у своей старой няньки - Медведицы. Правда вскоре Мороз вспомнит о своей падчерице и, забрав у няньки, поведёт показать Лес. Иной раз и к Людям заглянут... А люди, решив почему-то, что она - его внучка, назовут её таким неподходящим именем... Впрочем...

После таких прогулок Весне уже не сидится под боком у няньки, и она, улучив момент, сбегает в лес, досаждая своей забывчивой матери внезапными оттепелями. А Мороз гоняется за юной беглянкой, чтобы снова сдать непоседу в лапы Медведице. Так, что если в конце зимы где-нибудь на лесной прогалине вам вдруг повстречается девчушка с глазами цвета весеннего неба и солнцем в волосах - запомните этот день: Вы повстречали Весну...

Но время идёт... И вот уже не Мороз гоняется по лесу за непокорной падчерицей, а она сама во главе армии из дождей и туманов в союзе с солнцем гонит его прочь. А он - отступает на север, изредка огрызаясь то - снежными залпами, то - холодными ветрами... А вслед за ним отправится в изгнание и старуха Зима...

Весна же - облачится в белоснежный фартук кучевых облаков и затеет приборку в своём только что отвоёванном доме... А потом, услышав издалека громовой голос Вечно Юного Странника, обрядится в изумрудный сарафан, и усядется где-нибудь на пригорке - ждать Лета.

И вот, наконец, вслед за перелётными птицами идёт он... А где же Весна? Да вот же она - без остатка растворившаяся в своей любви...

Даже самое долгое счастье - на миг... Даже самая короткая разлука - вечность.

Странника вновь зовёт дорога, а разом постаревшая Весна тщетно пытается удержать его красотой одежд. И всё чаще, сперва - украдкой, по ночам, а там - и не таясь, дни напролёт оплакивает разлуку, и шлёт, и шлёт ему вдогонку стаи перелётных птиц...

А потом, в не по-осеннему тёплый день родится новая Весна...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

3 марта - Всемирный день писателя

Алексей Степанов 5

Сказка про Писателя

 

Жил-был Читатель, который любил читать. Был он родом из села – какого, теперь уж никто и не упомнит, да и вымерло оно, село то, и прожил в том селе всю свою жизнь. Перечитал он все хорошие книги, что на свете есть. Откуда, скажете, брал эти книги? Да уж, наверное, брал где-то, раз прочитал. Доставал как-то.

И, прочтя эти книги, решил тот читатель, что нету среди них той, что высекла бы добрую искру из любого сердца, чтобы повела на подвиги и родила умиление непреходящее, зов к служению всеблагому и любовь к ближнему такую, крепче которой не бывает. Загорелось у читателя ретивое, схватил он заветное стило, бабушкой еще завещанное, положил перед собой стопку белой финской бумаги и стал сам желанную книгу творить. А может, и не было того стила, а стоял у самовара компьютер от Apple – кто ж его знает, да и не в том дело.

Вот прошло пять лет, и стал Читатель Писателем, ибо сотворил ту книгу. Все в ней было: слова приятные, дали необъятные, девицы красные, молодцы добрые, хозяева рачительные, напитки горячительные, незабудки на окне и старушка в шушуне – и многое, многое другое. Перечитал Писатель ту книгу, выправил запятые, проверил все «жи» и «ши» и, как и ожидалось, высеклась добрая искра из его сердца, родилось в нем умиление непреходящее и захотелось совершить подвиг и послужить ближнему, которого возлюбил истово. И первым подвигом стало бы издание той книги.

Ну, понятно, кто первым у нас книги читает – есть, наверное, такой замухрышка в издательстве, буквоед, хрыч заскорузлый, который по строчкам пальцем водит и только и выискивает, к чему бы прицепиться. Душа из него через то служение вытекла, сам он остекленел, а на ночь вместо молитвы таблицу спряжения глаголов повторяет да мечтает, как бы очередного бумагомарателя отшить. Да кто ж такому свое любимое детище, бессонными ночами выстраданное, отдаст на нескромное разглядывание через противные его очки? И решил Писатель: сам издам ту книгу, да так, что никто и не узнает – ни издатели, ни критики.

Продал он хату, дедом построенную, купил в музее печатный станок, который в запаснике стоял, изучил переплетное дело, запасся гарнитурой, краской и всем прочим, о чем нам знать и не обязательно. И бумаги, ясное дело, раздобыл – два вагона, да так ловко, что никто и не заметил. А все – от тяги к служению и любви к ближнему, крепче которой не бывает. Как он все это в село свое привез да в сарае разместил, как днем и ночью набирал, верстал, печатал, переплетал – никому не ведомо, но книгу – все тридцать тысяч экземпляров – на-гора выдал в срок, который сам себе и назначил.

И так писатель от трудов своих ослаб телом и духом, что закралось в сердце его сомнение: а не слишком ли хорошую книгу он написал? Ведь доброе зерно в болото не бросают, перед свиньями бисер не мечут, и не изойдет ли великий посев его на плевелы?

И вот разыскал он в чистом поле под старым курганом подвал, выкинул оттуда мечи-кладенцы и старые кости, свез туда на тележке все тридцать тысяч экземпляров книги и зарыл. До лучших времен – когда расчерствеют сердца, отмякнут нравы и станет слово мастера ключом к душам человечьим. Сам сел на вершине кургана и приготовил табличку – «Вскрыть через тридцать лет». И пока сидел, застудил поясницу, да и помер там же. Нашли его два механизатора, поле то пахавшие, и сообщили куда следует. Приехали эксперты, прочитали табличку, да слушаться не стали – вскрыли Писателя в морге на кафедре судмедэкспертизы третьего медицинского института на пятый день после смерти, ничего путного не нашли и похоронили под крестом с надписью «Неизвестный».

Лежит Писатель на кладбище под крестиком в полиэтиленовом мешке и думает: «А ведь не найдут книгу-то, сопреет тираж, пока археологи до него докопаются». И так ему сделалось горько, что помер он окончательно, будто и не жил никогда. А может, и вправду его не было, а так – морок один.

Вот тут должна быть мораль, потому что, ежели мораль не следует явственно из повествования, автор должен подвести читателя и ткнуть носом: вот она, мораль, читай! Но – автор думал – думал, а морали не нашел, потому как жизнь – она своими путями ходит, не примеряясь к нравоучениям.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё, 3 марта - День квадратного корня. По традиции - сказка о круглом корнеплоде

Тимур Ясинский

После сказки

 

— Извините, — охранник узнал его и отвел луч фонаря в сторону.

— Ничего, — дед поморгал, заново привыкая к темноте, и подошел к пареньку. — Как оно тут?

— Все спокойно, — ответил сторож. — Без происшествий.

— Старуха моя приходила?

— Так точно. В 22.40. Лог показать?

Почему-то все молодые называли журнал учета логом. Деду это не нравилось, но он не поправлял их. Кто они ему, в конце концов…

— Не надо, — ответил дед.

Голые ветки рябины чернели на фоне ночного октябрьского неба — прямо над бетонным забором, обнесенным колючей проволокой, — и деду на миг показалось, будто гроздья темно-красных ягод нанизаны прямо на острые колючки.

Дед достал из кармана пачку, вытянул сигарету. Охранник кашлянул:

— Извините. Не положено. Вы же сами приказали…

— Да помню я, помню, — дед сунул сигарету обратно в пачку и покосился на сторожа. Хороший паренек, правильный. Жалко будет менять. Но по-другому нельзя: охранник, проработавший дольше недели, — это уже серьезный риск. Как говорит молодежь, косяк.

Дед постоял, слушая тишину.

Откуда-то донесся короткий обиженный мявк — и снова все стихло, лишь северный ветер подстегивал нескончаемое стадо медлительных серых туч.

— Ладно, пойду я, — сказал дед. — Ты тут смотри, не спи.

— Не волнуйтесь, — заверил сторож, — отдыхайте. Все будет в порядке. Мышь не проскочит.

Дед досадливо скривился, шагая прочь.

Мышь…

Пока она не вмешалась, все было замечательно.

Но после ее появления все пошло наперекосяк.

Про себя дед был убежден, что они справились бы даже и без кошки. Там оставалось-то всего чуток поднапрячься. Но Муська ладно, все-таки своя. Помогла — спасибо.

Но эта!

Ведь расчетливая маленькая дрянь появилась в самый решающий момент. Вовремя подсуетилась, вот как это называется. Усилий никаких, понятное дело, ей прилагать не пришлось: репка-то как раз уже пошла из земли и без новоявленной помощницы.

Дед постоял перед крыльцом и устало присел на влажные прохладные ступени. Закурил, в задумчивости глядя на амбар, окруженный бетонным забором.

А через день освоившаяся нахальная выскочка объявила себя ключевой фигурой. Дескать, без нее они тут валандались почем зря с этой репкой, а стоило ей, мыши, присоединиться — и дело сделано.

Надо было ее сразу прогнать, конечно. Но теперь-то чего уж, задним умом все мастера… Они тогда так радовались невиданному урожаю, что приветили и мышку: ну как же, помогла ведь! А через день освоившаяся нахальная выскочка объявила себя ключевой фигурой. Дескать, без нее они тут валандались почем зря с этой репкой, а стоило ей, мыши, присоединиться — и дело сделано.

Ей бы в политику с такими талантами, невесело подумал дед. Хотя, одернул он себя, в политике подобных мышей и так уже полно.

Впрочем, даже тогда было не поздно нечаянно придавить ее тапком. Это уж, конечно, целиком дедова вина: дал слабину. Проявил преступную нерешительность, как говаривали раньше.

А затем мышку поддержала Танюшка. Этим 16-летним соплюхам только дай повод полиберальничать. А где Танюшка — там и сучка ее верная. И все, тапком уже не придавишь.

А там и журналюги подоспели.

Дед вспомнил, с каким удивлением прочитал в «Городской газете» якобы собственные слова: «Бабка за дедку, внучка за бабку, Жучка за внучку, кошка за Жучку…» И как потом по телефону ему какой-то там редактор заумно объяснял про принципы построения текста и прочую лабуду. А какие могут быть объяснения, если вы чужую сучку Жучкой назвали? Она отродясь Жучкой не была, сучка и сучка, ее все так кличут. А теперь получается, что он родную Танюшку назвал просто внучкой, а блохастую замухрышку — по имени. Единственную из всех. Ну не глупость ли? Осрамили на весь край на старости лет…

Из темноты, слегка прихрамывая, подбежала Муська, муркнула деду под локоть и прижалась боком, поглядывая по сторонам и подняв пушистый хвост.

— Ты чего хромаешь, Мусик?

Дед ощупал кошачьи лапы: вроде целы. Посветил зажигалкой и увидел кровоточину на пальцах. На проволоку налетела, надобно думать. С яблони через забор пыталась перепрыгнуть, что ли…

— Глупая ты, глупая, — дед поскреб кошку за ушком. — А если бы брюхом наткнулась?

Муська негромко мурлыкала, преданно заглядывая деду в лицо и блаженно жмурясь.

Дед снова закурил. По-хорошему, надо было ложиться спать, но спать ему совсем не хотелось.

Вот. А потом мышь возьми да заяви, что как ключевая фигура претендует на 50% репки. На половину, стало быть. А это, милые мои, центнер с лишним. И Танька-дура опять кивает, как попугай: «Правильно! Справедливо!». Не понимает, что бесстыжая мышь просто поживиться решила за их счет. А газетчики раздули до небес, привлекли каких-то экспертов, юристов, нотариусов, черт их ногу сломит. Ну а те уж развернулись вовсю. Комитет по защите прав животных на уши подняли, адвокатскую коллегию на деда натравили. Одних только комиссий из минсельхоза штуки три приезжало. Даже в Книгу рекордов Гиннесса зачем-то подали заявку.

Еще ходили темные слухи, будто мышь собирается создать ЗАО и стать его мажоритарным акционером, оставив деду с бабкой жалкую долю миноритариев… Но это уж была бы совсем фантастика. Такого даже в России не бывает. Скорее всего.

Охохонюшки.

Только дед тоже время не терял. Не затем он эти вот ладони стер в кровь, возделывая огород, чтобы наглая халявщица откусила половину. А пусть-ка подавится.

И теперь у него бетонный амбар, бетонный забор, колючая проволока по периметру, три ЧОПа на договорах, охранники меняются каждые несколько дней — не подкупишь. Затратно, конечно, зато по справедливости. Но пасаран, паскудница!

Резкий порыв ветра взметнул опавшие листья старой яблони, закружил их по тропинке и унесся прочь. Дед поежился:

— Пойдем, Мусик. Утро вечера мудренее. Бабка-то, поди, спит давно, да и нам пора.

Муська мелодично муркнула в ответ и, едва дед скрипнул дверью, проскользнула в дом, прихрамывая на укушенную грызуном лапку.

Принесенная ею добыча так и осталась лежать дохлым комочком на влажной ступеньке крыльца.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

5 марта - день рождения Колобка

Элинайа Санлайт

Сказка про колобка.

 

- Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл.... И кручусь, кручусь, качусь, я куда хочу — горлопанил Колобок, весело скатываясь с лесной тропинки.

- Слышь, Колобок, ты чё пьяный что ли? - Медведь тормознул Колобка лапой.

- Я пьяный?! Да я вообще не пью — Колобок приосанился, как смог и промолвил — Мишка, наклонись скажу чего...

Медведь наклонился к Колобку, постанывая и потирая лапой поясницу.

- Опять за малиной лазил или пчёлы покусали? - поинтересовался Колобок.

- Посмотрел бы я на тебя, если бы ты всё зиму на одном боку проспал, что бы ты тогда заговорил — забубнил Медведь.

- Да ладно, Миша, я пошутил — Колобок снова поманил Медведя наклониться к нему поближе.

Медведь наклонился и застыл ожидая интересных новостей или сплетен на худой конец.

- Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл и от тебя Медведь, уйду — заорал ему на ухо Колобок и покатился дальше, хохоча так, что слезы выступили из глаз.

- Тю, дурной — плюнул ему вслед Медведь и поковылял дальше.

А Колобок катился и катился, распевая свою песенку, пока ему не преградил путь серый Волк.

- Слышь, ты Колобок-поскребок, говорят ты от Медведя красиво ушёл, правда что ли? - поинтересовался Волк, пыхтя сигаретой.

- Ну ушёл — насупился Колобок — а тебе то, что с этого?

- Да так, интересно просто.... И от меня уйдёшь? - Волк прищурил глаза и выплюнул окурок.

- Знаешь, Волчок, серый бочок — жалобно заскулил Колобок — разве от тебя можно уйти, каждый в этом лесу знает, что это не реально...

- Ну — ухмыльнулся Волк.

- Можно последнюю просьбу?

- Давай, валяй.

- На ухо, а то слишком личное — потупился Колобок.

Волк нагнулся к нему.

- Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, от Медведя укатил, на тебя и вовсе я забил... - пропел ему Колобок и покатился дальше, давясь от смеха.

Волк достал новую сигарету, прикурил не спеша, проводил удаляющегося Колобка взглядом и произнёс:

- Катись, катись, авось докатишься...

А Колобок радовался жизни, пел не переставая свою песню, гонял зазевавшихся в траве птиц и даже и не задумывался о возможных превратностях судьбы. А они не заставили себя долго ждать.

- Ой, Колобочек, медовый бочочек — ласково пропела Лиса, подбираясь к нему поближе.

- Лиса... - Колобок резко остановился, вспоминая басню, передаваемую у них из поколения в поколение о Лисьей хитрости и подлости — ну, здравствуй, Лиса — вздохнул обречённо Колобок.

- Что, не пожил ещё, да? - сочувственно поинтересовалась у него Лиса.

- Да, жить мне и жить — согласился с ней Колобок -знаешь Лиса, а я ведь на море так и не съездил, всё мечтал, деньги собирал, загранпаспорт в следующий понедельник забирать надо... - как-то съёжился Колобок под пристальным взглядом Лисы.

- На море, говоришь, на Чёрное? - Лиса встрепенулась.

- Неее, на Красное.

- На красное, точно, на красное?- поинтересовалась Лиса — билеты дорогие?

- Билеты пустяк, по сравнению с не прожитой жизнью — изрёк Колобок.

- Да, жизнь такая штука... Имеешь — особо не задумываешься, а теряешь становится обидно за не сделанное, не прожитое, не ... Да тебе ли это говорить... - промолвила Лиса. - А на море я и сама не была ни разу, говорят там красиво, волны в два моих роста...

