Chanda 14 Опубликовано: 31 октября 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 31 октября - Хеллоуин Привидение из Снайфедля Исландская сказка В давние времена жил в Снайфедле пастор по имени Йоун, а по прозвищу Стойкий. Он был сыном Торлейва. Пастор Йоун был человек мудрый, и в те времена это для многих было большим благом. Он был дважды женат, первую его жену звали Сесселья, она родила пастору троих детей, один из них жил вместе с отцом, и звали его тоже Йоун. От второй жены у пастора детей не было. Случилось так, что Йоун, пасторский сын, влюбился в их служанку. В нее же влюбился и пасторский пастух. Как часто бывает в подобных случаях, Йоун и пастух враждовали друг с другом. Однажды в начале зимы пастух отправился в горы, чтобы пригнать домой овец, но в это время началась гололедица, и он вернулся домой без стада. Пастор решил, что пастух просто-напросто струсил, и стал посылать за овцами своего сына Йоуна. Йоуну не хотелось идти в горы. — Там, видно, и впрямь не пройти, — сказал он отцу. Но пастор не желал ничего слушать, и пришлось Йоуну подчиниться. Из этого похода он не вернулся, погиб где-то в горах, и даже неизвестно, нашли его труп или нет. Едва ли прах его покоился с миром на кладбище, потому что начал этот мертвец посещать и служанку и пастуха. Скоро привидение прославилось своей злобностью, чаще всего оно обитало на склонах Снайфедля и донимало путников, швыряя в них камнями. В пасторской усадьбе оно било стекла, умерщвляло овец, а иногда сидело вместе с женщинами, прядущими шерсть в общей комнате, и вечером ему всегда ставили еду, как и всем домочадцам. Однажды работник пастора услыхал, как кто-то сдирает кожу с вяленой рыбы. Пригляделся он и увидел привидение. — Возьми нож, приятель, — сказал работник. — Мертвецам ножи ни к чему, — ответило привидение. Того, кто делился с ним едой, оно никогда не трогало и не швыряло в него камнями. Однажды зимой в тех краях случилось так, что во всех домах разом подошел к концу запас табака. Как помочь этой беде, придумал пастор Йоун. Он узнал, что на Север, в Акурейри, привезли табак, и отправил за ним привидение, при этом он щедро снабдил его едой на дорогу. Говорят, будто на Севере один человек видел, как привидение расположилось на камне и хотело подкрепиться, на земле у его ног лежал табак. Он возьми да скажи: — Добрый человек, кто бы ты ни был, дай мне табачку! Привидение посмотрело на него со злобой, сгребло в охапку табак и исчезло, но на камне, где оно сидело, остались табачные крошки. После этого случая пастор Йоун надумал отправить привидение на Восток в Скоррастадир, к пастору Эйнару. Рассказывают, что пастор Эйнар был школьным товарищем пастора Йоуна и только с ним одним пастор Йоун делился своими заботами и поверял ему свои невзгоды. Привидение явилось в Скоррастадир и предстало перед пастором Эйнаром, когда тот уже лежал в постели. — Ты что, хочешь здесь переночевать? — спросил пастор, увидев гостя. — Да, — отвечало привидение. Гость показался пастору подозрительным. Неожиданно он кинулся на пастора, но тот успел выхватить из кровати доску и так ударил гостя, что повредил ему руку. Тут уж привидению пришлось открыться пастору и отдать ему письмо. Пастор велел ему убираться, но гость попросил, чтобы ему дали какое-нибудь поручение. Тогда пастор сделал вид, будто одобряет такое желание, и велел ему вернуться домой, встретить по окончании службы в воротах кладбища пастора Йоуна и передать ему от него письмо. Не хотелось привидению возвращаться домой, да пришлось подчиниться. Встретило оно в воротах кладбища пастора Йоуна и вручило ему письмо, а в том письме были написаны заклинания от привидений. Пастор Йоун тут же стал заклинать привидение, чтобы оно оставило в покое и людей, и скотину и сгинуло в подземном царстве. В заклинании оказалась такая сила, что привидение тотчас исчезло под землей и, говорят, с той поры уже никому не причиняло вреда. А еще говорят, будто одна старуха, кажется, это была Гудни из Арнарфьорда, позавидовала мудрости пастора Эйнара и решила с ним потягаться. Колдун Лейв советовал старухе не шутить с пастором, однако она пренебрегла добрым советом. И вот, рассказывают, однажды вечером в Скоррастадире раздался стук в дверь. Пастор Эйнар велел дочери посмотреть, кто пришел. Она подошла к двери, но там никого не оказалось. Потом постучали второй раз и третий, дочь пастора выходила на каждый стук, но так никого и не увидела. На четвертый раз она вышла на порог и обнаружила за углом дома человека, тот сказал, что ему надо видеть пастора. Она пригласила его в дом, но пастор ее предостерег, чтобы она не шла впереди гостя, и поэтому она пропустила его первым. В комнате было светло, пастор Эйнар сидел у стола и писал. — По какому делу пожаловал? — спросил он у гостя. — Задушить пастора из Скоррастадира! — еле выговорил гость, потому что начал терять силы при одном взгляде на пастора Эйнара. Пастор уложил гостя в постель, что стояла на чердаке, и изгнал из него злого духа. А на другой день в Арнар-фьорде умерла старуха Гудни, потому что пастор отправил к ней того самого духа, которого она накануне к нему присылала. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 1 ноября 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ1 ноября - Международный день вегетарианца Редька Русская сказка Жил-был старик да старуха. У них росла редька; росла да росла — до неба доросла. Старик стал лестницу ладить; ладил да ладил — три годы проладил. Полез на эту лестницу-ту, срезал редечки и стал спущаться; спущался да спущался — три годы проспущался. Пошел к старухе да и сказал: «Поди, старуха, к верху-то полезь». Старуха-то и пошла; полезла с мешком, нарезала редьки полон мешок; спустилась взад-ту до половины да и пала, — у старухи все косточки разлетелись. Старик-от пошел, собрал косточки-те да и склал на хлеб. Позвал соседей выдергивать эту редечку. На ту пору дожжик задожжал, — старик-от с лестницы-то и пал. Вот полезли соседи. Опять дожжик задожжал, — и соседи все пали. И все. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 8 ноября 2020 Элиот Фловер Проданная голова - Замечательная голова, я бы ничего не имел против того, чтобы иметь такую. - Если она вам кажется такой достойной внимания, можете приобрести ее, для меня же она ровно никакого интереса не представляет. Фреер был в очень стесненных обстоятельствах, он уже давно лишился места и никак не мог найти нового. Когда человек, которому перевалило за сорок, теряет службу, поневоле приходится призадуматься. Желающих много, спросу нет, а если есть, то требуют все молодых. Фрееру приходилось туго, и он, разочарованный во всем, не придавал особенной цены своей голове. Но доктор Линскот был, кажется, другого мнения. Фреер явился к нему в качестве пациента с легким негодованием. Входя к нему в кабинет, он зацепился за какое-то оружие, висевшее над дверью, и хватившее его по голове. Факт, что этот удар не произвел на Фреера никакого впечатления, очевидно, не причинив ему никакого вреда, сам по себе еще более возбудил интерес доктора, который нашел его голову необыкновенной формы и, вероятно, и не совсем обычного строения. Череп был дюйма на два толще нормального, были также и другие особенности, которые мог оценить только специалист, занимавшийся изучением ненормального развития черепов. - Ну, нет, она чего-нибудь да стоит! - ответил доктор на замечание Фреера. - Сколько вы бы взяли за нее? Тот вытаращил глаза. - На что же мне деньги, скажите, пожалуйста, раз у меня будет головы? - Но я заплатил бы вперед, а пока голова могла бы остаться у вас. - Надолго? - Пока у вас будет необходимость в ней. - Что ж, я ничего не имею против, - покупайте! Только, я думаю, неизвестность, когда вы именно получите ее в свою полную собственность, не совсем будет вам приятна. - Не беспокойтесь особенно об этом, я вполне согласен, что ваша голова, пока она у вас на плечах, не особенно драгоценна, как и многие другие, но в моих руках она приобретет ценность для науки. Я бы очень хотел в свободное время исследовать ее подробно и снаружи и внутри; меня ужасно интересует вопрос, какая потребуется сила разбить этот череп, и, кроме того, хочется найти причину такого ненормального строения. Опыты на вашей голове, вероятно, прибавят ценных данных науке в моей коллекции любопытных аномалий черепов. Я вполне понимаю ваше нежелание видеть свой череп на полке, раз вы имеете личную надобность в нем, но я терпелив и все, что прошу, это получить его после вашей смерти. - Мне разрешается, конечно, умереть, когда вздумается? - Раз это будет зависеть от меня, пожалуйста. - Очень любезно с вашей стороны. - Я и сам того же мнения. Некоторые, да и не только некоторые, а большинство, не захотели бы оставлять свою собственность во владении другого на неопределенный срок, но я человек великодушный и нетребовательный. Если вы продадите мне голову, то можете пользоваться ею, пока живете, и я даже не вычту с вас процентов. - А вдруг вы умрете первый? - Ну, тогда я завещаю ее своему коллеге. - Не скажу, чтобы меня привлекала мысль фигурировать своей головой в ящике завещаний на суде со всей этой процедурой. Ну-с, и во сколько же вы оцениваете мою голову? - Пятьсот фунтов. - Наличными? - О, нет! Я не могу дать вам сразу такую сумму. Я буду давать вам по пять фунтов в неделю и вдобавок медицинскую помощь бесплатно, теперь же я вам заплачу за целый месяц вперед. - Итак, закончим на двадцати фунтах, и я подпишу завещание, когда вы пожелаете. Двадцать фунтов для меня в настоящее время огромная сумма, а имея хоть пять фунтов в неделю, нельзя умереть с голода. Почувствовав деньги в кармане, Фреер с легким сердцем оставил доктора, но позже он стал чувствовать какую-то неловкость: ему стало казаться, что человек, которому не принадлежит собственная голова, самое несчастнейшее и ничтожнейшее существо. Во всяком случае, человек, уважающий себя, не согласился бы продать такую существенную часть своего организма, как голова, что совершенно уничтожает его независимость и унижает человеческое достоинство. Он не имеет права поступать по собственному усмотрению, а всегда должен рассчитывать только на великодушие постороннего ему человека. Голова его была теперь собственностью доктора, и все действия, связанные с ней, некоторым образом находились под его контролем. Если он мог читать, то этим он был обязан ему. Если он изучал что-нибудь, то этим он развивал и совершенствовал мозги, принадлежащие доктору. Все, что бы он ни делал, - все находилось во власти и под контролем того же доктора. Руки, ноги - все, все! Чувствовать свою голову в собственности другого было большим унижением, но, несмотря на все, это была выгодная сделка, потому что он получал даром еще и медицинскую помощь. - А теперь, если я и заболею, то мне... - он остановился, не докончив фразы, пораженный внезапно осенившей его мыслью. - Бог ты мой, да неужели я буду таким дураком, что дам собственнику моей головы лечить себя? А вдруг им овладеет нетерпение? Нет уж, покорно благодарю! Преследуемый этой мыслью и, чтобы успокоиться окончательно, выяснив этот вопрос, он первым долгом отправился к доктору и заявил тому, что не желает пользоваться его услугами. - Вы сомневаетесь в моих познаниях? - спросил его доктор. - Я питаю слишком большое доверие к вашим знаниям, почему и не хочу искушать вас. Вдруг вам бы захотелось получить голову раньше срока! О, я вовсе не желаю, чтобы она так легко досталась вам! - Но ведь голова-то моя! - сказал внушительно доктор. - Кажется, я могу рассчитывать и, кажется, имею право следить за тем, чтобы она пользовалась надлежащим уходом. Если у вас не в порядке сердце или печень, можете советоваться с другим врачом, но если что случится с моей головой, то это уж извините, вы должны сейчас же представить мне ее. - Что ж, вы можете осматривать ее по временам, чтобы убедиться, что она в добром здравии, но, смею вас уверить, я и сам очень заинтересован этим вопросом, по крайней мере, настолько, чтобы самому следить за ней. - Правда. Но этот интерес наш взаимный, забота о вашей голове принадлежит также и мне, и я считаю долгом предупредить вас быть осторожным!.. Если вам хочется ломать себе руки, ноги или ребра - на здоровье! Это меня не касается. Но где замешана голова - это мое дело. Смотрите, чтобы вам не свалилось что-нибудь на нее. Не забывайте, что вы некоторым образом охраняете чужую собственность и должны быть особенно осторожным. Если вы ее разобьете, она теряет для меня всякую ценность, - Для меня не меньше вашего. - Конечно, конечно. - согласился доктор. - В общем, я же могу довольствоваться осмотрами изредка. В течение некоторого времени после этого все шло так хорошо и гладко, что Фреер совершенно успокоился, и был очень доволен своей аферой. Денег у него было достаточно, так что можно было и не работать. Раз в неделю он отправлялся к доктору за деньгами, который вначале уплачивал без всяких возражений, но скоро стал выказывать раздражение. Вероятно, это происходило от того, что капитал, помещаемый в голову, все более и более увеличивался, и соответственно этому рос и риск, что начинало его очень тревожить. Однажды, когда Фреер явился с синяком под глазом, доктор совсем вышел из себя. - Это (Слово удалено системой) знает что такое! Вы злоупотребляете моей добротой! Что вы делаете с моей головой? - крикнул он. - Я не потерплю этого. Вы не имеете права так рисковать, вступая в драки. Этого еще недоставало. Вы подумайте только, как пострадают мои интересы, если какой-нибудь негодяй хватит вас и разобьет вам голову. - И мои интересы, кажется, пострадают не меньше ваших! В другой раз доктор, встретив Фреера на улице, крикнул ему во все горло: - Эй, вы, тащите-ка сюда мою голову! Публика стала оглядываться и смотреть на Фреера к его великому неудовольствию. Но что еще хуже, доктор, очевидно, нарочно, громко стал упрекать его за то, что он проходил под лесами, где была масса рабочих. - А вдруг бы вам на голову уронили молоток. На мою голову, не забудьте! - кричал он. - Ваше поведение возмутительно. Это непростительно, нечестно так рисковать моей головой! Кругом них собиралась толпа. - А я вам говорю, что с вас достаточно и вашей собственной старой головы! разозлился Фреер. - Вероятно, мало в ней толку, если вы так хватаетесь за чужую! (Слово удалено системой) бы их побрал обе! - Ну-с, так почему же вы так не спешите расстаться с ней? А потому, что вы, скопидом, собираетесь жить до самого конца выплаты всех денег только ради того, чтобы досадить мне! На науку вам наплевать! Вам все равно, что наука ждет сведений, которые я почерпну из вашей головы! Вам все равно! Вам бы только деньги, а до интересов общества, человечества вам нет никакого дела! Будьте осторожны, а то я обращусь к суду и оштрафую вас за недобросовестное обращение с моей собственностью. Время шло, а доктор становился все более и более нетерпеливым. Когда бы и где бы он ни встречал Фреера, он властно приказывал ему подставлять свою голову для осмотра, к великому удивлению посторонних. Являясь за получением денег, Фреер зачастую находил у доктора его коллег. В таких случаях доктор демонстрировал его с величайшим интересом и подробностями, которые раздражали того. - Ну, как вы находите мою покупку? - спрашивал он обыкновенно. - Дайте-ка ее сюда, Фреер. И Фреер должен был покоряться всем этим обзорам и исследованиям, выслушивая бесконечные ученые диспуты. Однажды доктор достал тяжелую тарелку и разбил ее об голову Фреера. Тот взбесился. - Вы не имеете права! - кричал он, разъяренный. - Нечего волноваться, все обошлось благополучно, - возразил тот. - Конечно, это было рискованно, но я хотел только показать этим скептикам крепость вашего необыкновенного черепа. Затем он повел их всех в соседнюю комнату, где на полке стояла масса черепов. - Вот некоторые очень любопытные экземпляры, но этот, - он положил руку на голову Фреера - этот самый редкий, и для него я цриготовил почетное место. - Он указал на пустое пространство в середине полки. - Этот господин - продолжал он, указывая на Фреера - будет настолько любезен, что не станет нас задерживать и отправится скоро к праотцам. Я буду рад, господа, видеть вас всех здесь при вскрытии черепа и думаю, что он оправдает возлагаемые на него надежды. Фреер расстался с ними под впечатлением не совсем приятной картины, рисовавшейся его воображению. Он видел свой череп среди других на полке и докторов, этих бесчувственных людей науки, кромсающих его голову. Нельзя сказать, чтобы подобная перспектива была приятна. Он даже теперь чувствовал, что у него под черепом что-то шевелится. Неприятное и унизительное сознание, что не имеешь права распоряжаться своей собственной головой! Положение становилось прямо невыносимым, и он, не долго думая, отправился в полицейский участок. - Я, право, не знаю, чем мы можем помочь вам, - сказал ему инспектор, когда Фреер объяснил ему, в чем дело. Человек вправе распоряжаться собой, и если он желает продать свою голову, это его личное дело. Если бы кто другой продал вашу голову - это другое дело. Но, насколько мне кажется, мы не должны допускать маклерских спекуляций на живых головах. Самое лучшее, если бы вы порылись в законах, чтобы наверное знать, под какую категорию отнести этот случай. Скорее, к азартной игре, я думаю, хотя, насколько я понимаю, в случае вашей смерти раньше, чем все платежи будут произведены, на долю доктора приходится все, что остается невыплаченным. - Он хочет получить голову, не выплатив всей суммы, потому и бесится, и желает, и думает почему-то, что я с удовольствием должен умереть как можно скорее, - Что ж, случай, все зависит от счастья, как и в игре. - Имеете вы право вмешаться в это? - Мы можем вмешиваться во все, но в данном случае это мало бы принесло вам пользы, самое лучшее, что я вам посоветую, это выкупить ее обратно. Но каким это образом удалось бы Фрееру выкупить ее, когда доктор, конечно, потребовал бы вознаграждения, а где бы он достал денег? Как оказывается, единственным его достоянием, имевшим какую-либо ценность, была его голова, которую он не мог даже заложить, так как право на нее принадлежало другому, если бы даже ее и согласились принять в обеспечение, а кроме того, это ничему бы не помогло. - Если я сам не имею права на собственную голову, - сказал он, то ее с успехом можно оставить у доктора. Другой, может быть, оказался бы еще хуже. Для меня все потеряно, а никогда не буду иметь свою собственную голову, а пользоваться головой другого, право, мало удовольствия. Если бы, например, я теперь задумал жениться, воображаю, как бы отнеслась жена к безголовому мужу! Удивительно странное положение! Не таскай я на себе головы этого молодца, я бы мог поступить в цирк в качестве безголового и зарабатывать хорошие деньги, (Слово удалено системой) возьми, чтобы купить себе обратно то, что необходимо каждому, чтобы иметь право называться человеком. Прошел год, в течение которого Фрееру все чаще и чаще рисовались соблазнительные картины полной независимости, потому что доктор становился все более требовательным, предписывая ему целый ряд правил, на соблюдении которых он настаивал, а все его разговоры относительно будущих экспериментов были настолько реальны, что могли хоть кого привести в отчаянное расположение духа. Он саркастически издевался над жадностью Фреера, заставлявшей его быть таким живучим и не умирать, пока не получит всех денег сполна. Разговаривая об этом со своими коллегами в присутствии того же Фреера, он положительно пожирал глазами свое приобретение, показывал даже место, где он собирался прободать череп. Бедный Фреер терял голову, проклиная все на свете. Но, наконец, случай выручил его, случай в виде доставшегося ему наследства от дальнего родственника. - Что же вы намерены делать с вашими деньгами? - спросил его адвокат. - Купить голову! - Какую голову? - спросил тот удивленно, - Человеческую, - Человеческую? Чью? - Когда-то принадлежавшую мне, а теперь собственность доктора Линскота. Но она, как никак, а мне нравится, а потому я желаю приобрести ее обратно. - Извините, пожалуйста, а вы никогда не были сума... я хочу сказать, вы никогда не были в лечебнице для нервныхбольных? - Представьте, нет. - Вот как! - было сказано самым сомнительным тоном.- Но, вы знаете, весь этот разговор относительно покупки головы, когда у вас имеется своя собственная... - А (Слово удалено системой) бы ее побрал! Мне кажется, человеку приятно иметь голову, которой он когда-то пользовался, а не таскать на себе (Слово удалено системой) знает что! Как вы думаете? - Конечно. Я, право, не встречал человека, который бы не пользовался своей головой. - Ну-с, теперь вы понимаете, - сказал раздраженно Фреер - это не моя голова. - Не ваша? - Нет. Я имею право только на часть ее, где шея. - Тогда позвольте, кто же говорит со мной? Передо мной стоит новая проблема. - Не запутывайте, Христа ради! Довольно с меня, я и так чуть с ума не сошел с этой дурацкой головой. - Этому я вполне верю, но советую вам, если вы хотите оставаться на свободе, никому не рассказывать о потере собственной головы. - Ну, это, положим, пустяки, она-то у меня будет. - Надеюсь! - уронил адвокат, но его так и подмывало пригласить специалиста. Как только Фреер получил деньги, он сейчас же опять явился к доктору. - Я хочу купить обратно свою голову. - Мою голову. - поправил его доктор. - Ну, все равно, пусть будет вашу. - Которую? - Ту голову, которая у меня на плечах для собственного пользования, и ту, которая у вас для игры в футбол. Мне бы доставило большое удовольствие забить ею гол. - Не имею ни малейшего желания расставаться с обеими. - Не будьте таким эгоистом! Только скопидом может повеситься на двух головах, когда существует человек, чувствующий настоятельную потребность в одной из них. Или вам мало вашей? - Только законные власти имеют право назначать цену человеческой голове. И, кроме того, это была бы такая потеря для науки! Такая голова бесценна. - Если вы не продадите голову, все свои сто тысяч я потрачу на путешествия; морские, заметьте! - (Слово удалено системой) возьми, а вдруг вы утонете - голова пропала! - Ну, уж в этом не сомневайтесь. - Послушайте, а если я буду вам давать проценты? - Благодарю вас, теперь у меня и без вас имеются средства. - Но, представьте себе, без всякого вмешательства и критики с моей стороны. Я обойдусь тем, что вы найдете достаточным. - Этого мне мало. Я должен иметь голову в полную собственность, быть же в качестве сторожа не желаю, как бы легки ни были ваши условия. Вы не можете оценить положения вещей, потому что вы никогда не были без головы, но я не успокоюсь, пока не верну ее. Доктор начал злиться. Он вовсе не собирался уступать голову. - Мое первое путешествие будет кругосветное и непременно на парусном судне! - подзадоривал его Фреер. - Может быть, мы сумеем прийти к какому-нибудь соглашению. Я дам вам полное право на голову пожизненно, а вы завещаете ее мне и освободите от дальнейшей вам платы. - И она будет вполне моя? И вы не будете читать над ней лекции, пока я владею ей? - Ни полслова, - Тогда я согласен. Доктор облегченно вздохнул. Как только все необходимые бумаги были написаны, Фреер отправился к своему адвокату. - А голова-то опять моя! - Насколько не ошибаюсь, она та же самая? - Другая. Все это так вас беспокоило прошлый раз, что я счел долгом показать вам, что она опять моя. Смущенный адвокат долго потом, старался разрешить эту загадку головы, не находя объяснения. Но если бы когда-нибудь на суде зашел вопрос о здравости рассудка Фреера, и решение зависело бы от этого адвоката, то бедному Фрееру, вероятно, пришлось бы пережить несколько неприятных минут. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 12 ноября 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ12 ноября — Зиновий-синичник, синичкин день. Евгений Пермяк Про торопливую куницу и терпеливую синицу Стала торопливая Куница шелковый сарафан к лету кроить. Тяп-ляп! Весь шелк искромсала — изрезала в лоскутки. И не то что сарафан — платка из этих лоскутков нельзя сшить. Стала терпеливая Синица из холстины фартук кроить. Тут прикинет, там смекнет, сюда подвинет, туда подвернет. Все она сообразила. Все высчитала, все вычертила, потом за ножницы взялась. Хороший фартук получился. Ни одного лоскутка не пропало даром. Диву далась Куница. На фартук глядит — завидует: — Где ты кройке-шитью училась, Синица? У кого? — Бабушка меня шитью выучила. — А как она учила тебя? — Да очень просто. Пять волшебных слов велела запомнить. — Каких? — «Семь раз отмерь — один отрежь». Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 27 ноября 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ27 ноября - День Чёрной кошки Анри Труайя Странный случай с мистером Бредборо Редакция "Женского Ералаша" послала меня взять у мистера Оливера Бредборо интервью по поводу его разрыва с лондонским обществом психических исследований и отставки с поста президента Клуба искателей призраков. Я знал его как автора статей об оккультизме и, будучи в этом деле новичком, полагал, что такой человек должен жить в старинном особняке, где стены украшены оленьими рогами, окна завешены тяжелыми портьерами, полы устланы медвежьими шкурами, а в невероятных размеров камине пылают огромные поленья. Меня ожидало разочарование, от которого интервью неминуемо должно было пострадать. Мистер Бредборо жил в пансионе с табльдотом на Корт Филд Гарденс. Дом как дом: фасад кремового цвета с парочкой колонн; в подъезде чисто, дорожка на лестнице, половицы в коридоре скрипят, освещение не хуже, чем в витрине магазина, только слегка пахнет кухней. Может быть, комната Оливера Бредборо обставлена в согласии с моим воображением? Я постучал в дверь с затаенной надеждой. - Войдите! Увы, действительность вновь обманула меня: обои в цветочках, стандартная мебель, стандартный газовый камин... Я почувствовал себя так, словно меня обокрали. Хозяин комнаты поднялся мне навстречу. - Мистер Бредборо? - Он самый. Это был кряжистый, несколько сутуловатый здоровяк. Загорелое лицо траппера, седые волосы, подстриженные ежиком, светло-голубые глаза, усы торчком, как у кота... Редакция предупредила его о цели визита. Он был явно польщен. - Не думал, что столь серьезный вопрос может интересовать ваших читательниц, - сказал он, устремив на меня внимательный взор. Французским языком мистер Бредборо владел в совершенстве. У него был низкий голос, и слова грохотали во рту, как булыжники. Я что-то промямлил насчет высокого культурного уровня наших подписчиц. Он хихикнул. - Ладно, садитесь. Виски? Вы парень ничего. Так что же вам надо? Я чувствовал себя неуверенно: мистер Бредборо разочаровал меня, как и вся обстановка. Должно быть, на здоровье не жалуется, любит кровавый ростбиф, холодный душ по утрам, прогулки на свежем воздухе... Ничто в нем не выдавало, что он - завсегдатай астрального мира, водится с призраками и укрощает вертящиеся столики. Все же я начал: - Публика с удивлением узнала о том, что вы заявили об уходе с поста президента Клуба искателей призраков, и мне хотелось бы... - Выяснить причины? - Да. - Дорогой мой, вы уже пятнадцатый журналист, задающий этот вопрос. Отвечу, как и вашим предшественникам. Но вы, как и они, не напечатаете того, что я вам расскажу. - Уверяю вас... - Не уверяйте, я знаю. - Неужели такая страшная история? - Не страшная, а странная. В высшей степени странная. Но сначала скажите, вы верите в призраков? - Да... То есть... - замялся я. - Врете. Но скоро поверите. - Скоро? - Как только выслушаете мой рассказ. До последнего времени я полностью разделял мнение членов нашего клуба о природе призраков. Бесплотные существа, общение с которыми доступно лишь тем, кто наделен особым даром, существа бессмертные, всеведущие и так далее. Но после событий, о которых я вам поведаю, мои убеждения поколебались настолько, что я просто вынужден подать в отставку. - Что же вы узнали? - Что призраки смертны, как и мы с вами. Они живут, как и мы, но в мире, отличном от нашего; они умирают, как и мы, от старости, болезней и несчастных случаев, но тотчас же воплощаются в другие существа. Ничто не гибнет безвозвратно, ничто не возникает из ничего. - Переселение душ? - Вроде того. - Но как же духи Наполеона и Юлия Цезаря, которых вызывают спириты? - Шутки других духов! Духи Наполеона и Юлия Цезаря давным-давно скончались. Вернее, вселились в кого-нибудь, совершая кругооборот. А среди духов есть немало шутников, играющих на легковерии спиритов. - Я поражен... - И я был поражен, когда понял это. Слушайте же! Мистер Бредборо понизил голос и, отведя глаза, вперил их куда-то в пространство. - Месяца два тому назад мои друзья Уилкоксы пригласили меня на уик-энд в свой замок в Шотландии... Я вынул блокнот и карандаш. - Не надо! Мой рассказ настолько необычен, что вы запомните все и без записи. Замок Уилкоксов стоит на вершине голого каменистого холма, вечно окутанного туманом. Его не реставрировали, как почти все шотландские замки, и он подставлял всем ветрам свой дряхлый фасад с узкими стрельчатыми окнами, массивными башнями и зубцами, увитыми плющом. Впрочем, мои друзья жили в южном крыле, переустроенном по их вкусу: скрытые светильники, двери на роликах, современная мебель, похожая на ящики... Комнатами для гостей - а они расположены в северном крыле пользовались редко. Как только я приехал, мне объявили, что в комнате, предназначенной для меня, появляется призрак. Не стеснит ли это меня? Не предпочту ли я ночевать в гостиной? Я наотрез отказался. Мы провели весь день в прогулках и беседах на сугубо земные темы. В одиннадцать часов вечера Джон Уилкокс предложил проводить меня в мою комнату. Так как в этой части замка электричества нет, он вручил мне три свечи и коробку спичек, взял подсвечник с горящей свечой, и мы двинулись длинным коридором, стены которого были увешаны потемневшими от времени картинами и рыцарскими доспехами. Каменные плиты пола гулко отражали звуки наших шагов. Слабый свет свечи падал то на чье-то бледное лицо, склоненное над молитвенником, то на блестящее лезвие шпаги, и эхо, казалось, шло нам навстречу. Доведя меня до двери, Уилкокс пожелал мне доброй ночи и удалился. Желтоватое пламя свечи окружало его словно ореолом. Я остался один... - Наверное вы очень волновались? Мистер Оливер Бредборо отхлебнул виски и отрицательно покачал головой. - Нисколько. Я давно привык к уединению и к призракам. Все вы делаете одну и ту же ошибку: вы их боитесь. А бояться совершенно нечего, надо привыкнуть к этим явлениям природы, как привыкают к молниям, к блуждающим огням, к насморку. Здравый смысл должен быть превыше всех суеверий! Но вернемся к тому вечеру. Я вошел в комнату. Высокий потолок, кровать с балдахином, массивная мебель, слабый запах переспелых яблок. Внизу, под окном, темнел ров, которым опоясан замок. Звериные шкуры и лохмотья, бывшие некогда штандартами, прикрывали стены. Царило могильное молчание, лишь изредка раздавался крысиный писк или доносился крик ночной птицы. Я вставил свечу в канделябр и начал раздеваться. На кресло возле кровати положил револьвер, а рядом - фотопистолет своего изобретения, которым еще ни разу не пользовался; с его помощью я рассчитывал сфотографировать призрака при яркой вспышке, доказав тем самым его существование. У пистолета оказались и другие свойства, но об этом я тогда не знал. Минут через десять я лег на отсыревшие простыни, и сон быстро одолел меня. Как долго я спал? Не знаю. Меня разбудили яростные завывания ветра и стук дождевых капель о стекло. Я открыл глаза. Вспышки молнии то и дело озаряли комнату, вырывая из мрака отдельные предметы. Сквозь шум ливня и ветра я различал и какой-то другой звук, что-то вроде пощелкивания пальцами или постукивания клювом о стекло: тук-тук! Затем раздалось визгливое, протяжное мяуканье, будто где-то поблизости рожала кошка. Мне показалось, что от окна исходит слабое свечение. Оно трепетало, приобретая постепенно неясные очертания, и наконец превратилось в высокую белую фигуру, прозрачную, как хвосты китайских рыбок. Лицо трудно было различить, но глаза фосфоресцировали, а ноздри темнели. Мистер Бредборо сделал паузу, чтобы насладиться моим удивлением. У меня и в мыслях не было записывать его слова - затаив дыхание; я внимал поразительному рассказу. - Что же вы сделали? - То, что сделал бы каждый на моем месте: стал ждать, что будет дальше. Призрак принялся бродить по комнате, постукивая по стенам костяшками пальцев: тук-тук! тук-тук! Пожал смутно видными, будто в тумане, плечами и, приблизившись к двери, прошел сквозь нее, впитался, как клякса в промокашку. Я вскочил с кровати, схватил револьвер и фотопистолет и бросился вслед за духом. В коридоре светились следы. Босиком, на цыпочках, я двинулся по ним в надежде настичь духа и убедить его покинуть замок, чтобы не причинять беспокойства моим друзьям. Он убегал молча; в лицо мне веял разреженный будто в горах воздух. Когда я почти настиг его и громко закричал "Стой! Стой!", произошло нечто ужасное: призрак обернулся, и вокруг него заполыхали зеленые искры гнева. Он поднял над головой длинные руки, простер их ко мне, и внезапно шпага, висевшая до того на стене, упала к моим ногам, едва меня не поранив. Вслед за тем массивный щит задел мое плечо и с грохотом покатился по плитам коридора. Я прижался к стене и заорал: "Что вы делаете? Я не желаю вам зла!" В ответ просвистела стрела и вонзилась в стену, вибрируя в считанных сантиметрах от моей щеки. В панике я выхватил револьвер и нажал курок. Вслед за громким выстрелом послышался дребезжащий смех. Призрак подбрасывал на светящейся ладони маленькую темную пулю. Тотчас вторая стрела разорвала рукав моей пижамы. Тогда я непроизвольным движением нажал на спуск фотопистолета; сам не знаю, как это пришло мне в голову. Раздался щелчок, яркая вспышка озарила мрак коридора, а затем наступила тишина. Я успел заметить, как подогнулись слабо светившиеся колени призрака. Он рухнул на плиты и остался недвижим. Мужской голос, задыхающийся, без всякой интонации, доносился как бы издалека: "Я ранен!". Я рванулся к своей жертве. "Я ранен! - повторил голос. - Ваше оружие смертельно для меня". - "Откуда мне было знать..." - пробормотал я. - "Но я-то знал, вернее, предчувствовал. И поэтому бежал, увидев этот пистолет на вашем кресле. И защищался, когда вы преследовали меня. Теперь уже поздно..." - "Но разве духи умирают?" Он покачал смутно очерченной головой. Пятнышки ноздрей стали шире, зрачки поблескивали, словно два светлячка. - "Увы, мы так же смертны, как и вы", - простонал он. И я стал свидетелем небывалого, потрясающего, непостижимого зрелища: смерти призрака. Из груди, на которой он скрепил руки, вырывалось прерывистое дыхание, но губы оставались невидимыми. Его тело, неплотный сгусток субстанции, материализованной лишь частично, порою резко вздрагивало. - О, как я страдаю! Нет, вы не виноваты, вы же не знали, не могли знать. Как больно! И я боюсь, боюсь будущего. В какое существо я перейду? Дайте вашу руку! Его холодные, светящиеся пальцы коснулись моей ладони. - Кто вы? - спросил я. - Неважно. Призрак, каких много. - Могу ли я что-нибудь сделать для вас? - Останьтесь со мной. Я чувствую, что умираю. В меня проникает иная жизнь... Это ужасно! Моя душа вселяется в чуждое мне тело, я как бы между двумя мирами... Не хочу умирать, я так молод. Я многого не успел узнать. Хочу... Свет, испускаемый призраком, стал медленно угасать, мерцая. Голос был еле слышен. - Нет, лучше исчезнуть. Довольно страданий! Я покину свою оболочку, так надоевшую мне, я узнаю мир. Прощайте... Пробормотав это, призрак содрогнулся в последний раз. Я склонился над ним, но увидел только каменные плиты. Его рука растаяла в моей, как тают снежные хлопья. Все было кончено. Некоторое время я стоял там, потрясенный до глубины души. Затем вернулся в комнату, открыл окно и выбросил в ров револьвер и фотопистолет. В углу послышалось мяуканье: в мое отсутствие кошка произвела на свет черных котят. Они копошились, сбившись в кучку, и тихо пищали. Дождь перестал лить, ветер утих; лишь ветви деревьев за окном продолжали ронять капли. На другое утро я покинул замок. А еще через день подал в отставку. Мистер Бредборо умолк. Я не мог отвести глаз от этого здоровяка с румянцем во всю щеку, вернувшегося из потустороннего мира так спокойно, будто он побывал в бане. - Какая замечательная история, - промямлил я. И тут же вздрогнул, услышав мяуканье. Выгнув спину, мягко ступая кривыми лапками, ко мне приближался черный кот. Его зрачки блестели, как драгоценные камни. - Я взял одного, - сказал мистер Бредборо. - Почем знать... Его зовут Тук-тук. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 15 декабря 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ15 декабря - Международный день чая А. П. Чехов Писатель В комнате, прилегающей к чайному магазину купца Ершакова, за высокой конторкой сидел сам Ершаков, человек молодой, по моде одетый, но помятый и, видимо, поживший на своем веку бурно. Судя по его размашистому почерку с завитушками, капулю и тонкому сигарному запаху, он был не чужд европейской цивилизации. Но от него еще больше повеяло культурой, когда из магазина вошел мальчик и доложил: - Писатель пришел! - А!.. Зови его сюда. Да скажи ему, чтоб калоши свои в магазине оставил. Через минуту в комнатку тихо вошел седой, плешивый старик в рыжем, потертом пальто, с красным, помороженным лицом и с выражением слабости и неуверенности, какое обыкновенно бывает у людей, хотя и мало, но постоянно пьющих. - А, мое почтение... - сказал Ершаков, не оглядываясь на вошедшего. - Что хорошенького, господин Гейним? Ершаков смешивал слова "гений" и "Гейне", и они сливались у него в одно - "Гейним", как он и называл всегда старика. - Да вот-с, заказик принес, - ответил Гейним. - Уже готово-с... - Так скоро? - В три дня, Захар Семеныч, не то что рекламу, роман сочинить можно. Для рекламы и часа довольно. - Только-то? А торгуешься всегда, словно годовую работу берешь. Ну, показывайте, что вы сочинили? Гейним вынул из кармана несколько помятых, исписанных карандашом бумажек и подошел к конторке. - У меня еще вчерне-с, в общих чертах-с... - сказал он. - Я вам прочту-с, а вы вникайте и указывайте в случае, ежели ошибку найдете. Ошибиться не мудрено, Захар Семеныч... Верите ли? Трем магазинам сразу рекламу сочинял... Это и у Шекспира бы голова закружилась. Гейним надел очки, поднял брови и начал читать печальным голосом и точно декламируя: - "Сезон 1885-86 г. Поставщик китайских чаев во все города Европейской и Азиатской России и за границу, З. С. Ершаков. Фирма существует с 1804 года". Всё это вступление, понимаете, будет в орнаментах, между гербами. Я одному купцу рекламу сочинял, так тот взял для объявления гербы разных городов. Так и вы можете сделать, и я для вас придумал такой орнамент, Захар Семеныч: лев, а у него в зубах лира. Теперь дальше: "Два слова к нашим покупателям. Милостивые государи! Ни политические события последнего времени, ни холодный индифферентизм, всё более и более проникающий во все слои нашего общества, ни обмеление Волги, на которое еще так недавно указывала лучшая часть нашей прессы, - ничто не смущает нас. Долголетнее существование нашей фирмы и симпатии, которыми мы успели заручиться, дают нам возможность прочно держаться почвы и не изменять раз навсегда заведенной системе как в сношениях наших с владельцами чайных плантаций, так равно и в добросовестном исполнении заказов. Наш девиз достаточно известен. Выражается он в немногих, но многозначительных словах: добросовестность, дешевизна и скорость!!" - Хорошо! Очень хорошо! - перебил Ершаков, двигаясь на стуле. - Даже не ожидал, что так сочините. Ловко! Только вот что, милый друг... нужно тут как-нибудь тень навести, затуманить, как-нибудь этак, знаешь, фокус устроить... Публикуем мы тут, что фирма только что получила партию свежих первосборных весенних чаев сезона 1885 года... Так? А нужно кроме того показать, что эти только что полученные чаи лежат у нас в складе уже три года, но, тем не менее, будто из Китая мы их получили только на прошлой неделе. - Понимаю-с... Публика и не заметит противоречия. В начале объявления мы напишем, что чаи только что получены, а в конце мы так скажем: "Имея большой запас чаев с оплатой прежней пошлины, мы без ущерба собственным интересам можем продавать их по прейскуранту прошлых лет... и т. д." Ну-с, на другой странице будет прейскурант. Тут опять пойдут гербы и орнаменты... Под ними крупным шрифтом: "Прейскурант отборным ароматическим, фучанским, кяхтинским и байховым чаям первого весеннего сбора, полученным из вновь приобретенных плантаций"... Дальше-с: "Обращаем внимание истинных любителей на лянсинные чаи. из коих самою большою и заслуженною любовью пользуется "Китайская эмблема, или Зависть конкурентов" 3 р. 50 к. Из розанистых чаев мы особенно рекомендуем "Богдыханская роза" 2 р. и "Глаза китаянки" 1 р.80к." За ценами пойдет петитом о развеске и пересылке чая. Тут же о скидке и насчет премий: "Большинство наших конкурентов, желая завлечь к себе покупателей, закидывает удочку в виде премий. Мы с своей стороны протестуем против этого возмутительного приема и предлагаем нашим покупателям не в виде премии, а бесплатно все приманки, какими угощают конкуренты своих жертв. Всякий купивший у нас не менее чем на 50 р., выбирает и получает бесплатно одну из следующих пяти вещей: чайник из британского металла, сто визитных карточек, план города Москвы, чайницу в виде нагой китаянки и книгу "Жених удивлен, или Невеста под корытом", рассказ Игривого Весельчака". Кончив чтение и сделав кое-какие поправки, Гейним быстро переписал рекламу начисто и вручил ее Ершакову. После этого наступило молчание... Оба почувствовали себя неловко, как будто совершили какую-то пакость. - Деньги за работу сейчас прикажете получить или после? - спросил Гейним нерешительно. - Когда хотите, хоть сейчас... - небрежно ответил Ершаков. - Ступай в магазин и бери чего хочешь на пять с полтиной. - Мне бы деньгами, Захар Семеныч. - У меня нет моды деньгами платить. Всем плачу чаем да сахаром: и вам, и певчим, где я старостой, и дворникам. Меньше пьянства. - Разве, Захар Семеныч, мою работу можно равнять с дворниками да с певчими? У меня умственный труд. - Какой труд! Сел, написал и всё тут. Писанья не съешь, не выпьешь... плевое дело! И рубля не стоит. - Гм... Как вы насчет писанья рассуждаете... - обиделся Гейним. - Не съешь, не выпьешь. Того не понимаете, что я, может, когда сочинял эту рекламу, душой страдал. Пишешь и чувствуешь, что всю Россию в обман вводишь. Дайте денег, Захар Семеныч! - Надоел, брат. Нехорошо так приставать. - Ну, ладно. Так я сахарным песком возьму. Ваши же молодцы у меня его назад возьмут по восьми копеек за фунт. Потеряю на этой операции копеек сорок, ну, да что делать! Будьте здоровы-с! Гейним повернулся, чтобы выйти, но остановился в дверях, вздохнул и сказал мрачно: - Россию обманываю! Всю Россию! Отечество обманываю из-за куска хлеба! Эх! И вышел. Ершаков закурил гаванку, и в его комнате еще сильнее запахло культурным человеком. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 19 декабря 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ19 декабря - Международный день помощи бедным Дымки очагов (из «Анналов Японии») ...Весной 4-го года, в день Киноэ-нэ месяца Кисараги, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но хицудзи, государь отдал повеление министрам, сказав: «Я поднялся на высокую площадку и посмотрел вдаль, но над землей нигде не поднимаются дымки. И я подумал — видно, крестьяне совсем обеднели, никто даже не разводит огня в доме. Слышал я, что во времена мудрого правителя люди славили его добродетель и в каждом доме слышались спокойные песни. Я же смотрю на миллионы — десятки миллионов подданных вот уже три года. Дымки очага видны все реже. Из этого явствует, что пять злаков не вызревают и все сто родов живут в нужде. Даже в окрестностях столицы есть еще люди, не покорные властям. Что же, спрашивается, происходит за пределами столичного округа?» В день Цутиното-но тори месяца Яёи, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но уси, государь отдал повеление: «Отныне и до истечения трех лет все поборы прекратить и дать ста родам передышку в их тяжелом труде». С того дня государю не шили нового платья и обуви, пока старые не износятся. Не подавалось новой еды и питья, пока прежние не скиснут. Сердце свое он унял, волю сжал и ничего не предпринимал ради себя самого. Потому, хотя изгородь его обители сломалась — ее не восстанавливали, настланный на крыше тростник обветшал — его не перестилали. В щели врывался ветер с дождем, одежда на государе промокала. Сквозь проломы в настиле крыши государю с ложа было видно мерцание звезд. Зато дождь и ветер стали соответствовать ходу времени, а пять злаков — давать богатые урожаи. Через три года все сто крестьянских родов сделались зажиточными. Повсеместно уже воспевали в песнях государеву добродетель, повсюду вились дымки очагов. Летом 7-го года, в день новолуния Каното-но хицудзи месяца Удуки, государь соизволил подняться на возвышение и оглядеться далеко кругом — везде во множестве виднелись дымки очагов. В тот день он соизволил сказать государыне-супруге: «Вот я уже и богат. Теперь печалиться нет причины». Государыня в ответ рекла: «Что ты называешь быть богатым?» Государь ответил: «По всей стране от очагов поднимаются струйки дыма. А могут ли сто родов стать богатыми сами по себе?» На это государыня возразила: «Изгородь дворца развалилась, и никак ее не починить. Крыша обветшала, и платье промокло от росы. Почему же ты говоришь о богатстве?» Государь рек: «Небесного властителя ставят на его пост ради блага ста родов. И при этом сам властитель сто родов полагает за главное. Поэтому мудрые правители прошлого, даже если всего один подданный голодал и мерз, старались сократить свои потребности. Когда сто родов бедны — я тоже беден. Богатеют сто родов — богатею и я. Не было еще такого — чтобы сто родов были богаты, а правитель беден». <...> В 9-м месяце от всех провинций поступили такие запросы: «С тех пор как были отменены все подати и повинности, прошло уже три года. За это время дворец обветшал и развалился, государевы амбары пусты. Теперь народ — «черные головы» богаты, упавшее с земли не подбирают. В деревнях нет вдовцов и вдов, в домах есть излишки. Если в такую пору не исполнять повинности, и не вносить налоги, и не поправить дворец, то уж, верно, не простит Небо такой вины». Однако государь решил еще какое-то время потерпеть и не согласился. Весной 10-го года, в десятом месяце, наконец снова была собрана дань и перестроен дворец. Не приходилось подгонять людей ста родов — даже старики сами прибрели, и детей взрослые привели, все дружно перетаскивали бревна или корзины на спине носили. Дня и ночи не различая, сил не жалея, наперегонки работали. Так что и времени много не прошло, а уж дворец был готов. Вот почему до сих пор этого государя именуют правителем-мудрецом. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 22 декабря 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ22 декабря — тёмный праздник Новогодья Полярная сова Лэнгкэй Долганская сказка В старину, говорят, в этих краях было тепло, все птицы — гуси, утки и малые пташки — жили на этой земле. Вместе с ними и полярная сова Лэнгкэй жила, питаясь утками, гусями, куропатками. Вожак у всех птиц один был — Гусь. Потом, говорят, начались холода, и Гусь-вожак созвал весь птичий народ на совет. Собралось птиц столько, что заполнили они всю долину и склон сопки. Прилетел на собрание и Лэнгкэй. Гусь-вожак обратился к птичьему народу: — Видите — погода меняется? Здесь мы можем только летом жить. Но я знаю землю, где не бывает зимы. Только по земле идти туда — далеко. Мы, крылатые, зачем будем мерзнуть в этом краю? Давайте напрямик полетим в ту страну и будем там жить, пока не пройдут эти холода. Если останемся тут, все перемерзнем и пропадем. А полетим туда — выживем. Ну, что скажете, крылатые? Кто согласен лететь? — И правда! Останемся здесь — пропадем! Мы все туда полетим! — на то ответили птицы. — Я тоже с вами полечу! — говорит сова Лэнгкэй. Гусь-вожак спрашивает у птиц: — Вот Лэнгкэй тоже собирается с нами! Согласны ли взять его с собой? — Мы не хотим брать Лэнгкэя! — сказали птицы. — Почему не хотите? Скажите ему в глаза! Птицы как думали, так и ответили: — Тут Лэнгкэй живет, питаясь нашими семьями. И там не оставит своей привычки. Мы не берем его! Гусь-вожак говорит сове: — Видишь: птичий народ против! Все птицы высказались — это закон. Здесь останешься. — Просить больше не буду! — ответил Лэнгкэй. — Остаюсь. Все равно где пропадать одинокой душе! Может, я и здесь выживу. Все птицы улетели искать теплую страну. А Лэнгкэй вернулся домой и говорит старухе-сове: — Знаешь, нас не берут. Сшей мне пышную доху-сокуй, чтоб и в пургу не продувало, и в мороз не было холодно. — Сошью, — говорит старуха-сова. — И пусть сокуй будет белым, как снег. Старуха-сова сшила белую доху-сокуй, белее, чем у Гуся. Лэнгкэй надел доху-сокуй, а она так и прилипла к его телу: как раз пришлась. Лэнгкэю и в мороз не холодно, и снег к нему в пургу не пристает. С тех пор полярная сова Лэнгкэй живет в этом краю и никуда не улетает. В отместку за то, что птицы его не взяли, Лэнгкэй еще больше стал пожирать мелких пташек, а особенно зимующую здесь куропатку. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 25 декабря 2020 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 25 декабря – Рождество Христово по григорианскому календарю (Католическое Рождество) Охотник и зайцы Швейцарская сказка Дело было накануне Рождества. В деревушке Вер-ле-Пишон окна домов горели все до единого: ее жители готовились к грядущему радостному событию. Дети читали Евангелие и с нетерпением ждали, когда же, наконец, стемнеет и можно будет, поздравив друг друга, сесть за праздничный стол. Взрослые занимались приготовлением рождественского ужина. В каждой семье к Рождеству было припасено что-нибудь вкусненькое – большой кусок баранины, жирный гусь или свиная нога. В очагах пылал огонь, в котлах бурлила похлебка, в печах румянились пироги. Никому и дела не было до злой метели, которая со свистом и улюлюканьем плясала в горах, грозя замести снегом человеческие жилища. Когда до полуночи оставался всего лишь час, один обитатель Вер-ле-Пишона по имени Антуан Морон вдруг решил поохотиться на зайцев. На это у него было две причины. Во-первых, будучи страстным любителем пострелять, он захотел прогуляться с ружьецом на свежем воздухе, а во-вторых, ему улыбалась мысль полакомиться в праздник зайчатиной. Не долго думая, Антуан Морон чмокнул жену в щеку, подмигнул детям, снял со стены ружье, встал на лыжи и покатил с горы в лощину. Накануне он приметил там место, где снег из-за дождей стаял и открылась земля с зеленой травой. Охотник был уверен, что зайцы в поисках пищи обязательно придут на эту проталину. Предвкушая поживу и напрочь забыв о том, что доброму христианину вовсе не пристало стрелять зверей в ночь перед Рождеством, наш почтенный отец семейства притаился у проталины в кустах. Ждать пришлось недолго. Вскоре из-за снежного бугра выпрыгнул большой белый заяц. Сопя и фыркая, он стал поедать сочные стебли. Антуан хорошенько прицелился и уже приготовился метким выстрелом уложить его наповал, как, откуда ни возьмись, появился еще один косой, который, казалось, был еще толще, чем предыдущий. Охотник поспешно перевел на него ружье, но не успел он пальнуть, как на маленькую проталину выскочили еще три зайца, один жирнее другого. Проголодавшиеся бедняжки жадно ели траву, совершенно не обращая внимания на охотника с ружьем. Антуан ни разу в жизни не видал столько зайцев одновременно. Взволнованно он переводил дуло с одного зверька на другого, все не решаясь выстрелить. Наконец, выбрав самого крупного, он нажал на курок. Когда дым рассеялся, оказалось, что все ушастые целы и невредимы. Более того — раздавшийся грохот даже не спугнул их. Зайцы внимательно посмотрели на человека, затем переглянулись и вдруг принялись барабанить лапками по земле. Дробь эта разнеслась далеко по окрестностям, и в ответ сотни их пушистых лопоухих родичей выскочили из леса и со всех ног бросились к проталине. Там они принялись скакать вокруг Антуана Морона и сердито махать на него лапками. Что и говорить, у охотника душа ушла в пятки! Он бросил свое ружье и побежал к деревне. Только захлопнув за собой дверь, он смог перевести дыхание, — ему все казалось, что разгневанные зайцы гонятся за ним, чтоб поколотить. Дома Антуана заждались, – давно уж пробило полночь, и пора было садиться за стол. Антуан Морон рассказал домашним о столь напугавшем его удивительном событии и затем торжественно дал слово никогда больше не охотиться в ночь перед Рождеством. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 2 января 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУС НОВЫМ ГОДОМ! Серж Петров Коровкина сказка. Далеко-далеко, где небо касается земли, где реальность превращается в сказку, там, где всегда происходят удивительные вещи, на краю дремучего леса, стоит полосатый столб. На том столбе красуется табличка: "Добро пожаловать на виллу "Коровелла лос Бычачос!" Однажды возле этой таблички остановились большие груженые сани. Дедушка, управляющий этими санями, с удовольствием понюхал свежий воздух, послушал заразительный смех жителей виллы, потом посмотрел на часы, покачал головой и сказал: – Рано мне к ним ещё. Придётся подождать чуток. *** С самого утра на виллу "Коровелла лос Бычачос" приезжали гости, и братья-бычки – Кефир и Зефир – то и дело бегали открывать ворота. Раньше всех пришла старая Коза, потом постучал в ворота Конь, затем поскреблась Кошка, следом за ней прибежала Курица. – Что будет? Что за праздник? – спрашивала у всех Коровка Пенка, самая маленькая коровка на вилле. А звали её так потому, что и цветом эта коровка была как молочная пенка, и пахло от неё как от пенки, и сама она очень любила утром, днём и вечером пить молоко и вылавливать из него пенки. – А что у нас на носу? – спросили у Пенки её старшие братья Кефир и Зефир. Пенка внимательно посмотрела на свой нос и сказала: – У меня – Божья Коровка. – Новый Год у всех носу! – засмеялись они. – Мы сегодня встречаем Новый Год! "Новый Год! – удивилась Пенка. – Очень интересно! Я ни разу не встречала этот самый Новый Год!" Коровка Пенка очень разволновалась – ведь это первый Новый Год в её жизни! И чтобы получше узнать о Новом Годе, она снова побежала со своими вопросами к гостям. – А какой он – этот Новый Год? – спрашивала она. – Это самый веселый праздник! – отвечали ей. – А когда он начнется? – Тогда, когда придёт Дед Мороз! – ответила старая Коза. – Уж я-то знаю! – А кто это – Дед Мороз? – О-о! Это самый добрый дедушка на свете! – сказала Кошка. – А ко мне он придёт? – Он ко всем приходит, Пенка. – Ко всем сразу? – Ко всем сразу и к каждому по отдельности. – Ой, как интересно! – хлопала большими длинными ресницами Пенка. – А когда он придёт? – Вот выпадет белый снег… – Выпал уже: всё белым-бело. – Значит, когда завоют метели… – Вовсю воют! – Оголодают волки, – вдруг вставила Коза. – Волки? – от страха округлила глаза Пенка. – Нечего ребенка пугать! – нахмурился Конь. – Нам-то с чего волков бояться? Нас вон сколько! А если и придёт волк, так мы сразу заступимся друг за друга! – За кого я могу заступиться? – очень удивилась Коза. – Рога у меня с рождения острыми не были, да и ноги мои дрожать начинают, когда кто-нибудь скажет "волк". Не верите? А вот скажите! – Волк! – с озорством крикнул Кефир, и коза чуть не упала: так сильно затряслись у неё ноги. – Вот видите, что получается! – голос у козы, кстати, тоже дрожал. – А вы говорите: заступиться! Я сейчас до вечера успокаиваться буду! – пожаловалась всем Коза. – Кто-нибудь угостит старую Козу "Птичьим молоком"? – без особой надежды спросила она. – Оно для меня как успокоительное. – "Птичье молоко"? Вот смеху-то! – засмеялись коровы. – Откуда у нас "Птичье молоко"? Но это только вслух все смеялись над "Птичьим молоком", а на самом деле все обитатели виллы "Коровелла лос Бычачос" его любили, и в магазинчике "Птичье молоко" никогда не залеживалось и очень быстро раскупалось. – Возьмите, – протянула конфетку Пенка, – у меня есть одна конфетка "Птичье молоко". – Вот спасибо, Пенка, – обрадовалась старая Коза и сразу успокоилась. *** Надо сказать, что молочные братья-бычки, Кефир и Зефир, были самыми озорными в Коровелле. Поэтому сеньор бык Быкодор де Му частенько делал им замечания. – Кефир! Зефир! Забодай вас комар! – громко мычал он. – Ну, сколько можно носиться по Коровелле без дела? Заливайте каток водой: у нас будет супер-шоу "Коровки на льду"!