- Да что там в два — перебил её Колобок - в четыре, и песок такой теплый, мягкий, как твоя шубка, рыжий такой же... - мечтательно рассказывал ей Колобок.

- А по ночам звезды в небе горят такие яркие-яркие — вторила Лиса.

- Как твои глаза — сравнил Колобок — а ещё там ветер такой тихий и завораживающий, как твои речи... И ...

- Довольно — взмолилась Лиса — не могу я это слышать, так и хочется изменить всю свою жизнь, перечеркнуть прожитое и начать с нового листа...

- А хочешь я дам тебе билет — предложил Колобок.

- Куда билет? В новую жизнь, что ли?

- На море, отдам свои билеты, и паспорт, и путёвку. Трёхзвёздочный отель, всё включено, пляж отдельный, шезлонги бесплатно, бассейн, корт, прогулки на яхте, экскурсии...

- Согласна — завопила Лиса — Меняю Жизнь на Жизнь.

- Согласен — торопливо, пока Лиса не передумала, согласился Колобок.

Условия сделки были обговорены в два счёта, все соответствующие документы подписаны, никаких претензий стороны друг к другу не имели.

Лиса и Колобок были готовы тихо-мирно разойтись, как Колобок попросил Лису:

- Лисонька, а передай мне свои полномочия, тебе то они там, в новой жизни, ни к чему, а мне пригодятся.

- Да бери — махнула на него лапой Лиса.

Вот и сказке был бы конец, если бы шустрый Колобок не начал в лесу наводить порядки:

Волк бросил курить, Медведь зимовал теперь не в берлоге а в собственной избушке, обзавёлся семьёй, Машу, удочерил и обучал лесным наукам. Бабушка с Дедушкой постоянно находили под своей дверью то ягоды, то мёд, то яйца лесных птиц... И никак не могли надивиться этому чуду.

Лиса эмигрировала и возвращаться не собиралась. Лес изменился.

А Колобок стал вальяжным, лоснящимся, самодостаточным, ему некогда было орать песни в лесу, лес требовал постоянной заботы — там изменить, там удлинить, там убрать, тем помочь... Но Колобок не унывал, такая жизнь ему нравилась, он изредка вспоминала с недоумением Лису — променять Лес на какое-то море, пусть и красное. И даже не догадывался Колобок, что иногда Лиса вспоминала прошлое, лес, передёргивала изящными плечиками, щурилась и думала:

- Как можно было жить столько лет в такой глуши, хорошо Колобка вовремя повстречала...

-----

Вот так сказки и заканчиваются... Добром...

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

8 марта - Международный женский день

Умная жена

Ирландская сказка

 

На протяжении всей истории Ирландии – длинной, бурной и удивительной – не было, мне думается, женщины, равной по уму жене Гоб-ан-Шора, кроме, пожалуй, одной, имя которой Сав, жены самого О'Доннела.

Да, это была необыкновенная женщина.

Про жену Гоба я вам расскажу позже, только б не забыть.

Сам О'Доннел, принц Донеголский, по-своему тоже был очень умен. Как-то раз на пасхальной неделе он принимал у себя при дворе именитого испанского гостя, и не хватило вдруг яблок. Он тотчас послал слугу в ближайшее аббатство, однако скупая братия ответила, что, увы, от старых запасов ничего не осталось, и пока не поспеет новый урожай, яблок у них не будет.

Тогда О'Доннел приказал отправить монахам в подарок связку свечей. И посланец, который отнес их, вернулся обратно с корзиной чудеснейших яблок.

О'Доннел тут же сочинил на гэльском языке остроумное двустишие и отослал его с выражением своей благодарности в аббатство: мол, он потрясен открытием, что свечи помогают яблокам созреть раньше времени.

Да, только начали-то мы с вами говорить о его жене Сав, еще более умной, чем он. История о том, как он нашел ее, дочь бедняка из бедняков, и пленился ее мудростью, уже сама по себе превосходна, и, может быть, я поведаю вам ее, когда будет веселей у меня на душе. А сейчас я хочу рассказать вам, как Сав перехитрила своего любимого мужа.

Когда он впервые был пленен ее ясным умом и думал удивить эту босоногую девушку известием, что собирается на ней жениться и сделать ее хозяйкой своего сердца и своего дома, то удивляться пришлось ему самому, так как она наотрез ему отказала. Как только он успокоился, он спросил ее о причине такого безрассудства. И Сав ответила:

– Ослепленный любовью, вы сейчас не замечаете ни моего положения, ни моей бедности. Но придет день, когда, если я осмелюсь разгневать великого О'Доннела, он забудет, что я ничем не хуже его, если не лучше, и ввергнет меня снова в ту нищету, из какой поднял.

Клятвы О'Доннела, что этого никогда не случится, не поколебали ее. Он просил ее и умолял, и преследовал день за днем, с понедельника до воскресенья, и опять день за днем, пока наконец Сав – подобно Сэлли Данлейви, когда та согласилась выйти замуж за большого и неуклюжего Мэнни Мак Граха, чтобы отделаться от него, – согласилась стать его женой.

Но она потребовала от О'Доннела клятвы, что если придет день – а он наверное придет, – когда О'Доннел пожалеет о совершенной им глупости, станет ее попрекать и прикажет убираться назад, ей разрешено будет забрать из его замка все, что она сама выберет и сумеет унести у себя на спине за три раза.

Счастливый О'Доннел громко смеялся, соглашаясь на это ее чудное условие.

Они поженились и были счастливы. У них рос уже сын, в котором оба души не чаяли. И в течение целых трех лет О'Доннел сдерживал свой буйный нрав и не обижал ту, которую нежно любил, хотя его частенько подмывало на это, когда ей удавалось, и весьма умело, расстроить вероломные планы этого самодержца.

Но однажды она зашла слишком уж далеко, и это позволило королевским придворным посмеяться над былым величием короля.

У короля шел прием. Его жена сидела с ним рядом и с беспокойством наблюдала, какой страх он внушает всем, даже когда удовлетворяет просьбы одного просителя за другим. Вдруг какой-то босоногий монах дерзко шагнул прямо к королю. Быть может, ему и следовало вести себя поскромнее, но он был явно обижен.

– Ты кто такой? Что у тебя за просьба? – О'Доннел замахнулся плеткой, чтобы поставить раба на место.

Но человек этот не оробел, напротив – еще более дерзко и вызывающе он ответил:

– Посланник бога я, О'Доннел! Господь прислал меня, чтобы потребовать от тебя исправить все зло, какое ты совершил.

Королева сдержала удар, который О'Доннел готов был обрушить на голову этого безумца. Она рукой остановила своего мужа и очень спокойно ответила разгорячившемуся монаху:

– Мы слышали много хорошего о твоем господине. Передай ему, чтобы он ничего не боялся и приходил сюда сам. Пусть смиренно сложит к нашим ногам свою обиду, и тогда он узнает, как добр и милостив великий О'Доннел.

В тот день при дворе вспыхнули беспорядки.

Взбешенный О'Доннел тут же явился в покои жены и сказал:

– Ах ты шлюха! Но так мне, дураку, и надо! Что хорошего мог я ожидать, женившись на нищенке, дочери нищего! Долой из моего замка и с глаз моих! Навсегда!

– Прекрасно, – ответила спокойно Сав. – Но я заберу с собой самые большие ценности, какие только захочу.

– Забирай что угодно! – крикнул он. – Все равно я еще дешево от тебя отделался!

И все же он с болью смотрел, как она собирает все редчайшие и самые ценные украшения, какие делали его замок предметом всеобщей зависти. Но в гордыне своей он не промолвил ни слова. В полном молчании наблюдали он и весь его двор, как она перенесла свою ношу через разводной мост и, сложив се на той стороне, вернулась назад.

– Что последует за этим? – храбро спросил он, стоя рядом с дивившимся на все это сыном и держа его за руку.

Повернувшись к нему спиной, Сав сказала:

– Посади ко мне на плечи нашего сына!

На мгновение О'Доннел остолбенел. Но он тут же вспомнил о прославленной неустрашимости всех О'Доннелов и не моргнув глазом оторвал частицу своего сердца – сына своего, посадив его на плечи этой жестокой.

Она перенесла сына через мост и опустила на мешок с бриллиантами, золотом и прочими драгоценностями, а сама вернулась опять.

– Ну, а теперь?

О'Доннел был тверд, как скала, и, как гранит, был тверд его вопрос: «Ну, а теперь?» – А теперь, – ответила эта необыкновенная женщина, – самое ценное. Теперь ты садись ко мне на спину, моя самая тяжелая ноша!

 

В старину говорили:

 

Очень мудро поступил наш Колм, когда еще в шестом веке, основав в Ионе свою знаменитую школу и поселение монахов и ученых, он запретил брать с собой корову. «Куда привели вы корову, – говорил этот мудрый человек, – туда за ней последует и женщина. А куда пришла женщина, туда последуют и неприятности».

[Chanda 14]

Богатырь Тевене-Мёге и конь его Демир-Шилги

Тувинская сказка

 

Это случилось раньше ранних времен, это было древнее прежних времен. Хвост верблюда тогда достигал земли, а рога горного козла упирались тогда в небеса. И жил тогда на северном склоне Арзылан-Тайги крутолобый силач, богатырь Тевене-Мёге. Будто озера были глаза его глубоки. Будто хребты шестнадцать складок шли через лоб.

Была у него старая-старая мать. Своего последнего часа она ждала. Был у него могучий рыжий железный конь. Звали его Демир-Шилги. Уши его, как ножницы, стояли торчком. Стальные его копыта гремели, как гром.

Владел богатырь могучей Арзылан-Тайгой, на склоне которой росло священное дерево. Пес Качига-Калдар стерег бесчисленный белый скот.

Была у Тевене-Мёге коновязь — железный столб, упиравшийся в небеса.

Были у Тевене-Мёге седло, похожее на горный перевал, распростершийся, будто степь, потник, золотая уздечка, огромная перекидная сума, необъятный белый шатер и обозревающая мир девятисуставная подзорная труба.

Был у Тевене из лосиной кожи крепкий содак. Ни тридцать богатырей из верхнего мира, ни шестьдесят силачей из нижнего мира не смогли бы его разорвать. Был у него, как речка изогнутый, черный лук.

Был звенящий бляхами пестрый кисет, в котором лежал красный крупный табак. Была дорогая трубка: из блестящего железа головка, а из сверкающего драгоценного камня — мундштук.

Было волшебное зеркало, которое знало, кто и когда родится, кто и когда умрет.

И была любимая сабля длиной в шестьдесят саженей!

Знал богатырь великое волшебство: вмиг он мог оглядеть весь неоглядный мир.

Знал Тевене тысячу разных волшебств, но конь его безупречный знал больше, чем богатырь.

В семи серых птичках хранилась душа Тевене. Мог он несколько раз умереть и несколько раз ожить. Мог он выйти неуязвимым из ста боев. Он мог оставаться живым, даже если сломают все сто восемь его костей. Вот каким был Тевене-Мёге!

А теперь внимательно слушайте. Целый месяц прошел, как богатырь из юрты не выходил. И подумал наш Тевене: «На склонах моей великой Арзылан-Тайги пасется неисчислимый прекрасный скот, стережет его верный пес Качига-Калдар. Не пристало мне будто бабе в юрте сидеть. Не пристало мне, как собаке, дом сторожить!»

Взял он девятисуставную подзорную трубу и черный лук. Потом он кликнул коня своего, Демир-Шилги. Конь в это время гулял, набирался сил. Клич услыхав, с верхнего мира на трех озаренных тучах спустился он и встал на стальные копыта, на четыре стальные ноги. Тевене положил на его широкую спину седло, похожее на перевал, подтянул тридцать три подпруги, тридцать три подхвостных ремня. Зануздал золотой уздой. А потом вскочил на лихого Демир-Шилги и поехал по склону тайги.

И увидел он, что пес Качига-Калдар старательно скот стережет, что стерлись когти его, что вылезли кости его.

Сел Тевене на камень и задумался о своей судьбе. «День придет, и старая мать умрет. Богатырь рождается у стены, умирает он у скалы. Как в этом мире жить одному? Слово сказать кому?» И он спросил у коня:

— Есть ли где-нибудь девушка, хоть самая захудалая, которая бы в юрту мою юной хозяйкой вошла?

— Хозяин, ты зря говоришь со мной: мой язык шершав, как песок. Иди и с матерью поговори,— ответил Демир-Шилги.

Снова подумал богатырь Тевене: «Не для того мужчина рожден, чтоб одиноким быть. Пойду и у матери старой спрошу, какова же моя судьба».

Он скорее вернулся домой, к столбу привязал коня — трижды повод вокруг завернул и мертвым узлом завязал. В юрту вбежал, а мать говорит:

– Какой ты веселый, сын! Что видел, что слышал, скорей расскажи, скорей расскажи, сынок!

– Есть ли где-нибудь девушка, хоть самая захудалая, которая бы в юрту мою юной хозяйкой вошла? Девять лет я не решалась с тобой об этом заговорить, ведь у доброго молодца тысяча желаний.

– Мой Тевене, ты у меня один. В верхнем мире, на всех тридцати трех его небесах, достойной тебя, мой сын, красавицы нет. Если в нижний мир за счастьем пойти — достойной и там не найти. Но живет на севере грозный хан Кавынды. Самая младшая из восемнадцати его дочерей так прекрасна, что подобной не отыскать в верхнем мире, на всех его небесах. Зовут красавицу просто: Терге-Кара. За нее боролись батыры из многих стран. Но слишком силен отец, Кавынды-хан. Ни один, имеющий локти, не смог его одолеть. Ни один, имеющий челюсти, не переспорил его. Не знаю, сможешь ли ты перед ним устоять.

Тевене ответил:

— Не беспокойся, мать. Видно, мне суждено на севере счастье искать.

— Не беспокойся и ты за меня,— ответила мать. — Своего последнего часа я жду давно. Главное — был бы ты цел-невредим. Будь осторожен. Сам за собой следи. Чужая земля немила. Знай: один человек бывает хитрее другого, так же как конь бывает резвее другого коня.

И она накормила сына такой едой, которой надолго насытился Тевене. В суму его положила запас этой еды.

Тевене завернул серых птиц, в которых хранилась его душа, в косу любимой матери и сказал:

— Будет дорога моя хороша — станет крепче узел твоей косы. Если будет тяжелым путь — ослабнет узел твоей косы.

На рассвете нового дня сел Тевене-Мёге на лихого Демир-Шилги и помчался на север, туда, где живет могучий хан Кавынды.

Низкие горы лежали — конь по гребням бежал. Высокие горы вставали — конь по склонам скакал. Но вот он замер, вдаль посмотрел и сказал:

– Хоть и добрый ты богатырь, да мало ума у тебя. Тот, кто отправился в дальний путь, должен смотреть вперед. Там, где сливаются девять рек, где сходятся девять дорог, видишь, черное что-то стоит? Как ты думаешь, это что?

– Наверное, это стоит гора.

— О нет, дорогой Тевене: в несокрушимой каменной юрте охрана хана сидит!

— Если охрану мне не пройти, то нечего к хану идти! — Засмеялся силач, ударил коня и с юртою рядом встал.

Любимую саблю в шестьдесят саженей вытащил богатырь, размахнулся и несокрушимую юрту легко рассек пополам. Старик и старуха вышли из юрты и ласково говорят:

— Люди, которые едут мимо, обычно заходят к нам. Откуда ты приехал, сынок с пламенем в черных глазах? — И трубку ему поднесли.

Вытащил Тевене свою дорогую трубку, протянул старикам и подумал: «Почему они здесь, где нет ни живой души?»

Вдруг его конь закричал:

— Что ты куришь, ведь это же черный яд!

Тевене подскочил к коню, схватил из сумки целебной травы и вмиг ее проглотил. И черными струями вытек яд из носа и изо рта.

— Не простые люди живут там, где сливаются девять рек! — сказал Тевене, и эхо, как гром, прогремело в грозных горах.

Вмиг вскочил богатырь на Демир-Шилги, накинул на старика и старуху золотой крепкий аркан и так натянул узду, что удила разорвали щеки коня и дошли до его ушей. Конь рванулся вперед, и уже через миг позади остались девять перевалов и девять рек. Тевене оглянулся назад и увидал, что от старика со старухой остались две головы. Оскалив зубы, смеялись две головы.

И снова конь рванулся вперед. Много рек перелетел. Много перевалов перемахнул и наконец устал. Оглянулся назад Тевене-Мёге, а злых голов уже нет. Они испарились от жара копыт его дорогого коня.

Устал Тевене, и конь устал. Им бы поесть, отдохнуть. Но и травы и воды в этой стране — все испаряло яд. Л листья были, как сабли, крепки и остры.

Тевене по тридцатитрехслойной радуге устремился в верхний мир, чтобы из девяти источников выпить аржан-воды. Там он коня своего отпустил: пусть пасется железный конь. Досыта поел, досыта попил и думать стал богатырь. И оказалось, что он почти полгода уже в пути! И сказал богатырь:

— Так не пойдет. Надо ехать только вперед!

При помощи своих волшебств он понял, что старик и старуха — шулбусы, хранители покоя хана Кавынды. «Все-таки меньше одним врагом». И посмотрел вперед. Там, где сливались девять рек, в небо уперся чум. В нем сидели седая старуха и белоголовый старик. Там, где сходилось девять дорог, стояло девять шатров. Девять желтых красавиц сидели в желтых шатрах. А дальше — море с черной водой, а над морем клубился пар. А дальше, за морем, была земля, где жил Кавынды-хан.

Сел богатырь Тевене-Мёге на Демир-Шилги-коня и с верхнего мира по девятицветной радуге быстро спустился вниз. Вот он, в небо упершийся чум. Тевене соскочил с коня. Из чума выскочили старики и приветливо говорят:

— Люди, которые едут мимо, обычно заходят к нам...

Но Тевене стариков оборвал:

— Замолчите, знаю я вас. Вы — два медведя Кавынды-хана, вы — охрана его!

И тут старик обернулся медведем и ринулся в верхний мир. Тевене натянул свой жестокий лук, и медведя стрела догнала. А медведица ринулась в нижний мир, но мудрый Демир-Шилги увидел ее, в два прыжка догнал и копытами растоптал. «Убран с дороги еще один враг»,— подумал храбрый силач.

Там, где сходилось девять дорог, стояло девять шатров. Девять желтых красавиц выбежали и говорят:

— Отпусти коня своего пастись на склоны вон той горы, и вместе пойдем на озеро — поиграем, поговорим.

«Что тут плохого, — подумал силач, — поиграю, поговорю». И к берегу вместе с ними пошел. Мудрый конь закричал:

— Что ты делаешь? Остановись! Видно, ты захотел свою жизнь желтым шулбусам отдать!

Опомнился Тевене. Шулбусов он разрубил пополам и поскакал вперед.

А вот и море с кипящей черной водой, а над черным морем клубится горячий пар.

Это — ядовитое море хана! — громко вскричал богатырь.

— Откуда, откуда он это узнал?! — голос моря силач услыхал.

И высохло море. Не стало его. Охрану Тевене победил. Слушайте дальше. В паршивого жеребенка Тевене превратил коня, а сам превратился в мальчишку в лохмотьях и пошел по ханской земле. По пути ему встретился белоголовый табунщик с табуном, к его седлу белый когержик был приторочен

– Откуда ты пришел, богатырь с пламенем в черных глазах? — спросил парнишку старик.

— Я — бедный мальчик. Ищу, где дадут поесть. Я слыхал, очень богат хан Кавынды. Говорят, у него в избытке бора-быда, говорят, у него в достатке божа-хойтпак.

Вскоре его встретили сто табунщиков, пасших сто синих табунов. Одни закричали:

— Шальная стрела, бродячий бешеный бык! Ответь, зачем ты появился в наших краях?

— Какой он вшивый, какой он грязный! Откуда он к нам пришел?

— Он опозорит нашего хана! Голову ему отрубить!

Но другие жалели бедного паренька.

— Каких только людей не бывает, — говорили они.

Тевене им сказал:

— Я — бедный мальчик. Ищу, где дадут поесть. Я слыхал, что у вашего хана в избытке бора-быда, в достатке божа-хойтпак.

Засмеялись табунщики и ускакали прочь. Дальше пошел Тевене по ханской земле.

Семь желтых девушек пасли семь тысяч овец, два желтых парня пасли двести телят. Увидав Тевене с жеребенком, девушки опустились на землю и начали хохотать. Падали вперед — их косы касались земли, падали назад — их косы касались пят. Мальчик в отрепьях спросил:

— Разве вы оборванцев не видели? Я ищу такие места, где в избытке бора-быда, где в достатке божа-хойтпак. Неужели у вас не найдется ягненка, чтобы голод мой утолить?

— Желтые парни хану обо всем донесут,— ответили желтые девушки, перестав хохотать,— но раз ты такой несчастный — мы поможем тебе.

И девушки привели годовалого барашка, чтобы голод его утолить.

Мясо зажарил, съел и к хану пошел Тевене. У самого края коновязи конька своего привязал. В ханском аале мальчики в разные игры играли, но, увидев его, все побежали прочь. А взрослые закричали:

— Что за паршивый щенок?

— Он не из нашего мира! Откуда такой пришел?

В самую крайнюю юрту Тевене заглянул. Там гнали для хана крепкую араку. Тевене под струйку подставил ладони, выпил один глоток, и про себя подумал: «Если мне удалось попробовать самое лучшее из ханской еды-питья, значит во всех состязаниях должен я победить».

И обо всем, что видел, рассказал своему коньку.

– Если на эту ночь мы останемся здесь — нас не минует беда, — ответил ему конек.

Тевене послушал коня, и они отправились в степь. Напротив аала хана мальчик поставил шатер — огромный белый шатер в огромной желтой степи. А потом превратил своего конька в железного Демир-Шилги, а сам стал снова Тевене-Мёге, могучим богатырем. Вбил у шатра железный столб, к нему привязал коня — трижды повод вокруг завернул и мертвым узлом завязал. А потом зашел в свой белый шатер и улегся спать-отдыхать.

Наутро ханские слуги увидали чудо в степи: возвышается белый шатер, огромный, как снежный склон! А рядом с шатром стоит невиданный конь. Уши его упираются в небеса!

Испугались слуги — и к хану бежать. Рассказали ему обо всем. Хан Кавынды подумал и говорит:

— Или это приехал великий хан, или это — невиданный богатырь. Идите к нему. И все узнайте скорей!

Трое слуг вошли в огромный шатер. Но хозяин на них даже не посмотрел. Слуги с утра до вечера стояли, боясь моргнуть. А хозяин как начал есть с утра, так до самого вечера ел. Будто был глухим, будто был слепым, не видал ничего вокруг!

Испугались слуги и побежали назад. Когда выбегал последний — поднял богатырь глаза. А слуги к хану примчались, рассказывают о богатыре:

— Он, ненасытный, сидит за большим ширэ!

— Он сидит на девяти дорогих коврах!

— Будто озера бушуют его глаза!

— И шестнадцать складок идут через грозный лоб!

— Когда мы вошли — он на нас не глядел!

— Будто глухой, будто слепой сидел!

— Как начал с утра, так до вечера ел!

— На наши вопросы не пожелал отвечать!

— Такой не будет нас за людей считать!

Назавтра трех слуг-китайцев, трех волшебников отправил Кавынды к шатру, что в степи стоял, будто снежный склон:

– Нет на земле человека, который не видит, не слышит, если он вас не заметит — бейте, пока не умрет!

Эти слова услыхал мудрый Демир-Шилги. Он сказал Тевене:

— Левое свое колено в наковальню скорей преврати. А скулы и голову прозрачным ядом намажь.

Тевене превратил колено в наковальню, а скулы и голову смазал ядом. Вошли трое послов. Старший, средний и младший — каждый отвесил поклон. Тевене на послов даже не посмотрел. Старший тогда сказал:

— С богатырями и с ханами разговаривал я не раз! Почему ты молчишь, кулугур?

И правой ногой со всего размаху в левое колено пнул богатыря. Да только ногу свою сломал. И с воем назад захромал.

— У него железное колено! — крикнул, выходя из шатра.

— Я ему скулы сверну! — поклялся второй посол. И ударил богатыря кулаком. И отвалился кулак.

— У него ядовитые щеки! — закричал, выходя из шатра.

— Его голову я раскушу, как орех! — младший посол закричал. Щелкнул зубами, но выпали зубы. И с ревом посол убежал.

Назавтра хан Кавынды кликнул красавицу Шулбу-Сарыг, знавшую сто восемь волшебств.

— При помощи мудрых волшебств одолей богатыря и коня!

Но мудрый Демир-Шилги поставил на ее пути тысячу своих волшебств. И стали они недоступны для злобной Шулбу-Сарыг! Конь сказал Тевене-Мёге:

— Надо встретить Шулбу-Сарыг. Смотри, зря слова не роняй. Находчивым, ловким будь!

Красавица смело вошла в шатер. Тевене предложил ей сесть на черный блестящий олбук. Потом ей красивую трубку свою протянул. Красавица говорит:

— Когда куришь трубку наших людей — будто сахар, приятен дым. А ваш табак — какой-то другой, какой-то странный табак.

Тевене не нашелся, ответить не смог. Конь шепотом говорите

— Вот видишь, в одном ты уже уступил. Крепче давай держись!

Тут она применила сто восемь волшебств. Сто восемь применил Тевене. Она изменила облик сто восемь раз. И тысячу раз — Тевене! И стал недоступным мудрый силач для злобной Шулбу-Сарыг! Она прибежала к Кавынды-хану и гoворит:

— Он не из нашего мира! Он — истинный богатырь! В нем совместились облики ста человек. Он похож на черного яростного быка. В нем совместились облики тысячи человек. Он похож на страшного, бешеного быка! Человек с ним спорить не может, он знает тысячу разных волшебств. А конь его безупречный знает больше, чем богатырь. Нет в этом мире силы, чтобы справиться с ним. Я теперь поняла: это — сам Тевене-Мёге со своим Демир-Шилги, неутомимым конем!

Рассвирепел великий хан Кавынды. И сказал: Я сам отправлюсь к нему.

Он вошел в белый шатер и подумал так: «Он поставил шатёр на моей земле. А раз так — пусть сам и начнет разговор».

Тевене положил перед ханом девятислойный олбук. И подумал: «Будь хан ты или слуга, но если дверь мою отворил — сам начинай разговор». И молча трубку свою протянул. Хан рассмеялся, белыми зубами сверкнув, трубку взял, покурил, взамен протянул свою.

Придя домой, хан подумал: «Моя вина. Надо добром поговорить, имя свое назвать». И снова пошел к Тевене. Он взял блестящий белый кадак.

Демир-Шилги говорит:

— Сейчас к нам в гости явится хан. Приготовь хорошей еды. Пусть будет плохо, пусть хорошо — протяни ему белый кадак.

Хан несмело опять вошел. Только он начал вынимать свой кадак, как Тевене положил перед ним девятислойный черный олбук, выставил много еды и первым протянул свой белый кадак. Хан подумал: «Он — вежливый богатырь, и доброе у него лицо... Но что у него в душе?» И сказал:

— Ты приехал издалека, мой новый, мой лучший друг. Что ты ищешь в моей земле? Все, что захочешь, отдам!

Тевене ответил:

— Когда хан так по-доброму со мной говорит, что я, простой человек, могу сказать? Я приехал за младшей из твоих дочерей, за прекрасной Терге-Кара. Прошу принять, это — суй-белек. — И вытащил из черной сумы кусок серебра с голову волка и кусок золота с голову коня.

Хан взял подарки, заулыбался и пригласил Тевене к себе. Хан вышел первым. За ним — богатырь. И пошли через степь в аал. Тевене заметил, что хан Кавынды, шагая по мерзлым местам, достает до черной земли, а шагая по талым местам, погружается в землю до колен. Богатырь подумал: «А как же я?» И заметил, что шагая по мерзлым местам, он погружается в землю до колен, а шагая по талым местам — погружается в землю по грудь!

Они вошли в ханский золотой дворец. Хан положил перед богатырем девятислойный олбук и поставил о девяти ножках черный ширэ. Только дотронулся до него богатырь — развалился ширэ на куски. «Если я сломал вещь хозяина — нечего от хозяина ждать добра», — подумал про себя богатырь и на землю сел.

И начал хан гостя поить аракой. Каждый день слуги готовили араку. Каждый день ругали могучего богатыря.

— Он ненасытный! Без устали пьет и ест! Сколько он может сожрать в один присест? Ведь если сложить все, что ему принесли, из араки получилось бы море, а из еды — Танды!

Но снова и снова наливал араку хан Кавынды. Хан делал вид, что пьет, но сам старался не пить.

И подумал вдруг Тевене: «Целый месяц прошел, как сели мы пировать! Целый месяц прошел, как я привязал коня!» Он встал и сказал:

— Пойду отвяжу коня. Пусть на зеленых холмах пасется Демир-Шилги. — И быстро пошел к коню.

Хан Кавынды вслед посмотрел: сильно ли гость опьянел? И увидел, что ноги богатыря — как два железных столба! Тевене не качался. Как будто не пил, как будто не пировал!

Богатырь вошел в свой белый шатер и начал книгу листать. Золотую волшебную книгу быстро он прочитал. И увидел, что ханские клятвы в дружбе — это черная ложь. Хан тайком натягивает тетиву. Хан тайком готовит богатырей. Со всех сторон света спешат к нему силачи. А в нижнем мире самый меткий стрелок уже натянул свой черный жестокий лук. По знаку хана, как только начнется борьба, он выпустит звонкую бешеную стрелу, чтобы сердце и легкие Тевене пронзить.

Вмиг разобрал богатырь свой белый высокий шатер. В суму его уложил. Суму приторочил к седлу. Сел на Демир-Шилги и сказал дорогому коню:

— Как же так получается? Суй-белек я ему привез, золото и серебро я почтительно преподнес, я хотел побрататься с ним я, а он готовил мне смерть, а он, пока я гулял, стрелу в меня направлял, натягивал черный лук, «мой новый, мой лучший друг»!

— Скорее белою саблей разруби белую юрту, скорее хватай красавицу — и отправимся в верхний мир! Иначе — голову сложишь! — ответил Демир-Шилги.

Тевене белою саблей вмиг рассек белую юрту, быстро схватил красавицу и натянул узду. Конь от земли оторвался и, как ястреб, вверх полетел. У самого верхнего мира он посмотрели на землю: там бушевал огонь. Это из нижнего мира самый меткий стрелок выпустил в них стрелу.

– Приготовь свои стремена с львиными головами, чтобы остановить стрелу! — крикнул Демир-Шилги, — А я стальные копыта поставлю на ее пути.

Только он это сказал, стрела попала в копыта, с шипением отскочила и полетела вниз.

И вот Тевене-Мёге, мудрый Демир-Шилги и прекрасная Терге-Кара достигли верхнего мира. Они долго там отдыхали. И вдруг могучий силач вспомнил Арзылан-Тайгу. «Жива ли добрая, старая мать? Жив ли пес Качига-Калдар?» И утром нового дня, притянув трехцветную радугу, устремился по ней домой. Вот и родная тайга. Но где же белая юрта, где мать, где бесчисленный скот, где пес Качига-Калдар?

 

(продолжение следует)

[Chanda 14]

Богатырь Тевене-Мёге и конь его Демир-Шилги

(продолжение)

 

Тевене поставил шатер, коня отпустил пастись: пусть мудрый Демир-Шилги набирается свежих сил. Богатырь остался с красавицей. Но она ничего не ела и ни слова не говорила. И Тевене загрустил.

Однажды он шел по тайге. И почуял запах собаки. Он побежал на запах и, радостный, вдруг увидал: лежит в норе тарбагана его Качига-Калдар! Тевене взял на руки пса и принес в свой белый шатер. Но пес ничего не ел и ни слова не говорил. Лишь показывал лапой на пасть. «Ни красавица, ни собака не говорят со мной! Одинокий я человек!» — с грустью подумал силач. Вдруг сказала Терге-Кара:

— Посмотри-ка, из горла собаки черное что-то торчит. Потому она и молчит.