… Но бычки, как всегда, продолжали бегать и веселиться. И только когда у Быкодора де Му краснели глаза и из ноздрей начинал идти густой пар, тогда Кефир и Зефир сразу становились послушными и трудолюбивыми. – А теперь пора лепить снегобыка, – напомнил бычкам сеньор Быкодор де Му, когда каток был готов. Но бычки только сделали вид, что послушались сеньора Быкодора, а на самом деле снова побежали играть да баловаться. И не успели они вдоволь набегаться, как старая Коза затрясла бородой и грозно сказала: – А будете и дальше носиться без дела – я вас превращу в черепах! – Ой! – испугался Кефир. – Колдует! Сейчас начнется превращение! Что делать, Зефир?! – Мамин поцелуй разрушает злые чары и колдовство! Скорее бежим к маме – пусть она нас поцелует! – ответил Зефир. – Мама! Мама! Где наша мама? – кричали они. И чем дольше они её искали, тем страшнее им казались колдовские чары. А мама вместе с другими коровами в это время готовила виллу к празднику: украшала ёлку, накрывала на стол, мыла и убирала. Бычки подбежали к маме и попросили её срочно поцеловать их. Мама засмеялась, поцеловала Кефира и Зефира, и им сразу стало легче. – Займитесь делом, – сказала мама, но Кефир и Зефир, громко мыча, снова выбежали на улицу и принялись озорничать. – Пойдем, Кефир, Волка пугать! – разгоряченный своим озорством, предложил Зефир. – А что?! – радостно воскликнул бычок Кефир. – Пойдём! А как мы будем его пугать? – Мы будем громко мычать и пускать пар из ноздрей, как сеньор Быкадор, вот волк и испугается! *** – Пенка! – позвал коровку сеньор бык Быкадор де Му. – Найди, пожалуйста, поскорее Кефира и Зефира и напомни им, что нужно лепить снегобыков! – Хорошо! – сказала Пенка и побежала искать бычков. Она обежала всю виллу, но нигде бычков не было. Тогда Коровка Пенка забежала в дом и хотела спросить, видел ли кто-нибудь Кефира и Зефира, но там гости завели такой горячий спор, кого считать домашним животным, а кого – диким, что на Пенку никто внимания не обратил. – А я считаю, – утверждал Конь, – что все домашние животные начинаются с двух букв: «К» и «О». Вот я, например – КОнь. Значит, я – домашнее животное. Всем сразу захотелось проверить себя на дикость. – КОза! – проверила себя старая Коза и очень обрадовалась тому, что она домашнее животное. - Верно говорит Конь! Я с ним согласна! – КОровка! – сказала Пенка. – КОшка! – сказала Кошка. – КО-КО-КО! – испугалась Курица. – Я что ли, по-вашему, получаюсь – дикая лесная птица? Все с сожалением посмотрели на неё. Но тут Пенка спросила: – А КОлобок – домашнее животное или дикое? – и все засмеялись. Но коровка этого уже не слышала, она бежала дальше по вилле "Коровелла лос Бычачос" в поисках своих озорных братьев. *** Волк де Мор вот уже много лет жил один глубоко в лесу. Никто и никогда не заходил так далеко в лес, а значит, и не бывал у Волка в гостях. Но Волк де Мор все равно решил приготовить праздничный ужин на Новый Год. Он оглядел свою кухню. В животе у него было до боли пусто. На кухне тоже. – Скоро Новый Год, а мне стол накрыть нечем, – расстроился Волк де Мор. – Мне бы ужин! Самый обыкновенный! Волк задумался. – Самый оБЫКновенный! – снова сказал он и завыл от голода. И только Волк успокоился, как опять пришла к нему мысль о еде: – Мне бы ужин. Самый об… простенький, – сказал он, поглаживая пустой живот. – Я бы быстренько его приготовил. Вот у меня и сКОРОВАрка есть… – Опять корова в слове! – пуще прежнего взвыл Волк. – Эх, я сегодня какой-то КОРОВАжадный. Волк де Мор посмотрел на пустую посуду. Проглотил слюну, надел заячий тулуп, нахлобучил кроличью шапку, скрипнул дверью и вышел из домика в поисках новогоднего ужина. *** Бычки тайком выбежали с виллы "Коровелла лос Бычачос" и направились в сторону леса. Они долго бегали по лесу, громко мычали, пока не поняли, что оказались в незнакомом месте. – Ну вот, – захныкал Зефир, – и волка не напугали и дорогу домой потеряли! – Да, – согласился Кефир, – и холодно как-то стало! – И я замерз! – И темнее обычного почему-то! – И я ничего не вижу! – И страшно, – уже шепотом добавил Кефир. – И я боюсь, – задрожал Зефир. – Побежали! – предложил Кефир. – Куда? – спросил Зефир, готовый бежать в любую сторону, лишь бы не оставаться в этом месте… – Кто здесь? – спросил Волк де Мор и вышел из-за дерева. *** Пенка очень волновалась за братьев, поэтому сама пошла их искать в лес. Но, только она вышла за ворота виллы Коровеллы лос Бычачос, да поднялась на горочку, как сразу встретила незнакомого дедушку, сидящего на санях с большим-большим количеством разноцветных коробочек. – Здравствуйте, – поздоровалась Коровка Пенка. – Здравствуй, коровка! Куда ты так поздно отправилась? – спросил её дедушка. – Братьев бычков иду искать. Кефира и Зефира. Скоро Новый Год, к нам должен приехать Дедушка Мороз, а они в лес убежали, а ведь там могут быть волки! – Волки, говоришь?!– дедушка задумался. – Волки сегодня будут добрые! – сказал дедушка и стукнул посохом. *** Бычки, увидев волка, бросились наутёк! Их копыта мелькали так быстро, что со стороны казалось, будто у них по сорок ног вместо обычных четырех. Ну, а снега из-под них вылетало, словно дворник лопатой работал. Волк бежал за бычками и лязгал зубами, пытаясь схватить бычков за какую-нибудь ногу. "Это хорошо, что у них по сорок ног! – радовался волк. Мне их тогда надолго хватит". Но вместо того, чтобы поймать бычков, он и не заметил, как наглотался полный живот снега, и через несколько минут погони Волк уже не мог бежать. Он остановился. Тяжело вздохнул и подумал, что он сейчас уже и не такой голодный, как был до этого. – Что-то я не пойму, – сам себе сказал Волк, – я и бычков не съел, и сытым стал. Чудеса, да и только! Волку де Мор захотелось полежать, и он огляделся в поисках удобного места. Развалившись недалеко от тропинки, Волк с удивлением увидел, как бычки снова промчались мимо него. Когда во второй раз бычки пробежали мимо, Волк нахмурился. Ну, а когда в третий раз бычки пробежали мимо волка, тогда он понял, что бычки просто-напросто заблудились. – Ну, раз я сыт, почему бы в такую волшебную ночь не сделать доброго дела? – решил он. Волк де Мор вышел на тропинку, которую уже успели хорошенько протоптать бычки, и принялся ждать. На этот раз ждать пришлось довольно долго. И только Волк надумал повыть на луну, как перед ним снова появились Кефир и Зефир. – А вот и я, – улыбнулся во все зубы Волк. Бычки встали как вкопанные. Они никак не могли понять: почему они так долго и быстро бежали, а Волк не только догнал, но и перегнал их. И мало того, ещё нисколечко не запыхался! – Далеко путь держите? – Прежде чем получить ответ на свой вопрос, уважаемый Волк де Мор, скажите нам, а вы улыбаетесь или скалитесь? – Пока улыбаюсь, ребята, – сказал Волк и сел на снег. – Ночь новогодняя впереди, а я уже сытый – чудеса, да и только! – Уважаемый Волк де Мор, если вы улыбаетесь, значит, вы нас отпустите? – с надеждой спросил Зефир. – Отпущу и дорогу покажу, но только с одним условием! Уж такая моя волчья натура. – С каким условием? – с тревогой в голосе спросили бычки. – Я вам загадку загадаю, а вы должны правильно на неё ответить. Если вы мою загадку разгадаете, тогда вы мне свою загадываете. Ну, а если я вашу загадку отгадаю, то пеняйте на себя! – грозно сказал Волк де Мор. Бычки понурили головы. – Загадывайте, уважаемый Волк де Мор, свою загадку. – Кто зимой холодной ходит хмурый и голодный? – улыбаясь во всю пасть, спросил Волк, всем видом показывая, что ему нисколечко не холодно и, тем более, не голодно. Кефир и Зефир даже засомневались: кто может кроме волка ходить зимой по лесу хмурый и голодный? Медведь, что ли? Так спит медведь зимой. Быть может, лось? Так его грустным никто и никогда не видел. Вот, буквально вчера, опять слышен был смех лося на весь лес, когда он узнал новую природную примету: если заяц стоит прямо и смотрит, выпучив глазки, – значит, на улице минус сорок. – У нас один вариант: это вы! – прижавшись от страха друг к друг, ответили бычки. – Сами догадались или подсказал кто? – удивился Волк. – Правильно, это я! Ладно, теперь ваша очередь мне загадку загадывать! – Ты знаешь какую-нибудь загадку? – спросил Кефира Зефир. – Нет, не знаю. А ты? – И я не знаю! – сказал Зефир и захныкал. – Придется убегать, – прошептал на ухо Зефиру Кефир. И только приготовились бычки снова бежать, как на тропинке появилась их сестра – Коровка Пенка. – Ах, вот вы где! – обрадовалась она братьям бычкам, но тут же заметила Волка и насторожилась. – Иди к нам! – позвал Пенку Волк. – Загадай мне загадку: если я не смогу её разгадать – отпущу всех троих! Ну, а если разгадаю… всех троих съем! Пенка смело подошла к Волку де Мору и, не раздумывая, загадала загадку: – Один глаз, один рог, но не носорог? Волк даже испугался немного. "Кто ж это может быть? Один глаз, один рог, но не носорог?" – Не знаю, – сказал он, после минутного молчания. – Говори ответ. – А слово сдержишь? – Сдержу, коли дал, – махнул лапой Волк. – Хорошо, слушай тогда отгадку. "Один глаз, один рог, но не носорог" – это корова из-за угла выглядывает! Волк де Мор представил, как это может выглядеть, и засмеялся. – Ладно, идите! И больше мне не попадайтесь! *** Пенка, Кефир и Зефир быстро-быстро возвращались на виллу Коровелла лос Бычачос. Совсем скоро Новый Год, а каток ещё не чищен и снегобыки не слеплены! – Только от безделья плохие идеи в голову приходят! – говорила бычкам Коровка. – Чистили бы каток, строили бы снегобыков – ничего бы плохого не приключилось! – Ой, Пенка! Обещаем, что целый год будем слушаться старших, прилежно учиться и хорошо себя вести! – мычали братья-бычки, постоянно оглядываясь. *** Когда Пенка, Кефир и Зефир оказались на вилле Коровелла лос Бычачос, сеньор Бык Быкадор де Му бил копытом и выпускал пар из ноздрей. Но не успел сеньор Бык Быкадор де Му что-либо сказать бычкам, как Кефир и Зефир быстро почистили каток и слепили всех-всех снегобыков. И тут кто-то громко постучал в ворота. – Дед Мороз! – обрадовались все и побежали открывать. Заиграла веселая музыка, но сразу же прекратилась, потому что в воротах стоял Волк де Мор. – Нет, вы не подумайте, – сказал Волк. – Просто мне в лесу одному… скучно. Я к вам на праздник пришёл! – А как ты докажешь, что не будешь наш есть? – спросил Конь и спрятался за бычков. – Да я же Волк де Мор… – Вот именно: Вы – Волк де Мор! – Я Волк де Мор… де Мор…, – волк никак не решался выговорить свою фамилию полностью. – Словом, я Волк де Морковин. И всем сразу стало весело. Потому что волк с такой фамилией никого съесть не может. И все засмеялись. И громче всех смеялась старая Коза. И тут снова постучали в ворота. – Ещё один Морковин пожаловал? – спросила Пенку Коза. – Это Дедушка Мороз! – весело закричали все: в ворота заезжали огромные сани, со множеством подарков, а на санях сидел сам Дед Мороз и весело махал всем рукой! –Так это и есть Дедушка Мороз! – удивилась Пенка, когда узнала дедушку. – Вот кто, значит, делает и волка добрей и ребят веселей! – С Новым Годом! – поздравлял всех Дедушка Мороз, раздавая подарки. – С Новым Годом! – радовались все жители и гости "Коровеллы лос Бычачос" самому дружному и веселому празднику на свете. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 7 января 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 7 января - Рождество Христово по юлианскому календарю (Православное Рождество) Звезда печалей Рождественская сказка Автора не знаю. Взято отсюда: http://skazki.org.ru/tales/zvezda-pechalej-rozhdestvenskaya-skazka/ Случилась эта история в канун Рождества. Ехал в троллейбусе Бедный Студент. Ехал и сам не знал, куда, от холода ежился: пальтишко на нем было плохонькое. Вчера студент безнадежно завалил Самый Главный Зачет, а нынче утром из-за какой-то ерунды в пух и прах поссорился с Лучшей Девушкой На Свете. И так у него на душе было скверно, что и сказать нельзя! Стоит у промерзшего окошечка, отчаивается, себя жалеет. А тут на остановке зашла в троллейбус женщина. Лицо — обыкновенное, усталое, самую малость легкой улыбкой согретое, одежда немодная, а на голове — шаль синяя, огромная, до полу. И вся эта шаль серебристыми звездами расшитая, похоже, из фольги нарезанными. И вся эта шаль серебристыми звездами расшитая, похоже, из фольги нарезанными. — Ишь, — думает Студент, — вырядилась! Праздновать, наверное, собралась. А может, не в себе… И от женщины той отодвинулся. А та постояла рядом недолго да через остановку и вышла. Глядит Студент, а одна из звезд тех серебряных к его рукаву прицепилась. Хотел стряхнуть — не вышло: лежит звезда на ладони, чуть светится и на ощупь теплая. Удивился студент и на пассажиров покосился: не смеется ли кто над ним за то, что на фольговую звезду залюбовался. Глянул — и обмер, как будто на миг дышать ему нечем стало! Иль нет, не так! Точно в груди у него заныло больно-больно и тонко… Показалось ему, что всех этих людей в троллейбусе он много лет знает. Вот мальчик, что на заднем сиденье скорчился, в черную прогалину на стекле засмотревшись… Он ведь из больницы едет, матушка его больна, а его к ней не пустили: вчера только прооперировали, тяжелая еще… А вот старик, он внукам гостинцев накупил, а продавщичка лоточная обсчитала его и конфет недодала. Не знает он пока, домой приедет, хватится — заплачет. Женщину в проходе, принявшую гордый и неприступный вид, дома муж бьет. Который день в запое он уже. У прыщавой девчушки в уголке — любовь несчастная, месяц назад отравиться хотела, дурочка, благо, врачи откачали… Страшно стало Студенту. Выскочил он на улицу, а там не легче. На кого Студент не посмотрит, у каждого видит на душе печаль, иной раз — невеликую, а порой такую, что не приведи Господь! А ему, Студенту, ни от одной не отмахнуться, чувствует он чужую боль, как свою, людей этих всех так ему жалко, что слез не сдержать. Идет, плачет чуть не в голос, а лицо — счастливое. Люди вслед ему смеются: "Раненько, браток, нализался!" И тут чует Студент рядом Отчаянье чье-то страшное. Видит, трясется у витрины богатого магазина Нищий Пьяница, милостыню просит. Физиономия у него синяя, опухшая, вот никто и не подает. "Помру ведь, — думает Пьяница, а сам зубами стучит, — помру, если не выпью! Ох, худо-то как! Хоть бы одна сволочь копейку бросила! Да будьте вы все прокляты! Ведь помру же! Да и выпью, поди, помру…" Порылся Студент в карманах — пусто, ничего у него подходящего нету. Студенческий билет не подашь ведь! Взял и положил Пьянице в ладошку звездочку из фольги. И дальше пошел, полегче ему на душе стало, люди на пути все больше веселые попадаться начали. Полквартала не прошел, встретил друга, хорошего друга, настоящего, старого. И тот Студента на праздник к себе домой пригласил. А Нищий Пьяница стоит у витрины, в кулаке звезду волшебную прячет да по сторонам испуганно башкой нечесаной вертит. Глядит он на прохожих и всех жалеет. Старушку с палочкой — за то, что дочка писем ей не пишет, дядьку в очках — за то, что работу не может найти, тетку в вязаной шапочке — за то, что зарплату ей не платят. А тут к ногам его прибился Желтый Щенок. Его хозяева из дому выгнали, когда он у них паспорта съел. "Подумаешь, паспорта! — возмутился Нищий Пьяница. — Кому они нужны! Я вот уж три года, почитай, без паспорта — и ничего! А щенок-то какой хороший! Замерз…" Нагнулся Пьяница, давай Щенка оглаживать. А звезда серебряная к желтому бочку пристала. Умиляется Пьяница, и смеется, и носом шмыгает. Вдруг, откуда ни возьмись, подлетает к нему паренек молодой, малость в подпитии, но видно, что из богатеньких. "Что, — говорит, — мужик, все на бутылку не наскребешь? Вот, держи, выпьешь за мое здоровье!" И отвалил Пьянице целый полтинник. Тот аж затрепетал весь. Побежал в магазин, взял водки да колбасы маленько. Щенка хотел угостить, да того уж и след простыл. Ну что ж! Пошел к себе в подвал, в нору свою крысиную. Тепло там и свет есть, в общем, все же жить можно! По дороге бутылку открыл, выпил, хорошо ему стало. В подвале отогрелся, закусил, снова выпил. Начал жизнь свою горемычную вспоминать. Доброго-то ничего не было… Жаль! К чему такая жизнь, прости, Господи! Мука одна! Сидит, шепчет: "Прибрал бы ты меня, Господи, родимый! Прости, Господи, меня! Дурно жил я, людей нынче зря ругал. Неправда в том, добры люди…" Шептал, шептал, да и уснул. И снился ему Бедный Студент с Желтым Щенком на руках. Утром нашел Нищего Пьяницу приятель, Старый Бомжик. Долго он потом удивлялся, какая улыбка счастливая на лице у мертвого Пьяницы была… А Желтый Щенок со звездой на боку все бежал, бежал по улицам и выбежал наконец на площадь. Людно там, памятник стоит. Глядит Щенок на Памятник и думает: "Тоже ведь не любит его никто! И холодный он какой — дальше некуда! Погрею его…" Ботинок каменный лизнул, о штанину каменную потерся спинкой. Тут ветер подул, холодный-прехолодный, звезду со щенячьего бока сдул и в поднятую каменную руку бросил. Потеплел Памятник. Голову наклонить он не может, людей ему не видно, а видно елку рождественскую, она, Памятника чуть не в два раза выше, посреди площади стоит. И составлена та елка из настоящих маленьких деревьев. Пожалел их Памятник. "Бедные милые деревца! — думает. — Не видать вам весны!" И уронил звезду с руки на колючую ветку. А ветер вновь подхватил ее и унес на самую верхушку огромной елки. И в этот миг… Звезда засияла ярко-ярко, на елке зажглись огни, и начался праздник. Люди веселились, пели и катались на ледяных горках. Столько народу собралось на площади, почти весь город! Пришли туда и Бедный Студент, и Лучшая Девушка На Свете. Конечно же, они встретились. И Лучшая Девушка На Свете сказала Студенту: "Любимый! Я весь день проплакала! Знаешь, по-моему, я не могу без тебя жить!" А Бедный Студент сказал: "Давай поженимся!" И получил согласие. Они долго гуляли по площади, болтая о разных чудесных пустяках и строя планы на будущее. На ступеньках Памятника они нашли Желтого Щенка, и Бедный Студент посадил его за пазуху своего немудреного пальтишка. "Наверное, он будет грызть книжки," — вздохнул Студент. "Пусть грызет, — улыбнулась Лучшая Девушка На Свете, — ведь он — наше первое семейное приобретение!" А потом они пошли домой, Студент и Девушка целовались, а Желтый Щенок норовил по очереди лизнуть их в нос. Студент был так безгранично, так невозможно счастлив, как можно быть счастливым только единожды в жизни. На мгновение он вспомнил, что несколько часов назад брел по улице, задыхаясь от жалости к совершенно чужим, незнакомым людям. "Это все звезда виновата," — удивленно подумал он и оглянулся на елку. Желтый Щенок смотрел на него понимающе. Потом студент вспомнил женщину в синей шали, ту, из троллейбуса, и сердце его сжалось: как она там? Сколько же у нее на шали таких звезд было нашито?! Но счастья в мире было так много, что он скоро перестал о ней думать. Так бывает каждый год… . Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 14 января 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ14 января — Старый Новый год Максим Горький. Старый Год В последний день своей жизни Старый Год — пред тем возвратиться к Вечности — устраивает нечто вроде торжественной встречи своему преемнику:—он собирает пред своё лицо все человеческие Свойства и беседует с ними до двенадцати часов — до рокового момента своей смерти, до момента рождения Нового Года. Вот и вчера было так же — вечером в гости к Старому Году стали собираться странные и неопределённые существа, — существа, чьи имена и формы известны нам, но чьи сущности и значения для нас мы ещё не можем представить себе ясно. Раньше всех пришло Лицемерие под руку со Смирением, за ним важно выступало Честолюбие, почтительно сопровождаемое Глупостью, а вслед за этой парой медленно шла величественная, но истощённая и, очевидно, больная фигура — это был Ум, и хотя в его глубоких и проницательных очах много сверкало гордости собой, но ещё более было в них тоски о своём бессилии. За ним шла Любовь — полураздетая и очень грубая женщина, с глазами, в которых было много чувственности и ни искры мысли. Роскошь, следуя за ней, предупреждающим шёпотом говорила: — О Любовь! Как ты одета! Фи, разве такой костюм соответствует твоей роли в жизни? — Ба! — откликнулось Суемудрие, — чего вы хотите от Любви, сударыня? Вы всегда были и всё ещё остаётесь романтичкой, вот что-с скажу. По мне — чем проще, тем яснее, тем лучше, и я очень довольно, что мне удалось сорвать с Любви покровы фантазии, в которые её одевали мечтатели. Мы живём на земле, она тверда, и цвет её грязен, а небеса так высоки, что никогда между ними и землёй не будет ничего общего! Не так ли? А сама Любовь молчала — язык её давно уже почти нем, нет у неё прежних пылких слов, её желания грубы, и кровь жидка и холодна. Явилась также Вера — разбитое и колеблющееся существо. Она кинула взгляд непримиримой ненависти в сторону Ума и незаметно скрылась от его очей в толпе, пришедшей к Старому Году. Потом за нею мелькнула, как искра, Надежда, мелькнула и скрылась куда-то. Тогда явилась Мудрость. Она была одета в яркие и лёгкие ткани, украшенные массой фальшивых камней, и насколько ярок и блестящ был её костюм, настолько сама она была темна и печальна. И вот пришло Уныние, и все почтительно поклонились ему, потому что оно в чести у Времени. Последней же пришла Правда, робкая и забитая, как всегда, больная и печальная, она, тихо и не замеченная никем, прошла в угол и одиноко села там. Вышел Старый Год, посмотрел на своих гостей и усмехнулся усмешкой Мефисто. — Здравствуйте и прощайте! — заговорил он. — Прощайте потому, что я умираю, как то предписано Судьбой. Я смертен, и я рад, что смертен, ибо, если б время жизни моей продолжилось хотя на день один, — не вынес бы я тоски бледной жизни моей. Так скучно жить всегда, имея дело только с вами! Искренно жалею вас — вы бессмертны. И за то ещё жалею, что в день рождения моего все вы были более сильны, свежи и цельны, чем сегодня, в день смерти моей. Да, я искренно жалею вас — все вы страшно истасканы людьми, обесцвечены ими, измельчены, и все вы так близки друг другу в общем вашем уродстве. И это вы-то — человеческие Свойства? Вы — без сил, без цвета, без огня! Жалею вас и людей. И Старый Год усмехнулся и потом снова, осмотрев гостей, спросил у Веры: — Вера! Где сила твоя, двигавшая людей на подвиги и одухотворявшая жизнь? — Это он ограбил меня! — глухо сказала Вера, показывая в сторону Ума. — Это я ей обязан тем, что до сей поры люди всё ещё уверены в моём могуществе. В борьбе с ней я растратил лучшие силы мои! — гневно откликнулся Ум. — Не ссорьтесь, несчастные! — снова бесстрастно улыбнулся умирающий Старик и, помолчав, сказал ещё: — Да, страшно бледны и изжиты все вы. Как, должно быть, тошно быть человеком и иметь с вами дело день за днём в течение многих лет? Кто это там утвердительно качает головой? А, это ты, Правда! Ты всё такая ж... не в чести у людей... Ну, что же?.. Прощайте, бывшие спутники мои. Прощайте, мне нечего больше сказать вам... Но... среди вас я не вижу кого-то? Да? Где же Оригинальность? — Её давно уж нет на земле, — робко ответила Правда. — Бедняга земля! — пожалел Старый Год. — Как скучно ей! Жалки и бесцветны люди, если они потеряли оригинальность дум, чувств, поступков. — Они даже костюма не умеют себе создать такого, который хотя бы несколько скрашивал уродство их форм, лишённых древней красоты, — тихо пожаловалась Правда. — Что с ними? — задумчиво спросил Старый Год. — Они потеряли желания и остались жить только с похотями... — объяснила Правда. — Разве они тоже умирают? — изумился Старый Год. — Нет, — сказала Правда. — Они ещё живут. Но как живут? Большинство по привычке, некоторые из любопытства, а все — не отдавая себе отчёта, зачем именно живут. Старый Год холодно засмеялся. — Пора! Ещё минута, и пробьёт мой час — час моего освобождения от жизни. Уходя, я немного скажу... Я существовал и нашёл, что это очень грустно. Прощайте же ещё раз и последний. Жалею я вас, жалею, что вы бессмертны и что вам недоступен покой. Сын Времени — я бесстрастен, но всё же жалею я вас и людей. Первый удар! Два... Что это? Ударив дважды — часы остановились бить. В изумлении все взглянули на них, и странное увидели они. Некто, с крыльями на голове и на ногах, стоял у часов, прекрасный, как один из богов Эллады, и, придерживая рукой минутную стрелку часов, смотрел в очи Старого Года, угасавшие в предчувствии смерти. — Я — Меркурий и послан сюда от Вечности, — сказал он. — Она сказала — зачем Новый Год ветхим людям? Скажи им, что Нового Года не будет до нарождения новых людей. Останется с ними тот, что уже был, — пусть он переоденется из савана в платье юноши и живёт. — Но это пытка! — сказал Старик. Останешься ты! — непреклонно повторил Меркурий. — И доколе люди не обновят дум и чувств своих, ты останешься с ними, Старик! Так сказала Вечность, — живи! И он исчез — посланник Вечности... И, когда он исчез, часы бросили в тишину изумления десять глухих ударов. И Старый Год, умиравший с торжеством, остался снова жить с Унынием, скорбно улыбавшимся в его морщинистое лицо. Тихо и печально расходились гости Старого Года. И Надежда, уходя, — молчала, а Лицемерие, выражая на лице своём скорбь, заигрывало с Суемудрием, говоря с ним что-то об Уме, что-то о Терпении, и, говоря, всё боялось, как бы Уныние не подслушало речей его и не выразило ему порицания за его речи. И, наконец, все ушли. Остался только Старый Год, уже переодевшийся в платье Нового, да Правда — всегда и везде последняя! Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 26 января 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ25 января — Татьянин день Владислав Бахревский. Нормальная температура - Ты зачем бросал в старую ворону льдышками? - спрашивает мама. Что тут ответишь? Молчит Илюха. - Ты почему у Танечки отнял лыжи? - Я ей отдал. - Он с обрыва прыгал! - кричит Танечка. - Подумаешь, один раз, - мрачно соглашается Илюха. - Не один, а два раза ты прыгал. - С какого обрыва? - Глаза у мамы становятся круглые, как копеечки. - От сосны? - От сосны! - злорадствует Танечка. - Ты забыл, что твой отец, настоящий лыжник, на этом злосчастном обрыве сломал ногу? - Я же маленький! - не соглашается Илюха. - У маленьких кости гибкие. - Кости у него гибкие! - кричит мама гневно. - Разве это сын? Это!.. Сосульку грыз, со взрослыми, со здоровенными парнями снежками кидался... Бабушку Веселкину с ног сшиб... - Я извинился. Я ее из снега достал. - Но ведь и это не все! - скорбно говорит мама. - Не все! - торжествует противнейшая из самых противных девчонок, доставшаяся хорошему человеку в родные сестры. - Ты еще мне и моей подруженьке Аллочке натолкал снегу за воротник. И теперь у меня - температура! Илюха опускает голову. - Они наябедничать грозились. Чего ж было делать-то? - А что делать? Одевайся, мама, обувайся и ступай за доктором. Ты ведь, дорогая мамочка, мало сегодня работала... Илюха бросается в прихожую за пальто. - Я сам сбегаю! - Ну уж нет! - твердо говорит мама. - Посиди, дружочек, дома! Будешь сидеть, покуда Танечке не разрешат выходить. Чтоб ты понял, наконец! Ступай в свою комнату и учи таблицу умножения. Такой вот невеселый выдался вечер. А ночь получилась и того хуже. Хоть врач приходил, хоть Танечке еще два раза ставили градусник, и лекарство она пила, температура у нее поднялась высокая. Девочка бредила, и все убегала в бреду. От него, от Илюхи. Она так и кричала: "Илюха! Илюха! Прячься!" Только под утро лекарство, наконец, подействовало, Танечка вспотела и уснула крепким сном. Тогда и мама уснула. А Илюха уснуть никак не мог. Ну, спрашивается, чем ему помешала старая ворона? Она у них, как своя. Если ее нет на верхушке сосны, и поглядеть не на что. Илюха, прежде чем задачки решать, всегда на сосну глядит. У него своя примета: сидит ворона - значит, задачка простая, а не сидит - лучше и не браться. Ни за что с ответом не сойдется. И с большими дураками зря связался. Они разве понимают, что ведь и вправду - лбы. Федул этот такие снежки жмет - хуже булыжника. Илюха пощупал синяк на боку. Здоровенный. Если бы не бабушка Веселкина, Федул ни за что бы в него не залепил! Илюха убегал, а бабушка - вот она. Тропа узкая, снег глубокий. Сама виновата, загородила дорогу и кричит: "Светы! Светы!" Какие "светы"? Илюхе стало вдруг стыдно: взялся себя выгораживать. Чего уж там! С девчонками ума хватило связаться. Танечка-то, как сосулька, тоненькая, недаром мама говорит: "Светочка ты моя!" Каждую зиму болеет. И вот опять. Из-за братца родненького. "Вырасту большой, возьму я тебя, сестричка, к себе на корабль. И на экватор махнем! Пропалю до черноты. Чтоб уж никакая простуда не брала". И опять Илюха оборвал себя: "Экватор! Ты еще вырасти, выучись". Горько стало Илюхе: ни разу - вот ведь, что обидно! - ни единого разу не сделал он для Танечки что-нибудь хорошее. Всегда у них вражда: крики, щипки, затрещины и всякое другое. Черные окна не торопились не то чтобы порозоветь - посинеть как следует. Такое уж время пришло. Не хочется утру людям показываться. Зима стоит непонятная: то мороз, то оттепель, небо серое. "Привести бы Танечке Снегурочку! - подумал Илюха. - Вот, пожалуйста, сестричка. Играйте". - Опять выдумки! - сказал вслух Илюха, встал и потихоньку оделся. Ноги были ватные после бессонной ночи. Мама и Танечка спали. Надел пальто, шапку, валенки. "А мамин запрет? - подумал Илюха, отпирая дверь, и сразу нашелся: - А я в булочную! Танечке горячую булку принесу. Она любит с пылу с жару". Ночью приморозило и ветром намело снега в подъезд. Илюха вышел на улицу: люди уже проснулись, по делам бегут. Булочная уже издали поманила душистым запахом теплого хлеба. Продавщица поглядела на Илюху с одобрением. - Вот и вырос матери помощник. Покраснел Илюха, будто крапивой его стеганули, - хорош помощник. Ничего не скажешь. Взял булку, побежал домой. Ветер дул в лицо, и пришлось нагнуть голову. Под ноги глядел. А поднял глаза уже возле дома, когда сворачивал с дороги на тропинку, - Снегурочка. Снегурочка стояла отвернувшись, словно бы кого поджидала. - Эй! - вежливым голосом позвал Илюха. - Пойдем к нам. К Танечке! К сестренке моей!.. У нее знаешь какие куклы! И говорящие, и которые танцуют. Ей слона купили. Уши хлопают, хобот в колечко свертывается. Пошли, чего тебе? Ну хоть на полсекундочки. Илюха глазам своим не поверил: Снегурочка сошла с дороги на его тропинку. По лестнице он первым взлетел, дверь отомкнул, пальто скинул, чтоб холодом Танечку не обдать. Дверь в спальню настежь. - Танюха! Держи, тепленькая. А эта тоже к тебе! Танечка, хлопая ресницами, смотрела на Илюху с булкой в руках, на Снегурочку и вдруг всхлипнула: - Илюша, миленький! Спасибо тебе. И тут из Илюхиных глаз потекли слезы. Ручьем! И оба сквозь свои всхлипы услышали: дзинь! дзинь! Это упали на пол ледяные слезинки Снегурочки. - Ты-то что плачешь? - испугался Илюха. - Да вы поиграйте! Мама! Где слон-то Танечкин, у которого уши хлопают? А мама стояла в темной прихожей и говорила: - Это она от радости. На вас, дурачков, глядя. - Мама! Илюша! Снегурочка! - крикнула Танечка, трогая голову. - У меня нормальная температура. Совершенно нормальная. И глотать не больно. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 3 февраля 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ2 февраля — не только Всемирный день водных и болотных угодий, к которому я так и не подобрала сказку, но и День сурка Леонид Семаго Дорога в Дикое поле (из книги «Перо ковыля») Под Верхним Мамоном асфальтовая лента шоссе Москва — Ростов, перекинувшись через Дон, уходит к югу по высокому правобережью. Тут с любого бугра видно, как всюду змеятся балки. То суживаясь и углубляясь, то распахиваясь широко и полого, маленькие вливаются в большие, большие уползают к Дону. Ровного места совсем мало. Это не «раны» земли, не голые овраги с обвалами и оползнями, вырезанные в ее теле буйными вешними водами. Склоны каждой выглажены временем и не паханы от сотворения. Кое-где сочатся роднички, короткий путь которых до глубокой осени обозначен свежей зеленью. Но русла большинства балок безнадежно сухи. Весной серебрятся там ковыли, к осени густеет седина полыни и сухоцвета, и лишь кое-где удалось укрепиться колючим кустам боярышника. Все это видно с шоссе. Однако скорость и расстояние, сотни попутных и встречных автомобилей, шеренга столбов, плотные лесополосы, автобусные павильончики лишают степной пейзаж его первобытной живописности. Но если свернуть за рекой Богучаркой в одну из безымянных балочек, по дну которой извивается едва заметный проселочек с почти заросшей колеей, попадешь на дорогу в мир прошлого наших степей — в Дикое поле. Там на более или менее ровных местах, на самых пологих склонах — поля, а среди полей оставлен заповедным кусок целины (Хрипунская степь), где в мае волнуется ковыль, цветут колокольчики и желтоцветный русский василек, а в середине лета стрекочут серые степные кузнечики. Есть и другие куски целины, незаповеданные: никто не собирается их пахать, потому что никакого урожая не собрать с мелкощебнистой, скудной почвы, где даже дикие травы не образуют прочных дерновин. Однако здесь даже в середине самого засушливого лета нет унылого однообразия выгоревших пустошей. Повсюду разбросаны рослые кустики кермека — травы азиатского происхождения. И в зной, и в сушь на безлистых веточках раскрыто множество крошечных сиреневых цветочков. В самую жару цветут солонечник и желтая резеда. Сухоцвет, даже высохнув, сохраняет скромную красоту цветения: сиренево-розовые лучистые корзиночки создают впечатление, что они только-только раскрылись навстречу утреннему солнцу, хотя из них давно уже высыпались созревшие семена. Много бледно-желтой скабиозы, соцветия которой будто обкусаны мелкими, неровными зубами, за что трава получила название чертова обгрызка. Днем по этим соцветиям перепархивает множество крупных темнокрылых бабочек бризеид. Это настоящие степные бабочки, но и их полуденное солнце заставляет прятаться в промоины, широкие трещины и глубокие колеи. Ночью насекомых больше. К огню костра слетается масса мелких бабочек. Привлеченные их мельканием, прилетают поохотиться бесстрашные богомолы. Выползают из неведомых убежищ осторожные ночные охотники — степные гадюки. Они мельче лесных, не так смелы, и о их присутствии узнаешь по старым, пересохшим шкуркам-выползкам. Иногда в отблеске пламени мелькнет рикошетом большой тушканчик или бесшумно пробежит светлоиглый ушастый еж. Есть здесь охотник и на ежа, и на тушканчика, и на зайца-русака. Филин. Гнездится на земле, днем отсиживается то в промоине, то под обрывчиком, а когда не жарко — на открытом склоне. Прижмурив оба глаза, напоминает небольшой валун, каких немало натащил сюда в давние времена ледник. Рыжеватый пером, он не выделяется на рыжеватой почве. На таком фоне трудно заметить не только одинокого филина, но и табунок дроф, распластавшихся на выгоревшей траве. Крупные птицы становятся невидимками там, где, кажется, жаворонку спрятаться некуда. Напуганные, они, разбежавшись вниз по склону, сильными взмахами вылетают из балки и скрываются за бугром. И во всех балках, на их склонах и днищах и даже на плотинах старых и новых прудов — широкие рыжие и белые плешины с черными жерлами нор степных сурков-байбаков. Сурчиная нора — это подземная крепость, которая строится годами и переходит по наследству, пока существует род, может быть, сто и даже больше лет. Глубоко уходят в землю многометровые ходы. Выброшенный наверх грунт холмиком поднимается вокруг выхода. По высоте и ширине таких холмиков легко угадать, какая из нор у семьи главная, в которой гнездо. Есть еще несколько нор помельче, запасных. От главной к ним торные тропинки протоптаны. Пока холмики рыхлые, на них невесть откуда появляются всевозможные сорняки и бурьян, чьим корням не под силу одолеть твердую, задерненную целину. Словно цветочные клумбы, разбросаны они по седоватой степи, когда цветут чертополохи, катран и раскидистая хатьма. Но проходят годы, плотнеет и оседает сурчина, и сами звери утаптывают и утрамбовывают ее основательно, и тогда степные травы изживают и белену, и чертополох, и лебеду. Семейным укладом сурки отличаются от родни по семейству — белок и сусликов. Зверей с такими крепкими семьями немного. Как у бобра, волка, дети в семье сурка живут почти два полных года и на пороге своего двухлетия уходят искать новые земли. Покинув отчий дом, молодые сурки не становятся бродягами, а роют свои норы и до конца дней остаются домоседами. Заведя собственную семью, становятся молодые пары родоначальниками новых колоний. Корма для них в достатке везде, и даже на суходольных сенокосах, где косари сбривают все до травинки, байбаки так отъедаются к осени, так жиреют, что с трудом протискиваются в собственные норы, а после полугодовой спячки не выглядят ни поджарыми, ни тощими. Никакого запаса на зиму сурки не делают. Когда стоит разжиревший байбак столбиком на холмике, столько в его фигуре сходства с каким-то толстопузым настоятелем или монахом высокого сана, столько надменности и высокомерия, что не хватает только четок в лапках да толпы преклоненных перед ним в смирении пилигримов. И даже неловко становится за зверя, когда он свистнет погромче, не выдержав приближения человека, и юркнет в нору, дрыгнув задними ногами и позабыв о своей важности. Конечно, нет таких качеств в сурчиной натуре, а становится сурок столбиком, чтобы подальше видеть. Заметив что-то, посвистит соседям, чтобы тоже посмотрели и настороже были. А когда зверь одиночкой живет, не видя поблизости своих, не слыша их предупредительного свиста, он и сам не подает голоса. Больше всего верит сурок собственным глазам. Свист — это лишь предупреждение. А там уже смотри каждый сам — прятаться всем, или только детей в нору загнать, или отбой дать. Он очень осторожен, и если чувствует близкую опасность, будет сидеть в норе хоть несколько дней. А лезть в нору к бодрствующему хозяину смелых не находится: обратно не вылезешь. Укладываясь спать на зиму, сурки ставят в норе такой земляной заслон, что ни вода, ни мороз, ни хищник сквозь него не пройдут. Даже при специальных раскопках не всегда удается определить, где забитый пробкой ход, а где нетронутый грунт. Спит сурок сном могучим и непробудным, как заколдованный. К осени, когда еще теплы по-летнему и дни и ночи, сонливость одолевает его все больше. Чуть ли не на ходу засыпает байбак. Выходя из норы довольно поздно, когда от росы и следа не остается, он почти не пасется. Посмотришь в бинокль: из одной норы вылез до пояса раздобревший толстяк и словно заснул на солнышке, у другой — кто-то из взрослых и двое подростков растянулись на пригреве и тоже неподвижны, у третьей — рослый здоровяк стоит как степной каменный идол, вросший в землю, у четвертой — небольшой зверек что-то жует неторопливо, оглядываясь по сторонам и то и дело прекращая свое занятие, словно вспоминая, зачем он это делает. Но когда уснут по-настоящему, ничем не разбудить, хоть режь. Полгода проводит сурчиная семья под землей в спячке, да и летом большую часть времени отсиживается там же. Главное, выходит, у этих зверей — сон, потом — еда и работа. Если не надо копать новые норы, незачем углублять главную, то почистить ее к зиме надо обязательно, гнездо в ней соорудить, просушить кое-что. Несмотря на внешнюю неуклюжесть, сурок проворен и быстр, реакции у него мгновенны. В сурчиной колонии в Каменной степи несколько лет жил слепой зверь. От норы он никуда не отходил — корма хватало. Из своих его никто не обижал. Бродячие собаки, забегавшие на залежь, охотились на молодняк, но опасались подкрадываться к взрослым, а что был тот одинокий слеп на оба глаза, они не знали. Его поведение ничем не отличалось от поведения зрячих. Но под шорох травы к этому слепцу можно было подойти так близко, что различались отдельные волоски его короткого меха, Сфотографировать его не удавалось никак. Услышав щелчок спуска, он рывком опережал движение затвора, и все снимки получались смазанными. Зрячего сурка снять оказалось проще, потому что такой больше доверяет своим глазам. Байбаков много, даже очень много. Звери уже смело поселяются чуть ли не около дворов степных хуторов и деревень. А ведь в этих искони сурчиных местах лет двадцать-тридцать назад даже старожилы стали забывать, как по-здешнему называть этих животных. Ровные места были распаханы, а сурки не переносят распашки. Лишь изредка молодая семья оседала по весне на краю парового или озимого поля, но после первого же сезона исчезала. Неконтролируемый промысел тоже подрывал жизнеспособность поселений на уцелевших целинных участках, залежах, суходольных сенокосах. И на шестидесяти семи гектарах Хрипунской степи осталось тогда лишь несколько осевших сурчин с заплывшими следами нор. На склонах же сурки не селились, и никаких следов их пребывания в балках обнаружить не удалось. С самолета хорошо видно, как плотно заселены возвратившимися байбаками балочные системы к западу от Дона. Глушь и безлюдье делают балки своеобразным заповедником, не требующим особой охраны, кроме простого егерского надзора. И здесь сам собой восстанавливается животный мир прежней степи. Сурки вернулись не одни, вслед за ними возвратилась степная утка огарь. Стали обычны ушастый еж и каменная куница. Конечно, сюда никогда сами не вернутся горбоносые антилопы — сайгаки, но жить тут они могут вполне. Граница сплошных поселений сурков продвигается к северу со скоростью не менее пяти километров в год. Но сила экологического взрыва не будет нарастать беспредельно, ибо дальше лежат территории, которые осваивать зверям или трудно, или невозможно. Маленькие реки не помеха расселяющимся на север суркам. Молодые звери уходят из родительских поселений ранней весной, когда на степных реках еще не утихло половодье и не иссякли потоки талой воды в балках. Где можно, перебегают вброд, только брызги летят. Широкие и глубокие потоки переплывают легко и быстро. Выйдя на берег, не останавливаются на первом подходящем месте, а продолжают движение. Одни оседают поближе, другие уходят за несколько километров, основывая дальние выселки; через несколько лет они становятся колониями, из которых снова будут уходить их потомки осваивать новые земли. Охотоведы решили ускорить процесс восстановления ареала байбаков и, отловив зверей в самых плотных поселениях, доставили новоселов на Окско-Донскую равнину, выпустив их в тех местах, которые почти безнадежны для лесоразведения, где ни косить, ни сеять, ни скот пасти. Так возникла и укрепилась маленькая колония на коренном берегу Битюга. И по числу нор, по количеству выброшенного грунта можно судить, что суркам место понравилось, что живут там уже крепкие семьи с приплодом. А вот колонию сурков, жившую на заповедных залежах Каменной степи, сохранить не удалось. Ее вымирание началось еще в те годы, когда в описанных выше местах не было ни одного сурка, и было воспринято как безвозвратная потеря в местной фауне. Сурки жили на двух ежегодно выкашиваемых участках площадью тридцать пять гектаров. Их насчитывалось полторы тысячи. Видимо, это число было пределом для равнинных поселений вида. С ростом лесных полос в Каменной степи прекрасные разнотравные залежи становились все более непригодными для байбаков. Все выше поднимались деревья, все выше поднимались и грунтовые воды, и в одну из весен верховодка остановилась чуть ли не в метре от поверхности земли — это на гребне водораздела между Хопром и Битюгом! Но все-таки колония сурков за несколько лет до своего исчезновения успела дать начало двум небольшим выселкам в ближайших балках: равнинные сурки перешли жить на сухие склоны, где им не грозит ни распашка земли, ни подтопление верховодкой. Когда дорога от Дикого поля снова выводит на асфальт шоссе, впечатления от посещения всех его балок и балочек, яруг и бугров так сильны, что кажется: вот-вот с обочины взлетят огромные дрофы, а на холме засвистит сторожевой сурок. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 11 февраля 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ11 февраля - Всемирный день больного А. П. Чехов Беглец Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, по при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились и молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал: — Мама, гляди: воробей! — Молчи, детка, молчи! — сказала мать. В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер. — Подходи записываться! — пробасил он. Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи. Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором: — Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе прийти в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет! Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался просить милостыню, заморгал и сказал: — Сделайте такую милость, Иван Миколаич! — Тут нечего — Иван Миколаич! — передразнил доктор. — Сказано в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё... Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора: — Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно! Настала очередь Пашки. — Павел Галактионов! — крикнул доктор. Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком. — Что болит? — спросил он, не глядя на вошедших. — У парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой. — Раздень его! Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и стал не спеша стаскивать тулупчик. — Баба, не в гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут. Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью матери снял рубаху... Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по голому животу. — Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, — сказал он и вздохнул. — Ну, показывай свой локоть. Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на докторский фартук и заплакал. — Ме-е! — передразнил доктор. — Женить пора баловника, а он ревет! Бессовестный. Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я в больнице плакал!» Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, потом опять подавил. — Бить тебя, баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит! — Вам лучше знать, батюшка... — вздохнула баба. — Батюшка... Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться. Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие. Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже: — Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его в больнице оставить. — Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить? — Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, — сказал доктор, хлопая Пашку по плечу. — Пусть мать едет, а мы с тобой, брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А? Пашка вопросительно поглядел на мать. — Оставайся, детка! — сказала та. — Остается, остается! — весело закричал доктор. — И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх! Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки — всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную желтую краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно. Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку. С Паншиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, очень похожий на бабу. Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа в охапке кучу одежи. — Это тебе, — сказала она. — Одевайся. Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик. В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую — перед Пашкой. — Ешь! — сказала она. Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса, в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот раз в мисках было жаркое с картофелем. — А где же хлеб-то? — спросила сиделка. Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух. — Ну, зачем сожрал? — сказала укоризненно сиделка. — А с чем же ты жаркое есть будешь? Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и съел свой кусок. Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков. — Тетка, зачем они такие? — спросил Пашка у сиделки. — У них, парнишка, воспа. Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул: — Михайло! Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В ожидании доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то свистело и пело на разные голоса. — Дед, что это у тебя свистит? — спросил Пашка. Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил: — Дед, а где лисица? — Какая лисица? — Живая. — Где ж ей быть? В лесу! Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей; Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он леденцы, обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну... и ему стало вдруг скучно и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, улыбнулся и закрыл глаза. Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил полушёпотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати Михайлы двигались три фигуры. — Понесем с кроватью аль так? — спросила одна из них. — Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство небесное! Один взял Михайлу за плечи, другой — за ноги и приподняли: руки Михайлы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий — это был мужик, похожий на бабу, — закрестился, и все трое, беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты. В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с кровати. — Ма-а-ма! — простонал он басом. И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные, потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой. Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда в коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал искать выходной двери. Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, спотыкаясь, выбежал на двор. У него была одна мысль — бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные кресты. — Ма-амка! — закричал он и бросился назад. Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно освещенное окно. Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка, обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему. Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки, хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени. Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него: — Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 12 февраля 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ12 февраля наступает год Быка (или коровы) Татьяна Старицева ВишняРассказ написан на основе реальных событий. Старик вернулся из хлева, вытирая мокрые от слёз глаза. "Всё," - подумала она, - "вот и Вишни больше нет." - Не смог я, Анна... - Что не смог? - не поняла жена. - Не смог я Вишню... - Ты что, сдурел, что ли? - опешила старуха. - Не знаю. Не смог, и всё. - Что это вдруг? - Не могу я её... - старик вытер мокрый лоб и тяжело опустился на табурет, - не знаю, может старый стал, а может, потому что Вишня... Старуха поняла, что объяснять бесполезно, и от этого разозлилась. - А мне что прикажешь, соседей нанимать на разделку?! - Не знаю, мать. Но сам не могу. Ты ж её сейчас не видела... Глаза не видела... Анна застыла в замешательстве. Что такое коровьи глаза перед смертью она сама прекрасно знала, - сама не раз видела, как плачут коровы перед убоем. - Петь, - выключив конфорку с кипящей на плите водой, начала, было, она, - думаешь, мне не жалко? У самой сердце обливается кровью от жалости, но ведь недойная же Вишня, а недойная корова - это ж не просто корова, её ж кормить надо, сено на всю зиму заготавливать, а на сенокос сил уже нет, дети не ... - Да что ты мне объясняешь?! - оборвал её старик, - Я что, сам не знаю?! - И тыча с силой себя в грудь, почти закричал, - Просто не могу я Вишню, понимаешь ты это или нет?!?! Семья Камышей в Даниловке не даром пользовалась уважением - работящие серьёзные люди. Давным-давно, будучи совсем молодыми, они приехали на заработки в этот рабочий северный посёлок из тёплой и солнечной южной полосы. Обосновались. Родили трёх сыновей, с южным размахом завели подсобное хозяйство. Соседям казалось даже, что для Камышей их хозяйство было самым важным делом в жизни - всю свою жизнь они посвятили быкам, коровам, поросятам, курам и прочей дворовой мелюзге. Пётр, среднего роста кряжистый мужик, с широкими плечами и огромными кулаками был похож на кузнеца. Для общей картины не доставало только бороды. Анна - не уступающая мужу ни в росте, ни в комплекции, крепкая женщина, красивая, однако, внешне, с огромным шмаком теперь уже убелённых сединой густых каштановых волос на голове. Такая должна была народить Петру ребятишек с десяток... Но им нечего было пенять на судьбу - все трое их сыновей вышли хорошие да ладные - один красивее другого, - высокие, плечистые, одним словом, родителям гордость, девкам - ночи без сна! Пётр в прошлом сплавщик, а, выйдя на пенсию, ставший пастухом, и Анна, до пенсии работавшая заведующей продуктовым магазином, - понятно, гордились сыновьями. Двое старших стали лётчиками, а младший возил какого-то большого начальника. Все были устроены в жизни, были женаты и имели детей. Именно коровы позволили родителям поставить детей на ноги, выучить, купить дома и квартиры. Но старость брала своё, и сил на содержание трёх-четырёх коров уже не было, да и сыновья всё реже могли помочь с сенокосом. Так постепенно с годами в хозяйстве осталась одна Вишня, любимица старика. Любимицей она стала у Петра с рождения, завоевав его любовь самозабвенной своей любовью и преданностью. Порой такая коровья любовь вызывала умиление, а порой и злость... Тёлочка Вишня родилась слабенькой. Роды были затяжными и тяжёлыми. Потом у Зорьки случился послеродовой парез, и местный ветеринар от Бога Павел Афанасьевич попросту перебрался жить в камышевский хлев. Он спал рядом с Зорькой, чем только не лечил её, сам кормил... Анна тоже целыми днями была рядом, и Петру ничто не оставалось делать, как взять заботу о Вишне на себя. Зорьку пришлось зарезать, - она так и не оправилась, и для Вишни Пётр стал и мамой, и хозяйкой. Он, и только он, мог подоить молодую корову. И даже, когда он заходил в хлев не к ней, она не пропускала его мимо - прижимала несильно рогом к стене, и только после того, как получала достаточную порцию ласки, ослабляла нажим, отпускала хозяина в следующее стойло. Странно, но к Анне она не испытывала и сотой доли тех нежных чувств, которыми сполна одаривала Петра... Пришло лето, и вместе с летом пришла пора выгонять коров на выпас. Это был первый Вишнин выпас. Рано поутру, старик Камыш вывел Вишню и ещё двух коров из хлева и повёл в сторону луга. Взрослые коровы знали дорогу и сами побрели в сторону реки, оглядываясь и недовольно мыча на Вишню, которая то и дело прижималась к Петру, не желая отойти от него ни на шаг. - Ну, иди, иди! Я же тут, рядом! - подталкивая Вишню в упругий бок, улыбался Камыш. Так тихонько и добрели они до пастбища. Пётр прикурил "Приму", угостил разговорчивого местного пастуха, "познакомил" его с проказницей Вишней, и за разговором попросил быть с ней начеку: - Молодая она ещё, глупая, потеряется, не дай Бог - с любовью в голосе, выпуская струйку дыма, с улыбкой тихо проговорил он. Пастух понимающе улыбнулся и кивнул: - Будет сделано, не переживайте. Будьте здоровы! Пётр направился в сторону дома и тут же услышал за спиной укоризненный голос пастуха: - Вишня! Вишня, ты куда? А Вишня ни мало не обращающая внимание ни на стадо, ни на его окрик, ни на молодую травку, которая манила всех коров, пошла обратно за хозяином. Ну, а как же иначе? Куда хозяин, - туда и она! Пётр улыбнулся: - Ну уж нет, Вишенка, ты тут оставайся, а я вечером приду за тобой! - улыбка Петра стала растерянной, так как Вишня даже ухом не повела, - как шла в сторону дома, так и шла... - Вишня! Я кому сказал? А ну-ка! - Пётр положил руку тёлочке на хребет и стал направлять её в обратную сторону. Вишня повиновалась. Но не надолго. Как только хозяин пошёл домой, она тут же пошла за ним. - Да что ж это такое?! Я ж не могу тут с тобой целый день торчать, мне на работу надо!!! В этот день Пётр пробыл около коров до обеда, и они с Вишней пошли домой. Всю дорогу он недовольно ворчал: - Что, думаешь, я каждый день так с тобой торчать на лугу буду? Я не пастух, я - сплавщик!!! Давай-ка, привыкай оставаться с Милкой и Мусей... Мать нам с тобой сегодня задаст... И пошевеливайся, я, между прочим, на смену опаздываю! Вишня, словно поняв, что её торопят, прибавила шагу... ... На следующий день Пётр, как посоветовала Анна, попробовал Вишню обмануть. Когда они с коровами пришли на луг, и Вишня замешкалась на лужайке, он опустился на колени и ползком по тропинке стал удаляться от стада. - Это надо же! Дожил! Кто-нить из наших увидит - на смех поднимут на весь посёлок, скажут, что Камыш так нализался, что идти не может... - чертыхался про себя старик. Убедившись, что пропал из виду у стада, кряхтя, поднялся, и, отряхнувшись, оглядываясь, потрусил в сторону дома, довольный тем, что на этот раз трюк удался. Но радоваться пришлось недолго. Когда он вошёл во двор дома, от увиденного у него отвисла челюсть. На лужайке двора преспокойно паслась Вишня! Увидев хозяина, она укоризненно промычала, что на её коровьем языке определённо означало: "Где ты ходишь? Я уже заждалась тут тебя!" Вот тут Пётр разозлился. - Ты что, в самом деле?! Издеваешься?! Мне тебя что, к дереву что ли привязывать?! На его шум в окно кухни выглянула улыбающаяся жена: - Ну, что, Петь, придётся тебе пастухом стать. Её теперь не обманешь - она теперь дорогу домой знает! - Ещё чего! - Заорал Пётр. - Я хоть и на пенсии, пока пастухом быть не собираюсь! Тоже мне удумала!!! Я рабочий человек! Не бывать этому!!!... ... Так Пётр Камыш стал пастухом. Радости Вишни не было предела, - она почти целый день проводила с хозяином, вечером он её доил, и она не могла в стойле дождаться следующего утра... Так прошли девятнадцать лет... И теперь, когда Вишня состарилась, перестала телиться, а, значит, и доиться, Анна, несмотря на сопротивление мужа, настаивала на убое. Об этом около коров вообще не говорили, знали, что те всё понимают. Старик наотрез отказался от помощи сыновей. Он давно для себя решил, что в последние минуты жизни Вишни рядом с ней должен быть только он