Тевене вытащил что-то черное из пасти умного пса. Пес сначала поел, а наевшись, заговорил:

— Жестокий Кудун-Хулюк с Хулер-Хурен-конем на нашу тайгу напал, разграбил родной аал. Он старую мать угнал и бесчисленный скот угнал. Он хотел убить воробьев, в которых твоя душа. Но я схватил воробьев и побежал на юг. Долго гнался за мной жестокий Кудун-Хулюк. Девять перевалов перешел, девять рек переплыл. Иногда он меня догонял и белой саблей рубил, бил по моей спине, когда меня настигал, но только мороз по мне, по шерсти моей пробегал! В озеро я вбежал и превратился в ленка, а он превратился в тайменя и гнался, гнался за мной! Я превратился в ворону и в верхний мир полетел, а он превратился в орла и крыльями засвистел! Но я завернул к земле. Я превратился в сурка и прятался среди них, но зоркий Кудун-Хулюк и там меня разыскал! Я вернулся в наши места, на нашу Арзылан-Тайгу, и тут один тарбаган спрятал меня в норе. Там ты меня и нашел. Мне-то что, но ведь я, чтобы спасти воробьев, в которых твоя душа, с корнем вырвал косу, вырвал седую косу матери старой твоей!

— Я ему отомщу! — сказал Тевене-Мёге. — Он превратил в рабыню седую старую мать! Ну берегись, кулугур, жестокий Кудун-Хулюк!

И он, заскрипев зубами, стал собираться в путь.

— Слушай меня, жена, прекрасная Терге-Кара, слушай меня, мой пес, верный Качига-Калдар! Эту суму собрала для меня добрая мать. В этой суме оставляю для вас еду. Семь лет будете есть эту еду. Если за это время я сюда не вернусь — считайте, что я погиб и уже никогда не вернусь.

Он кликнул Демир-Шилги, и конь через миг прибежал. Богатырь доспехи надел, оседлал дорогого коня, взял свой жестокий лук и поехал по следу врага. Прячься, Кудун-Хулюк, если жизнь тебе дорога!

Молодая Терге-Кара не берегла еду. Кузнечикам, птицам, зверькам она раздала еду. Всего три года прошло, а ей уже нечего есть! И загрустила она. Вспомнила свой аал, вспомнила свой табун. Она превратилась в ястреба и полетела домой. Вот и родная страна. Увидала Терге-Кара, что все здесь осталось, как было: стоят восемнадцать юрт, возле них — восемнадцать отар. Она превратилась в бабочку и летала-играла три дня.

А потом стала прежней красавицей молодая Терге-Кара и пришла к своему табунщику, к верному Даш-Кара.

— Мы с тобою должны уйти от грозного Кавынды, угнать овец и коней, угнать на Арзылан-Тайгу. Там я теперь живу. Я — жена Тевене-Мёге.— Так сказала Терге-Кара и рассказала ему, каким путем уходить, как Арзылан-Тайгу разыскать.

«Я сегодня уйду от грозного Кавынды! Может, я вижу сон?» — так думал Даш-Кара. А когда наступила ночь, он погнал огромный табун и отару белых овец на юг, на Арзылан-Тайгу. Там он поставил юрту и на зеленых склонах пас несравненный скот.

Слушайте дальше. Богатырь Тевене-Мёге спешил но следам врага. И вот он увидел пепел из трубки Кудун-Хулюка. Этот пепел лежал, как отара серых овец. Богатырь подумал: «А если я выбью трубку свою?» Он выбил трубку, и оказалось, что пепел его лежит, как две отары серых овец! Скоро он увидал, что где кричал Кудуи-Хулюк, камни дробились в песок. Тевене подумал: «А если я попробую покричать?» Он крикнул, и дрогнули скалы вокруг и с грохотом рухнули вниз! Он дальше поехал, и скоро конь, как вкопанный, встал и сказал:

– Хоть и добрый ты богатырь, да мало ума у тебя! Неужели мы въедем в аал врага такими, какие мы есть?

Тевене превратил Демир-Шилги в высохший конский навоз, себя превратил в стебелек ковыля и с ветром вперед полетел. Остановился у золотого колодца и решил подождать. И вот к колодцу его старая мать подошла, измученная седая и тощая мать силача Тевене. К одной руке ее прирос ковш, а к другой — кувшин. Вдруг она сказала:

— Я чувствую запах. Где ты, где ты, сынок?

Тевене принял свой прежний вид, стал Тевене-Мёге, невиданным силачом, кусок навоза превратил в коня и взлетел на вершину Хурен-Ала-Тайги, которой владел его враг, жестокий Кудун-Хулюк. Грозным ревом Тевене прокричал:

— Эй, где ты, Кудун-Хулюк?! В юрте ты или в земле, выходи на бой, кулугур!

Этот крик со свистом, как пуля, влетел в ухо врага, со свистом вылетел из другого уха и юрту его встряхнул!

— Такого бродягу к своему жилью я и близко не подпущу! Сейчас я выйду тебе навстречу. Посмотрим, кто победит!

— Чем будем драться — черным железом, что сделали кузнецы, или красными кулаками, что дали нам мать и отец? — спросил Тевене-Мёге.

— Будем драться и черным железом и красными кулаками! — ответил Кудун-Хулюк, и его багровые щеки стали белыми, как молоко.

Они решили сначала друг в друга стрелять. Кудун-Хулюк с утра до вечера, с вечера до утра натягивал тетиву и, вскрикнув: «Пронзи сердце-легкие Тевене!» — выпустил стрелу. Стрела попала в грудь Тевене и сломалась в трех местах. Силач превратил ее в целую и сказал:

— Возьми, кулугур, эту щепку назад, она пригодится тебе!

Стрелу он швырнул врагу и начал натягивать тетиву, и стрелу пустил, крикнув: «Пронзи сердце-легкие Кудун-Хулюка!» Та стрела пронзила и сердце и легкие лихого, злого Кудун-Хулюка, и вырвавшись из его спины, ринулась в верхний мир!

И крикнул Кудун-Хулюк:

– Ржавое железо не годится для боя! Попробуем кулаки! — Он начал натягивать черный содак из кож семидесяти лосей.

Богатыри, разойдясь в разные стороны света, начали танец орла. Пока они танцевали, колебалась земля. Они прошли через три желтые степи, через три зеленых тайги. Тевене посмотрел на бедра Кудун-Хулюка: они дрожали и были похожи на два огромных белых горных хребта. Кудун-Хулюк посмотрел на бедра Тевене: они двигались, переваливаясь, и были похожи на два бурых горных хребта. Силачи сшиблись, как две скалы, схватились, как два верблюда, поглядывая друг на друга исподлобья, как два быка.

Неизвестно, сколько лет пронеслось. Зиму узнавали по инею, лето узнавали по росе. Мускулы Тевене-Мёге вскипели и стали тверже стали, а мускулы Кудун-Хулюка сникли, будто растаяли. Улучив момент, Тевене схватил врага ловкой хваткой и понес его над кудрявыми деревьями, под кудрявыми облаками и так его бросил, что всколыхнулось голубое небо, вздрогнула черная земля!

— Когда убивают скотину — кровь у нее берут. Когда убивают мужчину — слово его берут! Говори свое слово, Кудун-Хулюк!

— Езди на моем коне, как на своем. Береги моего коня, как своего! — сказал поверженный богатырь.

Тевене его мясо от костей отодрал и по всей земле разбросал, чтобы птицы съели его. А кости его спалил на костре и пепел разбросал по степи.

— Еще одного врага победил, — сказал Тевене. — Грабил меня лишь Кудун-Хулюк, слуги его ни при чем. Их не буду я убивать. Я их возьму себе.

И он погнал всех слуг и весь скот. Впереди поехала мать. На полпути сказал Тевене:

— Я поеду вперед. Там, где будет черта вдоль пути, двигайтесь ночью и днем. Там, где будет черта поперек, можете отдыхать.

И он умчался к родной тайге, вспоминая Терге-Кара. Подъехав близко к своей земле, вдруг увидал богатырь, что склоны зеленой его тайги покрыты чужим скотом. Он рассердился и закричал:

— Кто занял мою тайгу? Кто поселиться на ней посмел? Кто так силен и смел?

Услышав сердитый крик Тевене, красавица Терге-Кара превратила в ветку священного дерева табунщика Даш-Кара. Сама она стала невидимой и стала ждать Тевене. Богатырь подошел к священному дереву и увидал, что оно стало еще пышнее, чем было когда-то давно. И решил Тевене-Мёге: «Если бы враг сюда приходил, он бы его спалил. А если ветки его расцвели — значит, друзья пришли!» И вдруг Тевене почувствовал запах прекрасной Терге-Кара.

— Где ты? Куда ты спряталась? — крикнул ей богатырь.

Терге-Кара приняла свой облик и рассказала богатырю, что за три года съела припасы и поэтому привела свой скот.

— Вот он, пасется на склонах Арзылан-Тайги. Я испугалась гнева твоего, Тевене, и спрятала табунщика в дерево, чтобы ты его не убил.

— Зачем человека в дерево прятать? — сказал Тевене. Он плетью ударил по дереву, и на землю упал Даш-Кара.

Богатырь отпустил коня — пусть набирается сил. Скоро к Арзылан-Тайге прикочевал аал — скот, люди и слуги убитого силача. Старшую его жену Тевене отдал старику, табунщику Даш-Кара. Дужуметов сделал табунщиками, а табунщиков — дужуметами. И пошла спокойная жизнь.

Но вот однажды красавица говорит:

— Если мой отец, жестокий хан Кавынды, выскочит из-под земли в нашем шатре — не миновать беды! Но если он придет по земле — ты его победишь.

Тевене на юг перекочевал, на новом месте поставил аал. Жестокий хан Кавынды вышел из-под земли в том самом месте, где раньше стоял шатер. Удивленный хан огляделся. Но пусто было вокруг. Не было даже вороны, чтоб каркнуть, не было даже сороки, чтоб прокричать. Конь его, Кан-Хурен, говорит:

— Тевене поселился на южном склоне Арзылан-Тайги. Надо найти богатыря, надо сразиться с ним.

Через миг хан Кавынды был на том склоне тайги, у шатра Тевене-Мёге.

– Ты жив или мертв, Тевене? В юрте ты или в земле? Выходи на бой, кулугур! — И подбежал к дверям.— Живым останусь или умру, но хоть раз взгляну на Терге-Кара!

Но богатырь в юрту его не впустил.

– Мы встретимся в желтой степи! — крикнул ему Тевене. И вот в длинной желтой степи каждый натянул на себя чёрный крепкий содак. Разойдясь в разные стороны света, они начали танец орла. Пока они танцевали, колебалась наша земля.

Тевене-Mёге посмотрел на хана Кавынды. Бедра его были похожи на две горы. А спина похожа была на огромный овраг. «Да, трудный на этот раз мне попался враг!» Они сшиблись, как две скалы, схватились, как два быка. Неизвестно, сколько лет пронеслось в борьбе. Зиму узнавали по инею, лето узнавали по росе. Хан Кавынды хотел ударить Тевене ногой и забросить в небо, но Тевене был увертлив, как коршун. И вот из подмышек хана начала падать пена хлопьями величиной с овцу.

— Что это с тобой? — спросил Тевене-Мёге.

— Когда разгуляется тело мужчины, бывает так! Теперь держись, кулугур!

Скоро кожа Тевене-Мёге стала красной от темени до груди.

— Что это стало с тобой? Даже рукам горячо! — крикнул хан Кавынды.

— Когда разыграется кровь мужчины, бывает так! Теперь берегись, кулугур! — Он схватил хана ловкой железной хваткой и над черными тучами потащил, под белыми облаками закружил и так его стукнул о землю, что гром пронесся по небу, толчки прошли по земле.

Тевене вытащил огромную трубку, набил ее красным табаком, выкурил не спеша и выбил пепел на белую ханскую грудь.

— Когда убивают скотину — кровь у нее берут. Когда убивают мужчину — слово у него берут! Говори свое слово, хан Кавынды!

— Я провинился перед тобой. Что хочешь, делай со мной. Только коня моего береги, как лихого Демир-Шилги! Да семнадцать нежных моих дочерей береги, как Терге-Кара.

Тевене разорвал его на куски, а куски разбросал по земле.

«Пусть птицы едят их и муравьи!» А кости спалил дотла.

— Еще одного врага одолел! — сказал Тевене-Мёге. Он сел на могучего Демир-Шилги, а Кан-Хурена повел на поводу. Дома спать лег богатырь на месяц, на тридцать дней. Но он совсем немного проспал и услышал громовой крик.

— Ты жив или мертв, Тевене? Выходи на бой, кулугур!

Это кричал ханский меткий стрелок, тот самый, который натягивал черный жестокий лук, пока вероломный хан поил Тевене аракой. Тевене-Мёге выбежал из шатра и пошел навстречу стрелку. А тот уже натянул тетиву, чтобы сердце-легкие Тевене пронзить.

— Кто будет первым? — спросил ханский стрелок.

— Пусть даже ты! — ответил ему богатырь.

Стрела стрелка попала в грудь Тевене, отскочила и прямо в черную землю ушла. Стрела Тевене пронзила стрелка насквозь и, сталью блеснув, ринулась в верхний мир.

— Еще одного врага усмирил! — сказал богатырь Тевене.

Он вернулся домой и снова заснул долгим и крепким сном.

И вдруг сквозь сон услыхал богатырь тонкий протяжный крик:

— Где ты, в юрте или в земле? Выходи на бой, Тевене! Что ты хочешь — черное железо или красный кулак? Где ты, проклятый враг?

– Кто ты, сынок с нежным голоском?

— Я сын злосчастного Кавынды-хана, который жил в северной части земли. Я — Сайин-оол-Мёге с Тайга-Сарала-конем!

— Конечно, сынок, лучше сразиться на кулаках.

Сайин-оол стреножил коня, натянул содак. Тевене тоже надел содак и вдруг увидал, что слишком велик ему черный крепкий содак. Оказалось, что тело его похудело, стало маленьким огромное тело.

Они схватились, как две стальные скалы. Неизвестно, сколько лет боролись они. Где горы стояли, там стала ровная степь, где были степи, там появились моря. Тевене хотел закинуть противника в небо, но тот был ловок, как коршун, увертлив, как ястреб. И вот на одно мгновение Сайин-оол ступил на такое место, где было ему легко. Он сразу оторвал Тевене-Мёге от земли, закружил в небесах, ударил о землю и последнее слово спросил.

— Похорони меня на склоне Арзылан-Тайги, под священным деревом, которое пышно цветет, — попросил Тевене.

— Нет, я вырою пропасть глубиной шестьдесят саженей и брошу тебя туда, а сверху прикрою горой!

Он выкопал пропасть глубиной шестьдесят саженей. И вдруг пополам разделился богатырь Тевене-Мёге. Сайин-оол бросает в пропасть грудь, но вылезают ноги, он бросает в пропасть ноги, но вылезает грудь! И вот сто восемь костей Тевене побежали в сто восемь сторон! Сайин-оол бросился их собирать. «Если оставлю одну лишь кость, она превратится в злого, безжалостного врага».

«Хозяин мой дерется до последних костей. Что же я стою и смотрю?» — подумал Демир-Шилги. И, путы железные разорвав, он подбежал к врагу и так копытом его лягнул, что разрубил пополам. Конь Сайин-оола Тайга-Сарала к хозяину подскакал, вмиг обе половины зубами схватил и поскакал домой. Демир-Шилги устремился вслед. Но тот был уже у реки, он превратился в рыбу. Но и в воде догоняет Демир-Шилги. Тайга-Сарала птицей взмыл и принес Сайин-оола домой. Семнадцать красавиц оживили его.

Слушайте дальше. Терге-Кара услыхала шум и выглянула из дверей. К шатру шагали цепочкой, шагали одна за другой сто восемь костей Тевене! Красавица быстро их собрала, отнесла в шатер, превратилась в сильного серого ястреба с головой коня и устремилась в верхний мир. Там в лесу она встретила одинокого старика. Она содрала с него мясо, превратила его в пятнадцатилетнего мальчика, вернулась на землю и опустилась у своего шатра. Кости Тевене она скрепила этим мясом, и стал Тевене двадцатипятилетним богатырем!

— Ба! Как долго я спал! — воскликнул он и на крепкие ноги вскочил.

А Сайин-оол-Мёге вернулся, чтобы уничтожить сто восемь костей Тевене, и увидел, что тот стал двадцатипятилетним богатырем. Они схватились. На этот раз победил Тевене.

Он пригнал на Арзылан-Тайгу весь скот, всех слуг, всех людей злобного Кавынды. И началась спокойная жизнь.

И вот наконец Терге-Кара мальчика родила. Рыжая кобыла в тот же день трех жеребят принесла.

Среброгрудый мальчик за день вырастал, как за год. А через восемнадцать дней стал восемнадцатилетним богатырем. На охоте он убивал самого серого из волков, самого черного из соболей, самую красную из лисиц.

Однажды он услышал разговор матери и отца.

— Наш сын стал могучим богатырем. Равного ему не найти. На юге, где сливаются небо с землей, живет Кошкар-Баштыг-хан, владеющий Хорумнуг-Ала-Тайгой. Есть у него красавица дочь Узун-Назын. Думаю, что она могла бы сыну нашему подойти. Но их земля слишком далеко.— Так говорила Терге-Кара.

Юный сын вошел и сказал:

— Нет земли, куда не добрался бы человек! Я поеду сейчас!

Но отец его, Тевене-Мёге, сказал:

— Не спеши, сынок. У тебя еще даже имени нет, даже материнское молоко не обсохло на твоих губах.

Назавтра Тевене собрал мудрецов своей земли. Но ни один из них не решился дать имя богатырю. И тогда из толпы вышли седая старуха и белоголовый старик.

— Если никто не решается дать достойное имя богатырю, мы согласны, если позволите — мы его наречем, — сказали они.

— Тому, кто даст достойное имя нашему сыну, мы выделим скот из своего скота, добро из своего добра, — ответил Тевене-Мёге.

– А что, если назвать его Дем-Тээли с конём Хан-Шилги? — предложили старики.

Обрадовались доброму имени мать и отец и дали награду старухе и старику.

— Имя у сына есть. Но где взять коня Хан-Шилги? — спросил Тевене-Мёге. — Ведь наш сын садился уже на многих коней, и у любого из них сразу ломался хребет.

— Да, среди ваших коней нет коня, который мог бы везти меня! — подтвердил сын-богатырь.

И сказала Терге-Кара:

— Младший из трех жеребят рыжей кобылы быстрее других растет. Думаю, сын мой милый, жеребенок тебе подойдет.

— Куда уж там жеребенку, если взрослые кони не могут меня везти! — рассмеялся сын-богатырь. Но все-таки взял аркан и пошел к табуну. На рыжего жеребенка набросил аркан, и жеребенок пустился вскачь. Через девять перевалов, через девять рек богатыря за собой проволок. А потом голову повернул назад и дружелюбно сказал:

— Я вижу, ты сможешь ездить на мне.

— А ты, я вижу, сможешь меня носить,— ответил юный силач.

Дем-Тээли взял у отца узду и седло. А когда оседлал жеребенка — тот стал Хан-Шилги-конем. Дем-Тээли надел долговечные идики, доспехи и стал молодцем, с которым сравниться не мог ни один богатырь. Мать Терге-Кара на дорогу сказала ему:

— Сын, на чужой земле тебя ждут три беды. Вот тебе шелковые кадаки и шелковые олбуки трех цветов.

Дем-Тээли вскочил на коня Хан-Шилги и полетел на юг. Расстояние в годы езды — за месяц конь пролетал, расстояние в месяц — за день одолевал. Низкие горы лежали — конь по гребням бежал. Высокие горы вставали — конь по склонам скакал. Но вот он замер, вдаль посмотрел и сказал:

— Хоть и храбрый ты богатырь, да мало ума у тебя. Тот, ктo отправился в дальний путь, должен смотреть вперед. Как думаешь, что это черное там впереди?

– Может быть, это гора, конь удалой? А может, Демир-Мёге, сын неба и земли, силач среди силачей?

И погнался за ним Дем-Тээли-силач.

Черный человек на черном коне увидал, что ему не уйти. Он остановился, и тут к нему подлетел Дем-Тээли-силач.

— Я из северной стороны. Я родом с Арзылан-Тайги. Отец мой — Тевене-Мёге с конем Демир-Шилги! Я — Дем-Тээли с конем Хан-Шилги! А ты, отвечай, кто такой? Откуда едешь, куда спешишь?

Но черный человек промолчал.

— Если имени не назовешь — просто так от меня не уйдешь!

Черный человек решил имя свое назвать. Думал он именем грозным богатыря испугать.

— Я Демир-Мёге, живущий в бесцветном небе. Ездил я к тестю, Кошкар-Баштыг-хану. Теперь возвращаюсь домой.

— Как же ты говоришь, что хан — твой тесть? Узун-Назын-красавицу сосватаю я! — крикнул Дем-Тээли и поскакал вперед.

 

(окончание следует)

[Chanda 14]

Богатырь Тевене-Мёге и конь его Демир-Шилги

(окончание)

 

Демир-Мёге подумал, коня повернул и поскакал за ним.

Вот и аал Кошкар-Баштыг-хана. В паршивого жеребенка Дем-Тээли превратил коня, а сам превратился в мальчишку в лохмотьях и пошел по ханской земле. Жеребенка у ханской юрты он привязал и в юрту вошел, но не в дверь, а с другой стороны. Хан увидел его, удивился и закричал:

— Ты падаль земная или гниль водяная? Откуда ты взялся, ответь?

Мальчик поднял на хана глаза, но ни слова не произнес.

— Подайте сыворотки ему да гоните скорее прочь! — заорал рассерженный хан.

Две служанки сыворотку принесли. Огромную чашу мальчик выпил одним глотком. И продолжал стоять. Они принесли еще одну чашу. Он выпил ее и ушел. В поисках ханской дочери все юрты он обошел, но нигде ее не нашел. И вот забрел в дымный ободранный чум. Там он увидел старуху со стариком. Паршивая желтая девочка сидела около них. Дем-Тээли хотел было выйти, но старик проговорил:

— Никто не заходит в наш старый ободранный чум. Уж раз ты зашел — сиди, угощайся, сынок.

Дем-Тээли взглянул на еду, которую дал старик. Чернее сажи она показалась ему, но когда попробовал — оказалось, очень вкусна. После еды захотелось ему поспать. Старуха сказала:

— Укрой-ка, дочка, бедного парня, с дороги он, видно, устал.

Когда Дем-Тээли ложился, у него из-за пазухи выпала трубка с серебряным ободком. Девочка долго смотрела на трубку, а потом ее подняла.

Проснувшись, Дем-Тээли увидел, что желтая паршивая девочка превратилась в красавицу, излучавшую свет луны. Увидев, что гость проснулся, она улыбнулась, сияющими зубами сверкнув, и сказала ему:

— Это — не простая трубка, и вы — человек не простой. Я — дочь Кошкар-Баштыг-хана, Узун-Назын. За мной приходила, наверное, тьма богатырей. Когда приехал за мной грозный Демир-Мёге с тридцати трех небес, я спряталась от него в этот ободранный чум.

Мальчик снова заснул. А проснувшись, он увидал, что лежит в золотом дворце. И стал он с ясной красавицей жить-поживать.

Вскоре хан пригласил Дем-Тээли к себе. Богатырь пришел, поздоровался с ханом и ханшей и увидал, что голова у хана похожа на голову барана, а рядом с ханом сидит грозный черный силач, сын неба, Демир-Мёге. Кошкар-Баштыг-хан спросил:

— Откуда ты пришел и зачем?

— Я пришел за твоею дочерью, за красавицей Узун-Назын,— ответил силач.

— Завтра ты должен пойти к черной скале, — сказал лупоглазый хан,— сделать черную надпись и мне принести.

Хан и Демир-Мёге договорились так: когда Дем-Тээли придет к черной скале, Демир-Мёге притянет черную тучу и черной молнией расплавит богатыря вместе с черной скалой.

Назавтра Дем-Тээли отправился к черной скале. Он вспомнил добрую мать, вспомнил про три беды. У черной скалы он вытащил черный кадак, сел на черный олбук и начал на черной скале черную надпись писать. В полдень черная туча повисла над ним, и черные молнии с шумом ринулись вниз. Они быстро расплавили все, что было вокруг. Не попадали они лишь в черный кадак и в черный олбук. Вскоре черная туча растаяла, стало светло. Дем-Тээли сделал черную надпись на черной скале, собрал все черные молнии-стрелы и к хану пришел.

- Вот вам черная надпись,— сказал богатырь. И добавил:

– В нашей стране из туч проливается дождь, а в вашей — черным железом тучи полны! — И бросил к ханским ногам пачку черных железных стрел.

Демир-Мёге к хану пришел и со смехом сказал:

— Наверное, кулугур расплавился с черной скалой!

— Что ты мелешь! — хан ему закричал. — Кулугур принес черную надпись на черной скале и принес все твои стрелы-молнии. Он сказал: «В нашей стране из туч проливается дождь, а в вашей — черным железом тучи полны!» Завтра я отправлю его к красной скале, а ты закидай его красными молниями и спали!

Назавтра Дем-Тээли отправился к красной скале. Он вспомнил добрую мать, вытащил красный кадак, сел на красный олбук и начал на красной скале красную надпись писать. В полдень красная туча повисла над ним, и красные молнии с шумом ринулись вниз. Они сразу расплавили все, что было вокруг. Не попадали они лишь в красный кадак и в красный олбук. Вскоре красная туча растаяла, стало светло. Дем-Тээли сделал красную надпись на красной скале, собрал все красные молнии-стрелы и к хану пришел.

— Вот вам красная надпись, — сказал богатырь. И добавил:

— Сегодня красным железом были тучи полны.

Бросил к ханским ногам пачку красных железных стрел и опять ушел к милой Узун-Назын в золотой дворец.

Демир-Мёге пришел из нижнего мира и со смехом сказал:

— Наверное, кулугур расплавился вместе с красной скалой!

— Что ты мелешь! — закричал рассерженный хан. — Кулугур принес красную надпись на красной скале и принес твои стрелы-молнии. Он сказал: «Сегодня красным железом были тучи полны».

— Отправь его завтра к белой скале, — посоветовал злобный силач.— Перед белыми молниями кулугуру не устоять. Уж завтра от молний ему не уйти, смерти не миновать!

Назавтра Дем-Тээли отправился к белой скале. Он вспомнил добрую мать, вытащил белый кадак, сел на белый олбук и начал на белой скале белую надпись писать. В полдень белая туча повисла над ним, и белые молнии с шумом ринулись вниз. Они мигом расплавили все, что было вокруг. Не попадали они лишь в белый кадак и в белый олбук. Вскоре белая туча растаяла, стало светло. Дем-Тээли сделал белую надпись на белой скале, собрал все белые молнии-стрелы и к хану пришел.

— Вот вам белая надпись, — сказал богатырь. И добавил:

— В нашей стране тучи бьют белым градом, а в вашей — белым железом. Странная ваша страна!

Он бросил к ханским ногам пачку белых железных стрел и пошел в золотой дворец.

Демир-Мёге прибежал и со смехом сказал:

— Уж теперь-то кулугур расплавился вместе с белой скалой!

— Кулугур как ни в чем не бывало белую надпись принес!— крикнул Кошкар-Баштыг. — Ты ни на что не годишься! Я сам кулугура убью!

Он пригласил бедного парня и приказал:

— Сиди до полудня в черной пещере, которая в той скале.

Дем-Тээли пришел в пещеру и увидал, что Кошкар-Баштыг устремился по радуге в небеса. Тогда он вырвал кусок скалы, положил его у входа в пещеру, накрыл халатом и спрятался невдалеке. Кошкар-Баштыг превратился в трехглавого змея и со свистом ринулся вниз. Бараньей своей головой он так глыбу боднул, что она расплавилась вмиг. И тут Дем-Тээли на шею ему вскочил.

— О сынок,— взмолился Кошкар-Баштыг,— умоляю тебя, никому, никому на свете не говори, что на ханской шее сидел! С черной душой говорил я с тобою, сынок. В черную пещеру послал — хотел я тебя убить. Все, что захочешь, теперь отдам, клянусь, только молчи!

Назавтра хан пригласил Дем-Тээли и Демир-Мёге.

— Силой решайте спор, попробуйте кулаки, — сказал им Кошкар-Баштыг.

Богатыри договорились: никого на помощь не звать — ни коня, ни отца, ни мать. Дем-Тээли тремя железными путами спутал коня. И началась борьба. Неизвестно, сколько дней боролись они. Хан каждое утро добавлял силы Демир-Мёге. Он превращал барана в лодыжку и давал проглотить силачу. Узун-Назын-красавица узнала об этом и решила Дем-Тээли помочь. Каждое утро она убивала черного быка, превращала его в коленную чашечку и давала богатырю проглотить.

И вот Дем-Тээли схватил Демир-Мёге, закружил его под белыми облаками и бросил на черную землю, а потом сел на его белую грудь, огромную, как сундук, вытащил трубку и закурил красный табак. В это время Демир-Мёге закричал:

— Где ты, небо-отец, где ты, земля-мать, где вы? Я побежден!

Дем-Тээли, усмехнувшись, сказал:

– Хороший мужчина клятвы не нарушает, от слова не отступает, даже если смерть подошла. Ведь мы договорились: никого на помощь не звать, — И вытряхнул пепел из трубки в глаза врагу.

Демир-Мёге диким голосом заревел. А Дем-Тээли сказал:

— Если ты на помощь мать и отца позвал, я позову на помощь коня моего, Хан-Шилги.— И кликнул коня.

Крик Дем-Тээли пулей в ухо коня влетел, пулей вылетел из другого уха, и конь решил: «Видно, туго пришлось хозяину, видно, встретился он с бедой». Трижды перевернулся могучий конь, тройные путы порвал и прибежал к борцам.

— Что ж ты кричишь и меня зовешь, ты ведь клятву давал! — еще издали крикнул конь.

Дем-Тээли ему обо всем рассказал и вытащил белый кадак.

— С теми, кто с неба придет, сражайся ты. С теми, кто придет по земле, буду сражаться я,— сказал Хан-Шилги.

На небе сгустились белые тучи, и белые молнии с шумом ринулись вниз. Дем-Тээли вмиг расстелил свой белый кадак, сел на белый олбук и стал неуязвим. И небо-отец по ошибке пробил своей белой молнией сына Демир-Мёге.

Дем-Тээли пришел к Кошкар-Баштыг-хану, протянул ему кусок серебра с голову волка и кусок золота с голову коня и сказал:

— Теперь позвольте, мой тесть, взять то, что я так долго искал.

Кошкар-Баштыг-хан ответил:

— У хорошего коня смотрят бег, у хорошего зятя смотрят силу. Эрлик-Ловун-хан, хозяин нижнего мира, взял у меня однажды вечные черные идики, шелковый черный халат, черный жестокий лук и черный огромный нож. Принеси мне все эти вещи и красавицу дочь забирай!

Дем-Тээли пришел к Узун-Назын-красавице и обо всем рассказал.

— Неумирающий — теперь ты умрешь, негаснущий твой огонь погаснет,— сказала она.— Ни один, приходивший к Эрлик-Ловун-хану, не возвращался назад.

— Пусть я погибну, но я поеду,— сказал богатырь.

Узун-Назын-красавица в дорогу его собрала. Она дала ему мешочек бабок, мешочек сухожилий и мешочек сушеных глаз. В начале месяца, в начале дня он сел на коня Хан-Шилги, и конь устремился вперед. Грива его, как знамя, развевалась на быстром ветру.

— Где ты, нижний мир?! — кричал богатырь.

И вот наконец остановился могучий конь. Дем-Тээли огляделся и увидал, что нет здесь красного солнца, которое светит, нет здесь желтой луны, которая блещет, и нет ни одного живого существа. Вокруг была только земля. Холодная, черная земля. Это и был темный мир, это и был нижний мир. Дем-Тээли поехал вперед. И снова встал Хан-Шилги. Дем-Тээли вокруг посмотрел. Травы, леса и воды — все источало яд. И вдруг два голых мальчика выскочили, крича:

— Сейчас поиграем в бабки костями хозяина и коня!

Дем-Тээли швырнул им мешочек бабок, и они закричали вслед:

— Пусть всю дорогу идет удача рядом с тобой!

Но вот две желтые девочки выскочили, крича:

— Вытянем сухожилия у хозяина и коня!

Дем-Тээли швырнул им мешочек сухожилий, и они закричали вслед:

— Нам никто ничего не давал, а он сухожилия подарил! Пусть удача идет рядом с ним!

Но вот два ворона вылетели, крича:

— Выклюем глаза у хозяина и коня!

Дем-Тээли швырнул им мешочек сушеных глаз.