один. Чтобы не стесняться своих слёз, чтобы никто не помешал прощаться. Но он не подозревал, что прощание со в сущности простой коровой может быть таким мучительным. Он заходил в хлев, подолгу стоял, плакал, уткнувшись в проваленный костлявый бок старой коровы, потом выходил, курил, снова возвращался. Потом для решительности выпил стакан водки. Но это не помогло... Вишня смотрела на него долгим взглядом и даже не мычала. Ждала. И вот, старик, набравшись мужества, перевернул ещё стакан, и, молча, вывел Вишню к месту забоя. Он взял в руки топор, и тут... Вишня подняла голову. Он старался не смотреть в её большие и добрые чёрные глаза, которые были наполнены слезами. Сердце то останавливалось, то бешено колотилось от невыносимой душевной боли. А Вишня ... Вишня сама заглянула ему в глаза, моргнув огромными ресницами, от чего слёзы в глазах не удержались и потекли по морде... - Не смотри ты так на меня! Не смотри... - старик положил ладонь на глаза коровы, пытаясь укрыться от этого доброго всепрощающего взгляда. Вишня, увернувшись от руки, неловко лизнула старику подбородок своим шершавым языком и ... покорно склонила перед топором голову. Старик выронил из рук топор, и, спотыкаясь, держась за стену сарая, пошёл домой... *** - Она ж сама, сама голову мне склонила под топор!... - Как?! - В общем, - заключил старик, - хоть меня самого режь, а Вишню... Вишню не могу, Ань... "Не дай Бог, сам ещё сляжет!" - подумалось ей. - "Исхудал весь, осунулся, есть перестал, как узнал, что в этом году будем Вишню резать. Да и Вишня уже три дня от еды отказывается... Как они, коровы, всё чувствуют?" - Ладно, что с вами сделаешь, - вздохнув, нехотя согласилась жена, - поживём-увидим... Но тут же на её лице промелькнула лукавая улыбка, и она пригрозила мужу пальцем: - Но сено для своего ребёнка сей год, как хочешь, заготавливать будешь сам! Вот ни грамма тебе не помогу!!! Старик счастливо улыбнулся... август 2009г. (Взято здесь: http://samlib.ru/s/staricewa_t_n/story.shtml ) Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 14 февраля 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 14 февраля - Католический День святого Валентина (День всех влюблённых) Автор под ником Svengaly 14 февраля для дракона — Девица! Накрывай, дракон пришёл! — Дракон добавил в кучу несколько брусков золота, маску фараона Тутанхамона и бронзовую статую писца. — Далеко летал? — спросил бес из своего уголка. — В Каир. Там сегодня ночь музеев, дают всякое. — Прямо дают? — Дают не дают, а брать не мешают! — огрызнулся дракон. — У нас сегодня баранина или оленина? Жрать хочу! Дракон потянул носом. Съестным не пахло. — А где девица? — Гуляет, — тоненько протянул бес. — По полям, по лугам. Подумывает, не уйти ли жить к маме. Дракон так и сел. — Что у нас случилось?! — Случился день святого Валентина, — бес попытался принять скорбный вид, но не сумел. — Кого? — дракон был не силён в святцах. — День всех влюблённых, — произнёс бес по слогам. — И кто тут у нас влюблённый? — гоготнул дракон. — Кто хочет сытный ужин, ласковый взгляд и почесать за ушком, тот и влюблённый, — популярно разъяснил бес. — А кто не влюблённый, от того уходят к маме. Дракон выругался и сплюнул огнём. Куча золота закоптилась, перестав блестеть. Дракон представил, как пещера стремительно зарастает копотью, пылью и паутиной, отвычные уже трапезы из овец (на гарнир руно) и долгие зимние вечера в глумливой компании беса… — Не надо! — застонал он. — Я согласен быть влюблённым! А что делать-то? Бес оживился, потёр лапки и вспрыгнул дракону на шею, поближе к ушной раковине. — Чем влюблённый отличается от нормальных людей? — спросил он лекторским тоном и заглянул дракону в левый глаз. — Эээ… жар, лихорадка, потеря сна и аппетита, бред, галлюцинации, покраснение кожного покрова… вплоть до высыпаний… — Кто ж тебя так просветил? — бес хихикнул. — Нахватался по верхам, — уклончиво сказал дракон. Он любил подслушивать у принцессиных башен: сначала куртуазная поэзия, потом — песни и пляски, а потом — самое интересное. — Это не любовь, а сифилис! — гаркнул бес. — Не путай причину со следствием! Запомни, салага: влюблённый должен иметь вид лихой и придурковатый, готовый на подвиги! В руках — букет цветов, бутылка шампанского и коробка конфет! А в кармане — колечко! — Всевластья? — робко спросил деморализованный дракон. — Какое достанешь. Можно просто с бриллиантом. Другой подарок тоже сойдёт. Как говорится, дорого внимание. А дорогое внимание особенно дорого. — Бес спрыгнул на пол. — Ну, чего уставился? Девица ждёт! Мыкается там одна, в лугах… а то, может, уже и у мамы. Хлопая крыльями, дракон выбежал из пещеры и штопором взвился в поднебесье. *** — Обернись и сразись со мной, чудовищное чудовище! — Отвали, Гавейн, — мрачно сказал дракон. — Не видишь, занят? Горе у меня. День святого Валентина. — Цветочки рвёшь? — рыцарь опустил копьё. — Ну. — А какие цветочки твоя девица любит, знаешь? — А какая разница? — дракон осмотрел собранное. — Цветочки и цветочки. Главное — много! — Вижу, что много. Вот Моргана обрадуется, когда увидит, как её цветник ободрали. — Я Морганы не боюсь, если надо, отобьюсь, — захохотал дракон. — Чхал я на Моргану. Своя девица ближе к телу. — В первый раз день святого Валентина отмечаешь, — рыцарь кивнул. — Ну. — Дракон насторожился. Кисло-горький вид рыцаря предвещал неприятные сюрпризы. — Сразу видно, что букетом по морде тебя ещё не били. — За что? — опешил дракон. — За то, что ты подарил ЖЁЛТЫЕ цветы! А тебе сто раз было говорено, что она не любит жёлтые, а любит КРАСНЫЕ! И вообще не любит лилии, а любит РОЗЫ! А ты, глухая, бессердечная скотина, всё пропустил мимо ушей, только и думаешь, что о пиве и турнирах! Гавейн махнул рукой и пришпорил коня. Дракон растерянно посмотрел ему вслед, перевёл взгляд на собранные цветы. Разложил их на земле и принялся сортировать. *** — Д-д-ды, — заикался трактирщик. — Не трясись, не за тобой, — сказал дракон благодушно. — Моя девица покупает шоколадки у тебя? — Н-не-не… — Да знаю, что у тебя. Тащи сюда самую большую коробку самых её любимых. И перевяжи красиво. Бантики там, ленточки — ну, ты понял. — Я и говорю, — ожил трактирщик, — д-д-ды-дыва золотых. — Что? — завопил дракон. — Да это грабёж! — Н-не-не-не… это предпринимательство. *** — Мне нужен самый лучший подарок для моей девицы, — сказал дракон строго. — День святого Валентина, чё. — Подарите ей колечко, — посоветовала златокудрая менеджерица. — Вся пещера в колечках, — отмахнулся дракон. — Надоели, поди. — Тогда шубу. — Зачем ей шуба? — удивился дракон. — У нас жарко. — Медведя плюшевого. — Не любит она медведей. Я ей приносил из леса; не надо, говорит, неси откуда взял. И тигра не захотела, и жирафа. — Вы совершенно правы, — вкрадчиво промолвил владелец лавки, делая менеджерице страшные глаза. — Мы подберём вам самый лучший подарок. Вы его долго не забудете. И девица ваша тоже. *** — Ты где был? — грозно спросила девица, уперев руки в бока. — Так это… день святого Валентина… всех влюблённых… вот! — дракон высыпал букеты к ногам девицы. — А почему их столько? — Девица подозрительно прищурилась. — А! Я поняла! Ты хотел подарить их нескольким девицам! Но они не взяли! И ты их принёс мне! Потому что надо же их куда-то девать! — Это всё для тебя, дорогая! — дракон ударил себя лапой в грудь. — Я просто не знал, какие цветы ты любишь больше. — Я не люблю садовые цветы, — горько прошептала девица. — И вообще не люблю цветы срезанные! Я люблю ромашки в горшочке! — И ты мне сто раз об этом говорила, — пробормотал дракон. — А я всё пропустил мимо ушей. Только и думаю, что о золоте и сражениях! — Да, — удивилась девица. — Не такой уж ты и глухой. — Ну вот видишь! Не сердись, — дракон протянул ей бутылку и конфеты. — Я вкусненькое принёс… — Как ты мог?! — Глаза девицы наполнились слезами. — Что опять не так?! — взревел дракон. — Не кричи на меня! — девица зарыдала. — Я на диете! Уже второй месяц! А ты даже не заметил! Или заметил? — она сверкнула заплаканными глазами. — Точно, заметил и специально принёс мои любимые! Чтоб поиздеваться! — Срочно скажи ей, какая она красивая, — просуфлировал бес. — Скажи, что ей не надо худеть. — Тебе не надо худеть! — радостно заорал дракон. — Это ты раньше была тощая, а теперь бочки наела — самое оно. Кругленькая, сладенькая, пампушечка моя! Бес присел и накрылся хвостом. — Не надо так, милая! — взывал дракон, пятясь под градом предметов, выхваченных из золотой кучи. — Нет! Нет! Только не писцом! Лучше посмотри, какой подарок я тебе купил! Девица опустила статуэтку писца. — Подарок? — Вот! — дракон развернул крыло. Подарок со звоном выпал на пол. Глаза девицы округлились. — Это?! — Нравится? — радостно спросил дракон. — Видишь, всё для тебя! Ты столько раз жаловалась на дурацкое дно, к которому всё прилипает и пригорает. Мол, если бы не оно, ты бы готовила, как богиня… Так вот она — самая большая сковорода с самым антипригарным покрытием, какую я только сумел найти! Владей, любимая! Девица взяла сковороду как теннисную ракетку и улыбнулась. Бес лёг на пузо и пополз в тень. *** Дракон рискнул вернуться только к рассвету. По всей пещере были расставлены цветы в красивых вазах. Девица спала на своей тахте, разметав косы и сладко посапывая. Рядом валялась пустая коробка из-под конфет. Дракон подошёл к ней на цыпочках, укрыл одеялом. — Ты, конечно, ужасный, — прошептала девица, приоткрыв один глаз. — Грубый, невоспитанный и нечуткий. Но я тебя всё равно люблю, хоть ты и чудовище. Сама не знаю за что. Уж такие мы, женщины — всё прощаем! Она свернулась клубочком и засопела дальше. Прощённый дракон обернулся кольцом вокруг тахты и заснул счастливым сном. — Зачем влюблённому мозги, когда у него такое большое сердце? — прошептал никогда не спящий бес. — Спи, дракон, набирайся сил. Восьмое марта не за горами. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 17 февраля 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 17 февраля - День спонтанного проявления доброты Кудрявая девочка Чукотская народная сказка Ловили однажды медведь с лисой рыбу. Подошла к ним девочка. - Здравствуйте, говорит. - Хорошо ли ловится рыбка? А лиса посмотрела на девочку и закричала: - Уходи, уходи отсюда! Ты нечёсаная, лохматая! Ты нам всю рыбу распугаешь! Вступился медведь за девочку: - И совсем она не лохматая, а кудрявенькая. Хорошая девочка. Вдруг подул ветер, набежала туча, повалил снег. Стало девочке холодно. Медведь снял свою кухлянку и отдал ей. - Смотри не замёрзни! Надела девочка медвежью кухлянку. Тепло в ней! - Ой,- говорит медведь, какая ты красивая девочка! Как моя дочка! Пришла девочка домой. Подивилась мать, откуда у дочери такая длинная и тёплая кухлянка, а девочка говорит: - Это мне медведь дал! - Позови доброго медведя в гости, - говорит мать. Привела девочка медведя в ярангу, напоила его сладким чаем, угостила жареной рыбой, а на прощанье целую связку больших рыбин подарила для медвежат. Тащит медведь рыбу, а навстречу ему лиса: - Где это ты таких больших рыб наловил? - А я их не ловил,- отвечает медведь,- мне кудрявая девочка дала! Побежала лиса к девочке. - Пусти в ярангу, кудрявенькая! Я тоже рыбки хочу! Молчит девочка и полог не открывает. Заговорила лиса сладким голоском: - Какая ты красивая! Какая ты кудрявая! Откинула девочка полог и бросила лисе рыбий хвост. Ушла лиса ни с чем. Идёт домой и думает: «Ну и хитрец этот медведь! Похвалил лохматую девочку - она и дала ему целую связку рыбин». А медведь был совсем не хитрый, просто он был добрый. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 февраля 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 23 февраля – православный Валентинов день, а также в России День защитника отечества, по старому – День советской армии и военно-морского флота Про Василья-солдата Русская народная сказка Раньше была служба солдатская, служили двадцать пять лет. Он служил далеко, примером так сказать, где-то на Бруцкой границе. Примером, отслужил службу, двадцать пять лет, и стал собираться к дому. Ему полковник за хорошую службу подарил двадцать пять рублей денег. Вот тогда еще дорог железных не было. Отправился он домой пешком. Вот он и шел день, шел два. Потом лес. Вот он лес и шел. День прошел — все лес, дальше - больше лес. Да, стало темно, а деревни нет. Вот он зашел в сторонку от дороге и сел под дерево, разжег огонечек, дров наносил, примером. Вот он сидел, примером, часов до одиннадцати вечера. Вот, знаешь, слышит разговор. Идут люди к нему. До двенадцати человек, разбойников. Подошли к нему, спрашивают у него: „Ты кто такой?“ Он отвечает, говорит: „Солдат, иду со службы на родину“. Один из них говорит: „У него деньги есть“. Спрашивает его: „Есть у тебя деньги?“ Он говорит: „Есть двадцать пять рублей“, говорит. Вот говорят: „Давай нам их“. Атаман шайке: „Товарищи, говорит, не нужно брать у солдата деньги“. Они не послушали, отобрали деньги и пошли. Вот прошли саженей десять. Атаман говорит: „Товарищи, не пойдет ли он с нам в одну шайку. Вернемтесь-ка, спросим его“. Вот они вернулись, спросили его: „Как вас звать?“ — „Василий“. — „Ну вот, Василий, не желаешь ли с нам в одну к нам партию — работать с нами“. Вот Василий раздумал, и что идти на родину — отец померши и мать. „Желаете, я пойду с вам работать“. Вот они и пошли. И шли они — там не знаю, куда вели его. Привели в лес: огромадные горы, и в горах понаделаны такие просто называется, как тебе сказать, чтобы проще писать: склепа. Вот они пришли, открыли, там горит огонь. Да навешено по стенам разные ружья, разные шашки, разные ривольверы, разная одежда хорошая, разные водки хорошие, разные закуски. Вот они сели. Ну вот, товарищи, давайте-ка выпьем, устали. Выпили, закусили, ну, легли спать. Вот они спали так что до двенадцати часов дня. Вот они встали, спрашивают у этого Василья-солдата: „Не можешь ли ты нам кушанье справлять?“ Василий говорить: „Могу!“ Ну, вот атаман говорит: „Мы тебя не будем брать с собой на работу, а ты только нам будешь перед нашим приходом кушанье справлять“. Да. Вот они провели время дня до девяти часов вечера. В девять часов отправляются; ему говорит атаман: „Что так — к двум часам ночи, чтобы был ужин готов“, и отдает ему девять ключей. Вот они отправились. Вот и Василий с этими ключами стал ходить по комнатам, к восьми ключам нашел замки, а от девятого ключа не найти замка. Вот он долго ходил, по стенам присматривался. Вот одно местечко нашел, будто неплотно обои приставши к стенке. Вот он отворотил немного обои, бумагу, аккурат тут ключ туда девятый пришелся. Там оказалась царевна Маша, похищенная разбойниками во время катанья на лодке. Атаман принуждал ее выйти за него замуж и держал взаперти до получения согласия. Она научила Василия угостить разбойников вином с сонными каплями, которых у разбойников было много. Солдат напоил их вином с этими каплями. Они тотчас заснули. Он взял вострую шашку, отрубил всем головы. Потом вывел царевну. Она ухватила его за шею, обещала выйти за него замуж; дала ему свой именной перстень, от него взяла его простое колечко. Они взяли денег и ушли жить в один город, под именем брата и сестры. Там Василий купил дом, где раньше был магазин, и открыл торговлю. Раз в магазин пришел тот полковник, который отпускал Василия со службы, узнал его и царскую дочь и решил ей овладеть. Полковник позвал Василия с Машей к себе в гости. Они поехали морем — полковник жил недалеко от их города, приморского, на острове; он выслал за ними своих лошадей и свое судно. Когда они сели, у полковника уже были подговорены матросы — выбросить Василия в море. Царевна Маша стала плакать, уговаривать полковника не топить Василья, а хотя заколотить его в ящик и бросить в воду. Его раздели, посадили в сколоченный из досок ящик, бросили ему рогожку и опустили в воду. Ящик принесло к берегу. Василий уперся ногами и головой, разломал ящик и побежал голый берегом. Там был лес, пилили мужики дрова, подошли к нему. Он им сказал, что с ним было. Они дали ему прикрыться рваную верхнюю одежду и сказали, чтобы он шел в город; там есть трактир на окраине, где принимают всех рваных, пьяных, босяков. Хозяин трактира призрел Василия, одел его, дал ему приют и пищу. Василий рассказал ему свое приключение и показал оставшийся на руке перстень царевны. Город этот был столица, где жил царь — отец Маши. В это время пришли афиши, что на царской дочери будет жениться полковник, который ее спас от разбойников и едет с ней в этот город. Василий выпросил у трактирщика денег и устроил свой полк из босяков. На них мундиры, кепки, все было рогожное. С этим полком он вышел на встречу царевны. Он велел своим солдатам идти впереди всех и занять первое место при встрече царской дочери. Она узнала Василия и решила выйти за него, а не за полковника. Маша потребовала, чтобы отец позвал на свадьбу рогожный полк. По приглашению царя — причем Василий не пошел по зову посланных и министров, а потребовал, чтобы царь пригласил его лично — он приходит на свадьбу с двумя подчиненными ему товарищами. Они входят во время пира, подходят к царскому месту — Василий выдергивает стул из-под полковника, а его товарищи из-под сидящих с ним рядом министров. Царь гневается, но царевна объясняет, что это ее настоящий жених, а полковник — ее злодей, овладевший ею обманом. Полковника выбрасывают в окно с верхнего этажа — пир продолжается с настоящим женихом Василием. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 1 марта 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 1 марта - Праздник прихода весны Г. Скребицкий Сказка о Весне Собралась Весна красна в гости в северные края. Всю зиму она провела вместе с перелётными птицами на тёплом юге, а как стало солнышко всё выше и выше на небе подниматься, тут она и решила лететь. Просит Весна перелётных птиц — гусей, лебедей: «Отнесите меня подальше на север, там меня ждут не дождутся и люди, и звери, и птицы, и разные крохотные жучки-паучки». Но птицы побоялись лететь на север: «Там, говорят, снег и лёд, холод и голод, там, говорят, мы все замёрзнем и погибнем». Сколько Весна ни просила, никто не хотел её в северные края отнести. Совсем она загрустила: что же, видно, придётся всю жизнь на юге прожить. Вдруг она слышит голос откуда-то с вышины: «Не печалься, Весна красна, садись на меня, я тебя быстро на север доставлю». Взглянула вверх, а по небу над ней плывёт белое пушистое облако. Обрадовалась Весна, забралась на облако и полетела в северные края. Летит да вниз, на землю, поглядывает. А там, на земле, все радуются, все её встречают. В полях пестреют проталины, бегут ручьи, взламывают на речке лёд, а кусты и деревья в лесах и садах покрываются крупными, готовыми вот-вот уже раскрыться почками. Полетела Весна красна с юга на север на белом пушистом облаке. А следом за ней потянулись в родные края несметные стаи перелётных птиц — гусей, лебедей и всякой крылатой мелочи: жаворонки, скворцы, дрозды, зяблики, пеночки, славки… Так с той поры люди и заприметили: как покажется в небе первое пушистое облако, так, значит, на нём Весна красна прилетит. Жди теперь со дня на день тепла, полой воды, жди с юга весёлых крылатых гостей… СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 1 марта - Всемирный день кошек Кот Баюн Автора не знаю. Взято здесь: https://skazki.rustih.ru/kot-bayun/ Наделён чудесным, завораживающим голосом, слышным за семь вёрст. Как замурлыкает, так напускает, на кого захочет, заколдованный сон. Видения во сне не отличаются от обычных переживаний, и всё происходит словно в реальной жизни. Смеркается. На улице становится темно и пустынно. По городу идёт Кот Баюн. На хвосте у него два узелка висят. На спине два котёнка сидят. Подходит он к дому, отворяет окно и подаёт котёнка. Девочка увидала, обрадовалась и говорит: – Какой котёнок хорошенький, пригоженький! Возьму его себе! Забрала девочка котёнка, легла спать. Кот Баюн доволен. Развязал один узелок, выпустил сон и дрёму на волю и мурлыкает: – Мурр-мурр-мурр, усни! Мурр-мурр-мурр, усни! Девочку сладкий сон стал одолевать. Дрёма на глаза накатилась. И видится ей, что она белочка с золотым орешком, с ветки на ветку прыгает. Чудится, что она рыбка – серебряная спинка, по морю-океану плывёт и корабли обгоняет. Снится, что она жаворонок, над полем летает, песенки распевает и солнышко крылышками достаёт. Идёт дальше Кот Баюн. Отворяет в другом доме окно. Подаёт котёнка. Мальчик увидал и говорит: – Не люблю котят! Мучить буду рад! Кот Баюн не дал ему котёнка. Мальчик лёг спать. Кот Баюн недоволен, напустил сон-угомон, мурлыкает: – Мурр-мурр, усни! Мурр-мурр, усни! Мальчика сон стал одолевать, Угомон глаза закрывать. Видится мальчику, что он заяц и за ним волк гонится, вот-вот зубами схватит. Заяц споткнулся, через голову перевернулся, в голубя превратился и в небо полетел. Увидал голубя коршун, за ним погнался, так и хочет когтями вцепиться. Голубь в воду нырнул и превратился в карася. И в море поплыл. Увидала карася щука, пасть открыла, острые зубы показала, за ним погналась. Не хочется карасю от щуки смерть принимать. Выбросился он на берег и прямо к рыбаку в горшок попал. Рыбак увидал рыбу, поставил горшок на огонь и говорит: – Славная уха будет! Страшно и жутко стало мальчику, и он закричал: – Спасите! Я пропал! И тут проснулся, глаза открыл. Кот Баюн затворил окно и пошёл по городу дальше. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 17 марта 2021 СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 17 марта - день святого Патрика. Национальный праздник Ирландии Про короля, про святого и про гусыню Ирландская сказка Вы слышали когда-нибудь про доброго короля О'Тула, который жил в давние времена в Ирландии и которому на старости лет выпала нежданная радость? Да, так вот когда король О'Тул был еще молодым, во всей Ирландии не нашлось бы юноши отважней его. Любимым занятием короля была охота, и с восхода солнца до темного вечера он только и знал, что скакал по болотам, пришпоривая своего коня да науськивая собак. Жизнь его текла славно и весело, пока король совсем не состарился и не сгорбился. Теперь он уж не мог охотиться целыми днями, будь то лето или зима, будь то дождик или солнце. И пришел день, когда единственное, что осталось бедному старому королю, – это ковылять с палочкой по саду. «Жизнь кончена, – думал он, – если нет больше ни радостей, ни утех». И вот чтобы как-то утешить себя и развеселить, король завел себе гусыню. Хотите верьте, хотите нет, но гусыня оказалась добрым другом бедному старому королю. Какое-то время они совсем неплохо развлекались вдвоем-король О'Тул и гусыня, – и не смейтесь ничего смешного тут нет. Куда бы она ни залетала, как только он звал ее, она тут же возвращалась и могла хоть весь день ковылять за ним, если ему этого хотелось. А по пятницам-вы же знаете, что пятница, священным законам, постный день и мяса добрым христианам есть не положено, – так вот, по пятницам она заплывала подальше в озеро и приносила своему хозяину на обед неясную, жирненькую форель. Да, это доброе создание было единственной радостью и утехой бедного старого короля О'Тула. Но, увы, ничто не вечно на этом свете! И королевская гусыня тоже состарилась, и настал день, когда крылья отказали ей, так же как старому королю ноги, и бедняжка при всем своем желании не могла уже больше развлекать своего хозяина. Что поделаешь! Король О'Тул был безутешен. В один прекрасный день старики-мы хотели сказать: старик король и старушка гусыня – сидели на берегу озера и грустили. Король держал гусыню на коленях и с нежностью глядел на нее, а в глазах у него стояли слезы. «Нет, уж лучше умереть или утонуть в этом озере, чем влачить такую жалкую, унылую жизнь», – думал он. Он выпустил из рук гусыню, и она заковыляла к прибрежным камышам поискать добычи. А король все сидел и думал о своей безрадостной жизни. Вдруг он поднял голову и увидел перед собой незнакомого юношу, на вид такого скромного и симпатичного. – Приветствую тебя, король О'Тул! – сказал скромный юноша. – Вот те на, откуда ты знаешь, как меня зовут? – удивился король. – Это неважно. Я еще кое-что знаю, – отвечал юноша. – А смею я спросить тебя, добрый король О'Тул, как поживает твоя гусыня? – Откуда ты знаешь и про мою гусыню тоже? – спросил король. Ведь гусыню-то в это время видно не было: она охотилась в камышах. – Я все про нее знаю. А откуда – это неважно, – улыбнувшись, ответил юноша. – Но кто же ты такой? – спросил король. – Честный человек, – ответил юноша. – А чем ты зарабатываешь на жизнь? – поинтересовался король. – Старое делаю новым. – А-а, значит, ты лудильщик? – решил король. – Нет, поднимай выше! Что бы ты, например, сказал, если бы я сделал твою старую гусыню опять молодой? – Опять молодой?! – переспросил король, и его старое лицо так и засияло от радости: о лучшем он и мечтать не мог. – Ну да, опять молодой, – кивнул в ответ юноша. Король О'Тул свистнул. Тут же из камышей показалась старушка гусыня и заковыляла к своему сгорбленному старику хозяину. Что и говорить, старушка была верна ему как собака. Юноша поглядел на гусыню и сказал: – Даю слово, я сделаю ее молодой, если хочешь. – Клянусь здоровьем! – воскликнул король, в свою очередь, бросая взгляд на старушку гусыню, от которой остались одна кожа да кости. – Коли ты сделаешь это, я буду считать тебя самым умным юношей во всех семи приходах моего королевства! – Подумаешь, одолжил, – смеясь, сказал юно-, ша. – А что ты мне все-таки дашь за это? – Все, что попросишь! – сказал король. – И это будет только справедливо. – Ты отдашь мне все земли, какие облетит твоя гусыня в тот день, когда я сделаю ее снова молодой? – Отдам! – сказал король. – А на попятный не пойдешь? – спросил юноша. – Не пойду! – сказал король. Тогда юноша подозвал к себе старушку гусыню, от которой остались одна кожа да кости, подхватил ее на руки, расправил ей крылья и подбросил вверх. Да не только подбросил, но и подул под крылья, чтобы ей легче было взлететь. И - клянусь вам! – старушка взвилась в воздух ну точно орел. И кружилась, и ныряла, и резвилась, словно ласточка. На старого короля одно удовольствие было смотреть: от удивления он даже рот открыл и радовался, глядя на свою старушку гусыню, которая порхала в небе ну точно жаворонок. Да, так вот, гусыня сделала большой круг-сначала скрылась из глаз, потом вернулась-и наконец опустилась у ног своего хозяина. Он погладил ей голову и крылья и убедился, что она и в самом деле стала опять молодой и здоровой, и даже еще лучше, чем была. – Нет, лучших гусынь свет не видел! – похвалил он ее. – А что ты хочешь сказать мне? – спросил его юноша. – Что ты самый умный юноша, какой только ступал по земле ирландской, – ответил король, продолжая любоваться своей гусыней. – А еще что? – Что я тебе буду век благодарен. – А ты сдержишь слово и отдашь мне все земли, какие облетела сейчас гусыня? – Сдержу и отдам, – сказал король, – и буду всегда рад приветствовать тебя на своей земле, даже если у меня останется всего один акр. – Я вижу, ты честный и добрый старик, – говорит тогда юноша. – Счастье твое, что ты сдержал слово, не то гусыне твоей больше б никогда не летать! – Ах, да кто же ты такой? – спрашивает король юношу, уже во второй раз за это утро. И слышит ответ: – Я святой Кевин. – О господи! – восклицает король и падает на колени, конечно, с великим трудом, так как старые кости его уже не слушались. – Стало быть, выходит, я все утро разговаривал тут и вел беседу с самим святым? – Ну да, – говорит святой Кевин. – А я-то думал, что говорю с простым, скромным парнем! – Я переоделся, – говорит святой, – вот ты меня и не узнал. А пришел я, король О'Тул, чтобы испытать тебя. И я убедился в это утро, что ты честный и добрый король, потому что ты сдержал слово, данное простому лудильщику, за которого ты меня принял. И за это я тебя награжу: пусть твоя гусыня останется молодой! Вот какая история приключилась со старым королем О'Тулом, хотите верьте, хотите нет. В старину говорили: Осень настигает нас так же быстро,как гончая собака добычу. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 марта 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ 20 марта - Международный день счастья Ганс Христиан Андерсен Калоши счастья I. ДЛЯ НАЧАЛА Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от Новой королевской площади. В одном доме собралось большое общество: приходится ведь время от времени принимать у себя гостей — примешь, угостишь и можешь, в свою очередь, ожидать приглашения. Часть общества уже уселась за карточные столы, другие же гости, с самой хозяйкой во главе, ждали, не выйдет ли чего-нибудь из слов хозяйки: «Ну, надо бы и нам придумать, чем заняться!» — а пока что беседовали между собою о том о сем. Так вот разговор шел себе помаленьку и, между прочим, коснулся средних веков. Некоторые из собеседников считали эту эпоху куда лучше нашего времени; особенно горячо отстаивал это мнение советник Кнап; к нему присоединилась хозяйка дома, и оба принялись опровергать слова Эрстеда, доказывавшего в только что вышедшем новогоднем альманахе, что наше время в общем гораздо выше средних веков. Самою лучшею и счастливейшею эпохой советник признавал времена короля Ганса. Под шумок этой беседы, прерванной лишь на минуту появлением вечерней газеты, в которой, однако, нечего было читать, мы перейдем в переднюю, где висело верхнее платье, стояли палки, зонтики и калоши. Тут же сидели две женщины: молодая и пожилая, явившиеся сюда, по-видимому, в качестве провожатых каких-нибудь старых барышень или вдовушек. Вглядевшись в них попристальнее, всякий, однако, заметил бы, что они не простые служанки; руки их были слишком нежны, осанка и все движения слишком величественны, да и платье отличалось каким-то особенно смелым, своеобразным покроем. Это были две феи; младшая если и не сама фея Счастья, то горничная одной из ее камер-фрейлин, на обязанности которой лежала доставка людям маленьких даров счастья; пожилая, смотревшая очень серьезно и озабоченно, была фея Печали, всегда исполнявшая все свои поручения собственною высокою персоной: таким образом она по крайней мере знала, что они исполнены как должно. Они рассказывали друг другу, где побывали в этот день. Горничной одной из камер-фрейлин феи Счастья удалось исполнить сегодня лишь несколько ничтожных поручений: спасти от ливня чью-то новую шляпу, доставить одному почтенному человеку поклон от важного ничтожества и т. п. Зато у нее было в запасе кое-что необыкновенное. — Дело в том, — сказала она, — что сегодня день моего рождения, и в честь этого мне дали пару калош, которые я должна принести в дар человечеству. Калоши эти обладают свойством переносить каждого, кто наденет их, в то место или в условия того времени, которые ему больше всего нравятся. Все желания человека относительно времени или местопребывания будут, таким образом, исполнены, и человек станет наконец воистину счастливым! — Как бы не так! — сказала фея Печали. — Твои калоши принесут ему истинное несчастье, и он благословит ту минуту, когда избавится от них! — Ну, вот еще! — сказала младшая из фей. — Я поставлю их тут у дверей, кто-нибудь по ошибке наденет их вместо своих и станет счастливцем. Вот такой был разговор. II. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С СОВЕТНИКОМ Было уже поздно; советник Кнап, углубленный в размышления о временах короля Ганса, собрался домой, и случилось ему вместо своих калош надеть калоши Счастья. Он вышел в них на улицу, и волшебная сила калош сразу перенесла его во времена короля Ганса, так что ноги его в ту же минуту ступили в невылазную грязь: в то время ведь еще не было тротуаров. — Вот грязища-то! Ужас что такое! — сказал советник. — Вся панель затоплена, и ни одного фонаря! Луна взошла еще недостаточно высоко; стоял густой туман, и все вокруг тонуло во мраке. На ближнем углу висел образ Мадонны (Во времена короля Ганса в Дании господствовало католичество. — Прим. перев.), и перед ним зажженная лампада, дававшая, однако, такой свет, что хоть бы его и не было вовсе; советник заметил его не раньше, чем поравнялся с образом вплотную. — Ну, вот, — сказал он, — тут, верно, выставка картин, и они забыли убрать на ночь вывеску. В это время мимо советника прошли несколько человек, одетых в средневековые костюмы. — Что это они так вырядились? Должно быть, на маскараде были! — сказал советник. Вдруг послышался барабанный бой и свист дудок, замелькали факелы, советник остановился и увидал странное шествие: впереди всех шли барабанщики, усердно работавшие палками, за ними — воины, вооруженные луками и самострелами; вся эта свита сопровождала какое-то знатное духовное лицо. Пораженный советник спросил, что означает это шествие и что это за важное лицо? — Епископ Зеландский! — отвечали ему. — Господи помилуй! Что такое приключилось с епископом? — вздохнул советник, качая головой. — Нет, не может быть, чтобы это был епископ! Размышляя о только что виденном и не глядя ни направо, ни налево, советник вышел на площадь Высокого моста. Моста, ведущего к дворцу, на месте, однако, не оказалось, и советник впотьмах едва разглядел какой-то широкий ручей да лодку, в которой сидели двое парней. — Господину угодно на остров? — спросили они. — На остров? — сказал советник, не знавший, что блуждает в средних веках. — Мне надо в Христианову гавань, в Малую торговую улицу! Парни только посмотрели на него. — Скажите мне, по крайней мере, где мост! — продолжал советник. — Ведь это безобразие! Не горит ни единого фонаря, и такая грязь, точно шагаешь по болоту. Но чем больше он говорил с ними, тем меньше понимал их. — Не понимаю я вашей борнгольмщины! (Борнгольмское наречие довольно отличается от господствующего в Дании зеландского наречия. — Примеч. перев.) — рассердился он наконец и повернулся к ним спиной. Но моста ему так и не удалось найти; перил на канале тоже не оказалось. — Ведь это же просто скандал! — сказал он. Никогда еще наше время не казалось ему таким жалким, как в данную минуту! «Право, лучше взять извозчика! — подумал он. — Но куда же девались все извозчики? Хоть бы один! Вернусь на Новую королевскую площадь, там, наверное, стоят экипажи! Иначе мне вовек не добраться до Христиановой гавани!» Он снова вернулся на Восточную улицу и уже почти прошел ее, когда над головой его всплыл полный месяц. — Боже милостивый! Что это тут нагородили? — сказал он, увидев перед собой Восточные городские ворота, которыми заканчивалась в те времена Восточная улица. Наконец он отыскал калитку и вышел на нынешнюю Новую королевскую площадь, бывшую в то время большим лугом. Кое-где торчали кусты, а посередине протекал какой-то ручей или канал; на противоположном берегу виднелись жалкие деревянные лачуги, в которых ютились лавки для голландских шкиперов, отчего и самое место называлось Голландским мысом. — Или это обман зрения, фата-моргана, или я пьян! — охал советник. — Что же это такое? Что же это такое? Он опять повернул назад в полной уверенности, что болен; на этот раз он держался ближе к домам и увидал, что большинство из них было построено наполовину из кирпичей, наполовину из бревен и многие крыты соломой. — Нет! Я положительно нездоров! — вздыхал он. — А ведь я выпил всего один стакан пунша, но для меня и этого много! Да и что за нелепость — угощать людей пуншем и вареной семгой! Я непременно скажу об этом агентше! Не вернуться ли мне к ним рассказать, что случилось со мной? Нет, неловко! Да и, пожалуй, они улеглись! Он поискал знакомый дом, но и его не было. — Это ужас что такое! Я не узнаю Восточной улицы! Ни единого магазина! Повсюду какие-то старые, жалкие лачуги, точно я в Роскилле или Рингстеде! Ах, я болен! Нечего тут и стесняться! Вернусь к ним! Но куда же девался дом агента? Или он сам на себя не похож больше?.. А, вот тут еще не спят! Ах, я совсем, совсем болен! Он натолкнулся на полуотворенную дверь, из которой виднелся свет. Это была одна из харчевен тогдашней эпохи, нечто вроде нашей пивной. В комнате с глиняным полом сидели за кружками пива несколько шкиперов и копенгагенских горожан и два ученых; все были заняты беседой и не обратили на вновь вошедшего никакого внимания. — Извините! — сказал советник встретившей его хозяйке. — Мне вдруг сделалось дурно! Не наймете ли вы мне извозчика в Христианову гавань? Женщина посмотрела на него и покачала головой, потом заговорила с ним по-немецки. Советник подумал, что она не понимает по-датски, и повторил свою просьбу по-немецки; это обстоятельство в связи с покроем его платья убедило хозяйку, что он иностранец. Ему не пришлось, впрочем, повторять два раза, что он болен, — хозяйка сейчас же принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Советник оперся головой на руку, глубоко вздохнул и стал размышлять о странном зрелище, которое он видел перед собой. — Это вечерний «День»? — спросил он, чтобы сказать что-нибудь, увидав в руках хозяйки какой-то большой лист. Она не поняла его, но протянула ему лист; оказалось, что это был грубый рисунок, изображавший небесное явление, виденное в Кёльне. — Вот старина! — сказал советник и совсем оживился, увидав такую редкость. — Откуда вы достали этот листок? Это очень интересно, хотя, разумеется, все выдумано! Как объясняют теперь, это было северное сияние, известное проявление воздушного электричества! Сидевшие поближе и слышавшие его речь удивленно посмотрели на него, а один из них даже встал, почтительно приподнял шляпу и серьезно сказал: — Вы, вероятно, большой ученый, monsieur? — О, нет! — отвечал советник. — Так себе! Хотя, конечно, могу поговорить о том и о сем не хуже других! — Modestia (Скромность (лат. ).) — прекраснейшая добродетель! — сказал собеседник. — Что же касается вашей речи, то mihi secus videtur (Я другого мнения (лат. ).), хотя я и охотно погожу высказывать свое judicium (Суждение (лат. ).)! — Смею спросить, с кем я имею удовольствие беседовать? — спросил советник. — Я бакалавр богословия! — отвечал собеседник. Этого было для советника вполне довольно: титул соответствовал покрою платья незнакомца. «Должно быть, какой-нибудь сельский учитель, каких еще можно встретить в глуши Ютландии!» — решил он про себя. — Здесь, конечно, не locus docendi (Место ученых бесед (лат. ).), — начал опять собеседник, — но я все-таки прошу вас продолжать вашу речь! Вы, должно быть, очень начитаны в древней литературе? — Да, ничего себе! — отвечал советник. — Я почитываю кое-что хорошее и из древней литературы, но люблю и новейшую, только не «Обыкновенные истории» (Здесь намекается на известный, произведший большую сенсацию роман датской писательницы г-жи Гюллембург «Обыкновенная история». — Примеч. перев.), — их довольно и в жизни! — «Обыкновенные истории»? — спросил бакалавр. — Да, я говорю о современных романах. — О, они очень остроумны и имеют большой успех при дворе! — улыбнулся бакалавр. — Королю особенно нравятся романы о рыцарях Круглого стола, Ифвенте и Гаудиане; он даже изволил шутить по поводу них со своими высокими приближенными (Знаменитый датский писатель Хольберг рассказывает в своей «Истории Датского государства», что король Ганс, прочитав роман о рыцарях короля Артура, шутливо заметил своему любимцу Отто Руду: «Эти господа Ифвент и Гаудиан были удивительными рыцарями; теперь что-то таких не встречается!» На это Отто Руд ответил: «Если бы встречалось много таких королей, как Артур, встречалось бы много и таких рыцарей, как Ифвент и Гаудиан». — Примеч. автора.). — Этого я еще не читал! — сказал советник. — Должно быть, Гейберг опять что-нибудь новое выпустил! — Нет, не Гейберг, а Готфрид Геменский! — отвечал бакалавр. — Вот кто автор! — сказал советник. — Это очень древнее имя! Так ведь назывался первый датский типограф! — Да, это наш первый типограф! — отвечал бакалавр. Таким образом разговор благополучно поддерживался. Потом один из горожан заговорил о чуме, свирепствовавшей несколько лет тому назад, то есть в 1484 году. Советник подумал, что дело шло о недавней холере, и беседа продолжалась. Мимоходом нельзя было не затронуть столь близкую по времени войну 1490 года, когда английские каперы захватили на рейде датские корабли, и советник, переживший события 1801 года, охотно вторил общим нападкам на англичан. Но дальше беседа как-то перестала клеиться: добряк бакалавр был слишком невежествен, и самые простые выражения и отзывы советника казались ему слишком вольными и фантастическими. Они удивленно смотрели друг на друга, и, когда наконец совсем перестали понимать один другого, бакалавр заговорил по-латыни, думая хоть этим помочь делу, но не тут-то было. — Ну что, как вы себя чувствуете? — спросила советника хозяйка и дернула его за рукав; тут он опомнился: в пылу разговора он совсем забыл, где он и что с ним. «Господи, куда я попал?» И голова у него закружилась при одной мысли об этом. — Будем пить кларет, мед и бременское пиво! — закричал один из гостей. — И вы с нами! Вошли две девушки; одна из них была в двухцветном чепчике (В описываемую эпоху девушки предосудительного поведения обязаны были носить такие чепчики. — Примеч. перев.). Они наливали гостям и затем низко приседали; у советника дрожь пробежала по спине. — Что же это такое? Что же это такое? — говорил он, но должен был пить вместе со всеми; они так приставали к нему, что он пришел в полное отчаяние, и, когда один из собутыльников сказал ему, что он пьян, он ничуть не усомнился в его словах и только просил найти ему извозчика, а те думали, что он говорит по-московитски! Никогда еще не случалось ему быть в такой простой и грубой компании. «Подумаешь, право, что мы вернулись ко временам язычества. Это ужаснейшая минута в моей жизни!» Тут ему пришло в голову подлезть под стол, ползком добраться до двери и незаметно ускользнуть на улицу. Он уже был почти у дверей, как вдруг остальные гости заметили его намерение и схватили его за ноги. О, счастье! Калоши снялись с ног, а с ними исчезло и все колдовство! Советник ясно увидел перед собой зажженный фонарь и большой дом, он узнал и этот дом, и все соседние, узнал Восточную улицу; сам он лежал на панели, упираясь ногами в чьи-то ворота, а возле него сидел и похрапывал ночной сторож. — Боже ты мой! Так я заснул на улице! — сказал советник. — Да, да, это Восточная улица! Как тут светло и хорошо! Нет, это просто ужасно, что может наделать один стакан пунша! Минуты две спустя он уже ехал на извозчике в Христианову гавань и, вспоминая дорогой только что пережитые им страх и ужас, от всего сердца восхвалял счастливую действительность нашего времени, которая со всеми своими недостатками все-таки куда лучше той, в которой ему довелось сейчас побывать. Да, теперь он сознавал это, и нельзя сказать, что поступал неблагоразумно. III. ПРИКЛЮЧЕНИЕ НОЧНОГО СТОРОЖА — Никак пара калош лежит! — сказал ночной сторож. — Должно быть, того офицера, что наверху живет. У самых ворот оставил! Почтенный сторож охотно позвонил бы и отдал калоши владельцу, тем более что в окне у того еще виднелся огонь, да побоялся разбудить других жильцов в доме и не пошел. — Удобно, должно быть, в таких штуках! — сказал он. — Кожа-то какая мягкая! Калоши пришлись ему как раз по ногам, и он остался в них. — А чудно, право, бывает на белом свете! Вот хоть бы офицер этот, шляется себе взад и вперед по комнате вместо того, чтобы спать в теплой постели! Счастливец! Нет у него ни жены, ни ребят! Каждый вечер в гостях! Будь я на его месте, я был бы куда счастливее! Он сказал, а калоши сделали свое дело, и ночной сторож стал офицером и телом и душою. Офицер стоял посреди комнаты с клочком розовой бумажки в руках. На бумажке были написаны стихи, сочинения самого г-на офицера. На кого не находят минуты поэтического настроения? А выльешь в такие минуты свои мысли на бумагу, и выйдут стихи. Вот что было написано на розовой бумажке: «Будь я богат, я б офицером стал, — Я мальчуганом часто повторял. — Надел бы саблю, каску я и шпоры И привлекал бы все сердца и взоры!» Теперь ношу желанные уборы, При них по-прежнему карман пустой, Но ты со мною, Боже мой! Веселым юношей сидел я раз С малюткой-девочкой в вечерний час. Я сказки говорил, она внимала, Потом меня, обняв, расцеловала. Дитя богатства вовсе не желало, Я ж был богат фантазией одной; Ты знаешь это, Боже мой! «Будь я богат», — вздыхаю я опять, Дитя девицею успело стать. И как умна, как хороша собою, Люблю, люблю ее я всей душою! Но беден я и страсти не открою, Молчу, вступить не смея в спор с судьбой; Ты хочешь так, о Боже мой! Будь я богат — счастливым бы я стал И жалоб бы в стихах не изливал. О, если бы сердечком угадала Она любовь мою иль прочитала, Что здесь пишу!.. Нет, лучше, чтоб не знала, Я не хочу смутить ее покой. Спаси ж ее, о, Боже мой!» Да, такие стихи пишут многие влюбленные, но благоразумные люди их не печатают. Офицер, любовь и бедность — вот треугольник, или, вернее, половинка разбитой игральной кости Счастья. Так оно казалось и самому офицеру, и он, глубоко вздыхая, прислонился головой к окну. — Бедняк ночной сторож и тот счастливее меня! Он не знает моих мучений! У него есть свой угол, жена и дети, которые делят с ним и горе, и радость. Ах, будь я на его месте, я был бы счастливее! В ту же минуту ночной сторож стал опять сторожем: он ведь сделался офицером только благодаря калошам, но, как мы видели, почувствовал себя еще несчастнее и захотел лучше быть тем, чем был на самом деле. Итак, ночной сторож стал опять ночным сторожем. — Фу, какой гадкий сон приснился мне! — сказал он. — Довольно забавный, впрочем! Мне чудилось, что я будто бы и есть тот офицер, который живет там, наверху, и мне было совсем не весело! Мне недоставало жены и моих ребятишек, готовых зацеловать меня до смерти! И ночной сторож опять заклевал носом, но сон все не выходил у него из головы. Вдруг с неба скатилась звезда. — Ишь, покатилась! — сказал он. — Ну, да их много еще осталось! А посмотрел бы я эти штучки поближе, особенно месяц; тот уж не проскочит между пальцев! «По смерти, — говорит студент, на которого стирает жена, — мы будем перелетать с одной звезды на другую». Это неправда, а то забавно было бы! Вот если бы мне удалось прыгнуть туда сейчас, а тело пусть бы полежало тут, на ступеньках! Есть вещи, которые вообще надо высказывать с опаской, особенно если у тебя на ногах калоши Счастья. Вот послушайте-ка, что случилось с ночным сторожем! Все мы, люди, или почти все имеем понятие о скорости движения посредством пара: кто не езжал по железным дорогам или на корабле по морю? Но эта скорость все равно что скорость ленивца-тихохода или улитки в сравнении со скоростью света. Свет бежит в девятнадцать миллионов раз быстрее самого резвого рысака, а электричество — так и еще быстрее. Смерть — электрический удар в сердце, освобождающий нашу душу, которая и улетает из тела на крыльях электричества. Солнечный луч в 8 минут с секундами пробегает более 20 миллионов миль, но электричество мчит душу еще быстрее, и ей, чтобы облететь то же пространство, нужно еще меньше времени. Расстояние между различными светилами значат для нашей души не больше, чем для нас расстояние между домами наших друзей, даже если последние живут на одной и той же улице. Но такой электрический удар в сердце стоит нам жизни, если у нас нет, как у ночного сторожа, на ногах калош Счастья. В несколько секунд ночной сторож пролетел 52 000 миль, отделяющих землю от луны, которая, как известно, состоит из менее плотного вещества, нежели наша земля, и мягка, как только что выпавший снег. Ночной сторож очутился на одной из бесчисленных лунных гор, которые мы знаем по лунным картам доктора Медлера; ты ведь тоже знаешь их? В котловине, лежавшей на целую датскую милю ниже подошвы горы, виднелся город с воздушными, прозрачными башнями, куполами и парусообразными балконами, колыхавшимися в разряженном воздухе; на взгляд все это было похоже на выпущенный в стакан воды яичный белок; над головой ночного сторожа плыла наша земля в виде большого огненно-красного шара. На луне было много жителей, которых по-нашему следовало бы назвать людьми, но у них был совсем другой вид и свой особый язык, и, хотя никто не может требовать, чтобы душа ночного сторожа понимала лунный язык, она все-таки понимала его. Лунные жители спорили о нашей земле и сомневались в ее обитаемости: воздух на земле был слишком плотен, чтобы на ней могло существовать разумное лунное создание. По их мнению, луна была единственною обитаемою планетой и колыбелью первого поколения планетных обитателей. Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что было с телом ночного сторожа. Безжизненное тело по-прежнему сидело на ступеньках, палка сторожа или, как ее зовут у нас, «утренняя звезда», выпала из рук, а глаза остановились на луне, где путешествовала душа. — Который час? — спросил ночного сторожа какой-то прохожий и, конечно, не дождался ответа. Тогда прохожий легонько щелкнул сторожа по носу; тело потеряло равновесие и растянулось во всю длину — ночной сторож «был мертв». Прохожий перепугался, но «мертвый» остался «мертвым»; заявили в полицию, и утром тело отвезли в больницу. Вот была бы штука, если бы душа вернулась и стала искать тело там, где оставила его, то есть, на Восточной улице! Она, наверное, бросилась бы в полицию, а потом в контору объявлений искать его в отделе потерянных вещей и потом уже отправилась бы в больницу. Не стоит, однако, беспокоиться: душа поступает куда умнее, если действует самостоятельно, — только тело делает ее глупой. Как сказано, тело ночного сторожа привезли в больницу и внесли в приемный покой, где, конечно, первым долгом сняли с него калоши, и душе пришлось вернуться обратно; она сразу нашла дорогу в тело, и раз, два — человек ожил! Он уверял потом, что пережил ужаснейшую ночь в жизни: даже за две серебряные марки не согласился бы он пережить такие страсти во второй раз; но теперь дело было, слава Богу, кончено. В тот же день его выписали из больницы, а калоши остались там. IV. «ГОЛОВОЛОМНОЕ» ДЕЛО. В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ НЕОБЫЧАЙНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ Всякий копенгагенец, конечно, знает наружный вид больницы Фредерика, но, может быть, историю эту прочтут и не копенгагенцы, поэтому нужно дать маленькое описание. Больница отделена от улицы довольно высокою решеткой из толстых железных прутьев, расставленных настолько редко, что, как говорят, многие тощие студенты-медики могли отлично протискиваться между ними, когда им нужно было сделать в неурочный час маленький визит по соседству. Труднее всего в таких случаях было просунуть голову, так что и тут, как вообще часто в жизни, малоголовые оказывались счастливцами. Ну вот, для вступления и довольно. В этот вечер в больнице дежурил как раз такой молодой студент, о котором лишь в физическом смысле сказали бы, что он из числа большеголовых. Шел проливной дождь, но, несмотря на это неудобство, студенту все-таки понадобилось уйти с дежурства всего на четверть часа, так что не стоило, по его мнению, и беспокоить привратника, тем более что можно было попросту проскользнуть через решетку. Калоши, забытые сторожем, все еще оставались в больнице; студенту и в голову не приходило, что это калоши Счастья, но они были как раз кстати в такую дурную погоду, и он надел их. Теперь оставалось только пролезть между железными прутьями, чего ему еще ни разу не случалось пробовать. — Помоги Бог только просунуть голову! — сказал студент, и голова его, несмотря на всю свою величину, сразу проскочила между прутьями — это было дело калош. Теперь очередь была за туловищем, но с ним-то и пришлось повозиться. — Ух! Я чересчур толст! — сказал студент. — А я думал, что труднее всего будет просунуть голову! Нет, мне не пролезть! И он хотел было поскорее выдернуть голову обратно, но не тут-то было. Шею он мог поворачивать как угодно, но на этом дело и кончалось. Сначала студент наш рассердился, но потом расположение его духа быстро упало до нуля. Калоши Счастья поставили его в ужаснейшее положение, и, к несчастью, ему не приходило в голову пожелать освободиться; он только неутомимо вертел шеей и — не двигался с места. Дождь лил как из ведра, на улицах не было ни души, до колокольчика, висевшего у ворот, дотянуться было невозможно — как тут освободиться! Он предвидел, что ему, пожалуй, придется простоять в таком положении до утра и тогда уж послать за кузнецом, чтобы он перепилил прутья. Дело, однако, делается не так-то скоро, и пока успеют подняться на ноги все школьники, все жители Новой слободки; все сбегутся и увидят его в этой позорной железной клетке! — Уф! Кровь так и стучит в виски! Я готов с ума сойти! Да и сойду! Ах, если бы мне только удалось освободиться! Следовало бы ему сказать это пораньше! В ту же минуту голова его освободилась, и он опрометью кинулся назад, совсем ошалев от страха, который только что испытал благодаря калошам Счастья. Не думайте, однако, что дело этим и кончилось, — нет, будет еще хуже. Прошла ночь, прошел еще день, а за калошами никто не являлся. Вечером давалось представление в маленьком театре на улице Каноников. Театр был полон; между прочими номерами представления было продекламировано стихотворение «Тетушкины очки», в нем говорилось о чудесных очках, в которые можно было видеть будущее: У бабушки моей был дар такой, Что раньше бы сожгли ее живой. Ведь ей известно все и даже более: Грядущее узнать — в ее то было воле, В сороковые проникала взором, Но просьба рассказать всегда кончалась спором. "Скажи мне, говорю, грядущий год, Какие нам событья принесет? И что произойдет в искусстве, в государстве?" Но бабушка, искусная в коварстве, Молчит упрямо, и в ответ ни слова. И разбранить меня подчас готова. Но как ей устоять, где взять ей сил? Ведь я ее любимцем был. "По-твоему пусть будет в этот раз, — Сказала бабушка и мне тотчас Очки свои дала. — Иди-ка ты туда, Где собирается народ всегда, Надень очки, поближе подойди И на толпу людскую погляди. В колоду карт вдруг обратятся люди. По картам ты поймешь, что было и что будет". Сказав спасибо, я ушел проворно. Но где найти толпу? На площади, бесспорно. На площади? Но не люблю я стужи. На улице? Там всюду грязь да лужи. А не в театре ли? Что ж, мысль на славу! Вот где я встречу целую ораву. И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки достать, И стану я оракулу под стать. А вы сидите тихо по местам: Ведь картами казаться надо вам, Чтоб будущее было видно ясно. Молчанье ваше — знак, что вы согласны. Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно, Для пользы собственной и для народа. Итак, что скажет карт живых колода. (Надевает очки.) Что вижу я! Ну и потеха! Вы, право, лопнули б от смеха, Когда увидели бы всех тузов бубновых, И нежных дам, и королей суровых! Все пики, трефы здесь чернее снов дурных. Посмотрим же как следует на них. Та дама пик известна знаньем света — И вот влюбилась вдруг в бубнового валета. А эти карты что нам предвещают? Для дома много денег обещают И гостя из далекой стороны, А впрочем, гости вряд ли нам нужны. Беседу вы хотели бы начать С сословий? Лучше помолчать! А вам я дам один благой совет: Вы хлеб не отбирайте у газет. Иль о театрах? Закулисных треньях? Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья. О будущем моем? Но ведь известно: Плохое знать совсем неинтересно. Я знаю все — какой в том прок: Узнаете и вы, когда наступит срок! Что, что? Кто всех счастливей среди вас? Ага! Счастливца я найду сейчас... Его свободно можно б отличить, Да остальных пришлось бы огорчить! Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно! Но говорить на сей сюжет опасно. Сказать? Сказать? Сказать иль нет? Нет, не скажу — вот мой ответ! Боюсь, что оскорбить могу я вас, Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас, Всю силу волшебства признав тотчас. Угодно вам узнать? Скажу себе в укор: Вам кажется, что я, с каких уж пор, Болтаю перед вами вздор. Тогда молчу, вы правы, без сомненья, Теперь я сам хочу услышать ваше мненье. Стихотворение было прочитано превосходно, и чтец имел большой успех. Среди публики находился и наш студент-медик, который, казалось, успел уже позабыть приключение предыдущего вечера. Калоши опять были у него на ногах: за ними никто не пришел, а на улицах было грязно, и они опять сослужили ему службу. Стихотворение очень ему понравилось. Он был бы не прочь иметь такие очки: надев их, пожалуй, можно было бы, при известном искусстве, читать в сердцах людей, а это еще интереснее, нежели провидеть будущее: последнее и без того узнается в свое время. «Вот, например, — думал студент, — тут, на первой скамейке, целый ряд зрителей; что, если бы проникнуть в сердце каждого? В него, вероятно, есть же какой-нибудь вход, вроде как в лавочку, что ли!.. Ну и насмотрелся бы я! Вот у этой барыни я, наверно, нашел бы в сердце целый модный магазин! У этой лавочка оказалась бы пустой; не мешало бы только почистить ее хорошенько! Но, конечно, нашлись бы и солидные магазины! Ах! Я даже знаю один такой, но... в нем уже есть приказчик! Вот единственный недостаток этого чудного магазина! А из многих, я думаю, закричали бы: «К нам, к нам пожалуйте!» Да, я бы с удовольствием прогулялся по сердцам, в виде маленькой мысли например». Калошам только того и надо было. Студент вдруг весь съежился и начал в высшей степени необычайное путешествие по сердцам зрителей первого ряда. Первое сердце, куда он попал, принадлежало даме, но в первую минуту ему почудилось, что он в ортопедическом институте — так называется заведение, где доктора лечат людей с разными физическими недостатками и уродствами — и в той именно комнате, где по стенам развешаны гипсовые слепки с уродливых частей человеческого тела; вся разница была в том, что в институте слепки снимаются, когда пациент приходит туда, а в сердце этой дамы они делались уже по уходе добрых людей: тут хранились слепки физических и духовных недостатков ее подруг. Скоро студент перебрался в другое женское сердце, но это сердце показалось ему просторным святым храмом; белый голубь невинности парил над алтарем. Он охотно преклонил бы здесь колени, но нужно было продолжать путешествие. Звуки церковного органа еще раздавались у него в ушах, он чувствовал себя точно обновленным, просветленным и достойным войти в следующее святилище. Последнее показалось ему бедною каморкой, где лежала больная мать; через открытое окно сияло теплое солнышко, из маленького ящичка на крыше кивали головками чудесные розы, а две небесно-голубые птички пели о детской радости, в то время как больная мать молилась за дочь. Вслед за тем он на четвереньках переполз в битком набитую мясную лавку, где всюду натыкался на одно мясо; это было сердце богатого, всеми уважаемого человека, имя которого можно найти в адрес-календаре. Оттуда студент попал в сердце его супруги; это была старая полуразвалившаяся голубятня; портрет мужа служил флюгером; к нему была привязана входная дверь, которая то отворялась, то запиралась, смотря по тому, в которую сторону повертывался супруг. Потом студент очутился в зеркальной комнате, вроде той, что находится в Розенборгском дворце, но зеркала увеличивали все в невероятной степени, а посреди комнаты сидело, точно какой-то далай-лама, ничтожное «я» данной особы и благоговейно созерцало свое собственное величие. Затем ему показалось, что он перешел в узкий игольник, полный острых иголок. Он подумал было, что попал в сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся — это было сердце молодого военного, украшенного орденами и слывшего за «человека с умом и сердцем». Совсем ошеломленный, очутился наконец несчастный студент на своем месте и долго-долго не мог опомниться: нет, положительно фантазия его уж чересчур разыгралась. «Господи, Боже мой! — вздыхал он про себя. — Я, кажется, в самом деле начинаю сходить с ума. Да и что за непозволительная жара здесь! Кровь так и стучит в висках!» Тут ему вспомнилось вчерашнее его приключение. «Да, да, вот оно, начало всего! — думал он. — Надо вовремя принять меры. Особенно помогает в таких случаях русская баня. Ах, если бы я уже лежал на полке!» В ту же минуту он и лежал там, но лежал одетый, в сапогах и калошах; на лицо ему капала с потолка горячая вода. — Уф! — закричал он и побежал принять душ. Банщик тоже громко закричал, увидав в бане одетого человека. Студент, однако, не растерялся и шепнул ему: — Это на пари! Придя домой, он, однако, закатил себе две шпанские мушки, одну на шею, другую на спину, чтобы выгнать помешательство. Наутро вся спина у него была в крови — вот и все, что принесли ему калоши Счастья. V. ПРЕВРАЩЕНИЕ ПИСЬМОВОДИТЕЛЯ Ночной сторож, которого вы, может быть, еще не забыли, вспомнил между тем о найденных и затем оставленных им в больнице калошах и явился за ними. Ни офицер, ни кто другой из обывателей той улицы не признали, однако, их за свои, и калоши снесли в полицию. — Точь-в-точь мои! — сказал один из господ полицейских письмоводителей, рассматривая находку и свои собственные калоши, стоявшие рядом, — сам мастер не отличил бы их друг от друга! — Господин письмоводитель! — сказал вошедший с бумагами полицейский. Письмоводитель обернулся к нему и поговорил с ним, а когда вновь взглянул на калоши, то уже и сам не знал, которые были его собственными: те ли, что стояли слева, или что справа? «Должно быть, вот эти мокрые — мои!» — подумал он, да и ошибся: это были как раз калоши Счастья; но почему бы и служителю полиции не ошибиться иногда? Он надел их, сунул некоторые бумаги в карман, другие взял под мышку: ему надо было просмотреть и переписать их дома. День был воскресный, погода стояла хорошая, и он подумал, что недурно будет прогуляться в Фредериксбергский сад. Пожелаем же этому тихому трудолюбивому молодому человеку приятной прогулки — ему вообще полезно было прогуляться после продолжительного сидения в канцелярии. Сначала он шел, не думая ни о чем, так что калошам не было еще случая проявить свою волшебную силу. В аллее письмоводитель встретил молодого поэта, который сообщил ему, что уезжает путешествовать. — Опять уезжаете! — сказал письмоводитель. — Счастливый вы народ, свободный! Порхаете себе, куда хотите, не то что мы! У нас цепи на ногах! — Они приковывают вас к хлебному местечку! — отвечал поэт. — Вам не нужно заботиться о завтрашнем дне, а под старость получите пенсию! — Нет, все-таки вам живется лучше! — сказал письмоводитель. — Писать стихи — это удовольствие! Все вас расхваливают, и к тому же вы сами себе господа! А вот попробовали бы вы посидеть в канцелярии да повозиться с этими пошлыми делами! Поэт покачал головой, письмоводитель тоже, каждый остался при своем мнении, с тем они и распрощались. «Совсем особый народ эти поэты! — подумал письмоводитель. — Хотелось бы мне побывать на их месте, самому стать поэтом. Уж я бы не писал таких ноющих стихов, как другие! Сегодня как раз настоящий весенний день для поэта! Воздух как-то необыкновенно прозрачен, и облака удивительно красивы! А что за запах, что за благоухание! Да, никогда еще я не чувствовал себя так, как сегодня». Замечаете? Он уже стал поэтом, хотя на вид и не изменился нисколько: нелепо ведь предполагать, что поэты какая-то особая порода людей; и между обыкновенными смертными могут встречаться натуры куда более поэтические, нежели многие признанные поэты; вся разница в том, что у поэтов более счастливая духовная память, позволяющая им крепко хранить в своей душе идеи и чувства до тех пор, пока они наконец ясно и точно не выльются в словах и образах. Сделаться из простого, обыкновенного человека поэтическою натурой, впрочем, все же своего рода превращение, и вот оно-то и произошло с письмоводителем. «Какой чудный аромат! — думал он. — Мне вспоминаются фиалки тетушки Лоны! Да, я был тогда еще ребенком! Господи, сколько лет я не вспоминал о ней! Добрая старая девушка! Она жила там, за биржей! У нее всегда, даже в самые лютые зимы, стояли в воде какие-нибудь зелененькие веточки или отростки. Фиалки так и благоухали, а я прикладывал к замерзшим оконным стеклам нагретые медные монетки, чтобы оттаять себе маленькие кругленькие отверстия для глаз. Вот была панорама! На канале стояли пустые зазимовавшие корабли со стаями каркавших ворон вместо команды. Но вот наступала весна, и на них закипала работа, раздавались песни и дружные «ура» рабочих, подрубавших вокруг кораблей лед; корабли смолились, конопатились и затем отплывали в чужие страны. А я оставался! Мне было суждено вечно сидеть в канцелярии и только смотреть, как другие выправляли себе заграничные паспорта! Вот моя доля! Увы!» Тут он глубоко вздохнул и затем вдруг приостановился. «Что это, право, делается со мной сегодня? Никогда еще не задавался я такими мыслями и чувствами! Это, должно быть, действие весеннего воздуха! И жутко, и приятно на душе! — И он схватился за бумаги, бывшие у него в кармане. — Бумаги дадут моим мыслям другое направление». Но, бросив взгляд на первый же лист, он прочел: «Зигбрита, трагедия в 5 действиях». «Что такое?! Почерк, однако, мой... Неужели я написал трагедию? А это что? «Интрижка на балу, водевиль». Нет, откуда же все это? Кто это подсунул мне? А вот еще письмо!» Письмо было не из вежливых; автором его была театральная дирекция, забраковавшая обе упомянутые пьесы. — Гм! Гм! — произнес письмоводитель и присел на скамейку. Мысли у него так и играли, душа была как-то особенно мягко и нежно настроена; машинально сорвал он какой-то росший возле цветочек и засмотрелся на него. Это была простая ромашка, но в одну минуту она успела рассказать ему столько, сколько нам впору узнать на нескольких лекциях ботаники. Она рассказала ему чудесную повесть о своем появлении на свет, о волшебной силе солнечного света, заставившего распуститься и благоухать ее нежные лепесточки. Поэт же в это время думал о жизненной борьбе, пробуждающей дремлющие в груди человека силы. Да, воздух и свет — возлюбленные цветка, но свет является избранником, к которому постоянно тянется цветок; когда же свет погасает, цветок свертывает свои лепестки и засыпает в объятиях воздуха. — Свету я обязана своею красотой! — говорила ромашка. — А чем бы ты дышала без воздуха? — шепнул ей поэт. Неподалеку от него стоял мальчуган и шлепал палкой по канавке; брызги мутной воды так и летели в зеленую траву, и письмоводитель стал думать о миллионах невидимых организмов, взлетавших вместе с каплями воды на заоблачную для них — в сравнении с их собственною величиной — высоту. Думая об этом и о том превращении, которое произошло с ним сегодня, письмоводитель улыбнулся. «Я просто сплю и вижу сон! Удивительно, однако, до чего сон может быть живым! И все-таки я отлично сознаю, что это только сон. Хорошо, если бы я вспомнил завтра поутру все, что теперь чувствую; теперь я удивительно хорошо настроен: смотрю на все как-то особенно здраво и ясно, чувствую какой-то особый подъем духа. Увы! Я уверен, что к утру в воспоминании у меня останется одна чепуха! Это уже не раз бывало! Все эти умные, дивные вещи, которые слышишь и сам говоришь во сне, похожи на золото гномов: при дневном свете оно оказывается кучею камней и сухих листьев. Увы!» Письмоводитель грустно вздохнул и поглядел на весело распевавших и перепархивавших с ветки на ветку птичек. «Им живется куда лучше нашего! Уменье летать — завидный дар! Счастлив, кто родился с ним! Если бы я мог превратиться во что-нибудь, я пожелал бы быть этаким маленьким жаворонком!» В ту же минуту рукава и фалды его сюртука сложились в крылья, платье стало перышками, а калоши когтями. Он отлично заметил все это и засмеялся про себя: «Ну, теперь я вижу, что сплю! Но таких смешных снов мне еще не случалось видеть!» Затем он взлетел на дерево и запел, но в его пении уже не было поэзии — он перестал быть поэтом: калоши, как и всякий, кто относится к делу серьезно, могли исполнять только одно дело зараз: хотел он стать поэтом и стал, захотел превратиться в птичку и превратился, но зато утратил уже прежний свой дар. «Недурно! — подумал он. — Днем я сижу в полиции, занятый самыми важными делами, а ночью мне снится, что я летаю жаворонком в Фредериксбергском саду! Вот сюжет для народной комедии!» И он слетел на траву, вертел головкой и пощипывал клювом гибкие стебельки, казавшиеся ему теперь огромными пальмовыми ветвями. Вдруг кругом него сделалось темно как ночью: на него был наброшен какой-то огромный, как ему показалось, предмет — это мальчуган накрыл его своей фуражкой. Под фуражку подлезла рука и схватила письмоводителя за хвост и за крылья, так что он запищал, а затем громко крикнул: — Ах, ты, бессовестный мальчишка! Ведь я полицейский письмоводитель! Но мальчуган расслышал только «пип-пип», щелкнул птицу по клюву и пошел с ней своею дорогой. В аллее встретились ему два школьника из высшего класса, то есть по положению в обществе, а не в школе. Они купили птицу за 8 скиллингов (Скиллинг — мелкая медная датская монета, уже вышедшая из употребления. — Примеч. перев.), и вот письмоводитель вновь вернулся в город и попал в одно семейство, жившее на Готской улице. «Хорошо, что это сон, — думал письмоводитель, — не то бы я, право, рассердился! Сперва я был поэтом, потом стал жаворонком! Моя поэтическая натура и заставила меня пожелать превратиться в это крошечное созданьице! Довольно печальная участь, однако! Особенно если попадешь в лапы мальчишек. Но любопытно все-таки узнать, чем все это кончится?» Мальчики принесли его в богато убранную гостиную, где их встретила толстая улыбающаяся барыня; она не особенно обрадовалась простой полевой птице, как она назвала жаворонка, хотя и позволила посадить его на время в пустую клетку, стоявшую на окне. — Может быть, она позабавит попочку! — сказала барыня и улыбнулась большому зеленому попугаю, важно качавшемуся на кольце в своей великолепной металлической клетке. — Сегодня попочкино рожденье, — продолжала она глупо-наивным тоном, — и полевая птичка пришла его поздравить! Попочка не ответил ни слова, продолжая качаться взад и вперед, зато громко запела хорошенькая канарейка, только прошлым летом привезенная со своей теплой, благоухающей родины. — Крикунья! — сказала барыня и набросила на клетку белый носовой платок. — Пип, пип! Какая ужасная метель! — вздохнула канарейка и умолкла. Письмоводитель, или, как назвала его барыня, полевая птица, был посажен в клетку, стоявшую рядом с клеткой канарейки и недалеко от попугая. Единственное, что попугай мог прокартавить человечьим голосом, была фраза, звучавшая иногда очень комично: «Нет, хочу быть человеком!» Все остальное выходило у него так же непонятно, как и щебетанье канарейки; непонятно для людей, а не для письмоводителя, который сам был теперь птицей и отлично понимал своих собратьев. — Я летала под сенью зеленых пальм и цветущих миндальных деревьев! — пела канарейка. — Я летала со своими братьями и сестрами над роскошными цветами и тихими зеркальными водами озер, откуда нам приветливо кивал зеленый тростник. Я видела там прелестных попугаев, умевших рассказывать забавные сказки без конца, без счета! — Дикие птицы! — ответил попугай. — Без всякого образования. Нет, хочу быть человеком!.. Что ж ты не смеешься? Если это смешит госпожу и всех гостей, то и ты, кажется, могла бы засмеяться! Это большой недостаток — не уметь ценить забавных острот. Нет, хочу быть человеком! — Помнишь ли ты красивых девушек, плясавших под сенью усыпанных цветами деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких овощей? — О да! — сказал попугай. — Но здесь мне гораздо лучше. У меня хороший стол, и я свой человек в доме. Я знаю, что я малый с головой, и этого с меня довольно. Нет, хочу быть человеком! У тебя, что называется, поэтическая натура, я же обладаю основательными познаниями и к тому же остроумен. В тебе есть гений, но тебе не хватает рассудительности, ты берешь всегда чересчур высокие ноты, и тебе за это зажимают рот. Со мной этого не случится — я обошелся им подороже! К тому же я внушаю им уважение своим клювом и остер на язык! Нет, хочу быть человеком! — О, моя теплая, цветущая родина! — пела канарейка. — Я стану воспевать твои темно-зеленые леса, твои тихие заливы, где ветви лобызают прозрачные волны, где растут «водоемы пустыни» (Кактусы. — Примеч. перев.); стану воспевать радость моих блестящих братьев и сестер! — Оставь ты свои ахи и охи! — сказал попугай. — Состри-ка лучше да посмеши нас! Смех — признак высшего умственного развития. Ведь ни лошадь, ни собака не смеются, они могут только плакать; смех — это высший дар, отличающий человека! Хо, хо, хо! — захохотал попугай и опять сострил: — Нет, хочу быть человеком! — И ты попалась в плен, серенькая датская птичка! — сказала канарейка жаворонку. — В твоих лесах, конечно, холодно, но все же ты была там свободна! Улетай же! Смотри, они забыли запереть тебя, форточка открыта — улетай, улетай! Письмоводитель так и сделал, выпорхнул и сел на клетку. В эту минуту в полуоткрытую дверь скользнула из соседней комнаты кошка с зелеными сверкающими глазами и бросилась на него. Канарейка забилась в клетке, попугай захлопал крыльями и закричал: — Нет, хочу быть человеком! Письмоводителя охватил смертельный ужас, и он вылетел в форточку на улицу, летел-летел, наконец устал и захотел отдохнуть. Соседний дом показался ему знакомым; одно окно было открыто, он влетел в комнату — это была его собственная комната — и сел на стол. — Нет, хочу быть человеком! — сказал он, бессознательно повторяя остроту попугая, и в ту же минуту стал опять письмоводителем, но оказалось, что он сидит на столе! — Господи помилуй! — сказал он. — Как это я попал сюда, да еще заснул! И какой сон приснился мне! Вот чепуха-то! VI. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ На другой день, рано утром, когда письмоводитель еще лежал в постели, в дверь постучали и вошел сосед его, студент-богослов. — Одолжи мне твои калоши! — сказал он. — В саду еще сыро, но солнышко так и сияет, — пойти выкурить на воздухе трубочку! Надев калоши, он живо сошел в сад, в котором было одно грушевое и одно сливовое дерево, но даже и такой садик считается в Копенгагене большою роскошью. Богослов ходил взад и вперед по дорожке; было всего шесть часов утра; с улицы донесся звук почтового рога. — О, путешествовать, путешествовать! Лучше этого нет ничего в мире! — промолвил он. — Это высшая, заветная цель моих стремлений! Удастся мне достигнуть ее, и эта внутренняя тревога моего сердца и помыслов уляжется. Но я так и рвусь вдаль! Дальше, дальше... видеть чудную Швейцарию, Италию... Да, хорошо, что калоши действовали немедленно, не то он забрался бы, пожалуй, чересчур далеко и для себя, и. для нас! И вот он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в дилижанс вместе с восьмью другими пассажирами. У него болела голова, ныла спина, ноги затекли и распухли, сапоги жали нестерпимо. Он не то спал, не то бодрствовал. В правом боковом кармане у него лежали переводные векселя на банкирские конторы, в левом — паспорт, а на груди — мешочек с зашитыми в нем золотыми монетами; стоило богослову задремать, и ему чудилось, что та или другая из этих драгоценностей потеряна; дрожь пробегала у него по спине, и рука лихорадочно описывала треугольник — справа налево и на грудь, чтобы удостовериться в целости всех своих сокровищ. В сетке под потолком дилижанса болтались зонтики и шляпы и порядочно мешали ему любоваться дивными окрестностями. Он смотрел-смотрел, а в ушах его так и звучало четверостишие, которое сложил во время путешествия по Швейцарии, не предназначая его, однако, для печати, один небезызвестный нам поэт: Да, хорошо здесь! И Монблан Я вижу пред собой, друзья! Когда б к тому тугой карман, Вполне счастливым был бы я! Окружающая природа была сурово-величава; сосновые леса на вершинах высоких гор казались каким-то вереском; начал порошить снег, подул резкий холодный ветер. — Брр! Если бы мы были по ту сторону Альп, у нас было бы уже лето, а я получил бы деньги по моим векселям! Из страха потерять их я и не могу как следует наслаждаться Швейцарией. Ах, если б мы уже были по ту сторону Альп! И он очутился по ту сторону Альп, в середине Италии, между Флоренцией и Римом. Тразименское озеро было освещено вечерним солнцем; здесь, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, цеплялись друг за друга своими зелеными пальчиками виноградные лозы; прелестные полунагие дети пасли на дороге под тенью цветущих лавровых деревьев черных как смоль свиней. Да, если изобразить все это красками на полотне, все заахали бы: «Ах, чудная Италия!» Но ни богослов, ни его дорожные товарищи, сидевшие в почтовой карете, не говорили этого. В воздухе носились тучи ядовитых мух и комаров; напрасно путешественники обмахивались миртовыми ветками — насекомые кусали и жалили их немилосердно; в карете не оставалось ни одного человека, у которого бы не было искусано и не распухло все лицо. Бедные лошади походили на какую-то падаль — мухи облепили их роями; кучер иной раз слезал с козел и сгонял с несчастных животных их мучителей, но только на минуту. Но вот солнце село, и путников охватил леденящий холод; это было совсем неприятно, зато облака и горы окрасились в чудные блестяще-зеленоватые тона. Да, надо видеть все это самому: никакие описания не могут дать об этом настоящего понятия. Зрелище было бесподобное, с этим согласились все пассажиры, но... желудок был пуст, тело просило отдыха, все мечты неслись к ночлегу, а каков-то еще он будет? И все больше занимались этими вопросами, нежели красотами природы. Дорога лежала через оливковую рощу, и богослову казалось, что он едет между родными узловатыми ивами; наконец добрались до одинокой гостиницы. У входа расположились с десяток нищих калек; самый бодрый из них смотрел «достигшим совершеннолетия старшим сыном голода», другие были или слепы, или с высохшими ногами и ползали на руках, или с изуродованными руками без пальцев. Из лохмотьев их так и глядела голая нищета. «Eccellenza, miserabili!» — стонали они и выставляли напоказ изуродованные члены. Сама хозяйка гостиницы встретила путешественников босая, с непричесанною головой и в какой-то грязной блузе. Двери были без задвижек и связывались попросту веревочками, кирпичный пол в комнатах был весь в ямах, на потолках гнездились летучие мыши, а уж воздух!.. — Пусть накроют нам стол в конюшне! — сказал один из путников. — Там все-таки знаешь, чем дышишь! Открыли окна, чтобы впустить в комнаты свежего воздуха, но его опередили иссохшие руки и непрерывное нытье: «Eccellenza, miserabili!» Все стены были покрыты надписями; половина из них бранила Bella Italia (... прекрасную Италию (итал. ).)! Подали обед: водянистый суп, приправленный перцем и прогорклым оливковым маслом, салат с таким же маслом, затем, как главные блюда, протухшие яйца и жареные петушьи гребешки; вино — и то отдавало микстурой. На ночь двери были заставлены чемоданами; один из путешественников стал на караул, другие же заснули. Караульным пришлось быть богослову. Фу, какая духота была в комнатах! Жара томила, комары кусались, miserabili стонали во сне! — Да, путешествие вещь хорошая! — вздохнул богослов. — Только бы у нас не было тела! Пусть бы оно себе отдыхало, а душа летала повсюду. А то, куда я ни явлюсь, в душе все та же тоска, та же тревога... Я стремлюсь к чему-то лучшему, высшему, нежели все эти земные мгновенные радости. Да, к лучшему, но где оно и в чем?.. Нет, я знаю, в сущности, чего я хочу! Я хочу достигнуть блаженной цели земного странствования! Слово было сказано, и он был уже на родине, у себя дома; длинные белые занавеси были спущены, и посреди комнаты стоял черный гроб; в нем лежал богослов. Его желание было исполнено: тело отдыхало, душа странствовала. «Никто не может назваться счастливым, пока не сойдет в могилу!» — сказал Солон, и его слова подтвердились еще раз. Каждый умерший представляет собой загадку, бросаемую нам в лицо вечностью, и эта человеческая загадка в черном гробу не отвечала нам на вопросы, которые задавал сам человек за каких-нибудь два, три дня до смерти. О, смерть всесильная, немая, Твой след — могилы без конца! Увы, ужели жизнь земная Моя увянет, как трава? Ужели мысль, что к небу смело Стремится, сгинет без следа? Иль купит дух страданьем тела Себе бессмертия венец?.. В комнате появились две женские фигуры; мы знаем обеих: то были фея Печали и посланница Счастья; они склонились над умершим. — Ну, — сказала Печаль, — много счастья принесли твои калоши человечеству? — Что ж, вот этому человеку, что лежит тут, они доставили прочное счастье! — отвечала Радость. — Нет! — сказала Печаль. — Он ушел из мира самовольно, не быв отозванным! Его духовные силы не развились и не окрепли еще настолько, чтобы он мог унаследовать те небесные сокровища, которые были ему уготованы. Я окажу ему благодеяние! И она стащила с ног умершего калоши; смертный сон был прерван, и воскресший встал. Печаль исчезла, а с ней и калоши: она, должно быть, сочла их своей собственностью. СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ 21 марта - день весеннего равноденствия К. Д. Ушинский Весна День начинает заметно прибавляться еще с половины января; а к 9-му марта ( по старому стилю) он займет уже половину суток. Начало весны потому и считается с 9-го марта. Солнце весною не только дольше остается на небе, но и греет с каждым днем заметно сильнее. Снег начинает мало-помалу таять, и вода ручейками сбегает с земли в реки и озера. Скоро и лед на реках уступает влиянию лучей солнца. По берегам рек появляются большие полыньи. Пройдет еще с неделю – и весь лед подымется прибывающей водою, почернеет, начнет ломаться, и рыхлые льдины понесутся по течению реки. Воды в реке в это время прибывает столько, что она не может поместиться в берегах: выступает и разливается по окрестным лугам. Разлив рек зовут водопольем. Иная речонка такая маленькая, что летом ее переходили вброд, в водополье разливается на пять, на шесть верст и более. Наша Волга-матушка, в которую вливаются тысячи рек и речонок, расстилается весною, словно море. Люди спешат воспользоваться недолгим богатством воды, и большие барки, нагруженные товарами, ходят весною там, где летом чуть не бродят куры. На полях появляются сначала проталины; но скоро земля, мокрая, пропитанная водою, повсюду показывается из-под снега. Пройдет еще неделя, другая – и снег останется разве где-нибудь в глубоком овраге, куда не заглядывает солнце. Небо становится все синее, а воздух все теплее. Еще не весь снег сойдет, когда там и сям начнет уже показываться, возле старой пожелтевшей травы, новая, ярко-зеленая травка. На полях, где крестьяне еще с осени засеяли рожь или пшеницу, подымается и зеленеет озимь, словно зеленый бархат. Вместе с травой появляются и первые цветы. Голубенький подснежник пробивается в лесах из-под прошлогоднего листа. Появляется кое-где и желтый одуванчик, тот самый, что со временем наденет свою пушистую белую шапочку, круглую, как шар, и до того легкую, что стоит только на нее дунуть – и она вся разлетится. Деревья также пробуждаются от зимнего сна и, разогретые солнышком, наполняются соками. Если прорубить в это время кору березы или клена, то из-под нее закаплет сладкий и душистый сок. Почки листьев подготовлены деревом еще с осени. Всю зиму оставались они в одном положении и были едва заметны; теперь же они начинают быстро наливаться, расти, скидать свою коричневую шелуху и развертываться в зеленые листья. На вербе появляются пушистые цветы, или барашки. Вы, вероятно, заметили их на вербовых ветках в вербное воскресенье? Потом появляются чуть заметные, липкие и душистые листья березы. Прошло еще дней десять – и кудрявая, ярко-зеленая березка, с белым, опрятным стволом своим, стоит разубранная, будто на праздник: веселая, яркая, душистая. За березой спешит распуститься липа, ольха, дуб. Лапчатые листья клена не заставляют долго ждать себя. Кустарники и деревья друг перед другом спешат принарядиться на праздник весны. Сначала зелень на деревьях кажется жидкой, потому что листочки еще малы, да и сквозь зеленую яркую траву кое-где просвечивает еще черная земля. Но листочки и трава растут быстро – к маю все зазеленеет: рощи снова станут непроглядными, а на полях запестреют тысячи цветов. Зимой царствует однобразие: все один и тот же снег. Но весной каждый день появляется что-нибудь новое: то проглянет голубенький глазок незабудки; то развернется благоухающая чашечка ландыша, а еще вчера ее не было; то заблестят в зелени беленькие цветочки земляники, из которых к концу весны выйдут сочные, красные ягоды. Вишни, яблони, груши покрываются белыми и бело-розовыми цветами. Все празднует весну, все цветет и благоухает. Не везде весна начинается в одно и то же время. Чем южнее, тем и весна становится раньше. В Крыму уже в феврале рвут цветы, а в Архангельске и в апреле можно отморозить нос. Птиц, вместе с весной, появляется множество. Первые прилетают грачи и криком своим напоминают, что весна началась. Они появляются почти всегда около 9 марта. Но вот и жаворонок, поднявшись высоко в воздухе, запел свою звучную песню. Быстрые, острокрылые ласточки прилетают несколько позже. Скворцы, дрозды, кулики, дикие голуби, кукушки появляются одни за другими и населяют поля, леса и рощи, недавно еще безмолвные. Высоко в воздухе тянутся с юга на север стаи журавлей, диких уток, гусей и лебедей. Скоро и соловей начнет свою звонкую песню. Одни из этих птиц, дикие гуси, журавли, лебеди, летят далее; другие остаются у нас на все лето; те, которые остаются, принимаются вить гнезда: носятся, кричат, трудятся, собирают сухие веточки, солому, мох, траву. Хлопотливые муравьи, пестрые бабочки, неуклюжие жуки, а потом несносные комары и мошки, тысячи самых разнообразных, летающих и ползающих насекомых выходят на свет Божий. Трудолюбивая пчелка, проспавшая долгую зиму в теплом улье, просыпается, покидает свою восковую келью и летит собирать сладкий мед с цветов. В зверином царстве заметно меньше перемен. Диких зверей вообще можно видеть редко. Но зато нельзя не видеть, как рад весне домашний скот. Простояв долгую зиму в хлевах, лошади, коровы, овцы весело выбегают в поле, и пастуху не приходится долго вызывать их из дома своей длинной трубой. Рады люди первому снегу, но рады еще более первым цветам. Всякое время года приносит свои удовольствия и свои заботы. Двойные рамы вынимают в домах; свежий воздух и яркий свет врываются в комнату. Звуки с улицы, которых целые полгода не было слышно за двойными стеклами, раздаются громко. А для крестьян сколько предстоит работы! Но они работы не боятся. За зиму хлеб, овес, сено и даже солома – все переведется: одно на пищу людям, другое на корм скоту. Надобно приниматься за работу, чтобы было что есть к будущей осени и зиме. Исправляет крестьянин телегу, ладит борону и соху и, когда земля немного пообогреется и пообсохнет, едет в поле. Он пашет, боронит поле и сеет на нем яровое, что должно быть посеяно и собрано в одном и том же году: овес, гречиху, ячмень, просо. В огородах копают гряды, садят картофель, лук, горох, бобы, капусту; сеют коноплю, свеклу, морковь, репу. В столицах люди достаточные переезжают на дачи, где садовники устраивают клумбы, садят и сеют цветы. Радуется весне и бедняк: слава Богу – стало теплее! Божье солнышко светит для всех даром, для всех одинаково; дров нужно меньше, и худое платье сноснее. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 марта 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ 20 марта - Навруз От судьбы не уйдешь Азербайджанская сказка Молодой шахзаде со своими назирами и визирями отправился на охоту. Гоняясь за джейраном, он далеко опередил своих спутников и, наконец, заехал так далеко, что совершенно потерял их из виду. Желая возвратиться к своим назирам и визирям, он заметил, что заблудился: впереди находился темный лес, а позади обширное поле. чистое, не стоптанное ни людьми, ни зверями. Он осмотрелся кругом: нигде не видать дороги. Бросился в одну сторону, бросился в другую сторону — ни дороги, ни тропинки, ни следа человеческих ног. Между тем, стало темнеть. Молодой шахзаде с именем аллаха на устах въехал в лес. Он привязал лошадь к дереву, а сам сел, чтобы отдохнуть под ним. Утолив голод хлебом и сыром, которые он нашел в своем хурджуне, он совершил намаз, лег и заснул крепким сном. На другой день, когда он проснулся утром, то сквозь листья деревьев заметил вьющуюся над лесом тоненькую струйку дыма и догадался, что недалеко находится человеческое жилье. Он быстро встал и, держа своего коня на поводу, направился в сторону, откуда поднимался дымок. Сделав несколько шагов, он очутился перед маленьким домиком. Привязав свою лошадь к дереву, шахзаде тихонько зашел в домик, чтобы узнать, кто в нем живет: джин или человек, шейтан или мелек, отшельник или разбойник, друг или враг; но в домике, кроме дряхлого старика, никого не оказалось. Старик этот, сидя на тахте, на подушечке, одной рукой перебирал черные четки, а другою — перелистывал лежавшую перед ним на тахте большую книгу, в которую по временам что-то записывал тростниковым пером. — Салам-алейкум, дядя! — приветствовал старика шахзаде, — аллах в помощь! Да умножит он твое терпение, да сделает он благотворным для людей и прибыльным для тебя твой труд! — Алейкум-ас-салам. сын мой! — ответил старик на приветствие шахзаде. — Откуда аллах несет? — Заблудился в лесу, дядя, и не знаю, как найти дорогу. Увидел твой домик и зашел, чтобы отдохнуть под твоим гостеприимным кровом. — Гость принадлежит аллаху, сын мой: сядь и отдохни. Я сейчас кончу свою работу и угощу тебя, чем аллах послал. Шахзаде сел возле старика на тахте и начал наблюдать, как тот работает. — Не считай, дядя, мой вопрос предосудительным, — обратился он вдруг к старику. — Скажи мне, что ты делаешь здесь и что записываешь в эту большую книгу? — Сын мой, — ответил старик, — то, что я делаю здесь или что записываю в эту книгу, — тебя не касается. Ты лучше отдохни и ступай с богом. — Нет, не уйду, — сказал шахзаде, сильно задетый словами старика. — Не уйду, пока ты не скажешь мне, что ты записываешь в эту книгу. — Сын мой, не злоупотребляй правом гостя, — мягко сказал старик. Но шахзаде сидел на лошади шейтана и не отставал от старика (Сидеть на лошади шейтана — упрямиться). Он хотел во что бы то ни стало узнать, что старик записывает в книгу. Он так просил, так умолял, что старик, наконец, смягчился и сказал: — Я записываю в эту книгу судьбу людей, кому что определено. — В таком случае, — попросил шахзаде, — потрудись узнать в твоей книге, что определено мне судьбой? Старик начал перелистывать книгу, бормоча себе под нос: — “Биссимиллах—ир—рахман—ир—рахим!” и, наконец, подняв седую голову, посмотрел пристально в лицо шахзаде и сказал: — Сын шаха! Отныне известна твоя судьба: тебе предназначена женитьба на дочери бедного пастуха, которая вот уже несколько лет страдает неизлечимой болезнью и в настоящее время находится в хижине своего отца. — Врешь, глупый старик, — закричал разгневанный шахзаде. — Я не верю твоему нелепому предсказанию! Чтобы я, — сын шаха, — женился на больной дочери какого-то бедного пастуха?!.. — Я передал тебе только то, что прочитал в моей книге о твоей судьбе, — возразил старик. — Плевать мне на твою книгу и на твое глупое предсказание! — сказал шахзаде и, повернувшись спиной к старику, стремительно вышел из комнаты. Целый день бродил шахзаде по лесу, отыскивая дорогу, и, наконец, увидел узенькую тропинку, которая и вывела его из лесу. Было темно, когда шахзаде вышел на поляну. Он не знал, какой путь ему держать, и пошел наудачу, куда глаза глядят. Шел он долго ли, коротко ли, аллах ведает, но шел до тех пор, пока не увидел перед собой светящийся огонек, и пошел по этому направлению. Через несколько минут он очутился у ветхой, полуразвалившейся хижины, перед которой был разведен огонь, а около него на голой земле сидел какой-то оборванец и чинил чарыхи. Увидя приближающегося шахзаде, бедняк вскочил и приветствовал его низким поклоном. — Салам-алейкум, добрый человек! — сказал шахзаде. — Я потерял дорогу и заблудился. Не можешь ли ты указать мне дорогу. Я отблагодарю тебя за твой труд. — Алейкум-ас-салам, ага, я душевно рад служить твоей милости, но к несчастью, до города далеко, и едва ли мы ночью найдем дорогу. Если ты подождешь до утра, то я выведу тебя на дорогу. Тем более, что ночью страшно пускаться в путь, да и дороги небезопасны от разбойников. — Что же делать, придется подождать до утра, — сказал шахзаде. — А где же мне переночевать? — Если не побрезгает твоя милость, я помещу тебя в моей хижине, там спит только моя больная дочь. — Больная дочь? — спросил шахзаде. — А кто же ты сам? — Я — бедный пастух, милостивый ага!.. Твой покорный раб! — И ты говоришь, что у тебя есть больная дочь? — Да, мой высокоуважаемый ага! Видно, грешен я перед всемогущим аллахом, и он своей карающей рукой хочет наказать меня за великие мои прегрешения: дал мне дочь, которая вот уже несколько лет страдает неизлечимой болезнью. Много мы приглашали хакимов, джиндаров, но никто не мог вылечить ее. Она лежит в своей комнате и не может двигаться!.. Да, видно, аллах навсегда отвернулся от нас, не хочет взять ее к себе, чтобы мы, наконец, успокоились. Шахзаде тотчас же догадался, что этот пастух и есть тот самый, на дочери которого, как предсказал ему старик, он должен жениться, и в ту же минуту у него возник план, погубить его дочь. — Хорошо, — сказал шахзаде пастуху, — я засну в твоей хижине и постараюсь успокоить твою больную дочь, чтобы она не мешала мне. А ты пока возьми вот эти два червонца и дай мне поесть чего-нибудь: я голоден. Пастух взял червонцы, поблагодарил щедрого шахзаде и приказал жене открыть суфру для дорогого гостя. Когда шахзаде кончил свой скромный ужин, пастух повел его в хижину, показал ему постель, а сам удалился. Он и жена спали на дворе под открытым небом. В полночь шахзаде проснулся, вышел во двор, чтобы проверить, спят ли пастух и его жена. Те, ничего же подозревая, спали крепким сном. Тогда шахзаде взял свой кинжал и подошел к постели больной девушки. — Посмотри теперь, как исполнится, глупый старик. твое предсказание, — сказал он, и со всей силой ударил спящую девушку кинжалом, положил у ее трупа мешочек, наполненный червонцами, вышел из хижины, сел на своего коня и исчез в ночной темноте. На другой день он нашел своих спутников, которые искали его повсюду, и с ними вернулся домой. Посмотрим теперь, что сталось с дочерью пастуха: действительно ли она была убита, или шахзаде обманулся в своих ожиданиях? Дело в том, что эта несчастная девушка несколько лет страдала водянкой: живот ее был вздут так, что она не могла ни встать, ни сесть, ни ходить. Думая убить ее кинжалом, шахзаде так ударил, что кинжал пронзил ей живот, откуда и вытекла вода, смешанная с кровью. Таким образом, шахзаде, желая убить девушку, напротив, помог ее выздоровлению. На другой день, войдя в хижину к дочери, пастух и его жена застали ее плавающей в крови, а около нее мешочек, наполненный червонцами. Когда же они подняли дочь, то к великой радости, нашли ее совершенно здоровой. Обрадованные родители горячо поблагодарили аллаха за его великую милость. Спустя несколько времени, они переселились в город, купили там великолепный дом и стали жить весело и счастливо. Между тем, дочь их подросла и стала такой красавицей, что и урии и мелеки аллаха могли бы позавидовать ее красоте. Однажды шахзаде, тот самый, что хотел убить ее, проезжал мимо дома бывшего пастуха и увидел на крыльце прелестную молодую девушку, которая своей красотой словно говорила солнцу: “Ты не выходи, я уже вышла”. Шахзаде страстно влюбился в нее, пошел к своему отцу, поклонился ему в ноги и сказал: — На свете много красивых девушек, но та, которую я знаю, краше всех: она краше луны, краше солнца. Разреши мне, отец, жениться на ней. Шах сначала не хотел даже слышать о женитьбе сына на дочери незнакомого человека, но когда сын заявил, что он или женится на ней, или бросится с высокой скалы, шах дал согласие и женил сына на дочери пастуха. Он устроил пышное свадебное торжество, которое продолжалось семь дней и семь ночей. А сын не подозревал даже, что он женится на дочери пастуха, на той самой девушке, которую он хотел убить. Однажды молодая царевна с матерью и сестрами своего мужа пошла в баню. Те заметили на животе своей невестки глубокий шрам и сказали шахзаде. Он расспросил жену и узнал, что она та самая дочь пастуха, которая была определена ему судьбой и которую он хотел убить. Он вспомнил предсказание старика в лесу, восхвалил премудрое начертание аллаха и воскликнул: — Правда, что все то, что написано в книге судеб. должно исполниться, и ни один человек не уйдет от своей судьбы. А я был слепец, когда не хотел верить этому. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 марта 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ А ещё 21 марта - Международный день кукольника Владимир Федорович Одоевский. Деревянный гость, или сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле ...И так бедная кукла лежала на земле, обезображенная, всеми покинутая, презренная, без мысли, без чувства, без страдания; она не понимала своего положения и твердила про себя, что она валяется по полу для изъявления глубочайшего почтения и совершенной преданности... В это время проходил прародитель славянского племени, благородный мудрец, пасмурный, сердитый на вид, но добрый - как всякий человек, обладающий высшими знаниями. Он был отправлен из древней славянской отчизны - Индии к Северному полюсу по весьма важному делу: ему надлежало вымерить и математически определить, много ли в продолжении последнего тысесячелетия выпарилось глупости из скудельного человеческого сосуда и много ли прилилось в него благодатного ума. Задача важная, которую давно уже решила моя почтенная бабушка, но которую индийские мудрецы все еще стараются разрешить посредством долгих наблюдений и самых утонченных опытов и исчислений; не на что им время терять! Как бы то ни было, индийский мудрец остановился над бедною куклою, горькая слеза скатилась с его седой ресницы, капнула на красавицу, и красавица затрепетала какою-то мертвою жизнью, как обрывок нерва, до которого дотронулся гальванический прутик. Он поднял ее, овеял гармоническими звуками Бетховена; свел на лице ее разноцветные красноречивые краски, рассыпанные по созданиям Рафаэля и Анжело; устремил на нее магический взор свой, в котором, как в бесконечном своде, отражались все вековые явления человеческой мудрости; и прахом разнеслись нечестивые цепи иноземного чародейства вместе с испарениями старого чепчика; и новое сердце затрепетало в красавице, высоко поднялась душистая грудь, и снова свежий славянский румянец вспыхнул на щеках ее; наконец мудрец произнес несколько таинственных слов на древнем славянском языке, который иностранцы называют санскритским; благословил красавицу Поэзией Байрона, Державина и Пушкина; вдохнул ей искусство страдать и мыслить, и - продолжал путь свой. И в красавице жизнь живет, мысль пылает, чувство говорит; вся природа улыбается ей радужными лучами; нет Китайских жемчужин в нити ее существования, каждая блещет светом мечты, любви и звуков.. И помнит красавица свое прежнее ничтожество; с стыдом и горем помышляет о нем и гордится своею новою прелестью, гордится своим новым могуществом, гордится, что понимает свое высокое назначение. Но злодеи, которых чародейская сила была поражена вдохновенною силой индийского мудреца, не остались в бездействии. Они замыслили новый способ для погубления славянской красавицы. Однажды красавица заснула; в поэтических грезах ей являлись все гармонические видения жизни: и причудливые хороводы мелодий в безбрежной стране Эфира; и живая кристаллизация человеческих мыслей, на которых радужно играло солнце Поэзии, с каждой минутою все более и более яснеющее; и пламенные, умоляющие взоры юношей; и добродетель любви; и мощная сила таинственного соединения душ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана, которые весело рассекала ладья, при каждом шаге вспыхивая игривым сферическим светом; то она видела себя об руку с прекрасным юношей, которого, казалось, она давно уже знала; где-то в незапамятное время, как будто еще до ее рождения, они были вместе в каком-то таинственном храме без сводов, без столпов, без всякого наружного образа; вместе внимали какому-то торжественному благословению; вместе преклоняли колена пред невидимым алтарем Любви и Поэзии; их голоса, взоры, чувства, мысли сливались в одно существо; каждое жило жизнью другого, и, гордые своей двойной гармонической силою, они смеялись над пустыней могилы, ибо за нею не находили пределов бытию любви человеческой... Громкий хохот пробудил красавицу, - она проснулась, - какое-то существо, носившее человеческий образ, было пред нею; в мечтах еще неулетевшего сновидения ей кажется, что это прекрасный юноша, который являлся ее воображению, протягивает руки - и отступает с ужасом. Пред нею находилося существо, которое назвать человеком было бы преступлением; брюшные полости поглощали весь состав его; раздавленная голова качалась беспрестанно как бы в знак согласия; толстый язык шевелился между отвисшими губами, не произнося ни единого слова; деревянная душа сквозилась в отверстия занимавшие место глаз и на узком лбу его насмешливая рука написала Кивакель. Красавица долго не верила глазам своим, не верила, чтобы до такой степени мог быть унижен образ человеческий... Но она вспомнила о своем прежнем состоянии, вспомнила все терзания, ею понесенные; подумала, что через них перешло и существо, пред нею находившееся; в ее сердце родилось сожаления о бедном Кивакеле, и она безропотно покорилась судьбе своей; гордая искусством любви и страдания, которое передал ей Мудрец Востока, она поклялась посвятить жизнь на то, чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо, доставшееся на ее долю, и тем исполнить высокое предназначение женщины в этом мире. Сначала ее старания были тщетны: что она ни делала, что ни говорила - Кивакель кивал головой в знак согласия - только: ничто не достигало до деревянной души его. После долгих усилий красавице удалось как-то механически скрепить его шаткую голову - но что же вышло? она не кивала более, но осталась совсем неподвижною, как и все тело. Здесь началась новая, долгая работа: красавице удалось и в другой раз придать тяжелому туловищу Кивакеля какое-то искусственное движение. Достигши этого, красавица начала размышлять, как бы пробудить какое-нибудь чувство в своем товарище: она долго старалась раздразнить в нем потребность наслаждения, разлитую Природой по всем тварям; представляла ему все возможные предметы, которые только могут расшевелить воображение животного; но Кивакель, уже гордый своими успехами, сам избрал себе наслаждение: толстыми губами стиснул янтарный мундштук, и облака табачного дыма сделались его единственным, непрерывным, поэтическим наслаждением. Еще безуспешнее было старание красавицы вдохнуть в своего товарища страсть к какому-нибудь занятию; к чему-нибудь, об чем бы он мог вымолвить слово; почему он мог бы узнать, что существует нечто такое, что называется мыслить; но гордый Кивакель сам выбрал для себя и занятие; лошадь сделалась его наукою, искусством, поэзией жизнью, любовью, добродетелью, преступлением, верою; он по целым часам стоял, устремивши благоговейный взор на это животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивал в себя воздух его жилища. Тем и кончилось образование Кивакеля, каждое утро он вставал с утренним светом; пересматривал восемьдесят чубуков, в стройном порядке пред ним разложенных; вынимал табачный картуз; с величайшим тщанием и сколь можно ровные набивал все восемьдесят трубок: садился к окошку и молча, ни о чем не думая, выкуривал все восемьдесят одна за другою; сорок до и сорок после обеда. Изредка его молчание прерывалось восторженным, из глубины сердца восклицанием, при виде проскакавшей мимо него лошади; или он призывал своего конюшего, у которого после глубокомысленного молчания, с важностью спрашивал: "Что лошади?" - Да ничего. "Стоят на стойле? не правда ли? - продолжал Господин Кивакель. - Стоят на стойле. "Ну-то то же..." Тем оканчивался разговор и снова господин Кивакель принимался за трубку, курил, курил, молчал и не думал. Так протекли долгие годы, и каждый день постоянно господин Кивакель выкуривал восемьдесят трубок и каждый день спрашивал конюшего о своей лошади. Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображения; тщетно призывала на помощь молитву души - вдохновение; тщетно старалась пленить деревянного гостя всеми чарами искусства; тщетно устремляла на него свой магнетический взор, чтобы им пересказать ему то, чего не выговаривает язык человека; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни ее слова, ни ее просьбы, ни отчаянье; ни та горькая, язвительная насмешка которая может вырваться лишь из души глубоко оскорбленной; ни те слезы которые выжимает сердце от долгого, беспрерывного, томительного страдания - ничто даже не проскользило по душе господина Кивакеля! Напротив, обжившись хозяином в доме, он стал смотреть на красавицу как на рабу свою; горячо сердился за ее упреки; не прощал ей ни одной минуты самозабвения; ревниво следил каждый невинный порыв ее сердца, каждую мысль ее, каждое чувство; всякое слово, непохожее на слова, им произносимые, он называл нарушением законов Божеских и человеческих; и иногда - в свободное от своих занятий время, между трубкою и лошадью - он читал красавице увещевания, в которых восхвалял свое смиренномудрие и осуждал то, что он называл развращением ума ее... Наконец мера исполнилась. Мудрец Востока, научивший красавицу искусству страдать, не передал ей искусства переносить страдания; истерзанная, измученная своей ежеминутной лихорадочной жизнью, она чахла, чахла... и скоро бездыханный труп ее Кивакель снова выкинул из окошка. Проходящие осуждали ее больше прежнего... Эпилог "... И все мне кажется, что я перед ящиком с куклами; гляжу, как движутся предо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обман ли это оптический; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют, как куклою; иногда, забывшись, схвачу соседа за деревянную руку и тут опомнюсь с ужасом". Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
Chanda 14 Опубликовано: 23 марта 2021 СКАЗКА К ПРОШЕДШЕМУ ПРАЗДНИКУ И наконец, 21 марта - Всемирный день поэзии Поэт и деньги Афганская сказка Подобно тому, как красавице нужно зеркало, чтобы увидеть своё лицо, миру нужен поэт, чтобы увидеть свою душу. Душа Кутуб-хана не отличалась красотой, и он не очень-то хотел увидеть своё подлинное лицо. Поэтому, призвав к себе поэта, он сказал ему: — Вот что, любезный! Напиши-ка хвалебную песню, в которой ты воздашь хвалу всем моим похвальным качествам. Даю слово щедро наградить тебя за это. Поэт подумал, подумал и… Говорят, поэзия — мать бедности. И это верно: кто гонится за звонким словом, тот упускает звонкую монету; кто прислушивается к красивым созвучиям, для того деньги не звучат. И наш поэт был беден. Как все поэты. Но он хотел есть. Как все люди. Поэт подумал, подумал и согласился. Он сочинил хвалебную песнь в честь глупца и скупца. Песня получилась плохая. Никому, кроме заказчика, она не понравилась, ни один человек не спел её ни за столом, ни за работой. К тому же Кутуб-хан платить отказался. Когда поэт напомнил ему о данном им слове, тот ответил: — Ха! Я же был доволен словами твоей песни, удовольствуйся и ты моим словом, ха-ха-ха! Поэт подумал, подумал и… Говорят, бедность — мать поэзии. И это верно: хорошая песня родится от полной души и от тощего живота; потому-то бедность и поёт! Не думая о деньгах, поэт написал новую песню: высмеял жадность и глупость всех жирных и могущественных. Песня получилась хорошая. Всем, кроме Кутуб-хана, она понравилась, все пели её за столом, за работой и ещё почему-то под окнами Кутуб-хана. Наконец богач не выдержал, сам явился к поэту и сказал: — Я не доволен словами твоей новой песни. Довольно с тебя пятидесяти золотых, чтобы ты больше такого не сочинял?.. Неизвестно, принял ли поэт деньги Кутуб-хана. Но во всяком случае, поэзия и бедность, бедность и поэзия и по сей день в тесной дружбе и близком родстве. СКАЗКА К ПРАЗДНИКУ 23 марта - Комоедица Маченкат Хантыйская сказка Давно это было. Жили брат с сестрой. Отца-матери не помнили, одни в тайге выросли. Сестра дома пищу готовила, а брат зверя промышлял. Подошла охотничья пора — брат в тайгу собрался. Брат сестре наказывал: — Маченкат, если гости будут, ты хорошо встречай. Бурундучок придёт — накорми, сорока прилетит — тоже накорми. Брат ушёл. Сестра из меха шубу шить начала. Работала, работала — ни сорока не прилетела, ни бурундучок не пришёл — медведица пожаловала! В дом вошла — поклонилась. Маченкат испугалась, к печке подскочила, золы схватила — зверю в глаза бросила. Медведица лапой прикрылась, заревела, по дорожке, по какой брат ушёл, побежала. Время пришло — снег таять начал. Сестра брата ждёт. Сегодня ждёт и завтра ждёт. На край высохшего болота вышла. Видит: вихорь-снег вдали поднимается, будто брат идёт навстречу. Думает: «Сердится, видно, на меня брат!» Смотрит, а вихорь пропал, брата не видно. Пождала, пождала, повернула лыжи назад, пришла домой. Вечер прошёл, ночь прошла, а брата и утром нет. Живёт Маченкат дальше. Снег совсем сходить начал. Снова она лыжи надевает, отправляется брата встречать. На болото вышла, опять то же видит: брат навстречу идёт, снег-вихорь вверх поднимается. Маченкат подумала: «Пусть сердится брат — пойду встречать!» Доходит до того места, где вихорь поднимался, а брата здесь нет, как не бывало. Лыжня, где он шёл, заровнялась, а по ней медведь прошёл. Сестра по медвежьему следу пошла. Дошла до края тайги — стоит нарта брата, а его нет нигде. Брат, видно, домой шёл, медведь его встретил. Сестра подумала: где искать брата? ...Вечером себе котомку сделала. Всю ночь не спала. Утром, только светло стало, на улицу вышла. Лыжу взяла, бросила к верховью реки. Лыжа катиться не стала, перевернулась. «Туда дороги мне нет»,— подумала сестра. Лыжу на низ бросила, к устью. Туда лыжа покатилась. Вот куда идти надо. Маченкат на лыжи, выдренным мехом подбитые, встала, по тому пути, куда лыжа покатилась, пошла. Долго ли, коротко ли шла — вечерняя пора подходит, дрова заготовлять время настало. Переночевать надо. Маченкат пней гнилых натаскала. Для растопки пень берёзовый сломить надо. Сломила пень — из-под него лягушка выскочила. — Какая беда! — лягушка закричала.— Ты мою избу сломала. Хочешь меня заморозить? Девушка ей говорит: — Сломала — поправлю, я ведь не знала, что тут твой дом... — Давай вместе ночевать,— говорит лягушка,— сестрами будем. Я сейчас костёр разведу, котелок вскипячу, ужин сделаю. Занялась лягушка делом: гнилушки сыплет в котёл. Девушка говорит ей: — Не будем гнилушки есть. Мясо сварим. У меня запас есть. Согласилась лягушка: — Давай мясо есть. Сварили ужин, поели. Легли спать. Утром лягушка говорит:— Давай поменяемся на время одеждой и лыжами. Девушка лягушкины лыжи-голицы надела, шубу дырявую надела, а лягушка её лыжи, мехом подбитые, и шубу взяла. Пошла девушка в гору, а лыжи назад катятся. Никогда она не ходила на лыжах-голицах — падает. Насилу догнала лягушку. Лягушка радуется: — Ой-ёй-ёй! Какие лыжи у тебя! Под гору сами катятся, в гору сами идут! Маченкат говорит: — Ох, какие худые у тебя лыжи! На гору не могла вылезти на них. За снег хваталась — все руки поцарапала. Тут они снова поменялись. Лягушка свою дырявую шубу надела, а девушка — соболиную шубку. Лягушка говорит: — Ты, девушка, для подружки ничего не жалеешь. За это я, срок придёт, отплачу тебе. Сварили они обед. Поели. Пошли в свой путь. Долго ли, коротко ли шли, слышат, где-то лес рубят. Они ближе подходят. Видят, люди город большой строят. Лягушка сказала девушке: — Сейчас нас женихи встретят. С золотыми подвязками мой жених будет, с ременными подвязками — твой жених. Девушка лягушке отвечает: — Что ты, сестричка, говоришь? В незнакомый город пришли, какие здесь женихи нам с тобой? К берегу подходят, а два парня — навстречу к ним: одного звать Кана, другого — Колькет. Кана человек умелый, знает всё и всё может сделать. Девушка смотрит на Кана. На нём золотые подвязки. Кана к лягушке подошёл, поклонился ей, на плечо руку положил, и тут она в девицу-красавицу превратилась. Колькет подошёл к Маченкат, поклонился ей. Глаза голубые — улыбаются, кудри вьются кольцами. Колькет девушку Маченкат за руки стал брать: — Я давно тебя ждал. Она руку отдёрнула: — Что ты! Никто меня сроду за руки не водил. Сама я сюда пришла, и на гору сама тоже пойду. Колькет всё-таки помог на гору взойти. Им люди навстречу вышли, много народу. Утром стали свадьбу готовить, столы поставили. Весь народ на праздник собрали. Пир был большой. Долго ли, коротко ли жили — снег растаял. С реки лёд унесло. Маченкат говорит Колькету: — Надо съездить на родную сторону, брата родного поискать. Собрались Колькет с женой и Кана со своей женой. Сделали лодку крытую. На родину Маченкат поехали по реке. Кана говорит: — Всё равно найдём его. Пока своего не добьёмся — искать будем. Много ли, мало ли ехали, вдруг увидели они — несёт по реке щепки свежие. Подумали: «Кто щепки нарубил?» Ещё немного проехали, увидали — на вершине кедра сидят маленькие медвежата, делят кедровые шишки. Слышат — спорят медвежата. Большой говорит: «Я свои шишки тёте отдам», а маленький говорит: «А я дяде отдам». Потом с кедра скатились на землю, к берегу подбежали, об землю ударились — ребятишками стали. Закричали: — Дядя! Тётя! Нас в лодку посадите! Кана говорит: — Однако, нашли мы твоего брата, Маченкат. Посадили ребят в лодку, поехали дальше. Вот старший говорит: — Тётя, мама сильно рассердилась, когда услыхала, что ты едешь. Отец не сердится. Он дома вас будет встречать, а мама медведицей обернулась. Ты только не бойся, подходи. Что у тебя есть, с тем и кланяйся ей. Увидели они дом на берегу — брат Маченкат у входа их встретил. Обрадовался, всех в гости позвал. Вскоре в избу вошла медведица. Маченкат вынула шёлку большой кусок, медведице поклонилась: «Прости меня»,— сказала и шёлком накрыла её. Медведица на улицу вышла. Стряхнула с себя шкуру — женщиной стала. В избу вошла, словами не рассказать — какая красавица. От волос и бровей будто серебро сыплется. Тут они помирились, поцеловались. Смотрит Маченкат: у жены брата одна щека обожжена. Догадалась Маченкат, говорит ей: — Разве я бросила бы золу в тебя, если бы знала? Брат наказывал : бурундучок придёт —накорми, сорока прилетит — накорми. А ты не бурундучком, не сорокой — медведицей пришла. Брат сказал ей тут: — Есть в тайге закон: кто другом в гости придёт, всегда хорошо встречай! На дружбе — мир держится. Тут начался у них пир. Сухари из мяса были, оленина была, сало лосиное было. Долго пировали. Поделиться сообщением Ссылка на сообщение Поделиться на других сайтах