И вот дворец Эрлик-Ловун-хана. Богатырь вошел и сказал:

— Мой тесть, хан Кошкар-Баштыг, отдал однажды тебе вечные черные идики, шелковый черный халат, черный жестокий лук и черный огромный нож. Теперь я за ними приехал. Отдай их мне!

Эрлик-Ловун-хан засмеялся тихо — и обрушились скалы вдали. Эрлик-Ловун-хан засмеялся громко — и трещины пошли но земле.

— Да, — сказал он,— я должен все эти вещи. И я их отдам. Но ты мне отдай коня.

Дем-Тээли отдал коня и пошел домой. Он шел и шел, а выбраться из нижнего мира никак не мог. И тогда он заплакал, вытер слезу, бросил ее и сказал:

— Если думает конь обо мне — слеза заденет его.

Слеза попала коню на нос. И подумал тогда Хан-Шилги: «Хозяин бедствует без меня. Слезы в дороге льет». И он путы свои разорвал и стал перед богатырем.

Дем-Тээли вскочил на коня, и конь быстро к Кошкар-Баштыг-хану его принес. Богатырь закричал:

– Вот вам вещи, которые отдал Эрлик-Ловун-хан! Теперь отдавайте красавицу!

Хан не смог ничего придумать и отдал прекрасную дочь.

Дем-Тээли ее забрал и вернулся домой. Отец и мать их радостно встретили и устроили шумный пир.

А потом богатырь отпустил коня своего пастись, набираться сил, а сам лег спать-отдыхать. Но скоро он услыхал, что будит его Хан-Шилги. Над землей раздавался крик:

— Я — живущий на Ак-Тайге Авыда-Мёге с Ак-Бора-конем! Где ты, Дем-Тээли, сын Тевене-Мёге? В юрте ты или в земле? Я — брат Кудун-Хулюка и пришел за него отомстить!

Дем-Тээли вскочил, натянул содак и вышел из юрты, исполняя танец орла. Богатыри сшиблись, как две скалы. Звезды неба посыпались на землю, пыль земли поднялась до небес. Улучив момент, ловкой хваткой Дем-Тээли схватил врага, понес под небом и на землю швырнул.

– Говори последнее слово свое, кулугур!

Авыда-Мёге закричал:

– Пощади мою жизнь, я согласен быть пастухом! Давай будем братьями, я буду тебе служить! Мне отец завещал с хорошим товарищем подружиться!

Дем-Тээли взял клятву у Авыда-Мёге и отправился спать-отдыхать. Но и девяноста дней не проспал, как снова крик услыхал.

– Я — живущий на Кёк-Тайге Когедек-Мерген с Кёк-Бора-конем! Кулугуры убили старших братьев моих. Я пришел за них отомстить!

Дем-Тээли опять натянул содак из шкур шестидесяти лосей.

Когедек-Мергена он победил и последнее слово спросил. И тот поклялся ему служить, братом поклялся быть. Дем-Тээли пошел на Арзылан-Тайгу и под священным деревом лег спать-отдыхать.

Через три месяца он проснулся, услыхав ураганный свист. Оказалось, с неба спускались Терге-Кара-мать и Узун-Назын-красавица, превратившиеся в ворон.

— Зря ты врагам доверился,— сказали они, — Клятвенные братья твои нарушили клятву, угнали и скот и людей. В оба глаза твоего отца, Тевене-Мёге, они воткнули стальные иглы, сбросили старика в яму глубиной шестьдесят саженей, а яму прикрыли скалой... Мы превратились в ворон и этим спаслись.

Дем-Тээли схватил аркан длиной шестьдесят саженей и достал из ямы отца. Вместе они поскакали по следам коварных врагов. Скоро они настигли богатырей, угоняющих скот. Дем-Тээли одним ударом кнута обоих убил. И пожалел, что сразу убил, надо было последнее слово спросить. И сказал богатырь отцу:

— Я поеду в их земли, пригоню их скот и людей.

— Разве мало тебе своего скота? Поедем лучше домой, — сказал Тевене-Мёге.

— Нет, я поеду,— сказал непокорный сын.

Целый год прошел, а его все нет. И тогда при помощи волшебства увидала Узун-Назын, что Дем-Тээли приехал к жене Авыда-Мёге, к прекрасной Майдыр-Хува. Он пленился ее красотой и долго с ней жил. Но вот опомнился и поехал на стойбище Когедек-Мергена. А там пленился его женой, прекрасной Чанчин-Хува. Он позабыл и отца, и мать, и даже Арзылан-Тайгу.

Это все увидала Терге-Кара в вещем волшебном сне.

Узун-Назын-красавица рассердилась на богатыря, обернулась ястребом и полетела к нему. И увидела, что Дем-Тээли ездит от одной красавицы к другой и вовсе не думает возвращаться домой. Тогда она стащила его черный жестокий лук, приняла свой настоящий вид и начала натягивать тетиву — целиться сразу в троих. Мудрый конь Хан-Шилги об этом узнал и хозяину закричал:

— Дем-Тээли, с ума ты, что ли, сошел? Где твой жестокий лук? Неужели ты хочешь, чтобы тебя убила Узун-Назын? — Мудрый конь не знал, куда голову девать от стыда.

Красавица успокоилась и сказала богатырю:

— По глупости по своей ты оставил Арзылан-Тайгу, землю свою забыл. Гуляешь то там, то тут. Не замечаешь, как годы идут. Если снова будет такое — я не останусь с тобой! — И она опять обернулась ястребом и улетела домой.

Дем-Тээли опомнился и вместе с красавицами погнал к Арзылан-Тайге и скот и людей. На полпути сказал богатырь:

— Я поеду вперед. Там, где вдоль будет черта, двигайтесь ночью и днем. Там, где будет черта поперек, можете отдыхать.

И он умчался к родной тайге. Дома родителям клятву дал, что такого не повторит.

Слушайте дальше. Тевене-Мёге постарел. Он взошел на вершину Арзылан-Тайги и заснул навсегда. Терге-Кара решила, что нечего делать ей в этом мире без Тевене, и отправилась в верхний мир.

Однажды, когда Дем-Тээли был на охоте, Узун-Назын-красавица сына ему родила. Майдыр-Хува и Чанчин-Хува позавидовали Узун-Назын и решили сына убить. Они украли золотогрудого мальчика и бросили в морскую глубину. А потом взяли собачий помет, который прел девять лет, и стельки девяти старых идиков, размешали все это в воде и облили водой красавицу Узун-Назын. И она превратилась в глупую женщину, потеряла всё своё волшебство!

Когда Дем-Тээли вернулся, Майдыр-Хува и Чанчин-Хува сказали ему:

— Твоя жена шулбусами рождена. Недавно она родила странное существо. Сходства с ребенком не было у него. Мы решили, что от этого существа не будет добра, и бросили его в морскую глубину. А жена твоя после родов перестала слова говорить, перестала слова понимать. Сидит, как истукан.

Дем-Тээли поверил им. Он дал жене одну корову и одну служанку и оставил ее на Арзылан-Тайге, а сам со скотом и людьми откочевал из своей страны.

Однажды служанка увидала над морем зарю. Она поняла, что это — лучи сына ее госпожи, красавицы Узун-Назын. И она решила избавить свою госпожу от колдовства злых красавиц Майдыр-Хува и Чанчин-Хува. Она три дня и три ночи отмывала Узун-Назын девятью аржанами из девяти сторон. И наконец красавица обрела свой ум и свои волшебства. Вместе смеялись они, вспоминая хорошие дни, вместе плакали, вспоминая плохие дни.

Узун-Назын-красавица при помощи волшебства узнала, что Майдыр-Хува и Чанчин-Хува облили ее собачьим пометом, который прел девять лет, а золотогрудого сына ее бросили в морскую глубину, и Далай-хан воспитал ее сына, как своего.

Узун-Назын-красавица превратилась в золотую рыбку, приплыла к Далай-хану и попросила сына назад. Далай-хан отдал красавице сына и подарил алмаз, излучающий солнечный луч.

На берегу Узун-Назын положила алмаз под голову, а проснувшись, она увидала, что лежит в золотом дворце.

Сын ее каждый день уходил на охоту и каждый день приносил зверей. Однажды красавица ему принесла черный жестокий лук деда его Тевене-Мёге, а потом пошла к Далай-хану и попросила дать сыну имя, достойное богатыря.

— Пусть зовут его Кучуту-Мерген с Хулер-Хурен-конем,— сказал Далай-хан.

— Это очень хорошее имя, — сказала Узун-Назын,— но где взять Хулер-Хурен-коня?

— В верхнем мире гуляет Хулер-Хурен-конь. Его отпустил туда набираться сил дед Кучуту-Мергена, Тевене-Мёге. Это — конь Кудун-Хулюка, которого победил Тевене.

Кучуту-Мерген кликнул коня, и Хулер-Хурен, резвясь и играя, к нему прилетел. Парень взял черный жестокий лук деда своего Тевене и поехал охотиться на Арзылан-Тайгу. Как солнце сияло его лицо, и как два солнца сияли глаза коня. Когда он выехал на вершину тайги, Дем-Тээли издали увидал лучи и подумал: «Откуда взялись эти три солнца над моею Арзылан-Тайгой?» И поскакал к тайге. Оказалось, какой-то парень сидит на могучем коне. Дем-Тээли ему закричал:

— Как тебя зовут, отвечай, кулугур! Откуда ты и зачем пришел?

Кучуту-Мерген рассердился, подлетел к нему, стащил с седла и сильно прижал к земле.

— Отпусти меня, умираю! — с мольбой закричал богатырь.

Кучуту-Мерген отпустил и имя его спросил.

— Я — живущий на Арзылан-Тайге Дем-Тээли, сын Тевене- Мёге. А ты?

— А я — живущий на Арзылан-Тайге сын Дем-Тээли и Узун-Назын, Кучуту-Мерген с Хулер-Хурен-конем!

Дем-Тээли выслушал сына и понял, как коварны и злы были красавицы Майдыр-Хува и Чанчин-Хува. Он так рассердился, так зубами заскрежетал, что чуть их не раскрошил! И он поскакал к своим семи табунам, поймал семь самых резных коней, привязал к ним красавиц Майдыр-Хува и Чанчин-Хува и пустил их в степь. А потом перекочевал на родную Арзылан-Тайгу. Около золотого дворца Узун-Назын-красавицы поставил свой белый шатер. Вместе смеялись они, вспоминая хорошие дни, вместе плакали, вспоминая плохие дни. Они радовались, что сын Кучуту-Мерген так силен, что равного ему ни в верхнем, ни в нижнем мире не отыскать. И они стали думать о невесте, которая была бы достойна его. Но ничего не придумали и пошли к Далай-хану спросить, где живет невеста, достойная богатыря.

Далай-хан сказал:

— На далеком юге есть страна, где золотое солнце не скрывается никогда. Там, на берегу золотого моря Алдын-Далай, в блаженстве живет Ус-хан. У него есть дочь Алдын-Эртине. Этому хану я отдал суй-белек.

Слушайте дальше. В начале месяца, в начале хорошего дня Кучуту-Мерген оседлал Хулер-Хурен-коня и как ветер помчался на юг. Неизвестно, сколько времени он скакал. Однажды он попал в такую страну, где пауки были ростом с юрту, а жуки — ростом с быка. Наконец он приехал в страну, где вечное солнце не пряталось никогда. На берегу золотого моря стоял золотой дворец. Кучуту-Мерген вошел во дворец.

— Уже два года мы тебя ждем, — сказал богатырю Ус-хан.— На дне моря стоит золотая башня, ее охраняет огромный сиво-серый бык. Вот записка. Покажешь ее быку.

Богатырь опустился на морское дно и показал записку быку. Бык пропустил его в золотую башню. Там сидела красавица Алдын-Эртине. Она обрадовалась, увидев Мергена, и начала собираться в путь.

Вместе они пришли к Ус-хану. Хан выделил им тьму скота, подарил железное войско в золотом сундуке и проводил домой.

Кучуту-Мерген с красавицей приехали на Арзылан-Тайгу, туда, где жили отец и мать — Дем-Тээли и Узун-Назын. И стали они жить спокойно и счастливо на родной земле.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - день святого Патрика. Национальный праздник Ирландии

Лепрехаун – маленький обманщик

Ирландская сказка

 

"Как-то очень давно один ирландский поселянин шел через двор в конюшню, чтобы задать своей лошади корм; подходит и слышит, что кто-то в конюшне песенку поет, да словно молоточком постукивает: стук, стук, стук, стук, – ну, точно как башмачники, когда башмаки тачают.

Он послушал – пенье и постукивание не прекращаются.

«Эээ, – подумал он, – да это же, наверно, лепрехаун – кому же другому быть? Подкрадусь-ка я к нему потихоньку, схвачу его да отниму у него сумку, что он на поясе носит, – так тогда и заживем!».

Сказано – сделано: тихонько вошел поселянин в конюшню, подкрался к тому стойлу, откуда слышна была песня лепрехауна, заглянул в него и видит, что у самых ног его лошади сидит крошечный человечек в красном колпачке, с молотком в одной руке, с маленьким башмачком в другой, и преспокойно мурлычет себе под нос песенку. Поселянин осторожно нагнулся и ухватил лепрехауна обеими руками.

– Ну, теперь уж не уйдешь! – закричал он. – Не скупись, отдавай кошелек-то! Ну!

– Погоди, отдам, – отвечал очень спокойно лепрехаун, – дай мне только отвязать его от пояса!

Поселянин и поверил ему, расставил руки, а тот засмеялся да и пропал... Только оставил он после себя башмачок, который поселянин с горя сунул в карман и сбыл потом за сущую безделицу".

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

17 марта - Герасим-грачевник

М. М. Пришвин

Говорящий грач

 

Расскажу случай, который был со мной в голодном году. Повадился ко мне на подоконник летать желторотый молодой грачонок. Видно, сирота был. А у меня в то время хранился целый мешок гречневой крупы. Я и питался все время гречневой кашей. Вот, бывало, прилетит грачонок, я посыплю ему крупы и спрашиваю;

- Кашки хочешь, дурашка?

Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы на вопрос мой: “Кашки хочешь, дурашка?”, он сказал бы: “Хочу”.

А он только желтый нос откроет и красный язык показывает.

- Ну ладно, - рассердился я и забросил ученье.

К осени случилась со мной беда. Полез я за крупой в сундук, а там нет ничего. Вот как воры обчистили: половинка огурца была на тарелке, и ту унесли. Лег я спать голодный. Всю ночь вертелся. Утром в зеркало посмотрел, лицо все зеленое стало.

“Стук, стук!” - кто-то в окошко.

На подоконнике грач долбит в стекло.

“Вот и мясо!” - явилась у меня мысль.

Открываю окно - и хвать его! А он прыг от меня на дерево. Я в окно за ним к сучку. Он повыше. Я лезу. Он выше и на самую макушку. Я туда не могу; очень качается. Он же, шельмец, смотрит на меня сверху и говорит:

- Хо-чешь, каш-ки, ду-раш-ка?

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - день весеннего равноденствия

УМКА

Автора не знаю. Взято отсюда: http://blogs.privet.ru/community/Ckaska?page=11

 

В большом городе, в высоком доме, с мамой и папой, жила маленькая девочка. Каждое утро она просыпалась, умывалась, чистила зубки и завтракала с мамой. Мама всегда спешила на работу, а папа утром уходил, когда девочка еще спала. Потом она оставалась одна. Она забиралась на подоконник и смотрела с высоты на свой дворик.

Каждый день она наблюдала, как дети постарше с тяжелыми ранцами и портфелями спешили в школу. Иногда подъезжала крохотная машинка. Из нее вылезал усатый и толстый дядя. Девочке казалось, что автомобильчик с облегчением вздыхал и распрямлялся.

А еще она заметила, что на балконе напротив стали вешать сушить пеленки – соседи купали малыша.

Когда приходил папа с работы, они вместе ходили гулять во двор, где была площадка с песочком. И тогда девочка видела двор по другому, все казалось большим и высоким.

Так шли дни, пролетела весна, лето, затем пошли дожди, и небо стало печальным. В такие дни девочка сидела на подоконнике и смотрела на мокрых воробьев.

Однажды, когда девочка проснулась, то ей показалось, что в комнате стало светлей. Она выглянула в окошко … Весь двор был покрыт белым и пушистым снегом. Даже трудяга - автомобильчик зарылся по самую макушку в сугроб.

Вечером с папой они кувыркались в снегу, лепили снежки, а папа сделал снеговика. Девочке было жаль снеговика, он стоял один, и ему было холодно.

Через день снег растаял, снова лил дождь, сильный ветер вырывал у прохожих зонты и шляпы.

Наступил день рождения девочки. Она очень его ждала. Теперь она стала большой и могла загнуть один пальчик-годик на второй ручке. И она очень хотела, чтобы ей подарили маленького друга – длинноухого щенка.

Были гости, подарки, праздничный стол, торт с шестью свечами, музыка, игры. Но щенка не было…

Наступила зима. Пришел Новый год. Снова были подарки. Но щенка не было…

Как - то вечером, когда папа был занят, ей разрешили выйти поиграть одной. Она спустилась на лифте и вышла на площадку, где летом был песочек. Девочка, как сумела, скатала из рыхлого снега маленькую лопоухую собачку. Она получилась пушистая, с коротеньким хвостиком. Черную пуговицу, которую она оторвала от своей шубки, она вдавила вместо носа, вместо глаз вставила два камешка. Девочка посмотрела на свое творение, ей показалось, что собачонок ей подмигнул и завилял хвостом.

Девочка назвала собачку «Умкой», как медвежонка из мультика. Каждый вечер, когда родители приходили с работы, она выбегала во двор. Песик верно ждал свою маленькую хозяйку на том самом месте. Она бережно поправляла надломленный хвостик или ушко, ласково разговаривала со своим любимцем, делилась своими детскими тайнами. На прощанье девочка всегда оставляла Умке конфетку, печенье или котлетку. Все это девочка тайком прятала от мамы и не ела сама.

На следующий день подарки бесследно исчезали. Девочка верила, что по ночам Умка оживает и лакомиться ее угощением.

Наступила весна. Умка, как и все вокруг посерел, погрустнел, нос стал влажным.

Однажды девочка выбежала во двор с шоколадным батончиком, которым ее угостила мамина подруга. На месте, где всегда ждал Умка, была просто лужа. В холодной воде лужицы блестела пуговица.

«Умка» - заплакала девочка. «Я принесла тебе батончик…»

Девочка горько плакала и ее слезы капали в лужицу. Вода в лужице расходилась кругами. Девочке казалось, что пуговичка подмигивает ей.

А из соседнего подвала на девочку смотрели пара ласковых и грустных глаз. Там всю долгую и голодную зиму пряталась грязно-белая, пушистая собачонка. Каждый зимний вечер она ждала эту девочку. Она знала, что после ее ухода на снегу обязательно оставались самые вкусные на свете вкусности. За долгую зиму она полюбила девочку всем своим крохотным щенячьим сердечком. Но подойти она не решалась. А сейчас девочке было плохо, и собачка это понимала. Тогда собачка решилась, подошла к девочке и лизнула ее влажную щеку.

«Умка! Моя милая Умка!»- улыбнулась девочка, и собачонка счастливо завиляла хвостиком.

 

http://www.youtube.com/watch?v=YGnfkBpeTT4

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

21 марта - не только день весеннего равноденствия, а ещё и Навруз

Лентяй

Персидская сказка

 

Жил-был лентяй. Он никогда не двигался со своего места, даже ел и пил в постели, а еду ему клали прямо в рот. Невмоготу стало матери, задумала она найти такое средство, чтобы сына делу выучить.

И вот как-то купила она несколько яблок. Одно яблоко положила прямо у постели лентяя, другое — чуть дальше, третье — посреди комнаты, четвертое — у порога, пятое — в дехлизе, шестое — еще где-то, седьмое — за дверью дома.

Проснулся лентяй, увидел яблоки.

— Матушка, — говорит он, — подойди, подай яблоко.

— Бездельник, — раскричалась она, — возьми да ешь!

Лентяй поднял, съел и видит: очень вкусно. С трудом дотянулся он еще до одного яблока. Наконец встал с постели, начал подбирать и грызть яблоки. Увидел он яблоко в дехлизе, поднял и съел. Когда он подобрал следующее яблоко, мать сказала:

— Одно лежит и на дворе.

Лентяй вышел из дому, а мать и заперла за ним дверь. Начал лентяй просить и умолять пустить его в дом, но мать только отвечала:

— Не бывать тому. Ступай и выучись делу. Тогда и впущу тебя.

— Дай мне хоть поесть чего-нибудь, — говорит он, — а то ведь я умру с голоду.

Мать вынесла ему одно яйцо, горсть муки, моток шерстяной пряжи и рог. Отдала она все это сыну, по целовала его, и они расстались.

Двинулся лентяй в путь. Только вышел он из го рода — полил дождь. Сбросил он одежду, чтобы она не промокла, скатал в сверток и сел на него. Когда дождь перестал, он оделся и пошел дальше.

Идет он своей дорогой, вдруг навстречу ему див. Видит див, что одежда путника сухая, удивился он и спрашивает:

— Как это твоя одежда не промокла?

— А я шайтан, — отвечает ему лентяй. — А у шайтана одежда не мокнет.

— Врешь ты. Если правду говоришь — давай померимся силами.

— — Хорошо, — говорит лентяй. — — А как мериться будем?—спрашивает див. — Вот зажму я камень в кулаке, — отвечает лентяй, — и раскрошу его в порошок.

— И я сделаю то же самое, — расхрабрился див.

— Так начинай ты первым, а я погляжу!

Див поднял камень, сжал его в кулаке, разломил на четыре куска и предложил:

— Теперь давай ты, а я погляжу.

А лентяй набрал в горсть муку, а камень украдкой спрятал в карман. Потом он показал диву муку:

— Смотри, что я сделал с камнем.

Видит див — плохо дело, испугался он, но не захотел ударить в грязь лицом и говорит:

— Хорошо, испытаем силу на чем-либо другом.

— На этот раз, — сказал лентяй, — сожми камень в кулаке так, чтобы он превратился в масло.

Попытался, было див, но ничего у него не вышло. А лентяй сжал в кулаке яйцо, раздавил его, из кулака и потекли желток и белок. Див испугался, попятился и пустился наутек.

Пошел лентяй дальше. Вдруг видит — стоит перед ним замок.

Постучался он и слышит ужасный рев:

— Кто это?

— Открывай, это я, — крикнул лентяй.

— А кто ты?

— Сам-то ты кто?—кричит в ответ лентяй.

— Я—вождь дивов, а это мой замок, — раздалось изнутри.

— А я — шайтан, — ответил лентяй. — Открой дверь.

— Ты сильней или я?—спрашивает див.

— Конечно, я.

— Сейчас посмотрим, — зарычал див. И див засунул руку под мышку, вырвал волос, очистил его от грязи и сказал:

— Это мой волос. Покажи-ка ты свой.

Лентяй вытянул из мотка шерстяную нитку и по казал диву:

— А это мой волос.

— На этот раз не вышло, — говорит див. — Давай придумаем новое испытание.

Лентяй ему в ответ:

— Крикни-ка, посмотрим, чей голос грознее.

Испустил див ужасный рев. А лентяй взял в рот рожок, да как затрубит — превзошел дива. Див от страха сорвал засов с дверей и убежал.

Вошел лентяй в сад, отдохнул несколько дней и снова пустился в путь. Шел он, шел и остановился около одной деревни. Помылся он в роднике и взобрался на дерево. Видит, идет к роднику черная рабыня с кувшином.

Посмотрела она в воду, увидела отражение белого человека и подумала, что сама стала белой. Обрадовалась рабыня и сказала себе: «Побегу-ка я к госпоже, скажу, что я стала белой. Пусть больше не называет меня черной служанкой!»

Тут лентяя на дереве разобрал смех. Услышала рабыня, посмотрела наверх и говорит:

— Кто ты?

— Я — шайтан.

— Откуда ты явился?

— С того света.

— Если ты правду говоришь, — продолжала рабыня, — то скажи, куда понесли нашего покойного хозяина — в ад или в рай?

Лентяй покачал головой и отвечает:

— В ад.

— Ой-ой! Почему же?

— А потому, что у него нет денег. Из-за этого его бросили в адское пламя. Увидел он меня и попросил: «Расскажи о моем состоянии жене и детям моим».

— Как же ему можно помочь?—спрашивает рабыня.

— Очень просто — пошлите ему денег.

— А как это сделать?

— Дайте мне, а я передам.

— Да продлит бог твою жизнь!

С этими словами бросила она кувшин, побежала к своей госпоже и передала ей весь разговор. Госпожа велела рабыне привести лентяя. Дала она ему триста туманов:

— Тебе, верно, нетрудно будет передать, — сказала она. — Да скажи — если ему еще нужно, то я найду, пусть не тревожится. Скажи, что наличными у меня сейчас больше нет.

— Очень уж долго туда идти пешком, — говорит лентяй. — Дали бы мне коня, я бы быстрее доехал.

Женщина дала ему коня, подвесила к седлу хурджин с деньгами и напутствовала его добрым словом.

Прошло немного времени, вернулись трое ее сыновей. Когда мать рассказала им о случившемся, они очень разозлились, что ее так обманули, и поколотили рабыню. Потом они сели на коней и поскакали вдогонку за лентяем. Видит лентяй — поднялась вдали пыль, и скачут в той пыли три всадника прямо к нему. Он сразу понял, в чем тут дело, и погнал коня что было мочи.

Подскакал он к роднику. А там сидел какой-то человек и мыл требуху на продажу. Лентяй спешился и говорит ему:

— Ты что здесь сидишь? Ведь едут, чтобы схватить тебя!

— Кого схватить?

— Да вот, смотри, скачет охрана, чтобы схватить и казнить тебя.

— Что же мне делать?—взмолился незнакомец.

— Садись на моего коня и скачи, — посоветовал лентяй.

Незнакомец вскочил на коня и был таков. А лентяй нахлобучил на голову бараний сычуг и стал мыть требуху. Тут подскакали три всадника и видят: какой-то человек моет бараньи желудки.

— Не видел ли ты верхового?—спросили они.

— Как же, только что проехал здесь.

И он прибавил, что с ним был какой-то хурджин. Братья поскакали за продавцом требухи в надежде схватить его.

А лентяй взял хурджин с деньгами и зашагал к родному городу. Пришел он домой и постучался в дверь. Увидела мать, что сын вернулся, и кричит:

— Не пущу я тебя домой!

— Матушка! Да ведь я тебе деньги принес.

— Да разве ты такой человек, чтобы заработать деньги?

Потряс лентяй хурджин—зазвенели там монеты. Мать открыла дверь и впустила его. Вот и наша сказка вся.

[Chanda 14]

СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ

А ещё 21 марта - Международный день кукольника

Пол Гэллико

Колдовская кукла

 

Сегодня — ровно три года, как я впервые увидел ту странную, прелестную куклу в мелочной лавчонке Джима Картера на Эбби-лейн, сразу за углом от моей двери с бронзовой табличкой «Стивен Эмони, терапевт».

И я чувствую, что надо изложить на бумаге события, которые за этим последовали, хотя и боюсь, что рассказ мой получится грубоват — ведь я не писатель, а врач.

Я хорошо помню тот день. Над Темзой светило осеннее солнце, угольный дым от речных судов мешался с запахом бедности. Цветочный лоток на углу пестрел георгинами, астрами и хризантемами, а где-то неподалеку шарманка играла «Однажды вечером волшебным».

Обойдя угол и оказавшись перед магазинчиком, я привычно скользнул глазами по жалкой россыпи игрушек за пыльным стеклом и вспомнил, что скоро у племянницы день рождения.

Я остановился и стал высматривать что-нибудь в беспорядочной мешанине, где игрушечная пожарная машина и оловянные солдатики соседствовали с леденцами в ярких обертках, дешевые крикетные шары, щитки и биты — с чернильницами, перьями, скрепками, комиксами и бульварными романами.

Вдруг мой взгляд остановился на кукле в дальнем конце витрины. Ее было почти не видно за другими игрушками и слоем многолетней пыли на окне, но я увидел, что сама она лоскутная, а личико — нарисованное, по-детски нежное и трогательное.

Я не мог ее хорошенько разглядеть, но она сразу приворожила меня, как будто окликнула. Между нами установилась невидимая связь. Так бывает, когда встретишь в гостях очень красивую девушку или незнакомца, чья внешность тебя поразит и надолго останется в памяти.

Я вошел к Джиму и на его «Доброе утро, док, никак за табачком пожаловали?» ответил: — Дайте посмотреть тряпичную куклу, вон там, в углу, за роликовыми коньками. Хочу послать племяннице.

Брови у Джима поползли наверх, к лысине; он обошел прилавок, хлопая полами вытертого пиджака.

— Куклу? — спросил он. — Она стоит уйму денег, вам столько не заплатить. Ручная работа.

Все же он снял ее с витрины и протянул мне, и снова я испытал потрясение. Сшита она была просто на диво — длиной не более фута, мягкая и податливая, словно под одеждой у нее плоть и кровь, а не туго скрученные лоскутки.

Она и впрямь была сделана вручную. Неведомый художник придал ее чертам такое правдоподобие, такую грацию тельцу, что она казалась совсем живой. Мало того. Можно ли сказать про куклу, что она по-женски привлекательна — формой головы, длиной и пропорциями ног, округлостью бедер?

Возможно ли, чтоб чувство было простегано в швах, очерчивающих крохотную фигурку? Держа ее в руках, я ощущал что-то теплое, загадочное, женственное, и понял, что, если не положу ее немедленно, то уже не смогу оторваться.

Я положил ее на прилавок.

— Сколько, Джим?

— Четыре фунта.

Теперь пришел мой черед удивляться. Джим сказал:

— Я ведь предупреждал. Я накинул-то всего пару шиллингов. Не хочу наживаться на вас, док. Берите за три фунта пятнадцать. В больших магазинах ей дают за них по шесть, а то и по семь фунтов.

— Кому «ей»?

— Женщине с Хардли-стрит, которая их шьет. Она тут уже больше года. Я у нее и купил.

— Какая она? Как ее зовут?

Джим ответил:

— Точно не скажу. Что-то вроде «Язва». Рыжая, накрашенная, вся в мехах. Не в вашем вкусе, док.

Я не мог этого понять, не мог даже взять в толк, что общего между женщиной, которую описал Джим, и маленьким изысканным существом на прилавке.

— Беру, — сказал я. Мне не по карману такие траты — моя практика из самых бедных, где вправду становишься врачом. И все же я не мог оставить ее здесь, среди спичечных коробков и пыльной бумаги.

Я просто видел, что в нее вложена частица человеческой души. Ощущая себя полным дураком, я отсчитал три фунта пятнадцать шиллингов.

Еще глупее я чувствовал себя дома, когда укладывал посылку. Я вновь дотронулся до маленького тельца и понял, что не хочу с ней расставаться. Она наполнила собой крохотную спальню, примыкающую к кабинету.

С почты я вернулся, полагая, что разделался с этим навсегда. Не тут-то было. Кукла не шла у меня из головы. Я часто думал о ней и всякий раз пытался вызвать в памяти неприятное ощущение от слов «рыжая и накрашенная». Все напрасно. Я уже всерьез подумывал о том, чтобы разыскать женщину. Тут в моем квартале вспыхнула ветрянка, и надолго заслонила все остальное.

Прошло несколько недель. Как-то зазвонил телефон, и женский голос спросил:

— Доктор Эмони?

— Да.

— Я проходила мимо и увидела вашу табличку. Дорого ли вызвать вас на дом? Сколько вы берете за визит?

Мне не понравился и сам голос, и его тон, однако я ответил:

— Пять шиллингов. Если вы застрахованы или действительно не можете заплатить, я не возьму ничего.

— Ладно. Пять шиллингов я найду. Но не больше. Моя фамилия Язвит. Роза Язвит. Дом на Хардли-стрит, рядом с бакалеей. Просто входите — и сразу на второй этаж.

Я нашел дом и поднялся по узкой, в два пролета, лестнице, скрипучей и плохо освещенной. Дверь была приоткрыта, и я понял, что меня разглядывают в щелочку. Потом неприятный голос сказал:

— Доктор Эмони? Входите. Я — Роза Язвит.

Меня обдало ароматом дешевых духов. Она была очень высокая. Все в ней — морковные волосы, темные узкие глаза, ярко накрашенные губы — дышало здоровьем и броской, животной красотой. Я дал бы ей лет сорок пять или немного больше.

Однако главное потрясение ждало меня впереди. Типичная старая лондонская гостиная, она же спальня, была обставлена с жеманной претензией — плохие репродукции, атласные подушечки, дешевые флакончики из-под духов. А по стенам, на кровати, даже на старом чемодане — куклы, больше десятка, все разные, и все исполненные того же дивного очарования, которое пленило меня несколько недель назад. Я понял, что передо мной — автор этих изумительных творений.

Роза Язвит сказала:

— Высокий, красивый, брюнет. Не рано вам людей-то лечить?

Я ответил ей резко. Я был зол и растерян. Горько видеть эти трогательные, прелестные существа среди такой безвкусицы и знать, что их сделала эта кошмарная женщина.

— Я старше, чем вам кажется, — ответил я, — и внешность моя вас не касается. Не хотите у меня лечиться — я уйду.

— Ну, ну, доктор! — сказала она. — Разве вам не лестно?

— Я не нуждаюсь в ваших комплиментах. Вы больны?

— Не я, сестра. Я вас провожу.

Я не мог просто так выйти из комнаты и спросил:

— Вы делаете этих кукол?

— Да, — ответила она. — А что?

Я пробормотал:

— Купил как-то такую племяннице…

Она хохотнула.

— Не иначе, выложили кучу денег. Они нарасхват. Ну, идемте!

Она провела меня по коридору и, приоткрыв дверь в какую-то комнатенку, крикнула:

— Мэри, это доктор!

Потом, не впуская меня, сказала очень громко:

— Не удивляйтесь, доктор, она у нас увечная!

У окна сидела бледная девушка в халатике, и я успел увидеть безграничное отчаяние на ее лице. Я снова разозлился; такими словами искалечишь и здорового. Женщина не просто сообщала мне, что Мэри — не такая, как все; нет, она напоминала об этом самой Мэри.

Той было никак не больше двадцати пяти лет. Прежде всего я увидел огромные страдальческие глаза, и меня поразило, как мало в них жизни. Сестра Розы Язвит была очень, очень больна.

С первого посещения я запомнил ее милый облик, прелестный лоб, круглую головку, слишком большую для такого худенького тельца, и тусклые нездоровые волосы. Запомнил я и странные губы — жалобные, бледные, трепетные. Но увидел я и другое, и сперва удивился, а потом чуть не задохнулся. Рядом с ней стояли два столика. На одном были разложены кисти и краски, на другом — тряпочки, лоскутки, иголки и нитки.

Ее физический недостаток не имел отношения к теперешней болезни, однако я заметил его с порога, по тому, как она сидела — и удивился. Вам не станет понятней, если я скажу, как это называется по-научному, но болезнь, которую я заподозрил с первого взгляда, вылечить можно.

Я спросил:

— Вы можете ходить, Мэри?

Она чуть заметно кивнула.

— Пожалуйста, — сказал я, — подойдите ко мне.

— Нет, — взмолилась она. — Не надо, не заставляйте!

Меня тронул ее жалобный голос, но я должен был убедиться. Я сказал:

— Простите, Мэри. Пожалуйста, сделайте, как я прошу.

Она неуверенно встала и заковыляла ко мне, приволакивая левую ногу. Я убедился, что прав, бодро улыбнулся и протянул ей руки. На какое-то мгновение наши взгляды встретились, и я понял — ее смыло, она тонет в темной пучине отчаяния. Воздух вокруг меня задрожал от безмолвного крика о помощи. Руки ее взметнулись, потянулись ко мне в ответном жесте и бессильно упали. Чары были разрушены.

Я спросил:

— Давно это с вами?

Роза Язвит вмешалась:

— Мэри у нас калека вот уже десять лет. Я не для того вас вызвала. Она больна. Что с ней такое?

Да, она была больна. Может быть, смертельно. Я почувствовал это, едва переступив порог. Взглядом я попросил большую, вульгарную женщину выйти. Она только рассмеялась.

— Бросьте, доктор. Никуда я отсюда не уйду. Вы узнаете, что с Мэри, потом скажете мне.

Закончив осмотр, я вместе с Розой вышел в гостиную.

— Ну? — спросила она.

Я сказал:

— Вы знаете, что этот ее… недостаток можно устранить. При хорошем лечении она пойдет нормально через…

— Замолчите! — Яростный крик ударил меня, как пощечина. — И чтоб я от вас этого больше не слышала! Я ее знающим людям показывала. Не хватало, чтоб всякие молодые идиоты понапрасну ее обнадеживали. Только заикнитесь, и ноги вашей здесь не будет. Я хочу знать, чем она больна. Она плохо ест, плохо спит и плохо работает. Что вы нашли?

Я ответил:

— Пока не знаю. Я не увидел никаких органических нарушений. Но что-то не так. Мне надо будет еще раз посмотреть. Пока я пропишу тонизирующее, а через несколько дней загляну.

— И молчите, ясно? А то найду другого доктора.

— Хорошо, — сказал я. Главное, чтоб я мог приходить к Мэри. Дальше будет видно.

Берясь за шляпу и чемоданчик, я сказал:

— Если я не ослышался, вы говорили, что шьете этих кукол сами.

Она сперва опешила, будто не ожидала, что я вернусь к этому разговору. Потом буркнула:

— Я их придумываю. Иногда разрешаю ей немножко помочь, чтоб меньше думала о своей никчемности.

Однако, когда я снова вышел в яркий осенний день, и увидел, как дети бросают мяч через стену старой пивоварни, я понял, что Роза Язвит солгала, а я — отыскал душу, воплощенную колдовской куклой. Но холодное чутье врача предупреждало: если не разгадать причину ее недуга, душе этой недолго оставаться на земле.

Позже я узнал, что ее зовут Мэри Нолан, и она медленно умирает без всякой видимой причины. Я был уверен, что это связано с ее сестрой (не родной, как выяснилось, а двоюродной). Нет, рыжая особа не убивала ее сознательно.

Она не хотела, чтобы Мэри умерла. Мэри приносила ей доход.

После того, как я зашел несколько раз, Роза уже не притворялась, что делает кукол сама. Постепенно я по кусочкам восстановил всю картину.

Когда Мэри было пятнадцать, она с родителями попала в автомобильную катастрофу. Родители погибли, Мэри осталась калекой. Суд поручил ее заботам единственной родственницы, Розы Язвит.

Когда опекунша обнаружила, как мало унаследовала Мэри, она принялась издеваться над ее увечьем и за годы совместной жизни приучила сестру стыдиться своей хромоты. Она вечно твердила: «Ты беспомощная калека. Ни один мужчина на тебя не взглянет. Ты не выйдешь замуж, у тебя не будет детей».

К своему совершеннолетию Мэри была окончательно сломлена. Она осталась с сестрой и жила уединенно и безрадостно. Тогда же примерно она начала шить кукол, и Роза, при всей вульгарности, жадности и лени, разглядела, как они хороши. Продав несколько штук, она заставила Мэри трудиться с утра до вечера.

Мэри боялась сестру, но убивало ее не это. Тут было что-то другое, чего я не мог распознать. Роза не оставляла нас вдвоем. Никогда я не видел, чтобы зло столь явственно торжествовало над добром, как в этой комнате, где сидела бедная, задавленная девушка, а рядом, в испарениях дешевых духов, исходила злобой громадная женщина с алчными глазами.

Я не напоминал, что хромоту можно вылечить. Гораздо важнее было узнать, что губит бедную Мэри. Перевезти ее в больницу не разрешала Роза.

Целых десять дней мне казалось, что я остановил роковой недуг. Я запретил Мэри работать над куклами. Я купил ей книжек, конфет и бутылку хереса. Когда я снова зашел, она впервые мне улыбнулась. Трепетная, жалобная, женственная улыбка растопила бы ледяное сердце.

— Так-то лучше, — сказал я. — Еще десять дней никаких кукол. Сон, отдых, чтение. Потом посмотрим.

Но сестра нахмурилась и неприятно скривила рот.

Когда я зашел опять, Роза встретила меня в гостиной. Она сказала:

— Больше не приходите, доктор. Мы не нуждаемся в ваших услугах.

— Но Мэри…

— Мэри здоровехонька. Прощайте, доктор.

Я взглянул на старый чемодан. Там лежали три новые куклы. Померещилось мне, или впрямь что-то новое появилось в этих безгласных, колдовских творениях? Каждая из них была рождением и смертью, словно приветствовала жизнь во всей ее красе, всех радостях и соблазнах, и одновременно прощалась с ней.

Я чуть не оттолкнул кошмарную женщину, чтобы броситься к больной, но слишком прочно въелась в плоть врачебная этика. Если доктору отказывают от дома, он должен покориться, если только не подозревает, что против пациента ведется нечестная игра. Для этого оснований не было.

Я не нашел причину болезни, вот Роза и обратилась к другому врачу. Ей нужно, чтобы Мэри работала, зарабатывала, и она о ней позаботится, хотя бы ради себя.

Вскоре после этого я занемог, сперва незаметно, потом все сильнее и сильнее — пропал аппетит, я стал худеть, сделался вял и раздражителен, к вечеру поднималась температура, а временами накатывала такая слабость, что я еле таскал ноги.

Я зашел к знакомому доктору. Он простучал меня, послушал и сказал бодро:

— Ничего серьезного, Стивен. Видимо, ты заработался. Организм протестует.

Но я знал, что это не так.

Я осунулся, пожелтел, глаза запали от бессонницы, и выражение их мне не нравилось. Иногда меня лихорадило по ночам. Снилось, что Мэри рвется ко мне, а Роза Язвит тянет ее безобразными ручищами. Я постоянно корил себя, что не смог поставить диагноз.

Я потерял веру в себя. Ко мне обратились за помощью, я оказался бессилен. Я даже себе помочь не могу. Какой я после этого врач? Однажды ночью, когда я презирал и казнил себя, в мозгу вспыхнула фраза: «Врачу, исцелися сам».

Да, вылечи себя, прежде чем лечить других. Но от чего вылечить? Если я и видел у кого такие симптомы, то только у Мэри Нолан. Мэри! Мэри! Мэри! Всегда Мэри!

Ею я болен? С той минуты, как впервые увидел отблеск ее души, воплощенный в тряпичной кукле?

Когда утро забрезжило в окне и загрохотали машины, я понял причину своей болезни. Я полюбил Мэри Нолан. Стоило мне соединить эти слова, «Мэри» и «любовь», стоило мне открыть глаза и воскликнуть: «Я люблю ее! Я хочу быть с ней! Хочу, чтоб она была со мной, рядом!» — и обжигающее лекарство пробежала по моим жилам. Я исцелился.

Это была Мэри, ее тепло, ее нежный облик, ее беззащитность, ее неземная красота — да, красота, которая расцветет, как только я ее вылечу.

Теперь, когда шоры упали с моих глаз, я, через любовь и сострадание до последней скорбной детали понял причину ее болезни, понял, что нужно делать и почему это надо делать немедленно, или будет поздно.

Я позвонил Джиму Картеру и сказал:

— Это доктор Эмони. Не поможете мне?

— Как же, док, помогу, — отвечал он. — Вы моего мальчугана спасли, вам ни в чем отказа не будет.

— Помните Розу Язвит? — спросил я. — Ну эту, с куклами. Когда она к вам зайдет, под любым предлогом позвоните мне. Задержите ее. Разговором, чем хотите. Мне нужно двадцать минут. Ладно? По гроб жизни буду обязан.

Я ужасно боялся, что это случится, когда я уйду по вызову, и, всякий раз, возвращаясь, заглядывал в магазин, но Джим только качал головой. И вот однажды, в пять часов вечера зазвонил телефон. Джим сказал просто: «Сейчас» — и повесил трубку.

За три минуты я пробежал несколько кварталов. Я взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Если б дверь была заперта, пришлось бы звать квартирную хозяйку. Но мне повезло. Роза ушла ненадолго и дверь не заперла. Я бросился в маленькую комнату и увидел Мэри.

От нее осталось совсем немного.

Она сидела в кровати. Лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью, и это пугало больше, чем худоба рук и плеч. Вокруг по-прежнему лежали кисточки и лоскутки, словно она боялась умереть, не воплотив еще одну, последнюю мечту.

Она вздрогнула — думала, это Роза — прижала руки к груди и назвала меня по имени. Она сказала не «доктор Эмони», а «Стивен!»

Я крикнул:

— Мэри! Слава Богу, успел! Я пришел помочь. Я знаю, отчего… отчего тебе так плохо.

Она была в таком состоянии, когда человек понимает все, догадалась, что я чуть не сказал «отчего ты умираешь» и ответила: — Не все ли равно теперь?

Я сказал:

— Еще не поздно, Мэри. Я знаю твою тайну. Знаю, как тебя вылечить. Только ты меня выслушай…

Она на мгновение закрыла глаза и прошептала:

— Нет, не надо… пожалуйста. Я не хочу знать. Скоро все кончится.

Я не ожидал, что она откажется слушать, и все-таки продолжал. Я сел и взял ее за руку.

— Мэри, — сказал я. — Пожалуйста, выслушай. Когда тело истощено, мы даем ему пищу; если оно обескровлено — вливаем кровь; если не хватает железа или гормонов, прописываем укрепляющее. А из тебя высосано то, без чего душа не держится в теле.

Глаза ее открылись, и я увидел в них ужас. Мне показалось, что она теряет сознание. Она взмолилась:

— Нет! Не говорите!

Я подумал, что сейчас она умрет. Но единственной надеждой для нее, для нас обоих, была моя сбивчивая речь.

— Мэри, моя милая, смелая Мэри, не надо бояться, — говорил я. — Из тебя высосана любовь. Взгляни на меня!

Я смотрел ей прямо в глаза. Я хотел, чтобы она жила, чтобы осталась со мной, чтобы выслушала.

— Понимаешь, — продолжил я, — человек — это сосуд, наполненный любовью. Всю жизнь он дарит и вбирает нежность, восхищение, надежду. Тогда запас все время обновляется. А ты изливала любовь, но ничего не получала.

Я не был уверен, что она слышит.

— Это все Роза, — сказал я. — Она отняла у тебя надежду на жизнь, на любовь, на счастье. Но то, что она сделала с тобой потом, еще хуже. Она забирала твоих детей.

Слово было произнесено. Убил я ее? Неужели я сам, любя ее больше всего на свете, нанес смертельный удар? И все же мне почудился отблеск жизни в затравленных глазах.

— Да, они — твои дети, — повторил я. — Когда тебя убедили, что у тебя не будет семьи, ты, как всякий творец, будь то художник или мать, принялась воплощать свои несбыточные мечты. В каждую куклу ты вкладывала частицу сердца. Ты творила их, ты любила их той любовью, которую дарила бы своим детям, а их отнимали, ничего не давая взамен. Их отрывали от твоего сердца, и вместе с ними из него уходила жизнь. Без любви люди умирают.

Мэри шевельнулась, и я, кажется, ощутил легкое пожатие.

Я воскликнул:

— Ты не умрешь! Я здесь и я люблю тебя. Я с избытком верну то, что у тебя отняли. Слышишь, Мэри? Я пришел не лечить тебя, а сказать, что жить без тебя не могу.

Она чуть слышно прошептала:

— Без меня? Я же калека…

— Будь ты сто раз калека, — сказал я, — я бы тебя полюбил. Но это неправда. Роза лгала. Тебя можно вылечить. Через год ты будешь ходить, как любая другая девушка.

Впервые увидел я слезы в ее глазах. Щеки порозовели, и с безграничной простотой любви она протянула ко мне руки.

Я поднял ее, прямо в одеяле. Невесомая, как птичка, она крепко уцепилась за меня, и я подивился, откуда взялась сила в этих руках и тепло в прижатой ко мне щеке — ведь только что она умирала.

Хлопнула входная дверь. Роза Язвит ворвалась в комнату. Мэри задрожала и зарылась лицом в мое плечо.

Но Роза опоздала, и она это поняла. Молча я прошел мимо нее, унося свою ношу, через комнату, по лестнице, вниз.

На улице сияло солнце, освещая пыльную мостовую. День был тихий. Я нес Мэри домой; шумно играли дети.

С тех пор прошло три года, день в день. Мэри возится с нашим старшеньким; скоро у нас опять прибавление семейства. Кукол она больше не шьет. Теперь это не нужно.

У нас много памятных дат, но одну я чту особенно свято и бережно — годовщину дня, когда мне даровано было увидеть в кукле частицу живой души, и она воззвала ко мне из пыльной витрины на углу Эбби-лейн.